Жила-была девочка... Часть 2-я продолжение

Людмила Сотникова 2
- Брысь пошёл отсюдова, окаянный! Проходу от тебя нетути..., - вклинился громкий бабушкин голос в утренний сон девочки. Та нехотя открыла глаза. И сразу же яркое солнце ударило ей в лицо, побежало по цветистому лоскутному одеялу, осветило давно не беленую печь, возле которой она спала, и половину стены напротив. Кое-как одевшись, девочка вышла на улицу и ненадолго присела за бревенчатым углом. Раннее утро было ярким, но довольно прохладным - как раз таким, каким часто бывает в самом начале мая. Колючий холодок быстро проник к ней под незастёгнутое вытертое пальтецо, погнал в дом.

                Бабушка уже поставила на столешницу вскипевший ведёрный самовар, и хлопотала по хозяйству. По утрам они, неизменно, пили чай с голубоватым, мелко наколотым сахаром. Умывшись в углу за занавеской, девочка резво вскарабкалась на лавку и, первым делом, посмотрелась в тускловатый бок самовара. Старая зеленоватая медь тут же отразила её лицо и снующую бабушку в пёстрой кофте. Отражение было нечётким и расплывчатым. Девочка давно уже причислила самовар к членам семьи. Он казался живым, как она сама, её родители, бабушка с дедушкой или кот Мурик. Как всегда, самовар усердно и долго разговаривал - то шумно вздыхая, то тоненько напевая и посвистывая, то жалобно бормоча что-то невнятное. Постепенно звуки, издаваемые им, становились тише и тише, пока, наконец, не пропали совсем.

- Уснул, ба, - сказала девочка, дуя в блюдце с неровными краями. От горячего чая поднимался едва заметный пар, касался её зарозовевшего лица, щекотал нос. Бабушка подвинула к ней очищенное яйцо и кусок ржаной, ещё тёплой лепёшки.

- Ешь. Не то помогать не разрешу, - проговорила она строго, приступая к завтраку.

При слове "помогать" внучка оживилась, потянулась пальцами к солонке. Она любила помогать, и, хоть её часто прогоняли и ругали за то, что путается под ногами, - была причастна к любому делу.
 
- Какую работу будем работать, ба? - спросила она, пытливо заглядывая в бабушкины слезящиеся глаза.

- Лук надо обрезать на посадку, - бабушка встала из-за стола и прошла к печке, чтобы закрыть вьюшку. - Время подоспело, а помочь некому, - пожаловалась она сердито.

- А мамка?

- Мамка... Мамка твоя на работе. Куда ей? - бабушка ещё больше распалялась.

- И папка не поможет? - докучала девочка.

- И папка...

- А де-е-е-д? - внучка, округлив глаза, ждала положительного ответа.

- Дед, дед... Дед твой ещё с самого раннЯ убёг куда-то, ни слова не сказамши... Видать, хворост собирает..., - бабушка в сердцах швырнула в угол лавки тряпку, которой только что вытирала столешницу.
               
- Ба, а я? А я?... - девочка нетерпеливо выскочила из-за стола и готова была уже бежать, куда ей скажут.

- На тебя-то только вся и надёжа. Полезу сначала на печку, кости погрею, - спина моя больная замёрзла, - бабушка направилась к маленькой скамеечке, по которой залезали на печь.

                Девочка опять её опередила. Быстро вскарабкавшись, она заняла место у стены, где в это время суток на печи было не так горячо. Бабушка же, немного повозившись, устроилась ближе к трубе, и уже через минуту начала похрапывать и легонько посвистывать носом. Здесь царил полумрак. На краю печи стояла квашня, в которой два раза в неделю замешивали ржаное тесто. Сегодня день был не хлебный, и квашня отдыхала, распространяя вокруг себя стойкий кисловатый дух.

                Совсем скоро девочке стало скучно. Сначала она пыталась на ощупь обследовать пальцами щели между кирпичами, где иногда попадались семечки подсолнуха или мелкие кусочки сушёных яблок. Но семечек давно не покупали, поэтому найдено было всего несколько мелких прогорклых зёрнышек. Сухие яблоки, заготовленные с осени, давно закончились, и старые щербатые кирпичи печки, на которых их когда-то сушили, ничего не сохранили. Под рукой зашуршала бумажка. Это был помятый фантик от карамельки. Она понюхала его, но не ощутила желаемого сладкого запаха. Фантик, как и всё здесь, на печи, пах разогретым кирпичом, глиной, квашнёй и Муриком.

                - Баааа..., - заныла девочка, - не спи. Давай "волосянку"..., - она начала легонько толкать бабушку в бок.

- Не даёшь ты бабе полежать, - недовольно сказала та, резко всхрапнув и опомнившись от сна. - Тока задремала...

- "Волосянку" давай, ба, - настойчиво требовала девочка. - Ну, хоть один раз...

- Давай,- сдалась бабушка.- Один раз! - голос её прозвучал настойчиво.

- А давайте-ка, ребятЫ,
  волосянку тянуть, - немного в нос запела она.

Внучка, придвинувшись к ней поближе, лукаво поглядывала, пытаясь в печных сумерках уловить её ответный взгляд, и одновременно стараясь пальцами проникнуть под бабушкин платок, к её гладко причёсанным волосам.

- Кто не дотянет,- подхватила она,- того драааааааааааааааааа...

Они обе тянули это бесконечное ааааааааа......, легонько таская друг друга за прядки волос. Девочке не хватало дыхания, она на мгновение замолкала, хватала воздух ртом и продолжала снова. Бабушка делала вид, что не замечает хитрости, и, будто бы сдавшись, резко выдавала окончание - "...аааааааа-ТЬ".

- А-а-а! Сдаёшься, ба? - дёрнув напоследок посильнее, кричала девочка.

- Сдаюсь, сдаюсь!... - бабушка, охая и смеясь, пальцами заталкивала под платок волосы. - Дюже больно дерёшь... Хватит! Надо дело делать идти.

                Дело делали на полу. Бабушка устроилась на опрокинутой на бок табуретке, девочка же - для тепла - на старом дедушкином тулупе. Перед ними тут же, рядом, брошены были две большие плетёнки лука и стоял невысокий ушат, на треть наполненный водой. Сухая ярко-рыжая шелуха отваливалась от луковиц при малейшем прикосновении, и дощатые половицы были уже, тут и там, засыпаны ею. У бабушки в руке появился её любимый - "курдупый" - ножик с коротким, сточенным лезвием и тёмной деревянной ручкой. Она брала из рук девочки луковицу, и, обрезав у неё верхушку с торчащим хвостиком, бросала в ушат. Иногда мелкие брызги воды попадали ей на руки или на лицо девочки, от которых та, хохоча уворачивалась и пыталась вытереться о плечо или стирала воду рукавом линялого фланелевого платьица. В кухне плавал стойкий луковый запах, от которого слегка пощипывало глаза. Из некоторых луковиц торчали уже упругие нежно-зелёные пёрышки. Их бабушка отрезала и бережно складывала в большой карман на её фартуке.

- В земельку просятся, - говорила она.

                Немного погодя, девочка опять заскучала. Однообразные занятия быстро утомляли её.

- Ба, песню спой, - потребовала она решительно.

Она любила бабушкины песни - долгие, монотонные и почти всегда малопонятные. Слушая, девочка пыталась представить себе то, о чём в них пелось. Картинка складывалась трудно. Она напоминала сказку или её детские сны, которые помнились только очень короткое время, а потом... - потом их будто стирал кто-то из памяти. И как бы она ни силилась, ни разу не смогла размотать клубок своих сновидений.

- Про ворону спой, - говорила она. - Про ворону интересно.

Её круглые зеленоватые глаза в тёмных густых ресницах распахнулись при этом ещё шире. На какое-то время были даже забыты луковицы, которые она должна была подавать, и бабушке приходилось самой тянуться за ними к плетёнке.

- А все ль наши брАты поженаты?
  А все ль наши брАты поженаты?
  Лёли, лёли, поженаты...
  Лёли, лёли, поженаты...

Бабушка на короткий момент остановила работу и положила нож к себе на колени, на тёмный замасленный фартук, в котором ежедневно топила печь. Похоже было, что пение доставляет ей удовольствие. Казалось, что бабушка в этот момент мыслями где-то очень далеко, а вовсе не здесь, - на старой деревенской кухне.

- Поженаты... Поженаты, - думала девочка, наморщив лоб. - Надо будет спросить, - что такое.

- Один меньший брат не женатый.
  Один меньший брат не женатый.
  Лёли, лёли, не женатый.
  Лёли, лёли, не женатый.
  Выберу брату невесту.
  Выберу брату невесту.
  Лёли, лёли, невесту.
  Лёли, лёли, невесту.
  Старую сивую ворону.
  Старую сивую ворону.

Тут уже и девочка подхватила "лёли, лёли", и в то же время заметила, что нож скатился с бабушкиных колен и бесшумно упал в кучку луковой шелухи, а сама бабуля, прикрыв глаза лиловыми веками, клюёт носом.

- Ба, не спи. Не спи! - она теребила старуху за рукав кофты. - Ты ещё про "чу-чу" не пела.

Бабушка недовольно подняла голову. На морщинистом лице её была написана досада. Она начинала уставать от активности внучки. Взявшись опять за нож, бабуля продолжила работу и затянула новую песню.

- А чу-чу-чу-чу-чу-чу,
  Я горошек молочу -
  На чужом на точке,
  На примос-точ-ке.
  Ко мне куры прилетели,
  А я: "Кши, кши, кши..."
  Полетело перо
  На Иваново село.
  А Иван Барков
  Разгонял волков. 
  Что бояре делали?
  Шапки шили.
  Одна шапка хороша,
  Полетела в воротА,   
  Князя убила.
  А ты князь, не печалЬсь:
  Твоя жена Марья
  Поехала в Карье,
  Там родИла сына.
  А как его имя?
  Его имя Бубен.
  Ах, Бубен ты, Бубен,
  Отдай свою дочку
  За мОвО сыночка...   

Всю песню бабушка пела монотонно, на одной ноте, не повышая и не понижая голоса. Но девочке нравилось. После каждой строчки в голове у неё возникало великое множество вопросов. И она готова была уже задать их, но тут на крыльце громко закудахтали куры, затем донеслась возня в сенях, что-то сильно загремело, - похоже, упало со стены старое железное корыто, - наконец, дверь открылась, и в кухню сначала заскочил взъерошенный Мурик, а следом ввалился дедушка с огромной, крепко увязанной пеньковой верёвкой, вязанкой хвороста.

- Чёрт ты лысый! - с сердцем сказала бабуля, опасливо и как-то виновато взглянув на тёмные образа, висевшие в углу над лавкой. - Сунешься под кочку - и знать не будем, где искать. Никогда не скажешь, куда идёшь.

Дедушка молчал, не огрызался, только поглядывал недовольно, вроде как не соглашаясь с её словами. Он вообще был очень молчалив, и, без крайней на то нужды, никогда ни с кем не разговаривал. За него всегда говорили его глаза. Только в них и можно было прочитать, какое у него настроение или о чём он думает. Если вдруг появлялась необходимость с кем-то поговорить, дед долго молчал, испытующе поглядывая на собеседника, будто примеряясь и обдумывая в голове нужные слова, и только затем, издалека, начинал свой разговор.

- Ись будешь? - бабушка была недовольна, что придётся оставить начатую работу и переключиться на другое.

Но дед, молча подтащив вязанку ближе к печи, присел на неё и, сняв сапоги, размотал отсыревшие портянки. Так же, ни слова не говоря, кряхтя и покашливая, по скамеечке поднялся он на печь, и, уже совсем через короткое время, оттуда донёсся его витиеватый храп.

              Через несколько минут девочка уже забыла слово, которым бабуля назвала деда, и стала выпытывать его, но бабушка почему-то вдруг мелко закрестилась и стала осенять крестом её.

- Что ты? Что ты?! - испуганно сказала она. - Не надо тебе это. Не надо! Плохое слово... Помолись лучше.

Медленно встав с табурета, и, держась за поясницу, она обошла ушат, оставшийся лук и кучу рыжей шелухи на полу. Притянув внучку к себе, долгим взглядом посмотрела ей в лицо и поцеловала  в голову, - в то место, где из-под белого платочка у той выбивалась непослушная тёмная чёлка.