КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ*
(о театре-студии «Поиск»)
1.
Второго декабря 1969 года я, как обычно, пришел на лекцию первого курса, на котором учился, и уже в вестибюле ощутил что-то необычайно торжественное. В полукружном актовом зале привычную сцену с лекторской кафедрой закрывал нарядный густо-синий бархат занавеса, за которым оказалось красивое и величественное зрелище. Нашему взору, первокурсников, предстали боги Олимпа, а наши уши услышали слова назидания и напутствия в трудный путь врачевания и науки. «Пацевич, Пацевич…» - вдруг толкнул меня сосед, и я впервые увидел и узнал выдающегося лидера художественной самодеятельности, кумира институтской сцены, организатора концертов, победителя конкурсных вечеров. В то же время на стоматологическом факультете творил другой, не менее талантливый и популярный вождь, фамилия которого была Зайцев. История конкурсных вечеров тех лет – постоянное соперничество Зайцева и Пацевича. Но здесь он, кажется, опередил своего коллегу. Ведь именно он, Юрий Леонидович Пацевич, придумал и организовал это театрализованное действо в честь праздника – Дня рождения института. Но главное у Пацевича было впереди.
Примерно через год, осенью 1970 года, новоиспеченный аспирант кафедры нормальной физиологии создает театральную студию. Вернее, поначалу это был просто новый набор участников в действующий театральный кружок. Активными участниками последнего были Алла Дудник и Витя Белозеров. Ну а тогда, в конце семидесятого года, когда я уже учился на втором курсе, на только что созданном новом факультете, общественных профессий, была создана принципиально новая организация – драматический коллектив, где будут учиться, одновременно ставя спектакли. Здесь я и появился, робкий, незаметный, - в приспособленной комнатке факультета, на первом этаже, напротив кабинета ректора… Зачисляли вроде после собеседования, но помнится, со мной никто не беседовал и я стал приходить регулярно, пока набирался состав.
«Медик Севера», октябрь 1996 г.
Где-то в ноябре мы прочитали пьесу, уже не первую, которую намеревались ставить, но эта героико-романтическая драма чувашского драматурга Николая Терентьева как-то привлекла наше внимание.
Называлась она «Кукушка все кукует». Юрий Леонидович приобрел ее в газетном киоске и предложил нам. Обсуждение, ставить или нет, было долгим, и, по-моему, растянулось не на одно занятие. Наконец, когда все другие варианты были отброшены, осталась одна эта пьеса. Было одно неудобство – много действующих лиц, где-то десятка с три, а нас, вновь набранных, было всего около пятнадцати. Кажется, решающее слово сказал редактор многотиражки Витя Марков. «Раз взялись, - говорит, выпуская сигаретный дым,- надо ставить». Вопрос был решен.
Начались репетиции. Я не верил, что что-то может получиться, - слишком сложным и объемным казалось такое представление, как много-актовый спектакль. Да и много было сомневающихся вокруг меня. Актерской учебы, как таковой, не происходило. Сразу предложили учить слова, которые мы повторяли бесконечное количество раз. Позже произошло так, что я знал всю пьесу наизусть, все слова всех действующих без исключения лиц. Я даже цитировал всю пьесу подругам уже летом, в течение двух с половиной часов, пока длится словесное действие. Итак, учебы не было. Никаких, даже элементарных представлений о том, о чем я узнал позднее. Не говорилось о сверхзадаче, сквозном действии, предлагаемых обстоятельствах, разведке действием, искусстве представления Крэгга, школе переживания Станиславского. Хотя, конечно, эти слова Юрием Леонидовичем произносились, но не так часто, и мы их не воспринимали, или просто не хотели такового делать. Репетиции между тем не без успеха продолжались. В основном прогоняли так называемые «связки», то есть главные диалоги основных исполнителей, а проходные эпизодические сцены, вроде моей, почти не повторяли. Становилось немного обидно, и я даже подумывал бросать занятия в студии, но скоро мне дали другую маленькую роль и таким образом я оказался одним из немногих, которые исполняли в спектакле сразу две роли. Я играл мальчика – подростка, и немецкого конвоира. Кроме того, мне пришлось заниматься техническим оснащением, а именно – звуковым сопровождением. Время знаменитого звукорежиссера Щепихина еще не пришло. Он был с нашего курса и помогал Пацевичу в его физиологических опытах, а позднее и пришел в студию. Мне же, кроме перечисленного, пришлось заниматься еще и обмундированием. Юрий Леонидович давал каждому задание сшить себе сценические костюмы. Получались и казусы. Так, например, с ролью так называемого «вечного деда», которого играл Саша Барминский (через два года он ушел учиться в военные врачи).Тот весь спектакль проходил в одной красной рубахе, а течение пьесы проходило до и во время войны и в послевоенные годы… Вернусь к своей амуниции. Каску немецкого солдата я склеил и покрасил сам, а вот автомат «шмайссер» у меня не получился, но его прекрасно изготовил Коля Бойцов, с нашего курса, и до последнего времени я еще видел, в 1985 году, этот автомат, висящим в почетном углу костюмерной «Поиска»…
Когда текст отлетал как от зубов, и все устали его повторять, и близился уже конец моего второго курса, спектакль решили, наконец-то, выпустить, но задерживали какие-то мелочи, типа программки, отпечатанной в типографии, или афиши, выпущенной наподобие профессиональной. Юрий Леонидович считал эти атрибуты не менее важными, чем все другие. И вот подошла премьерная лихорадка. Это были чудесные, удивительные, замечательнейшие дни! Впервые я с товарищами выходил на большую сцену, представал перед сокурсниками, учителями – в гриме, в настоящем свете рампы, прожекторов; под звуки удивительной песни о комиссарах. Там пелось «споем в шестидесятых…/ о них ребята», а мы переиначили словами на «семидесятые» и очень этим гордились. Впервые на сцене АГМИ была поставленная такая внушительная по масштабам пьеса, с массовыми сценами, с большим количеством участников, с эпизодами немецкого плена, рытья противотанковых окопов, картинами сенокоса на колхозных полях. Перед зрителями разворачивалось героическое действо, народная драма, с любовью и смертями, мужеством людей, выстоявших на войне. В зале плакали. Это было потрясение, триумф, и в то же время – официальное рождение театра – студии «Поиск». Именно с того незабываемого времени было принято решение так называться. А премьера специально была назначена на Международный День театра, 27 марта 1971 года. Тогда же родилась еще и традиция давать премьеру именно в этот праздник. Я до сих пор отчетливо помню те безумные четыре ночи подряд – роды моего, нашего театра, в муках и радостях, в счастьи обретения. В первую ночь была генеральная репетиция, во вторую – репетиция монтировочная (подгонялись свет, музыка, движения занавеса); в третью ночь – премьера, цветы, поздравления, уборка декораций, и, наконец, - четвертая ночь. В ней состоялся банкет, на той же сцене; где расставили столы, разложили яства и поставили вино. Гуляли до упаду, как и полагается молодым и счастливым, поверившим в свой первый успех. Вот те, которых я помню. Соловьев – исполнитель главной роли, со стоматологического факультета; Света Жигалова, уже упоминавшийся Марков, Люда Степаненко, Саня Шилов, Дима Есаулов, Сережа Третьяков. Последние трое с моего курса. Пацевича поздравляли его соперники, капитаны конкурсных вечеров Сметанин и Малзтов, ассистент акушерства Липкунская, секретарь комсомола Берсенев, деятель военной кафедры Орешкин, преподаватель анатомии Байдалова, моя строгая наставница по костям и внутренностям. Поздравлял и тогдашний декан ФОП, наш «крестный отец» Алексеев, с кафедры марксизма-ленинизма. По меркам студенческого театра «Кукушка» прожила долго. Мы ее показали в гарнизоне Лахты, где нам вручили почетную грамоту; в клубе Исакогорки, в городе Северодвинске, где спектакль подвергся уничтожающей критике местными режиссерами, а во второй и последний раз на институтской сцене мы показали его в день 7 ноября 1971 года. Тогда случилась катастрофическая ситуация, - не подготовили концерт к пролетарскому празднику и, к счастью, выручил «Поиск»….
2.
Третий курс начинался трагично. Двоих из наших сокурсников осудили на восемь лет за изнасилование, но вообще дело было темное, неизвестно, кому это было нужно или кто кому отдался. Однако, срок представлялся большой, и даже не верилось, что эти восемь лет могут окончиться, а сейчас это кажется маленьким кусочком жизни. Мы же все были молодыми оптимистами, и сбегали в ту осень почти поголовно с лекций, на самый кассовый фильм того времени, «12 стульев», с Гомиашвили и Филипповым. А театр-студия, опьяненная прошлогодним успехом и поднаторевшая в технике постановок, сумела уже к Новому году подготовить следующий спектакль, по пьесе Евгения Гуляковского «Вам остается жизнь». Это было глубокое, серьезное произведение – о лживости окружающей действительности, о романтике горных восхождений, навеянной фильмом «Вертикаль» и песнями Высоцкого, Визбора. Наш энтузиазм, казалось, не имел границ. Мы рвались в бой и пытались что-то доказать. Но выпуск спектакля вдруг по каким-то непонятным причинам приостановился. Где-то в декабре Пацевич собрал нас в актовом зале, участников, на большой «Совет» - с единственным вопросом – быть или не быть, выпускать или нет, по существу, - готовый спектакль. Многие были «за», но находились и высказывающиеся «против». Юрий Леонидович, кажется, был в сомнении. Театр был его детищем и ему, естественно, не хотелось губить его на корню. Он вдруг как-то определенно согласился с мнением только что пришедшей к нам студентки первого курса Нины Косаревой. Она решительно отвергла готовность спектакля, отметила его рыхлость и сырость, сказала о необходимости существенной доработки «до художественного уровня». Пацевич согласился. Вообще-то, в студии царил, можно сказать, дух демократизма. Юрий Леонидович прислушивался к мнениям студентов, ценил их замечания. Спектакль был новаторским еще и потому, что там ставились сцены драк, а в ходе самого представления был применен смелый прием непосредственного контакта со зрительным залом. Вопросы сценического суда задавались прямо из партера, а грохот наших тощих студенческих тел в драках тоже был убедителен. Приемы рукопашного боя консультировал мастер спорта по дзюдо. Тогда о каратэ не слышали, и дзюдо являлось верхом совершенства. Я останавливаюсь на этом потому, что в обеих ролях, «зрителя» и одного из дерущихся играл сам, но это были опять маленькие, эпизодические, проходные роли. В этом спектакле главную работу по оформлению выполнил Витя Мананков. Он стал нашим бессменным художником, «правой рукой» Пацевича. Доброе участие Виктора, его дружеское расположение ко всем, веселый нрав – запомнились навсегда. Позднее, уже врачом, он организовал театр-студию при областном Доме офицеров. Мне довелось участвовать в одном из его спектаклей. Он назывался «Эй, кто-нибудь!», по пьесе американского писателя армянского происхождения Уильяма Сарояна, о притеснениях негров в США. Успешно работал Мананков и как художник, участвовал в выставках.
3.
Начался мой четвертый курс. Застой давно уж процветал, засасывая в свое болото все более и более. И вот как бы последним всплеском живой мысли, еще возможной в недрах периферийного студенческого театра, примером неравнодушного отношения к жизни, стал наш очередной спектакль по пьесе молодежного журналиста Леонида Жуховицкого, - «Остановиться – оглянуться». Спектакль готовили основательно и серьезно. С того учебного года студия стала более требовательной к себе и набирала актеров через экзамен. Нужно было прочитать стихотворение, басню, и выполнить этюд – почти что, как на приеме в театральное училище. Первокурсница из Северодвинска Наташа Амирова, проникновенно прочитав стихи «О советском паспорте» Маяковского, стала исполнительницей главной роли в новом спектакле. В нем говорилось прямо о людях, «которые сверху, те и давят», а контрапунктом и образом всей постановки служили слова Поэта, одного из персонажей, который читал в редакции свои стихи:
Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где нам доводится проснуться,
Ботинком по снегу скрипя…
Что-то непонятное, невысказанное, недоговоренное, - чувствовалось в этих строках (поэт Аронов-Н.Р.). Что-то хорошее уходило от нас. Мы были честны, и не хотелось врать, но на наших глазах нечто подобное превращалось в норму. А в другом эпизоде была еще большая смелость. Главная героиня раздевалась до комбинации. Это вызывало шквал аплодисментов прямо по ходу действия. Таким образом, «Справедливость – мое ремесло», - так назывался спектакль, - стал как бы последним всплеском «просвета» Хрущева; именно тут, в горниле студенческого театрального движения заглушались и наступали еще долгие полтора десятка лет брежневской эпохи. И точно, последующие спектакли уже не волновали, были какими-то неровными, пустыми... Только у меня был некоторый прогресс: я уже не играл мелкие эпизоды, а с пятого курса мне дали, доверили, довольно крупную роль… Но время романтизма в театре-студии закончилось.
4.
«Десять суток за любовь». Веселая, бесхитростная комедия положений известных в то время драматургов Рацера и Константинова. Спектакль моего пятого курса. Я – уже не проходной персонаж, а несущий известную смысловую нагрузку. У меня слова на целую картину и чуть-чуть в эпилоге, и у меня в реальной жизни происходит любовь, меня видит на сцене моя невеста, и это можно считать апофеозом моей карьеры в студии Пацевича. На шестом курсе у меня какое-то иное настроение. Заканчивалась учеба, но я так и не получал больших ролей – оставался на задворках. Хотя Юрий Леонидович говорил часто известную фразу Станиславского, что «нет маленьких ролей – есть маленькие актеры», но это меня не утешало. В тот последний мой год стало чувствоваться, что Пацевич повторяется, ничего нового не создает и даже казалось, что чего-то он опасается, маневрирует. Сначала перебирали пьесы, потом взялись за один спектакль, по пьесе Гольдони «Слуга двух господ», но репетиции по нему также вскоре прекратили. Потом переключились на театрализованную песню, для телевидения и ее показали, на местной студии. Жена Пацевича Бэлла была там диктором и неплохо нам помогала в освоении дикции, правильно поставленной речи, проводила занятия… Нам же было только и радости, что позанимались сценическим фехтованием. Последнее, вообще-то, и привлекало в студию много случайных, не одержимых людей. У нас были настоящие спортивные рапиры, проводились регулярные тренировки прямо на сцене. Приходили даже какие-то с улицы деятели, и Пацевич ставил их на ведущие роли. Так было в спектакле «Десять суток…», где один пришедший «актер» обговаривал, как очень большую «находку», прямо-таки гениальную мизансцену, где он переодевает обручальное кольцо с одного пальца на другой при объявлении развода. Но все подобные деятели приходили и уходили, а мы же, студенты – оставались… Зато театрализованные песни всегда были востребованы , их показывали вставными номерами в концертах института. Так или иначе, но стала отчетливо проявляться тенденция какого-то раскола. Было ясно, что театр-студия выдыхается. Появились какие-то подозрения, подсиживания, удары из-под угла. Так, одни из «старой гвардии», уже будучи интернами, стали репетировать Чехова, его водевили. Это было для меня даже неожиданностью, потому что об этом я ничего не знал, но как-то случайно попал в актовый зал 27 декабря, в 1974 году, и увидел декорации из XIX века и своих студийцев во фраках. Это меня потрясло, и мы срочно, со Славой Баковым, моим верным партнером еще по «Кукушке», решили возобновить спектакль 1973 года, тоже одноактовый, по пьесе Севера Гансовского, «Северо-западнее Берлина». Пацевич согласился, или он нам сам предложил восстанавливать – не вспомню, но Юрий Леонидович захотел снова играть там свою любимую роль Черного и это тоже было повторением, его театральной жизни, потому что эту роль он играл еще во Дворце пионеров Архангельска, на проспекте Павлина Виноградова. Спектакль вышел, однако, совершенно новым, потому что из прежнего состава 1973 года были только я и Баков. Спектакль получился очень кстати, к тридцатилетию Победы и его успех стал неожиданным. Это было нашей «лебединой песней» в институте. Слава Баков – режиссер; я – исполнитель главной роли Неизвестного. Снова мы были вместе, как и все 5 лет в студии, от «Кукушки», где тоже были партнерами по немецким ролям: он – офицер, я – конвоир. Позже еще проявятся организаторские способности Бакова – он станет главным врачом одного из районов Архангельской области…
Я не отметил многих, подчас активных и видных, но сам был в тени и потому запомнил тех, кто был ближе и рядом. Но я не жалуюсь. Занятия в студии побудили меня заниматься театральным делом настоящим образом. Я закончил в 1978 году курс режиссуры Заочного Университета искусств в Москве, ставил спектакли по пьесам Чехова, Вампилова, Гельмана, Арбузова, Сейфуллиной. Память о «Поиске» сохранилась на всю жизнь, а добрые отношения с бывшими участниками сохранились и дальше, и поныне - с Марковым, с Витей Мананковым… Я благодарен за судьбу, которая меня свела с театром, с высоким искусством, с людьми, служащими ему. Ведь в спектакле «Северо-западнее Берлина» вместе со мной играл Женя Петухов, уже со следующего талантливого поколения студентов, а это было уже другое время, другие искания, другая песня…