(с польского, начало как этой, 12-й главы, так и романа в целом, если кому вдруг интересно, см. в папке "Веслав Мысливский. Трактат о лущении фасоли")
Как попал в эту школу? Пан помнит, что сестра (1) погибла, я же рассказывал. Вскоре после этого и я заболел. Подскочила температура, высокая, мне давали какие-то порошки, после которых бросало в пот и жар ненадолго спадал, но потом все начиналось сызнова: температура упорно лезла вверх, меня лихорадило. Я осунулся, сильно похудел. Даже вставать сил не было, не говоря уже о том, чтобы самостоятельно передвигаться. А они должны были уходить от того озера, потому как начали их окружать. Меня пришлось нести. Несли попеременно. Сначала один, потом другой. С продуктами было плохо, но тем немногим, что у них ещё оставалось, они делились со мной. Мы шли всю ночь и весь день, с короткими перерывами на отдых, и всё это время меня несли. Уже под вечер вышли из леса и надо было переходить в другой лес, как вдруг увидели дом лесника. Подождали, пока совсем стемнеет. В одном окне зажегся свет. Тогда двое пошли на разведку. Оказалось, в сторожке одна лесничиха. Меня занесли в дом и оставили под её присмотром. Заломила она надо мною руки. Запричитала:
- Матерь Божья, да если б я знала, что ты такой больной. Господи, какой лоб у тебя горячий, весь горишь. Матерь Божья, не умирай, я ведь только что своего похоронила.
И такого, в горячке, выкупала меня в лохани. При этом снова причитала:
- Ты такой тощий, Матерь Божья. Кожа да кости, Матерь Божья. Ничего, откормлю тебя, только оклемайся.
Потом банки мне поставила. После банок с головы до ног растерла чем-то жгучим. Да так, что я весь день, как в огне был.
- Ну, все банки черные. Все черные — всё повторяла, растирая меня. – В жизни не видела таких черных. Пиявок бы тебе приставить, так нет их у меня. - Дала мне чего-то выпить. Помню, ужасно горько было. - Пей, пей, это - на здоровье. — Потом замотала меня в пуховое одеяло.
По всей видимости, проспал я два дня и три ночи. Будила меня, чтобы я снова это горькое выпил. И дальше спал. Проснулся совершенно без сил, даже руки из-под одеяла не вытащить, но лихорадка прошла.
- Курицу тебе забила, - сказала она, как будто приветствуя меня в этом мире, - чтобы бульон был. После болезни бульон – лучше всего. – Но встать мне не дала. - Лежи, лежи, тебе нужно немного полежать.
Не дам тебе так, сразу и много, - кормила меня в постели, ложку за ложкой вливая мне в рот. Немного бульона, немного лапши, чуточку мяса. - Ну, съешь еще, съешь. Хотя бы эту ложку. Нужно набрать вес, иначе и силы не вернутся. Ох, какой ты тощий, Матерь Божья, какой худой.
Откидывала одеяло, смотрела на меня. У меня не было сил даже стыдиться. Молодая еще она была, как я сегодня ее вспоминаю. Только толстой она мне показалась. Может, и красивая, в этом я уже не уверен. Лицо у нее было как будто в небольших оспинках, глаза грустные, но добрые. Волосы черные, как распускала их при расчесывании, так они всю её покрывали. Груди настолько большие, что не раз вываливались из-под ночной рубашки, когда вставала с кровати.
Детей у нее не было, а лесник недавно погиб. Была облава на партизан, рассвет начинался, а он вышел из дома, чтобы прогнать диких кабанов, что рылись в картофеле. Ну, и подумали, что кто-то из дома лесника убегает, посыпались выстрелы. Выбежала она, а он уже мертвый лежал рядом со сторожкой, на самом краю поля. Часто плакала за ним. Чистила картофель, вымешивала тесто на клецки и вдруг начинала плакать. Я утешал ее, как мог:
- Не плачьте, лесничиха. Может, лесник теперь на небесах и видит, что лесничиха плачет.
- Откуда ты такой умный? - И переставала. - Хочешь чего-нибудь? Посмотрю, не снесли ли чего куры, я бы тебе яичницу изжарила. Ты должен есть. А до обеда еще далеко. – Объясняла она мне и я принимал это объяснение. - О, уже лучше выглядишь. Слава Богу, лучше. Съешь что-нибудь? — И так постоянно было:
- Хотя бы ломтик хлеба с маслом съешь. Может, с сыром съел бы? Я сделала сливочное масло, я сделала сыр.
Две коровы было. Я уже сносно чувствовал себя и выгонял этих коровы на пастбище под лесом. Солнце иногда ещё не всходило на полдень, приходила ко мне, приносила то хлеб с маслом, с сыром, то два-три яйца вкрутую.
- До обеда еще есть немного времени. Наверное, проголодался. Ешь. - Иногда посидит некоторое время со мной. И глядя, как я ем, повторяла: - Ешь, ешь. О, сегодня ты уже выглядишь полнее, чем вчера.
Однажды вечером, мы уже по кроватям лежим, она на своей, я на своей, и вдруг слышу, - плачет. Тихо, но слух у меня с детства хороший. Подумал: может снится ей что-то плохое, Поднял голову, прислушался, слышу, плачет.
- Плачет лесничиха? - спрашиваю. - Почему?
- Ничего, ничего. Что тебе я буду говорить. Если бы постарше был, если бы постарше был. Спи.
Наступила зима. Всё подкладывала мне еду, а я ей во всем помогал, неважно – просила она меня об этом, не попросила. Иногда она говорила, что Бог ей послал меня, потому что, как бы сама себе дала, когда его уже нет. Она имела в виду лесника. А на шкафу в комнате лежала его шляпа. Зеленоватый, узкий рондо, опоясанный над полями шнурком коричневого цвета, завязанным сбоку восьмеркой. Может, я бы и не обратил на это уродство никакого внимания, но как-то она сняла её со шкафа, вычистила щеткой и повесил на гвоздик над их свадебным портретом.
- Пусть здесь висит, - сказала. - И чтобы ты никогда не трогал. Это - святое.
В святости, однако, как пан знаете, кроется большее искушение, чем в грехе. И пошла она как-то в деревню, в магазин. Я снял шляпу, посмотрел на их свадебный портрет. Была немного старше, чем на этом свадебном портрете, а лесник - как лесник. Я подумал: он умер, она в магазине, кто увидит, если я примерю шляпу. И примерил.
Была еще одна комната, которую она закрывала на ключ. Ключ прятала за иконой Божьей Матери с Младенцем. Но если закрывала, значит, не хотела, чтобы я туда заходил. И я не заходил. Но как-то она оставила ключ в дверях и не закрыла. Что-то прямо как толкнуло меня под локоть и я заглянул на минутку. Успел увидеть застланную кровать, накрытую узорчатым покрывалом, рядом с кроватью колыбель и большое зеркало на стене. То, что зеркало там, я и так знал. Когда мыла голову, всегда говорила мне что-то сделать, за чем-то последить, а она пойдет, расчешется перед зеркалом. И шла в ту комнату, запиралась на ключ и долго расчесывалась.
Я посмотрел на себя в зеркало и скажу пану, в первый момент даже не понял, что это я. Первый раз себя увидел. Как будто мне только-только и пришлось увидеть, что вот он - я. Дома сам никогда в зеркало не смотрелся: кто в этом возрасте смотрится. Утром шел в школу, так мать всегда следила: дай-ка, причешу тебя, поэтому сам-то и не причесывался.
Я стоял и стоял перед этим зеркалом, и не мог поверить, что это я. Может, потому, что был в шляпе лесника, которая спадала мне на уши. Или, может, мне просто казалось, что я много старше того, в зеркале, которого я, к своему удивлению, увидел. Личико румяное, откормленное, толстощекое. Я провел ладонью по щеке, но даже пушка не почувствовал, не говоря о том, чтобы уколоться. И тот, в зеркале, тоже провел ладонью, но он, у меня было такое впечатление, как будто почувствовал под рукой щетину. Я стоял, стоял, и всё сомневался, стоит ли поверить, что это я. Тем более, что сам себе я не нравился. Мне нравилась только шляпа лесника. И мне в голову, с какой-то стати, пришла мысль: а если бы я был лесником?
Даже не заметил, что тем временем вернулась лесничиха. Рассердилась, и как я нашел ключ?! Зачем я сюда зашел, зачем сюда зашел, у меня мало места в комнате, на кухне, на улице?! Сорвала у меня с головы шляпу. Начала говорить за всё про всё, что кормит меня, обихаживает, как может, а я такой вот гад, такой вот гад и какой-то еще, и вообще до тех пор, пока не задохнулась от возмущения. Никогда не видел ее такой. Груди ее двигались, она с трудом хватала воздух. В конце концов, устала, села и немного успокоилась.
- Видишь, видишь, что наделал. Я думала, что раз война закончилась, то теперь...
Я не понимал, что она имеет в виду, но, по крайней мере, хотя бы узнал, что война уже закончилась.
Примечания переводчика:
1 сестра - имеется в виду медсестра партизанского отряда, нашедшая Рассказчика в сожженной карателями деревне. Ей в романе посвящена отдельная глава.
Продолжение (окончание 12-й главы), надеюсь, будет со временем.