Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:
"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/
"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.
Повесть "Жить можно" Из книги "О страстях. И немножко о смерти"
1.
В некотором царстве, в некотором государстве…. впрочем, пусть это будет все-таки город Петербург, так автору, коренному петербуржцу, будет удобнее… жил себе да поживал некий гражданин… Назовем его Петром Петровичем Петровым. Жизнь у Петра Петровича, так уж получилось, была холостяцкая, и протекала она в тесной однокомнатной квартирке, что на улице Седова. В районе Невском, некогда славном своим революционным прошлым, самый «большевистский» район Петрограда, но лишенном каких-то достопримечательностей: ни дворцов, ни музеев. Окнами же квартирка Петра Петровича выходила на тесный дворик, вечно, и зимою и летом, запруженный до уровня аж второго этажа монбланами реечных ящиков под стеклотару (да, на первом этаже дома – приемный пункт). Под стать унылому безликому району был и сам Петр Петрович. Уже далеко не молодой. Начавший толстеть, лысеть, поддаваться разного рода хворям. Словом, ничего приятного. Сплошные минусы. Плюсов же: раз, два и обчелся. Ничего удивительного поэтому, что Петра Петровича как-то раз осенило: «А не пойти ли мне… образно выражаясь, лесом?!»
Хотя легко подумать, но как сделать? Выбор средств «пойти лесом» у Петра Петровича, право же, небогатый. Застрелиться? Типа того, как это сделал, допустим, тот же Владимир Владимирович Маяковский? Но, в отличие от Владимира Владимировича, у Петра Петровича под рукой ни одного, даже самого паршивого пистолетишка. Не говоря уже про маузер. Выброситься из окна? Допустим. Но со второго-то этажа. Каково? Прямо на ящики? Курам на смех. А дверь на чердак под охраной огромного амбарного замка. Но даже, если раскурочит этот замок, вскарабкается на крышу… Хм… Еще неизвестно, как тебе приспичит шмякнуться об асфальт. Можно только покалечится, а душа предпочтет еще какое-то время помучиться в этом мире. Всякие чудеса бывают. Тогда, может, вернее всего утонуть? Благо, полноводная, особенно по ранней весне, Нева неподалеку. Но тогда придется залезать в неприветливо-свинцовую жидкую стынь (опять же, тот же март на дворе). От одной мысли об этом уже поползли мурашки по коже. К чертям собачьим утонуть. Пожалуй, самым оптимальным было бы воспользоваться богатым опытом, накопленным в великолепную эпоху Возрожденья, когда неугодных травили штабелями с помощью самых изощренных смертоубийственных ядов. Достаточно вспомнить славные похожденья одного Чезаре Борджиа… Да, принять дозу какого-нибудь чудодейственного, приносящего столь желанное освобождение от всего, что тебя так угнетает, порошка, забраться под одеяло, и спокойно ждать…. «Умереть, заснуть, боле ничего».
Да, неплохо бы. Но где опять же раздобыть этот порошок? Впрочем, был на примете у Петра Петровича один знакомый анестезиолог. Кому, как не ему, обладать обширной информацией по части усыплений, смертоносных доз и всего такого! Наверняка и какие-то образцы у него могут оказаться. Если очень попросить, за приличные деньги, разумеется, при этом как-то более-менее обосновать… Тут уж надо будет включить фантазию и кое-какие актерские данные, а тем и другим даром Петр Петрович худо-бедно обладал… Ну, если даже и не удастся заполучить этот самый порошочек прямо на месте, этот же знакомый, авось, посоветует, к кому еще можно с этой же не совсем тривиальной просьбой обратиться.
Когда уже решение было принято, всесторонне обдумано, - потенциальный самоубийца почувствовал, как будто он на взведенном курке. Да, больше никаких «Быть или не быть» (пройденный этап!). Теперь только «Смело, товарищи, в ногу! Духом окрепнув в борьбе».
Было воскресенье, тринадцатое марта. Позвонил анестезиологу. Тот, хороший знак, оказался дома и в хорошем настроении. О чем пойдет речь, Петр Петрович пока благоразумно умолчал, только договорились о времени встречи. Четырнадцать ноль-ноль, плюс-минус пятнадцать минут. Больше не раздумывая, не отягощая свой разум всякого рода побочными «А что если?», Петр Петрович отправился в путь, а именно, на данный момент, в сторону ближайшей к его дому станции метро «Ломоносовская».
2.
Март все-таки, а здесь, в Питере, весной пока даже не пахло. Почти ни разу за всю прошедшую зиму не убранный снег, - уже плотно слежавшийся, ноздреватый, с вмерзшими конфетными фантиками и свежей подсолнуховой шелухой, давно не белый – бурый от впитавшейся в него копоти, а местами желтый (там, где вобрал в себя пролитую на него собачью, а, может, местами, и не только собачью мочу). Огромная, взъерошенная, флегматичная ворона у двери подъезда, вроде как исполняет функцию пернатого привратника, при этом, чтобы было не скучно, лениво (заметно, что уже сыта) долбает клювом по какой-то, прижатой к земле перепонками ног мерзости. На Петра Петровича почти не обратила внимание, - словно он уже лицо неодушевленное. В паре десятков метров от дома – парит, как будто из-под земли бьют по-камчатски горячие гейзеры. Огромная, метра три в поперечнике, дымящаяся лужа. Вот отчего и батареи в квартире еле теплые: отапливают атмосферу. Приходится огибать лужу далеко стороной. Когда огибал, - попал ботинком в свежую собачью кучку. Едва не вырвало от отвращения. Долго очищал ботинок, засунув ногу с замаранным ботинком в недра еще не растаявшего сугроба. Там, внутри, снег еще более-менее сохранял свою первозданную, подаренную им высоким небом и Господом Богом чистоту.
«Нет, подумалось Петру Петровичу, я все-таки принял мудрое решенье: жизнь не заслуживает того, чтобы ее еще продлевать, за нее всеми правдами и неправдами цепляться». И как же смешны, как нелепы все эти, сейчас толкущиеся рядом, мечущиеся туда-сюда, еще на что-то, похоже, надеющиеся люди. Толпы людей. Вы только посмотрите на них! Все куда-то спешат, куда-то, на что-то опаздывают. Печать заботы на каждом, попавшем в поле зрения лице. Даже на молодых. Что уж говорить о таких ветеранах, как он? Болезни, травмы, нищета, одиночество, разочарованность во всем, неизбежные человеческие утраты. Букет удовольствий! Нет, чего бы ни стоило, к каким бы хитростям, ухищрениям не пришлось прибегать, - он расколет этого анестезиолога, выудит у него необходимый, - если не сам порошок, - хотя бы рецепт. А там: «Вперед, заре навстречу, товарищи в борьбе…». Да, фантомы прошлого в Невском районе не отпускают.
-Извините!
«Идиот!» Это так Петр Петрович ровно к себе мысленно обратился. «Идиот» от того, что не заметил, как столкнулся с каким-то бредущим ему навстречу человеком. Тщедушный какой-то человечек. Подросточек неопределенного пола. Впрочем, нет, судя по наряду, вполне определенного: женского. Но с белой тростью. Выходит, незрячий. Петру Петровичу неудобно за себя, поэтому:
-Надеюсь, вас не ушиб.
-Скажите, я правильно иду? Мне надо на Камышовую улицу.
Камышовая улица? Петру Петровичу пришлось задуматься. «Где же эта чертова Камышовая улица?» Нет, в любом случае, насколько долго он живет в этом районе, то есть с восемьдесят седьмого года, а сейчас дветысячипятый, о Камышовой улице слышит впервые. Впрочем… «Да, есть такая!». Но в совершенно противоположной части города. Озеро Долгое. Да, именно на Камышовой улице проживает его коллега, Петр Петрович побывал у него относительно недавно на пятидесятипятилетии.
-Нет, боюсь, это совсем не здесь. Вы попали не туда.
У заплутавшей гримаса огорченья на лице, а Петр Петрович дал себе труд повнимательнее рассмотреть этого человека. Да, девица. Или, пользуясь языком наших пращуров, «отроковица». Пожалуй, еще несовершеннолетняя. В пользу «отроковицы», а не «отрока» говорит тот факт, что на голове ее показавшийся Петру Петровичу отчего-то нелепым беретик. «Нелепый», может, от его кокетливого сиреневого цвета, как-то совсем не вяжущегося со слепотой обладательницы этого берета. К тому же слегка сдвинутого набекрень, как сдвигают свои бескозырки желающие понравиться слабому полу лихие и даже не очень лихие матросики. Из того, что не несет на себе очевидной гендерной коннотации … да, пусть это будет только что прижившееся на нашей почве новое иностранное слово (Петр Петрович интеллигентный человек) вкупе со старым… стального оттенка потрепанная курточка. Джинсы с вымокшими, излохматившимися на концах штанинами. Из-под этих штанин выглядывают огромные, еще, возможно, носимые нашими прабабушками боты. Крохотный рюкзачок на спине. Если не знать, что перед тобой человек, который, судя по трости и по рассеянному, устремленному куда-то вдаль, над головой Петра Петровича взгляду, страдает какими-то дефектами зрения, - вид его может вызвать только сострадательное (разумеется, только у тех, у кого еще не атрофировалась сострадательная реакция): «Бедняжка». Это первое, гуманное, и сразу же за этим второе, эгоистичное: «Слава Богу, я не такой». Или, если в этой воображаемой мыслительной работе принимает участие женщина: «Слава Богу, я не такая».
Слепенькая еще переживает услышанное, а Петр Петрович, раз уж Судьбе было угодно, столкнуть его с этим человечком, теперь пытается этому человечку все-таки как-то, худо-бедно, помочь.
-Если вы ничего не путаете, если вам нужна действительно Камышовая, а не что-то другое, - вам придется вернуться обратно в метро и доехать до… - Петр Петрович еще раз задумался. Не хотелось еще раз посылать эту убогую в ложном направлении. – До метро «Старая деревня». А там сесть. На маршрутку или что-то другое. Это довольно далеко. Час езды отсюда. А то и больше.
Хмурится человечек. Размышляет. Это понятно. Петр Петрович поставил перед ним пресерьезнейшую задачку. Но что делать? Селяви, как философски-стоически выражались когда-то французы (выражаются ли сейчас, сие Петру Петровичу неизвестно, поскольку он не был, по ряду причин, ни разу во Франции, да и вообще заграницей). Не станет же он сейчас утешать эту беднягу какой-нибудь красиво упакованной ложью. Даже той, что «во спасение». Его, на данный момент, кредо: «Суровую, сермяжную правду, только правду, ничего кроме правды».
-Вам все понятно?
Покивала головой, мол: «Да, все поняла».
«Дальше, девица-красавица, поступай по своему усмотрению. Я изложил тебе свое видение возникшей у тебя проблемы, свое решение этой проблемы, ты же – свободный человек - вольна поступать, как тебе этого захочется: или продолжать упрямо и до конца следовать данным ранее ложным советам или, что более благоразумно, - поверить тому, что только что от меня услышала, и направиться по новому свежему следу». Авось, на этот раз выведет на офлажкованную тобою цель. Это не только твоя, милая несчастная девушка, проблема: бег, изматывающая гонка на выживание. Это сине куа нон. Для тех, кто, возможно, еще не знаком с латынью… да, попадаются среди нас еще и такие!... «обязательное условие». Это проблема каждого имевшего двусмысленное счастье родиться в этом суровом, плохо приспособленном для безмятежного существования мире. «Если очень постараться – ты доплыл до другого берега. Не сумел, выдохся на полдороге – ты утонул. Амен». Или все-таки пусть будет лучше, ближе, понятнее, роднее, наконец: «Аминь».
3.
В кассу, чтобы приобрести жетон, постоянная очередь. От того, что вторая касса неизменно закрыта. И так в любое время дня! Мелочь, конечно, но Петра Петровича отчего-то эта мелочь раздражает, иногда не очень, иногда, как сейчас, по - крупному. Правда, пока стоял, не без озорства подумал: «Если б я сейчас во всеуслышание заявил, - куда, к кому и ради чего совершаю эту поездку, передо мной, наверное, все и сразу почтительно бы расступились: «Ты задумал великое, славное дело. Проходи, мил человек. Мы тебе мешать не будем».
Ко времени, когда ступил на эскалатор, о заплутавшей слепенькой успел забыть или, во всяком случае, больше о ней уже не думал. Случайно повернулся лицом вправо: почти на одной линии, вцепившись в поручень параллельно бегущего эскалатора – она же, увенчанная нелепым сиреневым беретом, чему-то улыбающаяся, может, тому, что теперь точно знает, какой путь ее ждет, в то время как ее по-прежнему невидящие глаза устремлены на тускло отсвечивающий, в трещинах и шрамах бетонный свод. Это означало, что только что данный Петром Петровичем совет не только услышан, но и должным образом воспринят. Она ему следует. Сознавать это было ему даже немного приятно.
Впервые разглядел, что на той ее щеке, которую он сейчас лицезрел, - красное, судя по всему, оставленное перенесенной экземой и не излеченное пятно. Жалкий вид. Ее, как ни кощунственно в данном контексте это прозвучит, счастье, что не может посмотреться на себя в зеркало. Если бы вдруг прозрела, посмотрела, - наверняка улыбка тут же исчезла б с ее лица.
С эскалатора, от Петра Петровича также это не ускользнуло, сошла уверенно. Чувствуется: хоть и молоденькая, но это уже опытная, зрелая путешественница. Шустренько постукивая тростью, опережая при этом многих зрячих, направилась в сторону платформы. Петр Петрович машинально, не преследуя никакой цели, пошел ровно вслед за ней. В нем уже возникло чувство какой-то даже ответственности за то, как дальше поведет себя эта пусть и опытная, зрелая, но, судя по всему, лишь осваивающая новый для нее маршрут и, возможно, несколько излишне самоуверенно настроенная малолетка-слепая.
Сел в вагон. Конечно, переполненный. Вот хоть и воскресенье, середина дня, - серого, хмурого, не располагающего к каким-то прогулкам, кажется, сидеть бы людям по домам, набираться сил, впереди – трудовая неделя, но нет, - какая-то сила гонит их, толкает в спину, тащит за дверь. О том, чтобы сесть, - даже думать не приходится. Хотя бы утвердиться на обеих ногах. Ухватиться за что-то. Еще этот рюкзак…Ба, это же рюкзак его слепой! Ее затылок, сиреневый берет. Стала сразу перед Петром Петровичем. Стиснутая со всех сторон, покачивается вместе с вагоном. Когда же вагон резко притормаживает, а потом также резко набирает скорость, - ныряет под давлением соседей то право, то влево. Как и все. Никаких снисхождений. Никаких поблажек, скидок на слепоту. На убогость. Ничего подобного. Везде и во всем - суровая, беспощадная реальность. «Человек человеку волк». Кстати, выражение, впервые прозвучавшее в комедии Плавта «Ослы» и много позже подтвержденное не менее известным философом Томасом Гоббсом.
На «Александра Невского», когда выходящие стали оттеснять ее локтями от двери, а настроенные особенно агрессивно – даже выталкивать, она же – вот упрямая! – упирается и ни в какую. А Петра Петровича осенило: «Постойте! Ей ведь тоже сейчас выходить. Иначе, как она потом попадет в «Старую деревню»? Растяпа»
-Вам выходить! – успел, накренившись, крикнуть ей в неприкрытое беретом ухо.
-Сейчас?
-Сейчас, сейчас!
Но момент уже упущен, - встречный мощный поток. Неодолимый пресс. А вот и створки двери уже сомкнулись.
«Осторожно. Двери закрываются. Следующая остановка…». Так же резко стронулись с места ( «Не кондуктор, а бандит какой-то»), уплотнились. Застучали колеса. «Мда… Так она еще долго будет колесить по городу».
Так подумалось Петру Петровичу, потом с трудом высвободил левую руку, посмотрел на часы: «Двадцать второго». Время – впритирку, но резерв еще есть. Не стоит забывать и об уговоренном временном (пятнадцать минут туда, пятнадцать минут сюда) зазоре… Нет, пусть прозвучит более современно: «лаге». Пожалуй, он поможет этой несчастной добраться до нужной ей станции, а потом все вернется «на круги своя».
Знать бы Петру Петровичу заранее, что этим своим как будто бы мимолетным, сиюминутным решением, он, возможно, открывает новую главу в своей жизни! Но нам не дано предугадать, к каким последствиям приводят наши поступки. Мы можем только подозревать. Кто-то, наделенный особым даром, - предчувствовать. Но не настолько, чтобы нарисовать себе четкую картину, что его ждет. Одаренные или бездари, мы все почти одинаково пробираемся вперед на ощупь. Единственное различие: кто-то делает это безоглядно, легкомысленно, кто-то опасливо, настороженно. Но это не понуждает их отклониться от уже кем-то или чем-то намеченной для них конечной цели, они строго придерживаются ее.
-Сейчас я выйду с тобой, - Петр Петрович опять приблизил свои губы к свободному от берета уху девицы. – Мы доедем вместе.
-А вам разве по дороге?
-Почти, – соврал. Но это как раз пример лжи во благо, о которой совсем недавно уже говорилось.
Петр Петрович соврал, а девица с облегчением улыбнулась. Причем, не «вообще», «на деревню дедушке», как она, Петр Петрович это заметил, улыбалась раньше, - а адресной, предназначенной исключительно для него улыбкой.
-Тогда ладно. Я согласна. Поехали.
4.
Уже оказавшись на станции «Старая деревня», Петр Петрович поинтересовался:
-Как дальше добираться, ты знаешь?
-Еще бы! Автобусом. Сто шестьдесят шестой. Я только метро перепутала, а все остальное знаю.
-И где садиться?
-Я спрошу.
-Ты что, первый раз этой дорогой едешь?
-Первый.
-Одна? Без провожатых?
-Я всю дорога одна. Зачем мне провожатые? –при этом улыбается!
«Нет, пожалуй, отпускать ее от себя, лишать своей опеки еще рано». Еще одно, вытекающее ровно из предыдущего, можно сказать, судьбоносное решение, принятое Петром Петровичем.
-В общем, так. Давай договоримся. Я тебя посажу.
-Да?…Ну, как хотите. – А сама как будто не хочет.
«Ладно, - подумал Петр Петрович, когда уже подымался на эскалаторе, - к своему анестезиологу еще успеваю. В крайнем случае – ничего катастрофического, - договоримся на другое время».
На автобусной остановке, которая отыскалась не без труда, - та же толпа народа.
-У вас ведь, наверное, что-то свое, вы поезжайте, - предложила, как будто расслышала, о чем сию минуту подумалось Петру Петровичу, - теперь-то я точно сама найду.
«Может, и найдешь, но как сядешь?»
-Туда, кроме автобуса, еще маршрутка, я знаю, ходит.
-Не-не! – испугалась. – На маршрутку мне никак нельзя. За маршрутку вон сколько заплатить надо. Наверно, с десятку. А автобус у меня бесплатный. – И как-то гордо, почти хвастливо это прозвучало. - Я ведь льготница.
««Льготница», говоришь? Льготница это хорошо. Но не «С десятку». Это когда уже было «с десятку»? Во времена Царя Гороха. А сейчас уже три десяточки».
И только сейчас ему пришло в голову поинтересоваться, как эту льготницу зовут.
-Ксенией. Но все Ксюшей меня обзывают. А вас?
Петр Петрович назвал себя.
-Ой как здорово! – искренне обрадовалась. - Нашего наставника тоже Петром Петровичем. Очень хороший!
-Да? И чему же тебя этот наставник обучает?
-Переплетчицкому делу. Я же переплетчицей мечтаю стать. – В ее исполнении получалось почти как «Я фотомоделью мечтаю стать» – Я ведь уже по полдня в нашей мастерской работаю. Я же в прошлом месяце знаете, сколько сумела заработать?
-Ну, и сколько?
-Почти тыщу! Так он даже после этого ухаживать за мной стал.
-Кто?
-Да Петр же Петрович! Наш наставник. Пальто стал мне подавать. – Ее обезображенное красным пятном лицо как будто лучится, настолько ее радует, возвышает, что кто-то еще подает ей пальто.
-Ты сама-то… вообще-то… откуда? Я в смысле: «Где живут твои родители?».
-Причем здесь «родители»? Я же из детдомовских. - Улыбается!
Петра Петровича подмывает спросить: «Ну, и чему ты улыбаешься? Чего же здесь хорошего?», но не успевает: автобус подошел. Слава богу, здесь посадка. Как бы много желающих не было, - никого не обездолят, всем найдется кусочек необходимого ему жизненного пространства.
-Ну, спасибо вам. Теперь-то я наверняка сама.
-Пропустим слепенькую, - сердобольный бабий возглас. – Она заслужёная. Мужики! Слепенькую вперед себя пропустите…Вы провожатые ее? – вопрос к застрявшему на пути желающих продраться в автобус Петру Петровичу.
-Нет, я сам по себе.
-Ну, тогда и не стой тут столбом на дороге. Мешаешь же.
Все, кто хотел, протиснулись в автобус, дверцы схлопнулись, машина благополучно отчалила. «Все, с плеч долой. Теперь к анестезиологу. Пока еще поспеваю». Петр Петрович только было направился обратно к метро, однако не одолел и пяти метров, как что-то заставило его обернуться. Автобус, которым только-только отправилась его, кажется, радующаяся всему на свете подопечная, видимо, стронувшись с места, тут же позорно и стал. Какие-то проблемы? По-видимому, да, - если водитель, помурыжив своих пассажиров на протяжении нескольких минут, - все это время Петр Петрович наблюдал за происходящим со стороны, - отворил все двери. «Приехали». Из дверей посыпали расстроенные неудавшиеся пассажиры. Последней вышла его Ксюша. Далее все, кто покинул автобус, раздраженные, посылающие проклятия на все начальство на свете вместе взятое, потянулись обратно к месту остановки, только Ксюша оставалась точно там, где ступила, опустившись со ступеньки автобуса, ее нога. Вот когда ей не до улыбок. Сейчас ее незрячий взгляд уныло блуждал где-то очень высоко, по нахохлившемуся, готовому пролиться то ли мокрым снегом, то ли холодным дождем небу. Как будто небо было для нее сейчас то ли навигационной картой, то ли путеводителем. Она, кажется, ждала, рассчитывала получить ответ именно оттуда.
«То-то же! – неожиданно злорадно подумалось Петру Петровичу. – Вот и вся твоя самоуверенность. Не такая уж ты, оказывается, на деле и всеумейка». Через мгновенье стало стыдно за себя: «Подумать только! Чему радуюсь?». Еще через другое мгновенье он уже звонил своему анестезиологу.
-Хорошо, хорошо! У меня тут то же, - отозвался, когда узнал, что Петр Петрович задерживается, доброжелательный специалист по смертоносным ядам, – некоторая пертурбация. Буду оставаться дома до четырех. Так что милости просим.
«Ну и слава Богу, - с облегчением подумал Петр Петрович, убирая свой телефон. – Видимо, то, что правит нами свыше, прониклось сочувствием к этой убогонькой, если предоставляет мне достаточное время для свершения благородного поступка, оказанию ей посильной помощи. Поступка, которым, конечно, я потом буду втихомолку гордиться: “Ай какие ж мы!” Да, не бросить на полдороге, а довести свою миссию до ее фактического и логического завершения, чтобы потом хотя бы не укорять себя, не нудить свою совесть». Да, именно так – возвышенно – подумал. Ерничая при этом, конечно. Не догадываясь, как он был сейчас близок к тому самому, что называется «истиной». Что, впрочем, и понятно: истина, как правило, открывается далеко не сразу и далеко не каждому.
-Ну что? – этими словами благовестил о том, что он по-прежнему здесь, приблизившись к стоящей, понурив голову, Ксюше.
Живо обернулась на его голос. Обрадовалась. Рот до ушей - хоть ниточки пришей.
-Так вы еще зде-есь? Почему не уехали?
-Пошли, - Петр Петрович решительно взял Ксюшу за локоть. – Вон маршрутка. Я знаю, она…
-Не-не!
-Не волнуйся. Десятки от тебя не потребуется…Скорей, пока не ушла у нас из-под носа.
5.
В тот раз, когда Петр Петрович отмечал пятидесятипятилетие своего приятеля, ему, чтобы добраться от метро «Новая деревня» до необходимого назначения, пришлось потратить почти полчаса. На те же, примерно, полчаса он настроился и сегодня. Возвращался же он тогда, кстати говоря, более комфортно: его подбросили на «Пежо» прямехонько до подъезда его дома на Седова. Полчаса – приличный кусище времени. За это время, если поставил перед собой такую цель, можно узнать о человеке, которого встречаешь впервые в своей жизни, многое.
-Ты как будто сказала мне, что ты детдомовская.
Согласно кивнула головой:
-Сказала. А что?
-Что за детдом?
-Очень хороший!
-Я в этом не сомневаюсь. А где?
Назвала довольно глухое местечко под Питером. Оттуда до города обычный человек может добраться или автобусом, или электричкой.
-И тебя так просто одну отпускают? В такую даль!
-Еще бы они меня не отпускали! – Ее, кажется, удивило даже одно предположение, что ей могут что-то запретить, куда-то не пустить.
-Ты к кому-то? Если, конечно, это не секрет.
-Да. К тете Кате и Верочке. Это мои верные друзья.
-И как же ты с ними подружилась?
-Они к нам приезжают. Тетя Катя очень богатая. И очень добрая. Она наша спонсор. Знаете, что такое спонсор?
-Д-да. Это ты о тете Кате. А та, другая?
-Верочка-то? Так это же ее дочка. Тоже очень добрая. Хотя еще очень глупенькая. У нее таки-ие обо всем представленья! Детсадовские. Ее послушаешь: с хохоту животик надорвешь. Подумаешь: «Человек на луне живет». А ведь она лишь на немного помладше меня. В общем, я ей коновожу, как могу. Объясняю, что и как. Она меня слушается. А тетя Катя нам, как только приедет, всем подарки раздает. Один красивее другого.
«Спросить, отчего она в детдоме? Может расстроиться. Да ладно. Может, и не расстроится. Спрошу».
-А что с твоими? Я говорю о твоих родителях. Как и почему ты попала в детдом?
-Ох!
Да, она именно так тяжко вздохнула, настолько тяжко, что Петр Петрович тут же упрекнул себя: «Все-таки зря я об этом». Но Ксюша быстренько оправилась. Видимо, не в ее обычае очень долго горевать:
-Ничего, я скажу. Короче, их прав на меня лишили. Но все по делу. Я на власти не обижаюсь, хоть кто-то меня на то и подначивает, но я не поддаюсь. Судите сами. Папку за дебош в тюрьму посадили, он всю дорогу буйный, когда напьется, по-тихому он не может. Мамочка, правда, тоже горькая пьяница, но как раз тихая. Она за себя-то постоять не сможет, а тут еще я. Под ногами болтаюсь. Вот и подумайте, правильно власть поступила или не правильно. Я считаю, что «да».
-А кто-нибудь из родных у тебя еще есть?
-Бабуля. Но она далеко, в деревне. Сама еле-еле душа в теле. Еще не хватало меня!
А теперь Петру Петровичу предстояло задать самый, как он сам считал, больной вопрос.
-Ты с рожденья не видишь?
-Я вижу. Чуть-чуть. Но только отчего-то когда солнце совсем зайдет. Вот как сейчас, например. – В самом деле, в этот момент солнце скрылось за облаками. - Врачиха мне объясняла, отчего так, но я ничего не поняла. Мне бы очки, конечно, темные носить, но они мне совсем не к лицу. Страшненькая тогда совсем становлюсь. Зачем мне это надо? И не с рожденья. Мне было лет пять, когда случилась эта напасть.
-Можешь рассказать?
-А чего ж не рассказать? Это я во всем и виновата. Виноватить больше некого. Мне, помню, пить тогда страшно захотелось. Смотрю: посудина на столе стоит. В ней чего-то налито. Я подумала, что это сладкий компот. Хвать! А оказалось - спирт.
-Какой спирт?
-Сейчас вспомню… - наморщила лоб. – Вот! Раньше сходу помнила. Забывать стала… Да метиловый же! Знаете, наверное, про такой. Он же очень зловредный. С ним надо ой как ухо востро.
-А зачем он у вас оказался, этот спирт? Да еще на столе.
-Так ведь папка не только пьяницей, он еще большим изобретателем был. Да он мог бы и сейчас, если б не ушел раньше времени на тот свет. Какой-то несчастный случай. Нам о том из его колонии, где его держали, сообщили. А ему тогда эта гадость для каких-то его эскрементов понадобилась.
-Наверное, ты хочешь сказать «экспериментов»?
-Ну, да! Постоянно путаю. Меня, вот как вы, поправляют. А в голове отчего-то все равно не держится. Все отчего-то тянет на эскременты.
-А сколько тебе лет?
-О! Уже много. В июле пятнадцать стукнет. Еще немного и в жизнь пойду.
-И… как ты себе представляешь… эту жизнь?
-Представляю. У меня ведь уже специальность есть. Я ведь вам уже говорила. Как-то худо-бедно зарабатывать буду. И пенсию мне какую-то еще будут каждый месяц платить. Так что я еще и богатой невестой стану. – Подумать только! Оказывается, она еще и подшутить над собой может. А если это не шутка? Если это всерьез?
-А жить где будешь?
-Дадут жилье. На голую улицу не выбросят. Тем более, что мне по закону полагается.
-Молодец. Я вижу, тебе ни капельки не страшно.
-Почему мне должно быть отчего-то страшно? Я, кроме глаз, во всем остальном крепкая, здоровая. Петр Петрович, это мой наставник который, говорит мне: «Ты, Ксюшка, ухватистая». Может, даст Бог, еще и с мамочкой съедемся, попробуем еще раз вместе пожить. Хотя мне и не советуют. Она, вроде бы, уже чуть-чуть поменьше выпивать стала. В прошлом годе даже у нас в детдоме побывала. Я ее по голосу узнала, а так – нет. В общем, мне бояться нечего. Я в этой жизни не пропаду.
Петр Петрович еще только переваривает услышанное, пробует понять, насколько искренна с ним эта слепая девчушка, не «гонит ли понты», а водитель маршрутки в этот момент объявляет:
-Камышовая четырнадцать! Кто-то там хотел.
Да, хотел, но только не они. Им нужна Камышовая сто восемь, то есть фактически где-то в самом конце. Но Петр Петрович после этого уже не столько донимал Ксюшу вопросами, тем более, что самое важное он, похоже, уже узнал, сколько следил за нумерацией домов.
6.
«Богатая» тетя Катя могла проживать исключительно в «богатых», обособленных от мира простых смертных хоромах. Так по идее, так оказалось и на деле. Довольно обширная территория, усаженная невысокими елочками, окаймленная по всему периметру неприступным металлическим заборцем. Три новенькие, с иголочки, трехэтажные, причудливой архитектуры корпуса. Площадка для стоянки машин. Ни одной отечественной «золушки». Одна заморская красавица роскошней другой. Лужайка, пока, правда, местами уже черная, а местами, ближе к центру, покрытая снегом. Богатство, как правило (исключения есть, но они крайне редки), не терпит чужих глаз, оберегает себя от вторжения посторонних, поэтому и полосатая, как положено, будочка на входе. Вышедший покурить охранник. Поглядывает подозрительно на стоящую неподалеку на тротуаре парочку. Его подозрение вполне обосновано: «Без колес. И одёжа явно не от Джанни Версаче. За этими глаз да глаз».
-Теперь я сама, - доносится до слуха Петра Петровича. – Теперь я все знаю.
-Так ты здесь была?
-Нет. Но у меня тут все прописано, - размахивает какой-то вытащенной из внутреннего кармана куртки бумажкой. – Мне только надо ее на входе показать.
Петр Петрович подумал: «Ладно. Сама так сама». Все же проводил вернувшую самоуверенность слепенькую до двери будочки (охранник к этому моменту вернулся на свой боевой пост), нажал на кнопку, дождался, когда дверь гостеприимно откроется, пропустил Ксюшу вперед себя. Дверь за Ксюшей затворилась, а Петр Петрович вернулся на тротуар. Однако вовсе уходить не спешил. Что-то ему подсказывало, что на этом Ксюшина одиссея не закончилась. И ведь как в воду глядел!
Вначале, прошло минуты три, - никаких эксцессов. А что творится там, сразу за будочкой, Петру Петровичу отсюда не видно. Решил, что дело в шляпе. Только было собрался пройти на автобусную остановку, как дверь будочки отворилась и появилась Ксюша, явно озадаченная.
-Что? – еще оставаясь на некотором отдалении от будочки, поинтересовался Петр Петрович.
-Вы здесь? – судя по голосу, приятный сюрприз для Ксюши.
-Я спрашиваю, в чем дело?
-Они уехали.
-Кто уехал?
-Тетя Катя и Верочка.
-Куда уехали?
-Я не знаю. Мне сказали, я ничего не поняла.
Петр Петрович еще не обо всем, что хотелось, спросил, но приставать с дальнейшими расспросами к Ксюше не было ни малейшего смысла. Она и так уже сказала ему все, что могла. Теперь он учинит допрос тому или тем, кто дал его слепенькой подопечной от ворот поворот.
-Подожди меня здесь, - обращаясь к Ксюше.
-Может, лучше не надо? - неуверенно попросила Ксюша. –Вы ругаться, конечно, станете, а им это тоже не понравится.
-Я не умею ругаться, - успокоил Ксюшу Петр Петрович. – Я попробую достучаться. До их совести. – А далее, не дожидаясь, что еще ему скажет Ксюша, он нажал на ту же кнопочку и прошел в ту же гостеприимно распахнувшуюся перед ним дверь.
Обстановка обычной проходной. Сжимающая и разжимающая по приказу свои металлические челюсти дверь. Сидящий за стойкой охранник. Молоденький и не выглядевший грозным паренек. Единственное, что придает ему строгости, это его форменная курточка. А так он, скорее, судя по его лицу, и сам смущен. Словом, ругаться, как оказалось, Петру Петровичу, в общем-то, не с кем. Также как и взывать к совести. Ему оставалось только выяснить причину, почему «его» Ксюшу сочли недостойной пройти в эти хоромы.
-Сейчас только что была девушка… - начал Петр Петрович.
Это охранник видом не грозен, а Петр Петрович, очевидно, все-таки являл собой сейчас воплощенную ярость, если паренек, не дослушав, пустился в оправдания:
-Я тут, ей Богу, ни при чем! Ей надо в шестьдесят шестую квартиру. Я звоню, а мне говорят, будто хозяева только позавчера уехали.
-Кто говорит?
-Не знаю. Убирашка, должно быть. Я тут недавно. Я их по голосу всех еще не узнаю.
-Позвони еще раз, - приказал Петр Петрович и, дождавшись, когда на звонок откликнутся. – С кем я говорю?
-А что вы хотите? – женский голос.
-Только что…
-Да, я поняла. Я уже все сказала. Екатерины Владимировны нету дома.
-А где она?
-Они все втроем уехали еще в пятницу. На курорт. В Пхукет. Вернутся через пару недель. Осталась одна Виктория Павловна. А что я могу поделать?
-А кто это? Виктория Павловна.
-Мама Сергея Георгиевича.
-Можно, я с ней?
-Нет! Нельзя. Она плохо себя чувствует. И вообще не любит…
-Вы представляете, кого вы не пустили? – И все-таки Петр Петрович не сдержался. Нет, о «ругаться» и речи быть не может, да, не привык, не обучен, но высказать все, что в нем накипело… И накипело не только от того, что не допускают «его» подопечную, о которой он только что так много узнал, а еще и от многого другого, слушателем и зрителем чего ему пришлось стать все эти последние сногсшибательные годы. Ух, какой гнев сейчас клокочет в груди обычно смиренного, законопослушного, готового пойти на какие угодно компромиссы и даже более того уже принявшего судьбоносное решение «пойти лесом» Петра Петровича. Ох, как ему хочется сейчас рвать и метать. «Каленым бы железом… Я волком бы выгрыз бюрократизм…». Ну, и все такое прочее. Да, ему многое хотелось бы сейчас выплеснуть из себя, пока же только подбирает первые слова. - Это же… Может, вы не представляете… Слепая девочка. Почти ребенок. Из детдома. Тащилась к вам такую даль…
-Ну, а я-то что могу поделать?! Чего вы ко мне-то пристали?! – вот уже и женщина почти в истерике. - Я же тут не хозяйка!
-Встретили бы. Что тут сложного? Поговорили б. Чем-нибудь бы угостили. Наверняка что-то есть. Умерли бы от этого?
И тут еще один женский голос:
-Люба! С кем ты там?
-Да какая-то к Екатерине Владимировне из ихнего как будто бы детдома приехала. Я не разрешила, чтоб ее пропустили, так теперь все шишки на меня валятся.
-Дай мне.
И вот уже через несколько секунд другой голос. Хрипловатый, чувствуется, что говорящая уже в хороших летах. Однако уже без малейшей извиняющейся нотки. Вот с кого бы Петру Петровичу взять пример, как должно отшивать своих противников, недоброжелателей, просто пустых, никчемных, чем-то досаждающих ему людей, как ставить их на заслуженное им непочетное место.
-Эй! Вы! Там! Вы меня слышите? Чувствую, что слышите. А теперь послушайте меня. До каких пор вы еще будете толпами и поодиночке таскаться сюда? Грязи, вони одной от вас- невпродых. Не успеваешь убираться. Надоели уже до чертиков со всем вашим хныканьем, попрошайничеством, сиротствами, несчастьями, болячками, и чего там только нет. Разбаловала вас всех Екатерина Владимировна. Накормила пустыми обещаньями. А вы и рады-радехоньки. Не успеваешь отбиваться. Как будто прорвало. Эх, гнать бы вас всех метлой поганой. Что, хорошие, жизнь не удалась? Бедненькие, да несчастненькие? Так не ныть, не клянчить, не просить милостыню надо, а трудиться, не покладая рук. И еще головой хоть немного посоображать, если, конечно, она у вас есть. Вот мой сын и руками и головой, от того и жаловаться не на что. Живет, как у Бога за пазухой. Ни у кого ничего не просим. Живем не тужим. А вам, если халявы захотелось, попробуйте поискать в другом месте. Сегодня, во всяком случае, кормушка для вас закрыта. И еще порядочное время будет точно так же. Хоть отдохнем от вас. Бездари, неумехи проклятые.
Да, такой вот не знающий жалости отлуп. Похоже, у человека тоже наболело. Из-за присутствия в доме молодежи («молодежи» относительно ее) вынуждена была держать язык за зубами. Но, как «кот из дома, так мыши в пляс», так и здесь: стоило только «молодежи» удалиться в далекий Пхукет, тут же Виктория Павловна и распоясалась. Обрадовалась возможности излить свою душу. Дорвалась. Да, именно «душу». Она ведь тоже и у этого человека есть, как и у Ксюши, как и у Петра Петровича Петрова. Разные эти души– это дело другое. Но какая из них правей, какая левей? Кому об этом судить? Господу Богу? Но Господь Бог высоко и далеко, а пока же Петр Петрович только слушает, даже не пытается хоть словечко вставить. Ждет, когда этот яростный монолог прервется, чтобы замолвить хоть словечко за всех униженных и оскорбленных, которых он сейчас представляет и, может даже, олицетворяет.
Но не удалось. Отповедь прервалась, связь тут же отрубилась, а Петр Петрович так ни слова и не сказал. Слова не сказал, но сердце его бешено заколотилось, в глазах потемнело. Давление, черт бы его побрал. Ох, с каким бы удовольствием он сейчас…. Нет, обошелся б даже без слов. Дал бы этой Виктории хорошего такого, увесистого леща. Даже на годы бы ее не посмотрел, не учел бы, что это все-таки женщина, то есть существо слабое и достойное прощенья или снисхожденья. Да, дал бы, а там – хоть трава не расти. Вот о чем в первую очередь подумал и пожалел, что не в силах реализовать желаемое, зато в очередь вторую подумал вот о чем: «Да, жестоко. Да, грубо. Прямолинейно. Совсем-совсем не по-женски. Но, может, по сути, хотя бы отчасти, она и права». Ее лейтмотив: «Не ныть, не жаловаться, не просить. Словом, все по-мичурински: “Не ждать милости от природы, взять у нее. Вот наша задача”. И никаких соплей!»
Но как быть в таком жестком непримиримом противоборстве, противостоянии на «Кто кого?» таким далеко не сильным, таким убогим и обездоленным, как, допустим, его – на этот момент – слепенькая подопечная? С такими-то как, спрашивается, быть? Это бо-ольшой вопросище. Это, пожалуй, тупик. В который можно только упереться всем рылом, но дальше уже не пройдешь.
-Вы между собой о чем-то заранее договаривались? – поинтересовался Петр Петрович у дожидающейся его на улице Ксюши уже после того, как отступит от оказавшейся для них обоих неприступной цитадели и чуточку придет в себя от полученной им пощечины. .
-Да! Конечно! Тетя Катя сказала, я могу приехать к ним в любое время. Как только этого захочу.
Чтобы как-то прокомментировать им только услышанное от Ксюши Петру Петровичу помешало только то, что он заметил приближающуюся маршрутку.
-Забирайся, - строго скомандовал Ксюше, когда маршрутка после поданного им сигнала резко притормозила.
7.
Давно уже Петр Петрович не испытывал такого… внутреннего дискомфорта. Как будто в этот проклятый замок – пряник не допустили именно его. К НЕМУ, а не к этой еще малолетке – лишенке было обращено это унизительное «Пошли вы все …». Ему, а не ей показали место ровно то, которого он заслуживает: «Скули, если тебе хочется, у порога. Скули, царапайся, но дальше порога не сметь. Ты не какая-нибудь там комнатная болонка, ты пес смердячий. И место твое в конуре». Всплыло в памяти, перекликнулось с только что испытанным для кого-то, вроде бы, пустяковое, не стОящее, а для него лично, тонкокожего, чувствительного к таким «мелочам» Петрова Петра Петровича, нечто, оставившее язвочку, наверное, на всю его жизнь.
Впрочем, он звался еще тогда не Петром Петровичем, а Петей, созревал под родительским крылом, дом их был на Петроградской стороне. В классе не то третьем, не то четвертом подружился с мальчиком. Татарином. Звали его Маратом. С фамилией Акчурин. Как-то этот мальчик позвал к себе Петю на день рожденья. Дом, куда приглашали Петю, на Кронверкской улице, был необычным, выдающимся, потому что здесь проживали только особо отличившиеся, заслужившие любовь и уважение ленинградцев деятели культуры. Например, народный артист СССР, лауреат Ленинской и пяти Сталинских премий Николай Константинович Черкасов, исполнитель роли Александра Невского в фильме далеко не самом Петей любимом, но хорошо ему известном. Внушавшем ему понятия высокого патриотизма, любви к Отечеству, плюс доблести, чести, благородства. Впрочем, тот, на чей день рожденья Петя был приглашен, ни малейшего отношения к деятелям культуры не имел. Отца где-то по дороге жизни потерял, жил с матерью и старшей сестренкой. Мать же работала при этом доме всего лишь скромным дворником.
Петя получил предварительно полную исчерпывающую инструкцию, как ему добираться до жилища на тот момент его друга. В целом, ничего сложного: «Войти через парадную и прямо, никуда не сворачивая. Там дальше будет еще одна дверь, она ведет во двор. Уже во дворе свернуть направо. Через несколько метров ступеньки. Они ведут в подвал. Там ты нас и найдешь». Петя с этого и начал, то есть с парадной двери и далее прямичком, никуда, как было велено, не сворачивая. Но он никак не ждал, что за тяжелой парадной дверью его еще встретит восседающая в кресле, как на троне, пожилая, пышногрудая, довольно крупных размеров усатая дама. Да, для Пети это явилось полной неожиданностью, поэтому он замер, а дама обратилась к нему со своего возвышенья низким трубным голосом. Такие голоса, кажется, называются контральто. Классическим примером такого контральто может служить Кончаковна в опере Бородина «Князь Игорь».
-Мальчик, - пропела своим контральто усатая Кончаковна, - а ты к кому?
-Я к Марату, - пискнул, сразу почувствовавший себя в чем-то провинившимся Петя.
-К такому еще такому Марату? – кажется, еще на одну октаву ниже.
-Акчурину.
-Какой еще такой Акчурин? – с каждым новым вопросом Кончаковна выглядела все более грозной, а ощущение виноватости у бедного Пети пропорционально этому усиливалось.
-Его мама у вас в дворниках работает.
-Дворниках? – поющая дама как будто брезгливо при этом поморщилась. Впрочем, Пете могло это только показаться. – С этого бы прямо и начинал. Тебя что, кто-нибудь приглашал или сам пришел?
-Нет. То есть да. Приглашали. У него сегодня день рожденья
Дама еще немного помурыжила Петю, о чем-то подумала, и, наконец:
-Знаешь, как идти?
-Д-да… Мне все рассказали.
-Ладно. Иди.
Но когда обрадовавшийся Петя уже одолел какое-то расстояние, та же дама как будто по сигналу «Тревога! Свистать всех наверх!», той же спрятавшейся в ее пышной груди иерихонской трубой громогласно возгласила:
-А ну вернись! – Петя опять замер. - Ноги кто будет за тебя вытирать? Или родители тебя ничему не обучили? Деревенщина.
Петя не был «деревенщиной». Оба его родителя, те, что «ничему Петю не обучили», родились и всю жизнь прожили в Ленинграде. Отец рядовым инженером, мать бухгалтером. В скромном «доходном» рождения тысяча восемьсот девяносто третьего года доме по Малой Пушкарской, в котором ему до сих пор приходилось жить, как-то было вообще не принято вытирать ноги до или, тем более, сразу после парадной. Да и «парадная»-то напоминала, скорее, «черную», в ней не было ничего парадного. Непосредственно перед дверью в их коммунальную квартиру (пять семей), - дело другое, там иногда лежала половая тряпка, это чаще всего означало, что на квадратных метрах общего пользования «дежурная» хозяйка только что выполнила очередную уборку, и пол еще не просох. Этим только и объясняется, отчего Петя в этот раз так опростоволосился.
Пристыженный, пригвожденный к земле этим несправедливым «деревенщина», с трудом сдерживая слезы обиды, вернулся на пару метров назад, как ему было велено, отыскал глазами незамеченную им вначале предназначенную для стирания грязи с подошв железную решетку. Ему шел тогда двенадцатый, но шаркая подошвами своих неказистых ботинок, чтобы максимально убрать с них подобранный на улице мусор, грязь, ему хватило смекалки подумать: «Если б я шел не к дворнику, и не к Акчурину, а к какому-нибудь лауреату ленинских и сталинских премий, она бы со мной так, конечно, не разговаривала».
-Не расстраивайтесь. Это все из-за меня.
«Не расстраивайтесь» обращено к нему, Петру Петровичу, а обращается к нему также как и он промолчавшая всю обратную дорогу, также как и он, видимо, переживавшая неудавшийся визит его «бедненькая и несчастненькая» подопечная. А «всю обратную» от того, что за воспоминаниями о своем и не заметил, как их маршрутка подкатила к станции метро. «Станция Березай. Кому надо, вылезай».
8.
Так вот, было только что сказано «Не расстраивайтесь». Это означает: хоть и слепенькая, а почувствовала, до какой степени сейчас подавлен Петр Петрович. Как-то, значит, ей передалось. Почувствовала и его пожалела. Может быть, даже откликнувшись на это, в знак признательности, от Петра Петровича последовало предложение:
-Ты, конечно, проголодалась. Пойдем. Перекусим.
Ксюша не стала артачиться, охотно согласилась:
-Перекусим!.. Но только, чур, я за себя буду платить, а вы за себя.
Такого поворота Петр Петрович не ожидал:
-К чему это?
-Ни-ни! Никаких. Это мое правило. Я всегда плачу за себя. Когда, конечно, при деньгах.
-А ты сейчас при деньгах?
-Я только на прошлой неделе получку получила, еще не все растратила.
Облюбовали кафешку. Не шикарная, тесноватая, зато присвоила себе громкое имя «К звездам». Именно название и решило исход дела в ее пользу. Из посетителей на эту минуту только бабушка, почти насильно запихивает кусок торта в рот капризничающей, отворачивающейся внучки. А еще дремлющая на пустующем сиденье стула кошка.
Петр Петрович, как только они вошли, рассчитывал усадить Ксюшу за какой-нибудь столик, взять на себя, по праву зрячего, все обслуживание, - не тут-то было: «Нет уж! Я все умею! Я все сама». Она и впрямь повела себя очень уверенно, как будто была завсегдатаем подобного рода заведений. Может даже демонстративно так себя повела: показать Петру Петровичу, какой независимой она может быть. Заказала двойную порцию гарнира (кажется, то был рис) , решительно отвергнув причитающуюся к гарниру котлету и подливку. Продавщица было тут же в штыки, стала настаивать на котлете («А то совсем ничего не получишь»), Ксюша тут же погрозила кому-то пожаловаться, даже фамилию какой-то персоны назвала, и эта угроза возымела действие: недовольная, надувшаяся продавщица плюхнула в тарелку одного гарнира, а довольная Ксюша, с подносом, уверенно, почти зряче направилась на поиски столика.
-Тебе что, денег на котлету не хватает? – поинтересовался Петр Петрович, когда настал его черед сесть за уже облюбованный и обжитый Ксюшей столик.
-Не денег, я пощусь.
Петр Петрович вспомнил, что сейчас Великий пост. Но только вспомнил, он его, грешным делом, никогда не придерживался, считая, что он и так целый год постится.
-Откуда это у тебя? Тетя Катя научила?
-Поститься? Нет. Причем тут тетя Катя? Кроме тети Кати еще есть другие хорошие люди. Наш батюшка Вениамин, например. Из церкви. Он к нам часто ходит. Учит уму-разуму.
Дремавшей до сих пор кошке, когда Ксюша уже устроилась на своем сиденье, вдруг приспичило передислоцироваться: мягко спрыгнула с приютившего ее стула, подошла к Ксюше, вначале, как положено, присела, потом вспрыгнула ей на колени. Ксюша отнеслась к этому вторжению благосклонно, не стала прогонять кошку. Наоборот, поощрительно ее погладила.
-«Уму-разуму» это хорошо, - согласился Петр Петрович. И слегка вздохнув. – А вот я неразумный. - Это в объяснение того, что у него сейчас на тарелке бутерброд с ветчиной. Бог ее знает, может, она эту ветчину, если и не видит, так нюхом чует. – Грешен. Каюсь.
-Это ничего, вы так сильно не переживайте, - Ксюша его то ли успокоила, то ли утешила. - Батюшка Вениамин говорит, мы все грешные. Даже он. Не поститься это маленький грех, а есть очень большие. Вот чего больше всего надо бояться, но вас же это не касается. – И, не дожидаясь, чем ответит отнесенный к категории всего лишь «маленьких грешников» Петр Петрович, приступила к поеданию выстраданного, добытого ею с боем постного гарнира.
Ксюше елось в охотку. Сейчас стало заметно, насколько она, действительно, сильно проголодалась. Удовлетворив первый голод, стала приставать к пристроившейся у нее на коленках кошке, чтобы та отведала того же кушанья. Кошка, судя по всему, была сыта, или скромный рис ей был не по вкусу, но и от Ксюши, если уж ей чего-то захотелось, было не так-то просто отделаться. В конце концов, кошка, брезгливо топорща усы, все-таки чуть-чуть попробовала, чем ее потчевала Ксюша, и это вызвало цепную реакцию. Видимо, до сих пор не забывшая своих обид продавщица воспользовалась моментом и, оставаясь у себя за стойкой, решила отомстить своей обидчице:
-Эй! Там! Здесь вообще-то кормить животных строго запрещается.
На что Ксюша хладнокровно:
-Покажите, где запрещается, тогда я не буду.
Продавщица не унималась:
-Чего тебе показывать? Ну, покажу я. Толку-то? Ты же слепня убогая, все равно ничего не увидишь, чтоб тебе не показать.
Поразительное хамство. Петр Петрович едва не поперхнулся своей ветчиной, когда такое услышал. Только проглотил кусок, собрался поставить хамку на место, но Ксюша его опередила. Да еще как! Куда там Петру Петровичу с его какими-нибудь вполне ожидаемыми стандартными, лакированными: «Да как вы смеете? Обзывать слепого. Вы что себе позволяете? » А вот как не стандартно, хладнокровно, но хлестко ответила Ксюша:
-«А кто обидит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». Знаете, кто это сказал? Или, может, хотя бы догадаетесь?
У продавщицы глаза на лоб, из нее больше ни звука, а по лицу Ксюши, по ее улыбке, заметно, насколько она осталась концовкой этой короткой словесной перепалки довольной.
-А ты молодец, - от души похвалил Ксюшу Петр Петрович. - Видно, умеешь за себя постоять. Это пригодится тебе в жизни. Да и батюшка, чувствуется, с тобой хорошо поработал. Ты, наверное, самая чуткая и внимательная его ученица.
Заулыбалась, показывая при этом все свои неважно выглядящие, с темным налетом, щербатые зубы.
-Батюшка… Да. Но я и сама... востра. И без батюшки, - тут она, как будто уже заранее за что-то винясь, слегка опустила голову. И тихим голосом, видимо, желая, чтобы больше ее никто не услышал. - Вы еще этого не знаете, а на самом-то деле я… необыкновенная.
-То есть? В чем твоя необыкновенность?
Ксюша по-прежнему держала голову слегка опущенной.
-Я это… Все забываю, как это называется… - неуверенно - Экстра…
-Экстрасенс? – догадался Петр Петрович.
-Ну, да… Вроде как.
-Батюшка тебе это сказал?
-Нет. Почему батюшка? Он называет это по другому. Он называет это: «Ты, Ксения, в прелести». Порицает за это.
-И… как это у тебя? В чем твоя прелесть проявляется?
-Я вижу такое, чего не видят другие.
-Ну, например, - Петр Петрович уже и не знал, верить ли ему тому, что сейчас слышит, или отнести все на счет Ксюшиной наивности.
-А вы батюшке не расскажете?
-Да я и не знаю вовсе твоего батюшки.
-Да, а то он эпидемию наложит.
-Епитимью, - поправил ее Петр Петрович. – Не бойся, никто ничего от меня не узнает. Так что?
Тогда сейчас, видимо, убежденная, что Петр Петрович ее действительно не выдаст, Ксюша подняла голову и посмотрела на Петра Петровича каким-то показавшимся ему совершенно зрячим взглядом. Как будто пронизывала его этим взглядом насквозь.
-Вы вот все хотите встретиться с одним человеком. Всю дорогу на часы смотритесь. Опоздать боитесь. Зачем вам этот человек? А я знаю… Сказать?
-Н-ну, - промямлил явно ошалевший от услышанного Петр Петрович. – Скажи. Если знаешь.
Дальше заговорила строго, как наставница нашалившему ученику:
-Вы вот все лесом норовите пойти. Все-то вас туда тянет и тянет. Потому что вам трудно. И жизнь вам больше не мила. Ну и зря. – А теперь как будто помягчела, сменила гнев на милость. - Пожалуйста, не делайте этого. Вы же очень хороший. Вы добрый. Вон как мне помогли! Без вас я бы, точно, до Камышовой никогда б не добралась. Вернулась бы с пустыми руками. Пожалуйста, оставьте вы в покое этого человека. Вообще… Ведь вы еще совсем не такой уж и старый. Еще поживите на этом свете. Я вас очень прошу.
Петр Петрович почувствовал, как у него перехватило горло. Долго не мог с этим справиться. Наконец, растерянно:
-Как?.. Откуда?.. Словом, как ты все это… про меня?
-Я не знаю, - Ксюша улыбнулась. Как будто извиняясь за то, что не знает. – Честное слово, не знаю! Как-то вдруг приходит… само… Иногда… Вижу и все тут! Вот и с вами пришло. Я вдруг всего вас увидела… Все ваши черные мысли… А про лес, куда вас так тянет… У вас есть дома балкон?
-Балкон? – Петр Петрович все еще не мог успокоиться, смириться с тем…невероятным, чему только что был живым свидетелем. И вдруг какой-то… банальный балкон!
-Да, - Ксюша же продолжала, как ни в чем не бывало. - Балкон. Как у нас в детдоме. Огромный. Я люблю по нему. Так вот. Я на балконе, а вокруг нашего дома тоже лес. Настоящий. Не тот, что у вас. Я его не вижу, но часто слышу. Листья шумят. Птицы поют. Ветерок подует – хорошо. Дождик с неба покапает – тоже хорошо. Я даже, когда в мороз, когда деревья потрескивают, тоже люблю. Или вьюга. Только потеплее одеться. Ноги особенно. Валенцы надену, мне тетя Катя специальные подарила, настоящие, как у бабуси, деревенские, с обсоюзкой, я сама ее об этом попросила. На ноги натяну – сухо, тепло. Хорошо. Но меня и в сам лес, что вокруг дома, тянет! Как будто меня там медовые пряники дожидаются. Так и подначивает меня что-то изнутри, чтобы пойти. А потом идти, идти, идти, пока ноги несут. Я бы и пошла, но мне не разрешают. Да я и сама немножко побаиваюсь: «А вдруг какая-нибудь беда? А вдруг заплутаю?» Это и с тем, кто хорошо видит, может случиться. Что уж говорить про такую калеку, как я? В общем, очко играет. Но вы же здоровый. Вы же можете. Вам же никто запретить не может. Вы можете идти, идти, идти, пока ноги носят. Никто не остановит. Вы же на самом деле счастливый. Зачем вам этот человек с его порошками? Не ходите.
«Да, - осенило уже несколько оклемавшегося после того, что услышал, Петра Петровича, - эта… «ясновидящая»… по большому счету права. Я действительно счастливый. Хотя бы от того, что дожил до седых волос. И до пока еще не очень глубоких морщин. Некоторым из моих сверстников повезло меньше. Они уже ТАМ. Счастлив тем, что наделен всем, чтобы полноценно любоваться, упиваться этим миром. И никто – Ксюша права – мне не может в этом запретить. Если только сам… Счастлив, что вообще родился. Мне выпал шанс. Один из нескольких миллиардов. Подумать только, какая везуха! Я подшустрил, воспользовался этим шансом. Познакомился с этим миром… Что о нем сказать? Если объективно. Да, далеко-о не идеален. Чего только в нем не наворочено. Какими только гадостями тебя не норовит угостить? Но, наверное, еще и от того, что этих гадостей много во мне самом. А этот мир… Не убоимся. Врежем правду-матку. Какой бы неправдоподобной она кому-то не показалась. Это мир всего лишь отражение моего «Я». Он существует лишь до тех пор, пока существую я. Наискромнейший Петр Петрович Петров. Не станет меня, не станет и этого мира. Это же такая простая истина! Хотя мы упрямо не хотим ее замечать. А это значит что? Это значит, нам… мне надо бороться не с этим миром… и, тем более, из него, трусливо поджав хвост, не сбегать, а продолжать… оставаться. Зачем? Трудиться. И, прежде всего, над самим собой. А раз так, без тех же лесных прогулок, о которых мне только что говорила эта девчушка, мне тут не обойтись… Хотя, разумеется, далеко не только без них. Там еще много всякого… разного. Сразу всего и обо всем не расскажешь».
Петр Петрович поступил ровно так, как ему посоветовала Ксюша. Не пошел к анестезиологу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Словом, никогда. С той странной встречи уже прошло семь лет, а Петр Петрович все еще идет-бредет, то есть пребывает в этом мире. Хотя в нем, этом мире, кажется, ничего не меняется, а если и меняется, так только к худшему, но Петр Петрович уже никого ни в чем не винит. Старается во всем находить хоть какие-то намеки на лучшее. Как иллюстрация к этому громкому заявлению: раньше брюзжал, что живет на втором этаже – неизбежные уличные шумы, запахи, – теперь, представьте себе! радуется. Живи, допустим, на последнем, шестом, да еще при постоянных поломках лифта, - вот когда б хватил лиху. Особенно учитывая, что ноги, те, о которых упомянула Ксюша, с каждым новым прожитым годом стали носить его хуже и хуже. А вот еще радость: в их доме закрыли пункт сбора стеклотары. Теперь там Центр проктологии. Прогресс? Прогресс. Да еще какой! Петр Петрович на днях прошел в этом Центре анализ на простатический специфический антиген, или, проще, ПСА. Анализ льготный, потому что он, Петр Петрович, а не антиген, льготник. Незаконно репрессированный. Анализ дал отрицательный результат. Следовательно, жизнь его, какой бы она не была, пока продолжается и дорогу, которую, как известно, осилит идущий, ту, что ему запланировали свыше, ему еще осиливать и осиливать. Пока силы его окончательно не оставят
Мы все слепенькие в этом мире. Хотя этого и не замечаем. Тем не менее, кем-то, безусловно, ведомые. Незримые нити протянуты от нас к рукам тех или того, кто или что ведет нас по жизни. Мы иногда принимаем ошибочные, даже гибельные для себя решения, но как часто в эти моменты рядом с нами оказывается кто-то, - вольно или невольно выводящий нас на правильный путь! Наша жизнь наполнена мистическими связями, связками, через которые осуществляется постоянный контроль над нами. Чаще всего неосознаваемый. Ни теми, через кого осуществляется этот контроль, ни теми, над кем он осуществляется. Прежде всего, это наши родные: родители, братья и сестры (если, конечно, они есть). Потом те, с кем нам суждено чаще всего встречаться в этой жизни (хотя речь идет далеко не обо всех из них), то есть это наши, так называемые, друзья, или даже просто знакомые. При всем этом контроле, однако, мы остаемся свободными, но лишь в известных пределах. Любая попытка выйти за эти пределы и – или с нами больше не считаются ( мы отбросы, мы вне закона, вне права, во власти бесчинных стихий, а это, как очень скоро выясняется, куда страшнее всего, что нами до сих пор было пережито), или, если все другие способы и средства исчерпаны, нам подстраивают встречу с какой-нибудь Ксюшей и мы, вроде бы, становимся на время ее поводырями, а на самом деле – она ведет нас и ненавязчиво, мы даже не замечаем этого, тычет носом во что-то, открывая нам глаза на многое, давая хоть какую-то надежду. И силу. Жить дальше, несмотря ни на что.