Литератор-2 Ветер-2 или еще 10 лет

ЧАСТЬ ВТОРАЯ       ВЕТЕР-2  или   ЕЩЁ  ДЕСЯТЬ  ЛЕТ

   
6 апреля 2005 года, среда
    
     Сколько ждал?.. Хотел?.. Мечтал?..   «Книга, только – книга…» - засело в голове. Впрямоту про такое – никому. Как получилось? Если бы не Саша… Не угнетение в сознании – непременно, буром, безоглядно, а со смыслом: показать, объяснить, доказать. О чём, собственно, речь? О своей песне? Планида? Но верно и так – просто и понятно, результат труда , - упорного, чёрного, на годы в десятилетия… И ни одному человеку – про святое, своё – не нужно. Захотят – поймут. И всё же, всё же… Появление, рождение, возникновение, - такого удивительного и простого понятия. Книга. Собственная. Какая она? Пытался представить до прикосновения и терялся. Либо что-то бесцветное, убогое, жалко вымученное, пустое, либо…Типография-то в провинции, на краю соседней области, даже ещё через одну, северную республику… Думал, гадал, как вытащить этот тираж. Выяснить про Валеру? Приятель  по рейсу, «земляк» по типографии, приславший мне удивительное письмо, два месяца назад, потрясающее по способу доставки, катером по Ла-Маншу, на переходе  Ливерпуль – Гамбург. Звонил, а он и не думает туда ехать, хоть  дом числится за ним, недавно умерла мать, собирается  продавать. Может и купить?.. Начальница типографии предложила  проверенный вариант – грузом. Согласился.
     В этот день удивительное, но и символичное совпадение.  В  10-00 – судебное разбирательство, по алиментам. Можно было и не совмещать, повременить с книгами, но высвободился график на работе, договорился со знакомым водителем, у него – «Газель», - вместится всё. Перед ночью без возлияний, отдых полноценный, - нужна ясная голова, не сорваться в суде, трясёт при одном упоминании о нём, о ней… Какое же всё-таки вымогательское коварство, подлость даже, жестокость. Напихался фенозепамом, достал по случаю на вызове, у старшей медсестры тубдиспансера. Три года будущих растрат на алименты не ободряли. Поехал… Судья зачитал иск, спросил её, та отвечала с затаённой злобой, надеждой насытиться, напиться крови. Но всё же просчиталась, мои доводы оказались прочнее, весомее, да и закон помог. Не зря, значит, и заверение знакомой секретарши судебной, и «убедительная»  - за 600 рублей в течении 10 минут, - консультация адвоката…
     А потом повалил снег. Густой, плотный, непрерывной стеной. Он вполне мог отменить поездку. Тем более,  что далеко, по непредсказуемой трассе. И в назначенный час водителя нет, и даже на подходе не выглядывается, несмотря на «завесу». Осадки закончились, но водителя по-прежнему не видно. Десять минут нарастающего напряжения, но вот звонит мобильник: машина с другой стороны, есть другое окно, «выглянь». В обход слева, вдоль скобы длинного дома, не зная, что есть короткий путь через  малозаметную арку, я побежал, почти задыхаясь, будто боясь опоздать. И когда уже, открыв дверь, поздоровавшись, влез в просторную высокую кабину, посетовал на погоду, отдышался, пошутил о чём-то, поворачивал голову вправо, «нет ли помехи?», постепенно отходил, успокаивался, смятения внутри уже не ощущал.  И перекос мыслей –  «а если? а вдруг ?» - выпрямлялся и думалось  спокойнее, стройнее, яснее, чётче…
     Заец (сын), уже  ожидал, там, у весовой,  примчался из Мурмашей, как ему и наказывал. Это  грузо–товарно-багажное отделение   вокзала  необычное, особенное, экзотическое даже. Обширно-просторный, ангар; внутри -  тележки, широкие проезды, проёмы дверей, учтивые работники. Все деловитые, спокойные, спрашивают о транспорте. «Есть?» «Есть». Так и должно быть. Видел на Книповича рекламный плакат ресторана, - «Изысканные блюда…вежливые официанты…» А какие же они ещё должны быть? Мешков -  три. Матерчатые, зеленые, плотные, скользко-гладкие, тяжёлые. Запакованы профессионально – завязки скреплены сургучом. Ну вот… Эти «туши» уже рядом. Надо грузить. Взваливаю тяжесть на спину, перекладываю на плечо. Своё, не давит. С затаённой радостью, которая уже не отпускает тебя, держит, шельма. И снова – шуточки, прибауточки, пошловатые, пустоватые, на машины, которые спереди, по бокам и сзади, анекдоты неуместные из уст шофера, смеешься им  натужно, из-под силы. Водитель – молодой, нет даже тридцати, но знаток эдакий, болтун и хвастун. Не повезло хозяйке, недавно овдовевшей, всего-то под тридцать пять, симпатичной, у которой снимаю квартиру. Он – её ухажёр, «хахаль». Но забегая, она его бросит, буквально месяцем спустя и даже подвалится ко мне, в прямом  и переносном смыслах. Придёт в праздники, позвонив мне, осатаневшему одному в тех стенах, притащит веселую  стройную Катю, из цыганок, потанцует с нею под принесённый магнитофон, и упадет в хмелю, на единственную в квартире кровать, полуголая, отодвинется к стенке. Помычит на мои притязания  и согласится… молчаливо, подхрапывая. Я, с обхватом  плотных и полных  ягодиц, возьму её сзади,  напачкаюсь кровью от  начавшихся циклических излияний, вымоюсь под душем, разбужу рано утром, на смену, санитаркой на «скорую», всего-то в пяти минутах ходьбы,  выкину на стирку  облёванное ею  постельное бельё  и вспомню отчего-то ту  черненькую цыганочку, пляшущую под разудалую, с матюгами,  песню…
     Завозим один мешок на снимаемую площадь. Сын впервые в моём временном жилье, поцокивает языком, «приличная», - полы в коврах, обложенная кафелем ванная, телик с холодильником, плита на три «блина»… Ещё через полчаса уже мы сидим дома, в моей кровной «однушке», ремонтируемой не один год, - здесь теперь я, в совмещёнке, кладу тоже плитку, но не кафельную, а керамическую, достигаю уюта сам, с помощью детей. Упёрся  вот так, рогом, - преодолевая одно за другим появляющиеся препятствия…
     Испытываю что-то подобное отцу Федору, когда тот крушил гарнитур на берегу моря, - ножом острым, длинным, вскрываю содержимое. И вот оно! Рука дрожит, когда я вижу и ощущаю своё детище – шершавую поверхность обложки, неуловимый запах типографской краски, - есть ли он вообще? В глаза бросается заголовок – хлёстко-призывный, чуть с вызовом, разящий,- «Практика любви». Придумалось не сразу, от бунинской «грамматики…». Заец, кажется, и не знал, - удивлён. Вспоминаем с ним прошлое, семейное. Как я тщился и хотел, строчил на машинке по ночам, мешая спать. Какая незримая и долгая, непримиримая шла «холодная война», между мною  и его матерью, бывшей когда-то моей женщиной, женой, но теперь чужою, чужою  - навсегда! Даже нет в памяти хорошего-то, всё обрывками, кусками… Ах, досада! Рецензию на оппонента чуть-чуть перевернули. Нужно в начале  его статьи, а сделали – наоборот, в  конце. Но логика в этом есть. Пускай загадка пока, недоумение читателя, потом всё встаёт на свои места. Априорика, экспромт уместны иногда. А книга всё больше нравится – не оторваться. Бумага, переплёт, объём.
     Нет уж, та весна дурила, и дарила, несомненно, прекрасные моменты. Холодное снежное время будто скалой, стояло, неприступно, не подпуская ни солнца, ни тепла. И те события, которые состоялись, согревали, переполняли  душу. Первое -  это Добряков. Певец, появившийся из небытия, из пепла, после долгой болезни, солист рэтро-бэнда, вдруг так зазвучал, зарычал голосом лучше Армстронга, заревел давно забытый и вечно юный блюз  о любви , что зал буквально взорвался. Люди в едином порыве встали, словно неведомая сила их подняла, - закричали, захлопали, затопали, засвистели.  Потрясающая оглушительная овация, на  юбилейном концерте ансамбля «Граммофон».  А потом – «Евгений Онегин». Концертное исполнение и в зале – губернатор с министром Соколовым. Последнее выступление Йорио, британца – дирижера, пять лет  проработавшего с Мурманским симфоническим… И вызов Ленского,- «Онегин  - вы подлец!» - прямо таки  потряс. Вроде и раньше слушал  оперу, но так подействовала эта «сила искусства» только сейчас… Другое время? Нет, - иной статус. Как оставлял  когда-то  раньше равнодушным фильм «Москва слезам…», так теперь самого доводит до всхлипа , в последней  сцене, возвращения героя Баталова. Будто о своей судьбе горемычной…  И Вика тоже об Онегине – «козёл!» Она зарывалась в одеяло с головой, - не случайно, выдавая скрытный, неуступчивый характер, -   а я скучал рядом, мучаясь бессоньем, оглядывал её, маленькую, недоступную, зажатую телом, не открытую страсти… И я любил её ещё больше, прямо так и ляпнул, по мобильнику, буквально через час после попытки отвязаться от неё вообще. Чем-то ведь задела. Возможностью счастья с ней? Похоже. Тоже – безмужняя, недавно развелась, и никого на примете, и молодая, аж темнеет в глазах, на семнадцать лет. И… без детей. Хотя сама воспитывает «оглоедов», - как их называет, в детском саду, малышей, это «бесиво», тоже с её слов – уже пятнадцать лет. Образование – высшее, дошкольный факультет. А сама-то вся интересная, веселая, раскованная в словах, в общении. Хоть и ляпнет матюжок, но так мило и естественно, уменьшительно, ласкательно, - прелесть, да и только. Фигуркой на модель, и тоже – гладкая, да упругая, да тугая, выскальзывает из объятий… И постанывает, зажав звук в губах и прикрыв глаза… Ведь добился же её, на пятнадцатый день знакомства. Обставил всё серьёзно. Снял квартиру, сделал предложение о гражданском браке, по концертам и кафе водил, на такси катал,  билеты даже купил, проездные, на автобус и троллейбус. Так она их потеряла! В следующий, после совращения, вечер, опоздала с визитом, поздно дозвонилась, в слезах и рыданиях:  «потеряла карточки!» Я, растерявшись немного, тут же приказал брать такси, «расплачусь по приезде», и за телефон тоже, положу позднее. С этих телефонов всё и началось.  Я позвонил  как-то приятелю, а  отвечает она. «Где Веня?» «В рейсе».  «А вы кто?» «Снимаю квартиру…» Завертелось, закружилось. Странно, непостижимо похожее на судьбу совпадение, - ведь именно в Вениной квартире я появлялся когда-то со второй своей женой. Влюбился в неё, прямо без памяти, но затем, одумавшись, развёлся и потом написал о ней рассказ, сделанный на одном дыхании, в последнем рейсе в Арктику. А тогда, два года назад  ещё умилялся ею, ещё любимой, ещё обожаемой. Мой друг Веня - стоматолог, она хотела познакомиться, мы притащились, такой же,  холодной весною, замёрзшие, голодные, хозяин ей выдал носки, с шерстью; мы отогревались коньяком, принесённым, закусывали ветчиной, тоже прихваченной с собой…
     Квартира Вени удобная, почти в центре, за кинотеатром с названием города, рядом с трассами, обходными. И вот – Вика… По мере узнавания что-то надрывное в поведении, иногда – депрессия, а то на всю ночь кутёж, с пивом и ершом… Но пристрастия не угадывалось, расторможенность,  да, есть -  от обстоятельств жизни: ухода от гуляющего, наглого, поднимающего на неё руку мужа, долгов, безденежья, отсутствия жилья… Её бывший прогнал  со своей, приобретённой до брака, площади, хоть и прожили немало –  долгие, но и быстрые десять лет, - он постоянно ходил в моря. В его приходы – сплошные праздники, веселье, шашлыки, поездки, возлияния… В испытаниях  переходных лет муж, однако, сломался, не смог удержаться на работах, обнажился скверным характером, проявился дурным воспитанием, хлипкостью души, растерянностью, пошлыми случайными связями… И Вика внезапно поняла, что живёт не с тем, кто ей нужен, абсолютно чужим и неприятным ей человеком, без интересов, стремлений… Он уволился из флота, два года почти не работал, она содержала его... А он  продолжал  её избивать. Болели бока, поясница, и  ей  однажды показалось, что он сможет  совсем прибить, и доказывай-не доказывай, -  её -то  уже не будет! Эта мысль, такая простая и оглушающая, проняла её до нутра, до дрожи, и она уже не могла отвязаться от неё и также трудно, тяжело, болезненно   затеяла  этот бракоразводный процесс, - в лишениях быта, - снимала комнату на двоих, со своей знакомой, та выпивала, Вика сама с нею забывалась, но выкарабкивалась, вылезала… Поддерживала мать, подбадривал брат, обогревали словом, помогали делом давние, ещё с юности, подружки, Иринка с Наташей. А её «недоделанный», после расторжения, не унимался. Стучался, ломился по ночам, грозился «пришибить совсем». Она не выдерживала, открывала ему, а он вдруг становился ручным, беспомощным, плакал у неё в ногах; она, не сопротивляясь привычной телесной привязанности, ложилась с ним в постель… Потом они вместе напивались на её последние, отложенные до получки, деньги, потом она  несколько дней  почти ничего не ела, питалась остатками  пищи, из  столовой садика, - кашами, творогом, йогуртами… Эту её историю, откровенную, в подробностях, я узнавал постепенно, но последовательно,  вплоть до иезуитских сведений от «бывшего». Он  позвонил   как-то, узнав мой номер, будто сосед, что вот она «напилась, помирает, её нужно спасать». Я примчался; она, наконец-то, открыла  для меня двери, дозволила войти в давно  знакомую  мне квартиру. Всё выяснилось не так, мы объяснились, и, по-настоящему, впервые, договорились, что станем  жить вместе, строили планы. А  истязатель  снова подставил её и выдумал каверзу  ещё похлеще - убойную, убийственную, разящую наповал. Выдал по СМС с её телефона: «меня трахают, обожди». И хоть опять она  доказала, что было не так, но после встречи через два дня, когда я пришёл к ней, понял и «простил», червоточинка осталась, что-то  внутри надломилось, -  моральный удар, поразивший в  само сердце, оказался верным. Вопросы роились, сомнения усиливались и она, почувствовав своим чутким женским истерзанным чутьём, это поняла, и от меня ушла… Инициатива  в действиях исходила от неё. Просто встала и удалилась, ничего не говоря, будто тень, исчезла, в начавшуюся ночь первого мая, когда-то большого, торжественного праздника. А ведь было всё. И представление подругам, - они завалились, с ухажерами, в три часа ночи, зыркали в мою сторону, чуть не трясли руками  с большими пальцами вверх; и договорённость появиться у её матери; и постепенное отречение её от бывшего мужа, подставившего, подрубившего репутацию. Меня заколотило, - «я опять один! беспросветно!!.» - и пытался её образумить, остановить, накатал послание. Оно, мелким почерком, всплошную,  без интервала, - вылилось в четыре тетрадные страницы. Хотел  кинуть в ящик, но  позвонил, вручил через порог (!), укатил лифтом вниз, - тяжело было видеть , что-то доказывать, упрашивать. И через три дня – опять её звонок, - подействовало! – отчаянный, и я снова у неё и она опять желанная, близкая, любимая, родная… Но опять у неё   дела, снова , на пороге, - расставание, ранним хмурым утром, у неё  работа, её вечная непрерывная забота…  А я тщусь, - надеждами, договорённостью, выбираю для  новой встречи кафе, у самого ею снимаемого жилья, в долгожданную пятницу. Но её  непреклонный отказ и теперь –  в с ё …
     Встал очередной вопрос – как распространять? В центральном книжном  взяли пять экземпляров, в двух других точках – отказали. Раздал в библиотеки, отдал сослуживцами, передал знакомым, в книжный Колы сдал  ещё пять книжек, под видом букинистики. Через полтора года я их возьму обратно, они там так и пролежали, без движения. В здании  филиала «скорой», где работал, печатную продукцию раскладывал один предприниматель, сунул  и ему, для реализации, - десяток… Знакомой  отдал, тоже продавщице, книжного на Буркова, когда-то  самого  большого  в Мурманске. Даже на рынке в Мурмашах, искал директрису, - там, как на витрине, стояли книжки прошлых лет, добываемые раньше с трудом , по 15 рублей каждая… В общем подсчитал, не прослезился , - ушло около сотни книг, безденежно пусть, первый ведь выпуск, но не блин, не комом. Окупится – признанием, именем, популярностью. Что же ещё?  Ах, да!   Презентация… Ждал у моря погоды. Думал – с каёмочкой это представление. Оказалось, - всё самому. Узнал номер сотрудницы в Областной научной, той самой библиотеке, где когда-то собиралось ЛитО. Она со сломанной рукой. «Значит, надолго» - говорю невидимой собеседнице, поднявшей трубку. «А вы насчёт чего?  Ах, презентации… Так подойдите, сейчас как раз составляется план.» Гнал всё-таки. Зачем? Не самоцель. Ну придут, от силы с десяток человек. Нужно время, чтобы прочитали… Отдал той сотруднице, встретившись, однако, ещё четыре экземпляра, но отказавшись от мероприятия - план забит, негде  всунуться. И теперь вот главное, для распространения - МАРПИ. Распродажа печатных изданий, в газетных киосках, разбросанных по всему городу. С налёту договориться не удалось – там дамы сидят напыщенные, важные. Значит, нужен обходный маневр, через знакомство, блат. Коржов, ведущий нынешнего ЛитО, литературный критик, поэт, за презентацию сейчас. Он бы и выступил первым, сообщил бы, биографические данные, о новом авторе. Рисуется, конечно, «первооткрыватель». Предлагал ему помочь  в семинаре молодых, хоть почитать, рукописи эти, доморощенные. Презрительно хмыкнув, отказал. Понятно, у него имя, известность, на него идут…
     Книга создаёт  какой-то внутренний комфорт. Вроде входишь в «Союз» завсегдатаем, не так, как раньше, с замиранием в сердце, подкрадывался, хорохорился, «писатель среди врачей, врач среди писателей…» Нужно привыкать к этому новому в себе состоянию. Страшит, после выхода  книги, - встреча с  «самим», «старейшиной», - Тимофеевым. Пока, весной,  он в отъезде, приедет к 17-му  мая, к своему юбилейному вечеру. Но вот в один из дней прихожу я ,  а в дальней комнатке секретаря, хозяина, Скромного , - нет. Но сидят – Большакова, Дёмина, Он. Протянул руку – подаёт, не спрятал. Невинный разговор, «ведёт» Большакова, все поддакивают, улыбаются. Виктор Леонтьевич кривится ненатурально, чего-то кряхтит, вертится, потом, не выдерживая,  встаёт, удаляется. Я и не подумал – зачем. И вдруг он врывается с перекошенным лицом, «подготовился к бою», и ко мне:
   -  А что это вы здесь? Сидите в вертепе? А? – и взгляд, исподлобья, косящий в сторону, не смотрит  прямо. Где-то читал, что если не смотрят в глаза, значит –  боятся. Видимо, книгу  он видел, может даже  - читал. Да  наверняка читал. И уже не сдерживается, повышает голос -  «Зачем вы пришли? Не  спросясь, вошли, сели? К кому? К ней? (в сторону Большаковой) Ко мне ? Мы же все из вертепа! -  смотрит неприязненно, зло, вот-вот  взвизгнет, даже опасаюсь.
      …Далось ему это слово – «вертеп». Надоело объяснять. Такого существительного в повести-опыте нет. Есть словосочетание – «вертепная атмосфера», конкретно, о семинаре 92 года. Я и сейчас пытался вразумить – обращаясь почему-то  к Большаковой, будто искал защиты. Та насуплена, молчит. А потом не выдерживаю, бросаю: «Подавайте в суд !..» Он в ответ – «Не хочется мараться…» Ах, Леонтьич! «Исправлению не подлежит…»  Испугался, что написал на меня в рецензии, хотел свою писанину взять обратно. Но накатал  же ведь! Не убоялся! С требованием «не пущать». Как же!  Мы - престолонаследники, советских писателей… Интересны в связи с этим заметки самобытного прозаика из Североморска, Владимира Витвицкого. Как прочитал, - сравнительный  анализ трёх  мурманских альманахов  («Полярная правда», №187 \ 22074, 15.12.06), - так прямо сердце отозвалось, - так точно. Цитирую выдержки. «Составители «Площади  первоучителей»…наследники советских писателей… определяют очень жёсткие рамки … «правильности»  изображаемого… а это  ведёт… к отторжению  сочинений, которые по идеологическим параметрам им не подходят… «Мурманский берег» всегда разнообразнее, интереснее… В «Ваенгу» вошли вольнодумцы…»
     Махницкий – интересный, разносторонний, интеллигентнейший человек, капитан тренажерного судна «Колпино». Мы  там и познакомились, на его корабле, где я замещал  преподавателя по медицине; играли с ним в шахматы, с переменными успехами, я был потом в  его уютной  квартирке, на улице  Русанова.  Так вот он рассказал, что Тимофеев взял у него книгу  «Кровь в ритуалах и верованиях народов», под редакций Шварца. Не отдал. Как не вернул мне блока стихов Яхлакова, которые я ему оставлял в ноябре 2001 года. Искал, искал, в своих развалах магазинных, в июне 2003 года, не нашёл. А рукописи Саши ещё раньше  и «пропадали» - об этом в первой  части…
     Верный свои принципам Коржов уговорил таки меня показаться на ЛитО. Вечером мне в смену на городскую «скорую», я проторчал в центре, появился к началу занятий объединения, к семи. Странное чувство «победителя» обозначилось не сразу, постепенно, особенно, когда подписывал форзац Зубанову. Я узнал его. Оказалось, это мой партнёр по шашкам, на областном турнире,  88-го года. Я ему проиграл, попался на типичную проходную комбинацию, с потерей шашки… И сколько раз , до и после, я терпел поражения, скрежетал зубами, от мальчишек и даже девочки , восьми лет! Потом выискивал в книгах эти свои проигрышные варианты, заучивал ходы на победу, думал до звона в голове, но вымучивал… ничейный результат. «К этому надо привыкнуть… привык уже»  - думал я, стоя на остановке, всё ещё волнуясь, остывая, - от первой встречи с «читателями» , хоть и своего круга. Зубанов пишет стихи… Интересно, какие они у него?
     В какие-то минуты, часы отчаяний, в моменты, казалось бы, непреодолимых препятствий в печатании книги, мне приходила в голову решимость – «А ведь преодолею, сделаю, сумею...»
      Но логически правильный, строгий ход времени хочется нарушить. Остановиться на главных , узловых событиях , приведших к книге, в течении года , от мая до мая, 2005 - 2004 , но только сзади наперёд. Это будет как бы предисловия перед главами. Эти узелочки памяти будут обрамлять  неровное и неоднозначное течение событий, неожиданность поворотов, обнажённость условий, ямы потрясений,  –  и моё существование там. До того я  три раза увольнялся, под давлением  сокращений, терял семью, женился   вторично, снова разводился , чуть не угодил в тюрьму в Египте, лишался квартиры, был бездомным, терял родного человека молодой… Но я не напишу обо всем этом сейчас. Я только вставлю эти эпизоды в свои повести, рассказы, мемуары. Я буду холодно отделять их от своей жизненной прозы. Зачем мои проблемы другим? Я только нанизаю нить переживаний на гирлянду времени  95 - 05 годов, постараюсь посветить там, что не видно другим, литераторам. Хорошо, что есть перо и бумага, при мне. Я опять буду перебирать блокноты, записные книжки, тетради, - всё, что записано о тех годах, никуда и никогда не отступаясь от правды. Это единственное, что выручает и спасает, казалось бы, в безвыходных ситуациях, от неё, великой и простой , - не скроешься, не убежишь. Честное внутри себя остаётся, оправдаешься  и перед судом высшим ,  и заурядным, бытовым.  А уж  и таких у меня было целых четыре, - алиментный и три по пенсии, безрезультатных, когда-нибудь напишу. Говорят – ум – видеть сквозь явления. Я ещё напишу про Тимофеева. И про других, кого  упомянул в первой книге. «День «М», как у суворовского (Резуна)«Ледокола», приходится писать,- многое недосказано,  не дополнено.
     Через полтора месяца после книжки быстрые приготовления к отъезду на другую сторону света, недолгая, наспех, на бегу, беседа со Скромным, с благодарностями за разбор нового старого, своего детища, повести «Кесарево сечение», прощание с его помощницей, милейшей Людмилой Александровной, и в дорогу, за океан. Закрутился очередной мой рейс, - тихоокеанский, на берегах  Мексики: Мансанильо, Гуаямос, Ласара де Карденас, рядом с Акапулько, Энсенадо, Ла-Пас; штатовские Сан-Диего и «Город ангелов». А в голове – «Корни», «Корни» и песня их – о Вике…
 
               

  - I -

    В июне 2001 года, после двадцати шести лет брака, я развёлся. Вымученное, выстраданное решение, вкупе с осознанием невозможности совместной жизни, в течение последних  лет, состоялось и превратилось в жгучую и непоправимую реальность паспортного штампа. И хоть в  ЗАГСе  уверяли, что он, де, ничего не значит, юридически, и действителен только при наличии свидетельства, сухой официальной бумаги гербового свойства, оттиск в основном документе затмевал, переворачивал душу. Я его иногда показывал, не верящим, сомневающимся, будто знак отречения, «Ордена Меченосцев»,  символ отторжения, - от праведной и размеренной жизни, клеймо богоотступника… Неприятности тех  нескольких  до этого лет  отвлекали от занятий литературой. В голову ничего не лезло. Лишь крупные удачи, редкие спокойные периоды отлаженности, устойчивости жизни возвращали способности и упоение творчества. Так, в первом рейсе пароходства, после увольнения с предыдущего флота, я накатал повесть «Мореход» - о перипетиях рыбного промысла, первых испытаниях в море. Но регулярности, постоянства, а тем более фанатизма, или там преданности идеалам, которым мы негласно когда то поклялись с Яхлаковым  - не получалось. Потеря друга, косвенно ли, прямо, - действовала на меня.  Это довлело надо мной и я исподволь, постепенно, медленно, стал собирать, накапливать материал, совсем не думая, что когда-нибудь смогу опубликовать заветное, искреннее изложение своих пристрастий. Но всё же писал, как было, и как есть –«Литератора». Так  я назвал свои записки. Об изменении  названия, первой части, – дальше. А тогда, летом поворотного, 001-го, начального для себя года, обозначенного даже цифрой, я стоял на пороге новой личной жизни. И не удержался, ввергся в пучину, водоворот… Пьянки, гулянки, череда новых, чужих , незнакомых женщин, с коими сходился безоглядно, опрометчиво, азартно даже… Свобода раскрепощала, деньги водились, проживание в разных местах освежали, бодрили. Так , в течение июля-августа-сентября я обитал: в старом, без удобств, предназначенным под снос, доме;  затем в каюте  учебно-тренировочного судна, где читал лекции, а потом – на учёбе в Москве, полтора месяца, - сначала в комнате общежития у «Щукинской» станции метро, а после – в снятой квартире на Флотской, на которой когда то, оказывается, жил Бенедикт Ерофеев, автор «Петушков», Веничка.
     Я не задумывал где то осуществиться, писал больше по инерции, без перспектив, с перерывами на поиски – жилья, женщин… В Москве вроде бы, кого то, выискал. Интеллигентную, порядочную, подходящую по возрасту и сексу, приемлемую по характеру, интересную по внешности. Но с отъездом из столицы, конечно, её  уже не доставал. Сухое расставание разбередило душу и таким я приехал в Мурманск, 15-м поездом, в холодный осенний слякотный день воскресенья 28 октября. Дочка, встречавшая меня с подругой, сломала каблук сапога. Она сидела на пороге вокзала, сбоку, у остановки 106-го, с мокрыми от непокрытой головы волосами, растрепанная, успокаивала меня, приехавшего без копейки денег, к босой своей девочке. Положение было отчаянным, не идти же по снегу,  и я уже придумывал, как же спастись, обойтись, как, как?..
   Перекликаясь с первой частью, кою закончил в 95-м, я должен «сцепиться» событиями, чтобы продолжить повествование дальше.   Когда я, тихоходным котласским поездом,  поздним вечером, в самый канун Нового, 21 века, приближался к столице Коми республики, естественно,  - волновался. В родной сторонушке меня не было восемь с половиной  лет. И то , что увидел на перроне, в темном и  морозном, перемешанном с паром,  воздухе, - меня потрясло. Сестра предстала передо мной в замусоленном ватнике, грязная и чумазая, с горящими от черноты глазами. Я подумал, что та фуфайка, - единственная одежда моей горячо любимой и единственной старшей сестры. Казус, конечно же, объяснился. Она работала на топке пассажирских вагонов,  таскала уголь, поддерживала огонь, выносила шлак,  и как раз была её смена. Сыктывкар меня приободрил, морально поддержал, заставил поверить в себя, перед разводом, хоть он ещё не оформлялся,  но наметился, настроение было упадшее. Но  не клеились  также и отношения с Веселовой, любимой когда то  женщиной. В Архангельске, у её родственников, где  появился на обратном к Мурманску пути,  я встретился ,  но,  не зная еще того, - чтобы  окончательно  с нею порвать,  и на этот раз – навсегда. Какая то печать несправедливости в моих сердечных делах , - или всё сразу или вообще ничего… Рассказ о той последней встрече, намеченный штрихом, зарисовкой, назвал – «Званый ужин в середине зимы»,  по типу этюда, - завершающий мазок испепеляющей  когда то Любви. Наверное, подходил другой возраст,- перемен в пристрастиях, переоценок прошлого, подменой знаков – с плюса на минус. Что ж, два одноимённых дают снова положительный заряд, и нужно было дальше жить, устраиваться,  не поддаваясь унынию.  Хотя весь год, начавшегося другого века, шел наперекосяк. В январе вышла моя последняя заметка в «Рыбном Мурмане», бесславно и печально почившем издании, выведшем меня на  литературную дорогу. Сначала ,  с шумной трассы  Папанина , редакция перешла  в дальний закуток улицы Октябрьской, я побывал там, - узкие комнатки снятой  тесной коммуналки, не повернуться от шкафов-столов,  - потом  редакция исчезла, пропала совсем, навсегда. Растаяла… Старейшая газета Северо-Запада России, с распространением на регионы Мурманска, Архангельска , Карелии, прекратила своё существование, - её растоптали, уничтожили, съели конкуренты …
    Атомфлот меня выручил. Я стал проживать прямо на борту атомного ледокола «Советский Союз». Туда меня определили штатным врачом и я тогда , с января 2001-го, столовался и ночевал там , не появляясь дома, в Мурмашах , по целым неделям. Единственное неудобство заключалось в холоде. Морозы для Мурманска были необычно сильны, под тридцать градусов, и длительны – все январь-февраль и часть марта. Каюта, расположенная с краю переборки, промерзала насквозь и  по ночам еле-еле спасали экипировка в спортивный костюм с несколькими одеялами сверху вкупе с доховой шубой и гипоксическим  воздухом открытой горелки электрообогревателя…
    В середине марта, 14 числа, я отправился в автобусе до Кандалакши, в короткий ,  но памятный рейс на ледоколе «Россия», который неожиданно закончился шестого апреля. До обретения своей книги, с повестью, напутствие которой  в ноябре дал Скромный, мне оставалось ровно четыре года.
     Верный своей манере внушать себе влюблённость, я тут же увлёкся одной из дневальных ледокола. Это была милая женщина , моложе  меня на десяток лет, с дородной, но внушающей доверие комплекций, - заразительная хохотушка с веселыми раскосыми глазами, косящим взглядом и строгим обращением. Я даже позволил себе предложить ей руку и сердце, чего же  она, конечно,  не ожидала,  заверениям моим испугалась и пару дней на глаза не показывалась. Но интересное свойство морской жизни, - мы в экипаже были новые и нам всё равно, снова, как бы на другом витке, пришлось общаться. Тем более, после первоначального отказа её, началось то взаимное удивительное узнавание, что мы уже не могли наговориться, иногда и притрагиваясь, ощущая  друг в друге прелесть и  обаяние  непознанности, недоговорённости, незавершённости.
     Настроившись на месяцев в пять, я начал печатать, на черновую, - повесть о литераторах. Отношения  с дневальной развивались, - хоть не улучшались, но и не портились, и я уже показал ей первую страницу отредактированного текста и даже  дал почитать напечатанное, справа сверху, ей - посвящение. Её  это не  тронуло, не всколыхнуло, но вот, задуматься, наверное, - заставило. И уже много позднее, через два с половиной года, когда мы снова оказались в одном рейсе, она как то, в шутку или в сердцах, но воскликнула, - «хоть бы позвал, что ли, опять меня, - замуж!..». Но мы слишком далеки тогда были друг от друга, духовно  - я переживал ещё не прошедшую депрессию от второго развода, она планировала и решала дела с избранником своим, стремилась в Питер, на лечение от бесплодия, и я ей объяснял,  как добраться до той клиники, где сам когда то учился , на курсах усовершенствования… И действительно, она списалась с того  ледокола, «Арктики», раньше срока, оставив меня в грусти от приятного общения, в воспоминаниях о наших хрупких и трепетных, так и не начавшихся, первых отношений…
     С приходом  шестого апреля  начались мои чехарда и буридановы муки. Штатный мой ледокол уже «разводил пары», вот-вот  должен был отправиться, а «Россия»  неизвестно сколько должна была ещё ремонтироваться, хоть и в сжатые, беспрерывные  круглосуточные сроки. Божились, что управятся за шесть дней, но растянули стоянку в месяц. И вот финал – я сижу на «Со-Со», не без труда переведясь сюда, а передо мной, в люмике, разворачивается «Матушка-страна», и отдав гудок, словно издеваясь, скрывается в глубине залива, за поворотом.  Следом, однако, двинулись и мы, ровно через сутки, по большой вечерней воде. Погнались, как за призрачным счастьем…     Бегал, исправлял назначение, перетаскивал вещи, готовился в свой «советскосоюзный» дом и не ожидал такого подарка и даже не подумал тогда, но то было – ещё неизвестная нам обоим – последняя встреча… Служебные автобусы тогда, в 2001–м, ещё отправлялись от остановки «Хлебозавод». Хмурым весенним 10 апреля, во вторник, промозглым, холодным утром, под минус десять, я взошёл на заднюю площадку, пробираясь к окошку, кивая знакомым, и остановился возле Вени, стоматолога-приятеля… С дверей напирают ещё, автобус выжидает, впускает всех желающих, сзади подкатывает «десятка», выскакивают люди оттуда… И среди успевших  необычно бородатый человек, в светлом добротном пальто, сединою на голове из-под шапки,  - и веселый , располагающий, внимательный взгляд, добродушных и пытливых глаз. Маслов!   Сам будто в «автомате» и чувствую, что он меня не узнает, я громко здороваюсь с ним по имени-отчеству и сторонюсь от приятеля-дантиста, хотя и с ним нужно договориться ,  подправить зубы перед рейсом. Но к патриарху меня тянет сильнее, когда ещё встречусь, запросто, услышу что-нибудь интересное, значительное… Он едет на комиссию, по старой памяти , к доктору Лисицыну, работавшему когда то с ним на «Ленине». Всё- таки я замечаю в его облике болезненность и тешу себя тем, что , конечно же,  временно, всё обойдётся. Я спрашиваю, не устарела ли романная форма, а он мне – «наступает кризис… этого жанра» и что сейчас в ходу мемуары, многие за них взялись, прямо бум какой то. Говорили ещё о прозаиках, кто на подъёме и выяснил , что Козлов начал писать рассказы. И действительно, в «Современнике», вычитал позднее, его опус, об ожидании на Мальте рейсового задания, на Израиль. Что он там хотел сказать этой своей вещью? Не понял. Проходное общение  матроса со штурманом, совместные прогулки по древним местам, а к чему это,  зачем?  Нет даже романтического флёра, ни одного женского персонажа. Это не согревает, мужчине и женщине Бог предназначил быть вместе, от этого жизнь на Земле… Не тот ли матрос дружил  с Козловым, который потом ходил со мной  на «Данилкине» и рассказывал  мне  про своего друга-литератора, из какого он теста? Да, оказывается, Игорь работал в идеологическом секторе, райкома партии, Первомайского округа. Вот откуда непримиримость партийная, в разборах с Яхлаковым. Жил  на улице Старостина, «Горе Дураков»,  где «отрывался» там  один с девицами, «читал им лекции» и матрос-приятель заваливался к нему запросто, за полночь, на гулянье с полуголой дамой с крабовой фуражкой на голове – Козлов,  к тому уж времени, -  капитанствовал. Занялся и драматургией – историческую  его пьесу  поставили в Мончегорске, но самодеятельный театр, понятно, молодежный. Наверное, карьера драматурга не задалась, уехал Козлов вскоре к себе  на родину, в Дубну …
     Согрела та встреча  меня, с Масловым, вспоминал о ней, - несомненно. Вдохновился в рейсе, собрался с душевными силами, взялся снова за продолжение повести–опыта. Только вот рейс опять не задался, по пресловутому закону парности вкупе с подлостью. Ровно через три недели меня заменили, в той же самой Кандалакше, и я вынужден был расставаться с «Советским Союзом». Меня словно выкинуло волной, на берег, для оформления давно назревших, личных дел. Я   уже остался тогда один, «был оформлен», и нужно было привыкнуть к новому для себя  и окружающих состоянию, продержаться определённое время до привыкания, в течении почти что трёх лет, до обустройства быта, собственного жилья, и решиться уж после на публикацию книги, собственной… В тот срок вместилась и неудачная женитьба  – прививка от супружества…
      …Дочка сидела на приступке вокзала, чуть не ревела, пристукивая неудачный каблук  к сапогу, а мне  было бесконечно жаль – и её, и себя, и всех других на свете. Мне хотелось сейчас же бежать в магазин, выбирать подходящую для сезона обувь, но денег оставалось только на транспорт, из Москвы прибывают разве что только  в штанах, даже справка была у меня фиктивная, из гостиницы, по которой смог получить разницу за жильё,- такие вот способы выживания. И тут, словно бы из-под земли, вырастает Скромный, я окликаю его, а он , завернувший к автовокзалу, оборачивается улыбается, приветствует меня, но торопится и бросает на ходу, - «приноси, что есть». Он ещё сообщает свой номер телефона, я запоминаю его и… происшествие с каблуком уже не воспринимается так трагично. Мы садимся в подошедший автобус…
     Перед рейсом  - рефлекс. Всегда тянет где-то оставить  свои рукописи. Провал на Октябрьской, отделения «русофобов», куда я отдал, безрезультатно, когда то, несколько рассказов, меня удручал. Снова я оказывался перед каким то распутьем. А ведь хорошо вроде всё начиналось. Накануне отхода, в первый свой рейс в Арктику, договорился и встретился с Блиновым, Борисом. Для разговора расположились в уютной гостиной, в полумраке, за полированным столом с маленьким диванным уголком. Он вытащил сигаретную пачку «Арктики», я отметил для себя – «символично». Узнал ли  он  меня после 13 лет? Говорит,  что-то припоминает , а когда я сказал о Яхлакове, да, -  его не забыл. Расстались любезно, рукописи я позднее занёс, и кстати, вместе с книжкой «Личное дело» - маленькой аккуратной, издательства «Советская Россия», 78 года. Подписал.  И      окрылённый , с  надеждами, отправился я к льдам- снегам и белым медведям. Словно предчувствовал, но пропал  почти на целый год, а если точнее ,на полтора, потому что после одиннадцатимесячного арктического я ушёл, сразу же - благо в длинный отпуск, - ещё и на полные семь месяцев частного рыбацкого промысла. Качался на волнах днями и ночами , под беспрерывный шум лебедки, изнывал от неспособности писать пьесы, холодел от имен-фамилий ребят, погибающих на Кавказе. У меня там воевал сын… Странное дело , но  есть радиостанция, может  и сейчас, - «Чечня свободная», вещает только за границей, и в любой точке северных морей, чётко и ясно, слышимо везде…
     Очумевший от этих двух рейсов, я спустился, наконец-то, пошатываясь, на  твёрдую землю, не чувствуя под собой ног. Заканчивался 2000-й, драконовский, «мой» год ,по гороскопу, когда я появился снова у Блинова. Он  над рассказами моими посмеялся, ничего напечатать не обещал и сам вскоре тоже ушёл в пучину, на транспорты-рефрижераторы, электромехаником. И секретарша, молодая, симпатичная, загадочно утверждала , что Блинов больше не вернётся к руководству. За него будет – Семёнов.
     Я по настроению уже другой, определённый в холостяки, оставляю  ей свой телефон, рабочий, и новый, «городской» адрес – РТП «Атомфлот». Даже письма своих корреспондентов просил присылать на тот адрес.  Потом  заходил  к секретарше  ещё и она мне льстила,-  «хороший жених»… Сама  себя тоже называла свободной. Может,  был бы я понастойчивей, и появился бы у неё  ко мне интерес. Но лишь пару  раз посидели мы в кафе , нет – один , и то – днём, в магазине на Ленина , у театра. Не зацепился я на Октябрьской, да  и стремление, интерес там был другой –  «как  набирается альманах? и когда выйдет?» В следующем, 2002 году, та миловидная секретарша уволилась, домашний её телефон не отвечал и случайно я её встретил уже года через два - она занималась шоу-бизнесом и была так же привлекательна, стройна, с черными круглыми глазами, ловкими движениями, беглым и, в то же время, - оценивающим взглядом. Время, упущенное, для себя, я отмерил, – и  стал ей неинтересен. 
     Той памятной осенью, 001- го  года, во мне случился переворот. Чем-то нудящим, постоянным сверчком ,но меня тянуло ,- властно , неумолимо , - на Книповича  (Полярные зори). Тем более, что позвал Скромный. Отделение  другого «Союза», на Октябрьской, отдавалось во мне  уже прошедшим, очередным нереализованном проектом судьбы. Скромный же мне выбросил тросик надежды, я за него ухватился и теперь , как два  года назад к Блинову, шёл к другому , «ответственному». К сожалению, хозяина кабинета на месте не было. Сидели Тимофеев и Колычев. Кто-то был ещё, не запомнил, в дневнике не записано, возможно,  - Синицын. Колычев говорил что-то страстно и напористо, такого я раньше от него не слышал, - видно было, как он возмущён. Всё же мелькнула фамилия – «Белоголов». Что-то, видимо , тот натворил… А Тимофееву я отдал рукописи – свои повесть о детстве, три последних рассказа, написанные в Арктике в сезон 99\00 годов, и подборку Яхлакова, полную, в  две повести,  а также - короткие рассказы, этюды и блок поэзии - отобранное мною ,отшлифованное, отпечатанное, по темам : «Лирика», «О море», «Философское», « Для детей» , «Из последних стихов». Названия произвольные, придуманные мною самим. Знал про альманах, что  редактор там Тимофеев, ну и отдал, заветную папку, Сашину. Которую потом не увижу уж никогда, ту самую, которая затеряна была Леонтьичем. Лучше  было бы не отдавать. Надеялся , что хоть Сашино напечатают.  Не вышло,  не получилось. Свои  лишь рукописи  назад вырвал, да со скандалом, в июне 2003-го. Больше двадцати месяцев продержал их Тимофеев. Об этом ниже. Но, правда, и альманах пока не выходил. Лишь позднее он появился, - большой, пространный, с авторами человек под тридцать,  мне места не нашлось, естественно, куда в калашный ряд. Благова, профессор русского языка педуниверситета, написала послесловие. Слышал, слышал, её совместное выступление по местному радио, с Тимофеевым, о засилье  иностранного, в названиях вывесок, реклам, - летом 2001-го. Передача корректная, слов нет, в защиту родного и могучего. Но чего уж так стенать? Мурманск  становится европейским городом, а в любом таком все надписи на английском, будь то Гамбург, или Мадрид, или Антверпен,  где я бывал. Столица заполярного Севера становится центром цивилизации, тут радоваться надо… 
     Некогда было Виктору Леонтьевичу заниматься альманахом, другие заботы подступали. Вот просто выдержки, из его газеты «Славянский ход». Может, даже стилистика  собственно  тимофеевская , - кто-то же ведь придумывал такие слова? Итак,  цитаты, из номера 9(52), за  декабрь 2002 года . Курсивом  в скобках замечания мои :
 
(Заголовок) – « УБИЙСТВО НАРОДА. …
   В России  г е н о ц и д ( разрядка редакции газеты) идёт по заранее намеченному плану уже более десяти лет. Власть захватили силы, враждебные народам России…
   …Московская жирующая журналистская рать, выполняя американо-израильские … заказы… не перестаёт  грязно измываться над рыцарем Беларуси – Президентом Лукашенко…(который себе четвёртый срок сделал)
   …Хороший у нас президент ( Путин) – и сочувствуем  ему, что денег у него мало. Он, бедненький, и Ельцина бы за предательство России давно повесил, только денег на виселицу нет!..
   …Призрак палача бродит по России! Высматривает, всё высматривает: где тут прилип иудушка Горбачёв, к чему там присосался гражданин Луны Кириенко, какую чёрную дыру заткнул своим телом Ельцин.»

    «Славянский ход» никто не читает. Редактор боится гласности, открытости, мелочно подвывает, скрывается в безымённости. Можно, значит, - резко, по-хамски, с унижением, хлестать , - тем же «могучим…» Весь тот стиль под рубрикой страниц – «Встать против времени», вместе, на оборотной стороне, того же названия,  со статьёй Виталия Семеновича Маслова. Пристёгнут старейший и лучший из писателей русских, уже не живущий на Земле... Стал бы он так злобствовать, причитать?.. Нет. Виталий Семенович переживал за страдания страны, но без оглядки ,по-большевистски,  в атаку не бросался,  шашкой  не махал против «американо-израильских» врагов. Так изобличали, как «вражеских агентов», в свое время,  - космополитов. Травили Зощенко с Ахматовой, сажали Жигулина с Домбровским, задавили грузовиком Михоэлса…  Но ход истории не переменишь. Наше Отечество, наша страна великая,  чуть не потонув и чуть не захлебнувшись в  потоках крови от тиранства оголтелого большевизма,  вновь возрождается, выходит на общую дорогу мировой цивилизации, равноправным партнёром ведущих стран.
     …Снова –  атомоход «Россия». Снова, как и в прошлый раз, экипаж тот же самый, и приемлемый, неплохой капитан. Впервые я за девять с половиной лет работы судовым врачом выхожу в море со знакомым коллективом! Фантастика! Но это и первый мой выход неженатым, брошенным, отвергнутым судьбой… Что же  делать теперь, как поддерживать себя? Как противостоять одиночеству?  Творчеством ? Да,  - конечно .
     Разрозненные записи повести, «литературной мозаики», теперь собираются, группируются; вырисовывается форма письма, структура вещи, оформляется движение сюжета. Прямо выплеснулось всё, и меня понесло, захватило. Я трудился. Через месяца два, к январю, уже почти готовую повесть отложил, отдыхал от неё, и сразу же, с ходу, написал несколько рассказов, на темы переломной жизни последних трёх-четырёх годов.
     12 апреля 2002 года, в Баренцовом море, меня пересадили на  атомный ледокол «Ямал», идущий в Мурманск. Срок моей работы в рейсе заканчивался и таким  вот образом,  моё новое начальство, вздорная главврач Румянцева, произвела замену. «Ямал» , звериный оскал которого  на передке  часто приносил ему неудачу,  всё равно, несмотря на отговоры от этого, на освящения, -  картинку клыков  неведомого чудища не замазывал. Думал и я, что мне не повезёт. Раньше на этом судне, блатном месте, возившим туристов к полюсу, - я не бывал, не работал. Бывший начальник атомно-ледокольной медслужбы, почти не вылезавший отсюда, обосновался в каюте основательно – видик, отдельный телефонный канал для связи с берегом. Такие же только у капитана и вахтенной службы.
     Но это, - когда придём. А сейчас же мне надо успеть, пока есть в распоряжении пишущая машинка,- потом будет сложнее,  - своя  сломалась, да на берегу суетня и беготня, заботы перед и во время отпуска,- перепечатать «Литератор». 90 страниц текста, пока чапали до родного порта, заново, с исправлениями-добавлениями, я отбил за восемь дней, по 12  листков в день,  -  с десяти утра и  до двенадцати ночи, - с перерывами на приёмы пищи, на текущую работу штатного врача. Благо была рядом исполнительная фельдшерица и никто не  домогался моего общества, - многие, из комсостава, завершали дела и отчеты конца навигации., а рядовые ко мне не заходили. Провели ещё пару танкеров, обеспечили стоянку сухогруза у Колгуева и всё , - домой.
     Нетерпение моё об уюте,  о каком либо сносном существовании на берегу стало невыносимым. Рейс без ждущей тебя  на берегу родной женщины, впервые,  раздавливал меня морально, и я бы не работал так над повестью, без продыху, подгоняя и загоняя  себя. И отыскать себе в мурманском городе, вожделённое женское начало, я внутренне, помимо своей воли , поклялся. И с этой целью, в начале мая, после прихода, снял себе квартиру в областном центре. Захолустье относительного провинциализма, зэковский «центр» Заполярья, посёлок энергетиков Мурмаши, для целей моих не годился. Да и жить там было негде – старая деревяшка, без удобств, моей худенькой квартирки, где был прописан, всё ещё не сносилась, хотя твёрдо заверяли, что это, давно уж продекларированное, вот-вот произойдет, в течении года, и я, наконец-то, смогу по этому пресловутому сносу что-то и получить… Но с той поры «пошло-поехало», - я каждый следующий сезон, - весну-лето, - уж так получалось с работой на ледоколах, - ежегодно снимал квартиру, -  за четыре года, четыре раза, - подряд. Я даже умудрился жениться, именно в тот первый, памятный раз, на приятной  внешне  женщине, но опомнившись, что влез в ярмо, в дерьмо, хоть и поздновато, через год,  всё же сумел развестись. И обратно ,  «к свободе, к свету», вытаскивался с трудом. Ко всему ужасному, что было в моей жизни с ней, она ещё не признавала моих друзей. А занятия мои литературные считала  блажью. Ей не понравился Скромный, на «Книповича», где я необдуманно (а может, вела судьба?), появился с ней. Хотелось тогда обсудить, поговорить о назревшем; хотелось выяснить судьбу своей рукописи повести, которую я Николаю отдал. Дражайшая  моя фыркала, демонстративно, явно, и мне пришлось срочно удаляться, извиняться,  придумывать подобающую моменту причину исчезнуть («спешу на автобус, по расписанию»). Следующим летом я уже сообщил товарищу по перу «пикантную  новость» о разводе и Николай не без интереса эту весть воспринял, удивился  стремительности моих виражей. Сбежал я от жены 13-го июня,  2003-го, в пятницу, и теперь  воспринимаю роковое  число  положительно. Ещё не зная, заглянул в житейский дневник и обнаружил «подтверждение»  - 13 мая, 2002-го, я отдал рукопись Скромному для прочтения…
      Лето 02-го пролетело, пронеслось, я ещё  сходил в  короткий «левый» рейс на судне-спасателе,  в конце сентября едва успел на основную работу, и в октябре, перед отходом на  атомоходе, звонил Николаю: «как дела?» Встретились 5 ноября, на Книповича. Он вышел с пленарного заседания, в  строгой тройке, в ровного тона галстуке, озабоченно спокойный, попросил  обождать. Заседание актива продолжалось ещё минут тридцать, я слышал выступления, из открытой настежь двери, неловко пристроившись в коридорчике на подобии скамеечки с наваленными  туда  комиссионными книгами, невостребованными , ненужными, переминался ногами, оттаивал от уже начавшихся холодов и не мог, естественно, уйти. Рукопись была отдана в единственном экземпляре, с нею надо было что-то делать, она явно была недоработана, я  чувствовал это, и даже думал о том, что, вообще-то, не стоило её показывать Николаю Александровичу. А пока что обсуждали делегата на совещание в Москву, единодушно избрали Скромного. Потом заговорили о новом романе Большаковой, только что изданном в  Мурманском  издательстве, первой прозаической вещи,  саамского автора. До этого лишь были книжки поэтов, начиная с выпущенного в 1983 году сборника стихов Аскольда Бажанова «Солнце над тундрой». Роман принимался неоднозначно, резко критиковался,  за  откровенности, эротического свойства. Но всё же книгу приняли к сведению, как данность, от которой не отвязаться. Заседание окончилось, все вышли ,  некоторые шумно меня приветствовали, а Николай ошарашил –  «оставайся». Готовился банкет, на скорую руку , и, надо полагать ,  по  поводу  начала нового сезона, в узком кругу, мне нужно было   уходить , - я не собирался мешать , а тем более присутствовать. Но Николай почти силой  удержал, добавив уже серьёзно, что повесть моя читабельна, достойна публикации, но нужно переделать, он даже отметил где – сделал заметки на полях.
     Скованность первого момента , за столом с именитыми, развеялась у меня через час. Поднимались тосты, слышались короткие  речи, а в середине застолья, когда всем уже было  всё равно, «до фени», я услышал похвальбу о себе, из уст Николая. От чувств, переполнивших меня, я на угощение добавил ,- сбегали за дополнительной выпивкой. Не сильно пьян, если совсем не трезв, оставался Тимофеев. Он искоса поглядывал на меня через стол, напротив, и, улучив минутку – потянулся ко мне, потёрся лбом о голову и попросил почитать  мою повесть, по части воспоминаний о Маслове. Скоро был должен исполниться год, как того не стало.  Потеря  очень неожиданна для меня,  - ещё в мае, когда я появился в  дальнем кабинетике и увидел траурную ленту на портрете…
     Чистоногова не видела  меня и не говорила со мной лет двенадцать.   Лишь мельком я её видел, издали,  на семинаре 98 года , опоздавшую, у дверей, и прошёл мимо, не поздоровавшись, да она и не узнала . Она  возглавляла тогда одну из поэтических секций. Чаще встречал Колычева. Добрый , приветливый, он меня узнавал сразу, в редкие мои набеги, кажется , летом 98-го ,или  того раньше,  а также позднее ,  в июне-июле 2001-го. Я тогда впервые долго жил в городе, на тренажёрном судне, учил  моряков, по основам спасения и неотложной помощи. Была такая страница в моей жизни.
   … После поддержки Скромного отступать стало некуда. Да и обстоятельства складывались благоприятно. Во втором рейсе на «Советском», словно  в компенсацию от неудачи первого, я  стал работать в электронном виде, пугаясь и радуясь удобству и оперативности. Перепечатал  заново повесть, «перекачал»  её в другой формат. В амбулаторию мне достался компьютер старенький,  для набора, а рукопись я оформил для новых, современных  программ. Изменил название, из «Литератора». …Идём как-то в Полярном,  поздней осенью, с женой. Навстречу дует. Она отворачивается спиной в своей в полроста искусственной шубке, я не могу не любоваться ею, такою ещё желанною, притягивающей, дорогой  и близкой. И вспоминается песня или стих, - «когда дождь  и ветер стучат в окно», или название фильма, Алоиза Бренча, 66-го года, о «лесных» братьях, и мысль – хорошо бы так назвать свою вещь,  - озвучиваю. Она мне отвечает:   «Лучше  просто – «ветер в лицо»… Меня осенило, ударило. Чёрт возьми! – а ведь это название, отражающее суть повести, литературных мытарств – пробивания себя,  успехи и горести Саши… Да, есть  и у Буковского книга, диссидента 70-х годов, «И возвращается ветер» - недавно прочитанная, с поражающими подробностями.  Имеется и где-то в записях о беге такая мысль, о встречном потоке в себя, особенно на  шоссе от аэропорта, под Мурмашами, в  начале и середине мая. Как трудно я преодолевал  эти километры, хватал ртом встречное движение воздуха, за две или три недели, перед  долгожданным теплом… И ещё – увидел как то, в развалах библиотек, оставшихся от застоя, книгу автора Медведева, «Когда ветер в лицо», о Розе Шаниной, кавалере орденов «Слава», снайперши из-под Архангельска, из Холмогор, погибшей в 44–м, и вспомнилась улица с её именем, в поморской столице, боковая ,от вокзала. Девушки не стало в двадцать с небольшим лет. Чистое, будто лик с иконы, лицо на фото… Даже есть что-то от моей  недолго любимой, когда-то второй, жены… И еще. Точно такое название, «Ветер в лицо», имел спектакль Хейфица и Зархи, будущих знаменитых кинорежиссеров, в 1930-м году, в театре ТРАМ в Москве, где, кстати, начинал Николай Крючков, поразивший как то меня в старом фильме «Звезда», когда он рвет запал гранаты в окружении себя немцами…
     Приход на «Со-Со» подгадался  нежданно , но вовремя, в феврале. Я отдал уже готовую рукопись Скромному, а сам  затем снова ушёл в рейс, на «Таймыре» , до июня. В начале лета просмотренная Николаем  повесть опять была в моих руках. И то, что  я увидел в конце её , на последней странице, повергло меня в трепет – ноги подогнулись, сердце запрыгало, а тело покрылось потом… Размашисто, карандашом,  было  написано – «В печать». Стали договариваться о рецензентах. Циркунов? Тверцов? Сорокажердьев? Но рукопись выпросил для себя Тимофеев. Или Николай сам ему отдал? Неведомо. Но так или иначе, именно тимофеевская рецензия ожесточила меня и  позвала –  «умереть  или напечатать». Сам того не ведая , Леонтьич меня подвинул на казалось бы, несвершаемое…  И Николай Александрович Скромный, конечно же, через тернии, вывел меня на эту дорогу, ниву литератора. Тогда у него были не лучшие времена - отказывали отделению Союза в дотациях,- Николай хлопотал, что-то пытался спасти. Тогда же затеял переговоры с Бессоновым, «ответственным» отделения писателей на Октябрьской, об объединении, чтобы вместе выжить. Я сам видел их рукопожатие. Я тоже, в свою очередь, познакомился с Бессоновым, чтобы заявить  о себе и там, в полуподвале у  старого базара. Договорились и  я пришёл туда. Выяснить  что-либо конкретное  не удалось.  Печатанием и публикациями  ведал Семенов, альманах «держал» в своих руках.
 
               
                *       *       *
 
    Немного – документов. Что сохранилось. Они по «хронике» подходят к первой части, но ради преемственности можно и здесь. Это отзывы, приглашение, записка. Комментарии излишни, всё понятно и так. Для ясности отмечу, что после первой главы приведены: приглашение Тимофеева, на семинар 92 года; два отзыва Архипова; записка Кузнецова. Оба – журналисты, «проходят» в первой части.  После второй главы – отзывы из журналов «Урал» и «Литучеба»,  а в последней подборке, за  третьей главой, – три отказа-рецензии  из «Севера». Итак…

1.(ШАПКА):  Союз писателей России. Мурманская писательская организация .      
     Уважаемый Николай! В первую субботу февраля состоится         однодневный семинар молодых писателей. Если есть новые рукописи, пришлите до Нового года. Приезд за свой счёт. Желаю творческих успехов.
(ПРИПИСКА  ОТ РУКИ) Начало 10-00. С Новым годом. Участие в семинаре подтвердите.    (ТИМОФЕЕВ) – (подпись)

2.    (ШАПКА): « КОМСОМОЛЕЦ ЗАПОЛЯРЬЯ» Орган  Мурманского   обкома ВЛКСМ . № 450, 31 октября 1988 г.
Уважаемый Николай Николаевич! Вынужден  огорчить Вас. Ваш критический разбор деятельности Мурманского книжного издательства и литобъединения мы не сможем опубликовать.
      Во – первых, чтобы публично обвинять творческих людей, нужно хорошо знать специфику их работы и с тем быть доказательным. В Вашем письме нет главного – компетентности и обоснованности, поэтому оно выглядит как «взгляд со стороны».  А ведь так, согласитесь, можно обидеть людей, выставив их перед общественностью в ложном виде.
       Во – вторых, не чувствуется доброжелательности в Вашей критике, а без этого важного качества она рискует показаться читателям неискренней, продиктованной сиюминутным настроением.
В вашем письме много неточностей – и тех , что легко поправимы (наша газета называется  «Комсомолец Заполярья», а не «Северный комсомолец») и тех, что проверить весьма трудно.
      Хорошо, что Вы  с добрым чувством отзываетесь о товарищах по перу – например, Н. Скромном, А. Яхлакове. Но критика в адрес ЛитО воспринимается как голословная, без конкретных дельных предложений.
     Публикация прозы в «КЗ» довольно затруднена: объём еженедельника не позволяет печатать большие рассказы. Что же касается сотрудников газеты, то они посещают занятия ЛитО в качестве молодых литераторов, а не по редакционному заданию, и потому принуждать их к этому все таки неэтично.
    Ваши упреки относительно ЛитО ( «начинающие варятся в собственном соку» , им «ничего не остается, как самокопание», «время течет по старым, накатанным рельсам», произведения начинающих не печатают и т.д.) – быть может, в чем-то и справедливы. Но теперь, чтобы избежать подобных издержек, работа ЛитО ведется по-новому – по секциям. Надеемся вместе с Вами, что это поможет начинающим литераторам серьезнее относиться к слову, трудом добиваться художественности своих сочинений и ценить не себя в литературе, а литературу в себе.
            
              С уважением – С. Архипов, зав. отделом писем – (ПОДПИСЬ)

3.  (ШАПКА) : «Рыбный Мурман» Независимая газета рыбаков Северного бассейна. г. Мурманск
           Уважаемый тов. Рогожин !
Редакция получила Ваши литературные работы, однако опубликовать их, к сожалению, не може : литературная почта «РМ» велика, и редколлегия подходит к ней строго избирательно. Не огорчайтесь. Всего Вам доброго.
       
              Корреспондент «РМ» - (ПОДПИСЬ) – Сергей Архипов.       
         
4. ШАПКА) : «Рыбный Мурман» Независимая газета рыбаков Северного бассейна. г. Мурманск  Николай Николаевич !Получил рукопись. Жду Архипова. И жду записки о ядерных взрывах

9. XII. 91 г                ( КУЗНЕЦОВ – подпись )
 
 






14 октября 2004 года, четверг.

    10 часов вечера. Отчаливаем. Из Дудинки. Обычное вроде продолжение рейса, но для меня оно особенное – вновь я, после долгого перерыва, отправлялся за кордон. Кончилась моя «обратная  ностальгия». Заморские города и страны вдохновляли, впечатляли, - заряжали энергией, накачивали идеями, будоражили мыслями. Завершены все намеченные  перед отходом дела. Отнесён  даже, в надёжное место, маленький телевизор, - как его потом тащить из-за границы? Успокоился даже от напряжённейших, месячной давности, первых трёх дней сентября Беслана…
     Странная  навязчивость осуществления замыслов, с мая  месяца, меня уже  не покидала.  Я шёл к цели с тупой решимостью  заколотого быка.  Сияющая вершина славы теперь уже просматривалось, и до неё можно было добраться. Тогда же, с месяц назад, из той же Дудинки вышли  и намеревались отшвартоваться в Архангельске  13-го. Мне было очень важно появиться в городе именно в тот день, чтобы, распечатав набранную на дискетах повесть, уехать в Мурманск 14-го, поезда туда шли по чётным числам. Когда очень хочется, в реальности всё бывает по–другому. Причалили мы именно четырнадцатого, но только около девяти вечера и хоть разорвись, но добраться за час до вокзала ( поезд отходил в 22 ) было невозможно. Если бы только кто-то заранее ждал, на машине, прямо у трапа, на всей скорости… Отпринтовать можно было и дома, на месте.  На судне мне не разрешили, как я не уговаривал «третьего» штурмана, тот не соглашался, стоял «насмерть». Теперь же, за два дня, можно было договориться где-то в городе, который когда-то был мне родным…
     Агафонов, бывший согруппник, главврач одной из специализированных  больниц,  отказал, и я теперь подумывал, а не потревожить ли студенческого приятеля, и рангом, пожалуй, повыше, - руководителя крупного  учреждения,   масштаба огромной многопрофильной клиники, занимавшей целый городок окраины. Да  - Областная больница... Всё-таки потянуло туда, думая, что повезёт, выяснить хоть, когда того приятеля застать. И мне действительно подфартило! Я, медленно подходя к входу корпуса администрации, заметил, как у небольшого крыльца остановилась машина-легковушка, трудяга «Жигуль», девятой модели, а из неё выпрыгнула и, наклоняясь корпусом вперёд, пошла фигура в плаще,  быстрым шагом поднимаясь  по ступенькам наверх. Санька! Как я вспомнил сразу эту его характерную манеру слегка сгибаться, как у всех высоких людей, - мгновенно проявилось! Я бросился за ним следом и вот уже стучусь в массивную дверь приёмной, осведомляюсь у молоденькой секретарши о хозяине, она мне – «вы договаривались?» Я отвечаю, что нет, но, уверенный, что меня примут, леплю первое взбредшее на ум  - «Главврач атомного ледокола  «Арктика». Девушка, как мне кажется,  слегка удивляется, но согласно кивает, крутит диск телефона –  докладывает. Через секунды я вхожу…
     Он вышел из-за стола, встал рядом, в стойку «смирно», для приветствия, с выражением строгой почтительности, и даже торжественно. Ещё не располневший, но с  прожилками около глаз, чуть припухлым лицом, но узнаваемый, явный, как и двадцать лет назад, когда мы виделись  в последний раз, на встрече десятилетия. Милый мой, родной и близкий Санька! С кем делился сокровенным, которому рассказывал о своей нескладной несладкой любви; и как мы были счастливы когда-то вместе, в то недолгое, брызжущее весною и осенью время расцвета наших чувств, верностных клятв, приготовлений к свадьбам. Всё исчезло, растворилось в морозном воздухе января 75-го… Его девушка погибла,  от скоротечной тяжёлой болезни, а моя бывшая невеста от  меня отвернулась, скрылась за будкой КПП закрытой зоны ближнего Северодвинска, всего-то в трёх десятках километров… От встречи с официозом, я, в полном смятении от его учтивости, в неловкие первые пару минут вдруг восклицаю, от удивления :
 - Да ты что, не узнал меня , Саня ?!
 - Почему же, узнал... - ещё не веря, что рядом с ним его сосед по комнате, проживший с ним вместе студенческие три года, произносит Рогалёв.
    Душный налёт вмиг исчезает и я сразу договариваюсь о печатании. Также прикинули, что в следующую неделю он выделит  часик-другой, чтобы пообщаться со мной, но с предварительным звонком… Ровно тридцать лет назад мы расстались без обещаний, чем-то недовольные друг другом, и тогда, десять лет спустя, только сухо поздоровались, осведомились  разве что о здоровье или посетовали на непогоду. Может, причиной размолвки на десятилетия стала моя бывшая? Я  догадывался об этом, приглашал Саньку на свадьбу, в Питер, почти что сразу за выпускным,  а он как-то резко и неожиданно отказался, сплюнул от брошенной сигареты. Мы куда-то быстро шли, «Павлиновкой», проспектом, ставшим Троицким, мимо работавшего тогда ещё цирка, по направлению к общежитию, где уже собирали вещи…
     Поймал, поймал, себя всё-таки на этих сопоставлениях, упущенных возможностях, - отыскать, съездить на могилу к Саше Яхлакову. И сам себя распускал утешениями о других, будущих здесь пребываниях, ибо уже в одном этом,  на четвёртом от  начала века году,  появлялся здесь третий раз. В начале, в июне, проездом из Сыктывкара;  потом в  первые, памятные, жаркие пять дней августа, когда боролся с внезапно возникшей кишечной инфекцией на борту зашедшего этого же судна, начиная с капитана, семидесятилетнего, с его перебоями сердца от ионного дефицита, с его кардиограммой, расположением ко мне, но с последующими потом его препирательствами, отчуждением, матом.  Теперь вот  две  половинки по полтора дня, «до и после», разорванного временем четырёх суток поездки туда и обратно, должны были что-то добавить в эти поиски – автобуса, местоположения, расстояния, прикидок по времени, ко дню, обязательно выходному, когда туда ходит этот пресловутый автобус, на Ижму, экспресс… Та девушка-секретарша, шустрая, юркая, печатавшая мне повесть, и сообщила, во второй, после  поездки, раз, у Рогалёва, что кладбище прямо в деревне,  на окраине, - у неё там дача. Значит, ориентир  был найден. Тот визит к Рогалёву действительно был последним, как к главному Областной клинической. Уже через пару недель он работал в другом месте. Я  пришёл к нему со своей повестью, для печатания, уже  «на краю снегопада».
    Поезд, пришедший ранним утром  на станцию  Кола, хранил ночное  тепло, а мне нужно было вытаскиваться, с тяжеленной, полной книг,  сумкой, в холод позднего сентября,  тащить её  на плече,  пехом, к  дальней остановке, на первой автобус от Мурманска. Расклад такой вышел из-за денег, отложенных , заначенных на билет и суточную, для питания, дорогу, что даже до Колы едва хватало… Но уже в десять утра необходимую для себе  сумму я  снял  и пошла круговерть дел, с мотаниями туда и сюда, в город и обратно , домой. Накладка вышла с подругой, я думал  о ней, куда же  приглашать, в гостиницу или  в Мурмаши, расход получался   одинаковый, но всё решилось её состоянием – она была не готова к сближению – «текла». Но мне расстройство – я  хотел разрешить  сомнения насчет дальнейших с нею отношений, она чего-то скрывала, умалчивала, внутри у неё вызревало решение, она давно уже  была с кем-то «обручена». Милашка моя, медичка-сестричка… Мы коротко увиделись, - об этом в следующей «дате» - а ведь мне предстояли Европа, Америка…
    Следующий после приезда день – выходной. Но не отдых, расслабление, а сборы, прикидки – в обратный путь. И неожиданное – сообщение о кончине гражданского мужа бывшей первой. Помчался к ней соболезновать, брал водку, закуску. Порыв  - благородный ли? Я ведь ещё не знал, что она уже подала в суд, на алименты, и ни полслова не обмолвилась, когда я  сидел перед нею, морщился от выпитого. В понедельник – главное. Перевод, всей снятой наличности, в Онегу,  и  отсылка  туда рукописи, - пухлой, тяжёлой,   в сто восемьдесят страниц. За сколько дойдёт? – спрашиваю. «Десять  - говорят  - «дней»,  500 километров - недалеко…
    Обратно – самолётом. Тот же капитан, сумасброд, отпуская, предупредил - уйдём 21-го. Иного выхода для меня, как возвращаться  воздухом, не было. Но уже на месте выяснил, что не приехали сменщики, -  повар, электромеханик, камбузник, и те притащились тихим  ходом, 22-го и аж следующим днём был отход. Я зря пронёсся в облаках, как это было  когда-  то 12 лет назад, в памятном девяносто втором, описанном полете «Ветра в лицо». Самолётик был такой же мелкий, с дрожащим салоном, но уже с расставанием  в гулком полупустом  аэровокзале с повзрослевшим сыном, самостоятельным, женатым, зрелым мужчиной. Объятие перед стойкой, сумка на подхват, теперь лёгкая и  поднятая в приветствии рука. Полетели…
Звериное, животное  чутьё в человеке – есть. Бандероль в Онегу не пришла и через три недели. Я будто, предполагая такое, ещё в Архангельске, перед отходом в Дудинку, отослал дискету с  проектом книги.  Продублировался, подстраховался…
     Ко всем трудностям того суматошного месяца ещё добавилась трагедия в Беслане. И думы  такие – «какого чёрта? пробивать книгу, когда в мире творится такое?» Но и противоположное, – может, сдвинешь людей к добру…
     Когда время уже впритык, поджимало, перед этим предпоследним отходом из Арктики в Европу, из Дуды, препоны, будто демоны, не пускали. Я забирался на мостик, где был компьютер, каждый день в самое удобное время – отдыхает старпом, спит капитан, ещё не заканчивался день. Всего-то два аппарата и одна лишь моя электронная папка, к которой не допускают. Какая-то поломка, сбой программы и чихвостят только одного меня. Читают файлы. Капитан все-таки корчит из себя интеллигента, разрешает работать на старом. Но мне это уже не нужно, только одна теперь проблема. Нужна бумага. То самое, что потом не понадобилось,- типография набирала  книгу по дискете. Но я-то не мог  знать – о "пролёте" с бандеролью.  Стал искать эти листы. Немного пособирал на  своём судне, взял у приятеля – врача, - на соседнем . И всё равно это было не то, совсем не то.
    Там, около доктора, оказался давний знакомый, с кем  ходили когда-то, лет семь тому назад,  - стармех, «дед». Фамилию даже запомнил. Голубев. Были с ним в Америке, в Штатах, я там завершал повесть о детстве. И, когда покинул тот сухогруз, оставил черновики, которые потом читали – этот  механик с другими, всем понравилось. Сыграло роль? Не знаю. Но я  нагло выпрашиваю толстенную, новую  пачку листов, нераспакованной , принтерной бумаги. С плеч – гора. Всё.  И хоть впереди ещё Архангельск, Кола, Мурмаши, Мурманск и снова – поморская столица, а посредине - загадочная  недоступная Онега, - становится легче. Повезло? Наверное. Как- то чертил  по линейке треугольник трёх родных, северных  городов, и Онега оказалась  в центре – равноудалённой. Удивительная, потрясающая находка.
А Дудинка, «Дуда», - самобытнейшее,  место. Городок, где главное – причалы, порт. Поселение с семнадцатого века, в современной застройке, частного сектора нет, везде – камень, бетон, на сваях, от вечной мерзлоты, подложить взрывчатку легко. Выстроенный недавно Культурный центр. Прохожу мимо, а здесь митинг, против терроризма. Невольно задерживаюсь  рядом. Всё-таки горечь, горечь внутри, какой-то беспросвет, тупик. Как же  всё-таки усмирить, гордый этот Кавказ?..
   …И вот – середина октября. Покров. Цены на севере кусаются, приходится растрачиваться  полностью, добавлять, разменивая, уже валюту. Молоко не беру, оно дороже в три раза ,чем в  Мурманске. Но водку покупать надо – в Европе она «пойдёт». Самая дешёвая «поллитра»  -    за сто рублей.  Здесь всё-таки – «остров». Все слова о другом мире – «материк».
     Женщины, девушки, - все сплошь красивы. Удивительное сочетание тонкости кожи тундровых народов, с перемешанными ссыльными, с 20-х годов. И ещё, правда или нет, - сталинская депортация сифилитичек после Победы, - развелось за лихое военное времечко… Странно удивительный город ещё в том, что отсюда уходят корабли во все стороны света. Вот и мы получили  маршрут, задание – обогнуть Южную Америку, через Магелланов пролив, выйти  Панамским каналом и обратно – на Ливерпуль.



 - I I -

    Жители маленького норвежского города Лодинген переполошились. Полные два месяца около их берега  простояло большое русское судно, с многочисленным экипажем и никто не выходил на причал. Появились слухи об инфекции на борту, с которой не могут русские справиться, и решено было поднять общественность на борьбу с внешней опасностью. Под этим видом организовали норвежско – русский вечер дружбы. В местной школе организовали приём,  - в коридоре, при входе, поили бесплатным кофе,  в актовом зале  устроили концерт, местными силами, с джазовым оркестром, а потом разыгрывали призы – фотографии в рамочках. Моряки были разочарованы. Ещё на судне пронёсся слух, что будут ценные подарки, по номерам пригласительных билетов. В конце пели «Подмосковные вечера» и девушка–эмигрантка, переводчица, размахивала  российским флагом, с такой же другой махальщицей, норвежкой. Хотелось сбежать со своего места в амфитеатре, припасть к этому  полотнищу-триколору, от растревоженных чувств, от тоски по родине, за долгие шесть месяцев  рейса…
     Я всё же подошёл к девушке, позднее. Она  была  мне уже знакома, с её помощью я давал интервью, местным газетчикам. Их интересовала  всё та же волнующая тема, нет ли на плавбазе, где мы пребывали, опасных микробов? Я впервые общался с иностранной прессой,  и знал, что, возможно, засвечусь, - меня уже и «щёлкнули», неожиданно, маленькими фотоаппаратом. «Происки империализма», - зашевелились в мозгу старые стереотипы, но я, разумеется, корреспондентов успокоил, - «инфекции нет, строгий контроль…» Ну а девушке потом вручил, что и намеревался, - при случае ей, отправить рукописи. Имел два адреса, где печатали русскоязычных авторов, из газеты «Иностранец», - тогда  там ещё была неплохая рубрика объявлений. Сунул эмигрантке последние оставшиеся у себя доллары, - за пересылку и труды. Рейс заканчивался, можно было  обойтись.
     Это было самое долгое, до того времени, моё пребывание в море, с мая по ноябрь. Плавбаза «Севрыба» простояла у Питерхэда в Англии, возле Леруика Шетландских островов и вот теперь - у Норвегии. Пережился наглый басаевский рейд на Буденновск, стоянка без работы в течение месяца, операция по  поводу нагноившегося жировика на лице одного матроса, уже у Лодингена. Здесь же я и закончил вторую часть «Записок о скорой». Кажется, их тоже передал для отсылки. Исчерпав все возможности в России, потеряв  поддержку, хотя бы моральную, от Яхлакова, с осени 1995 года я решил пробиваться на международной уровень и начал ту эпопею. Стрельба по невидимым целям, жесты отчаяния, дороги в никуда… С 1996-го замаячили перспективы. Я перешёл в торговый флот, возможности бывать за границей неизмеримо выросли. Порт Роттердам – первый в подобных плаваниях. В первый раз всё получается и выходит. Я познакомился с русской эмигранткой, она моими рукописями заинтересовалась, взялась показать знакомым издателям. Хотя не меньше её интересовали русские книги, журналы. На этой почве мы и сошлись. Я вынес ей, к машине, на плечах, полную и уже порядком потрепанную, изорванную в нескольких местах,  большую дорожную сумку с подшивками «Огонька». Рукописи у неё остались,  но в следующие заходы в Роттердам я связаться с ней не сумел -   сначала она была в отъезде, а потом телефон её не отвечал.
     Америка XXI  века – строгая, неподкупная. Страшится даже русских моряков. В 2005-м мы простояли у Лос-Анджелеса, без выхода на берег, 15 томительных  дней, под жарким солнцем середины июля, в те дни, когда там праздновали День освобождения, с 18 века. Но мне всё-таки удалось втиснуться в эту страну, в 96-м, в почти четыре с половиной недели стоянок в  четырёх портах, четырёх штатов и больше всего, - в Новом Орлеане, штата Луизиана. Кроме парка с бронзовым Армстронгом (как я не знал , что услышу его песню через восемь лет  на концерте с Викой!), старыми лопастными пароходами времён Марка Твена, здесь ещё находился и знаменитый «Французский квартал» - скопище баров, ресторанов, кафе, отелей, магазинов антиквариата, фотографий, галереей, букинистики. Я шатался по  этим прямоугольным улочкам, меряя их из конца в конец, упирался в местных рисовальщиков, вернисажи, среди многочисленных туристов, гуляющих и развлекающихся здесь в основном по ночам. Иногда слышал русскую речь, из уст проходящих мимо людей, перебегал на другую сторону улицы, обратно и сталкиваясь с ними, приветствовал их родными словами. Те удивлялись, останавливались, потом заваливали вопросами, о России, кто и откуда, но быстро откланивались – бедные моряки их не привлекали. Раз встретилась парочка, очень интеллигентного вида, она курила, дорогую сигарету, он подправлял всё время свои модные очки. Я спросил, нет ли издательства, русскоязычного, поблизости. Они ничего не знали, не их ассортимента было блюдо. Вроде они были художниками. И, кажется, впервые, я услышал от них о домашней множительной технике, как у Солженицына, в  документальном фильме Говорухина. Впрочем, фильм я  смотрел  много раньше, в 93-м…
     В огромном, на два зала, этаже букинистического магазина мне удалось сбыть собрания сочинений, купленные в Дудинке. Приобрести же ничего стоящего не смог. Если не считать каталога, всех советских  кинофильмов, начиная с 17 года, четыре тома, с грифом «для служебного  пользования». Наконец, на третий или четвёртый день, я набрёл на магазин русского арта. Прямо так висела табличка с буквами сверху вниз, как иногда у нас пишут почту или булочную. Внутри сидела милая женщина, с приветливым лицом, постоянно улыбающаяся и знающая несколько русских слов. Через неё я познакомился с русским художником. Он меня пригласил к себе, на улицу «Милан». Добраться туда было достаточно далеко, но я всё-таки рискнул, поехал. Сначала на деревянном, старинном трамвае «Желание» (от драматурга Уильямса), а потом, выскочив по глупости,  добрался уже на такси , с водителем–негром. Валерий Косоруков, невзирая на свою фамилию, художником был серьёзным. Наверху, в мастерской, куда он меня ненадолго завёл, висела огромная , метра  2 на  3, картина с видом  обнаженной женской фигуры, с линиями, характерными для серовской «Иды Рубинштейн». Сам домик,  двухэтажный, неприметный снаружи, в длинном ряду таких же подобных, утопающих в садиках и кустарниках, удивительно просторным  оказался внутри – с множеством комнат, большой кухней и столовой, где мы и расположились, для беседы,  с бутылкой лёгкого, взятого мною,  вина. Валерий приехал из Москвы в шестидесятых годах, во времена раннего Брежнева, где его зажимали, притесняли. А здесь у него были выставки,  альбом солидного издательства. В 97-м ему было 62, и в последний раз я ему звонил в 2001-м, из славного города Полярного, накручивая на счёт очередной  своей любовнице, когда  пришёл к неутешительному для себя выводу, что она  укатила в Калужскую область к маме, украв перед этим у меня 200 долларов, из сумки – последний резерв от короткого  трёхнедельного рейса на «Союзе». Хорошо, что хоть замаскировалась,  через  записку  к  соседке.  Оставила мне ключи от  полупустой своей квартиры, где все равно нечего было взять, в компенсацию. Валерий ещё и до того времени, через четыре года, не пристроил мои вещи, которые я ему тогда оставил. Видимо, это было не просто, в штатовской придирчивой стране, хотя  художник уверял , что у него  есть друг-издатель, выпускающий газету. Я купил  там  «дедушку русской печатной прессы» - издающееся с  начала прошлого века «Новое русское слово». Были там и рассказы, на одной из страниц восьмиполосного номера. Может позвонить все-таки Валерию из Нового Орлеана ещё? Нет, наверное,  лучше выберу способ переслать ему книгу. Вид у него был отменный, болезнями он не страдал, дай Бог ему здоровья. Продукты там, в Лос-Анджелесе Америке, потрясающего качества. Масло сливочное, полученное нами, имело такой вкус, какой я помнил с Ижемского района Коми республики в 76-м году,  прямо с местного Диюрского маслозавода. «Диюрское» – знак качества, сохраненный лишь в  глухоте брежневской тьмы…
     И последний, наиболее близкий подход к зарубежной публикации. Ноябрь 1998 года. Финский город Коккола, давно  мной облюбованный, близкий и знакомый. Там я впервые оказался на пароходском судне в 96-м, в два захода, и потом, следующим судном, ещё два раза. Таким вот образом, по неделе стоянок , набрался целый месяц пребывания моего на финской земле, всех больше из всего дальнего зарубежья. Теперь, правда , крутимся второй месяц возле Мексики, но ведь то разные места, неоднозначные, а там – один городок, исхоженный, изъезженный на велосипеде. Али Лашеб. Финский журналист, алжирского происхождения, приехавший из Франции, учившийся в Москве, живущий в Хельсинки. В Кокколе у него была длительная командировке, мы познакомились случайно, но несколько дней общения - от настороженно-сдержанного до уважительно-доверительного, сблизили нас, - расстались, как друзья. Он заверил, что напечатает меня обязательно. В Хельсинки десять тысяч наших соотечественников и выходит там  на русском языке журнал, туда он и обещал меня пристроить. Я даже написал предисловие к своим недавно сделанным «Запискам о скорой», предпослал их «читателям Финляндии», описывая организацию медицинской помощи на месте в близком им, Кольском регионе… Ничего из этой затеи не вышло – два звонка Лашебу, где-то, в течение года, результатов никаких не дали…
     В этих же рейсах, 96-97 годов,  я разобрался,  подготовил, перепечатал заново подборку Сашиных вещей, часть его архива, переданных мне ее  сестрой, Бражкиной Людмилой Александровной. Стучал на машинке по ночам, на сухогрузе небольшого  тоннажа «Константиновка». Каюта на одной палубе с капитаном, и тот, самый чудовищный и жестокий самодур,  которого я знал, уволенный потом из пароходства своим же экипажем перед рейсом, Валерий Альперо, кричал: «Я не могу заснуть, а он ***рит!..» Приходилось менять режим – осторожненько печатать днём. Сашины маленькие рассказы и несколько стихотворений напечатали в «Рыбном Мурмане», с моим предисловием. Хоть что-то, хоть малое, для друга, - я  сделал. И ещё одна подборка, с портретом, разместилась в новой газете  Кольского района, в Мурмашах. Тот славный период, когда и к нам дошли ветры перемен, отзвуки, отголоски прогремевшего по стране урагана, когда докатились сюда волны демократии и гласности, продолжался недолго. Захирела потом телестудия местная, исчезла и газета. Но на страницы её вылилось, выплеснулось то, что десятилетиями копилось под столом, так много оказалось в поселке пишущих людей – прозаиков, поэтов, мемуаристов. Может, кто-то «засветился» и раньше. Был эпизод в литературном кафе, 88 года. Ещё крепки были устои, но либерализация надвигалась, - неумолимо, гласно, властно. И вот – резкое возражение Маслову, ведущему вечер Чеснокова. Мэтр мягок, тактичен, но чувствуется в зале  что-то неуместное, обронили о нынешней власти, её неустойчивости и те, резко выступавшие, поднялись, проходили сквозь стулья, сопровождаемые взглядами, удалялись – двое мужчин и женщина. Последняя протискивалась  мимо меня, рядом. Одета изящно, с тонким неведомым запахом, наверняка заграничных, духов, возраста неуловимого, но лет на тридцать пять–восемь, не больше, очень элегантная, вся отстранённая, сосредоточенная какая-то, неземная. Аэлита. В полной тишине эти, как  мне показалось, - «диссиденты» ушли, но впечатление сильное,  тревожащее,  - оставили…
     Но вернёмся к Мурмашам. Евреинов, Рафаил Борисович, был, кажется, самый известный, популярный, из культурного  поселкового сословия, - человек.  Он с экрана местного, кабельного ТВ читал  свои поэмы, стихи. Я удивлялся, как много он написал. Тогда же передавались в поселке удивительные  и пронзительные, и в то же время простые и доступные проповеди отца Марка. Я даже пожалел, что не зафиксировал их на  пленку, а когда, познакомившись с  работниками телестудии, решил попросить записи, их не оказалось. Потеряли… Телевизионщики  собирались у Евреинова, на квартире  у него было  что-то вроде клуба, богемного-элитного,  и я попал один раз туда,  оставшись и задержавшись у приятеля подольше. В 2004 году у Евреинова вышла книга, солидного вида, в твердой обложке, на хорошей бумаге. Но он не вручал книги запросто, задаром , как потом это делал  я , а продавал. Понятно, что издание было спонсированное. Мне, честно сказать, было жалко пятидесяти рублей. Я невежливо отнесся к детищу своего  друга  по литературе, земляку, столько лет стремившегося к вершине самообнажения и запоздало об этом жалею. Рафаила Борисовича больше нет, с весны 2006-го… И газета та, «Новое Кольское слово», просуществовав год, тоже  почила в Лету… Номера у меня остались.
     В феврале  98-го года, после неудачного посещения семинара  и в связи с молчанием зарубежных издательств, я решил идти, с  большой подборкой, к  местному печатному станку, к  главному книжному редактору  Мурманска. Я не знал,  кто там теперь и ко мне навстречу, из кабинетика , вышла дородной комплекции женщина, похожая на бухгалтера, из какой-нибудь стройконторы. Она мне ничего вразумительно и обещающего не сказала, но посоветовала обратиться к новым издателям, выпускающим   недавно  появившуюся, толстую  и внушительную, газету объявлений «Всё». Редакция располагалась в переулке между  улицами Пушкинской и Перовской, около ДК «Кировки», недалеко от магазина «Счастье».
     Охранник спросил мою фамилию, цель визита, записал - велел подождать. Тесный, заставленный столами коридорчик, молодые люди, девицы в вызывающих нарядах, настраивали на какой-то легкомысленный лад и я уже, в конце получасового ожидания, надумывал покидать это суетящееся заведение, как меня пригласили, со словами «господин» - в кабинет. Навстречу мне встал очень представительный, с почтительной сединой, импозантный мужчина,  пригласил сесть, раскрыл  поданную  мною толстую  папку. «Это всё – Ваше?» – удивился мужчина. Пришлось сознаться. Несколько наводящих вопросов издателя удовлетворили его, я знал литераторов края, и не понаслышке. «Что ж…позвоните… этак… недели… через три». Срок устраивал, я выскочил, пулей,  от неожиданной удачи, прилива сил, значимости своего пребывания на Земле. Позвонив через назначенное время, я услышал похвальбу, интерес к моей «интеллектуальной прозе», но ещё через время – полный и совершеннейший отказ в публикации, рассуждение о неокупаемости сомнительного издания, сожаление о потерянном  для обеих сторон времени и приглашении получить папку у секретаря. Я  расстроился, но и подивился изменчивости современной печати. Так закончилась моя первая серьезная попытка заявиться на Мурманском  издательском небосклоне, в книжном варианте…
    Летом 97-го года, после шести лет эмиграции, возвратилась в Санкт- Петербург Людмила Михайловна Куликова. Моя кумирша, обожаемая женщина , с незапамятного 89-го, наконец-то предстала передо мной во всей своей изменившейся внешности – полноты уродливой, до безобразия. И это было потрясение, шок. Ничего за границей не добившись,  ничто там не приобретя, она вернулась «к родному пепелищу», безо всяких перспектив. Пытала меня по телефону, помня моё к ней отношение: «Не развёлся ?», а потом пришла, на первое наше свидание через столько непростых лет, с сыном, уже почти взрослым, на голову выше мамаши! Я, утомлённый, уставший от дефицита женского внимания, в рейсе пароходства, на стоянке в Питере, надеялся всё-таки на несбыточное, хотя бы даже на  беседу  наедине между нами, простое общение, в тенистом садочке возле судна, или в тихом уютном кафе. А  должен был развлекать её великовозрастного юнца,  выкручиваться от первоначального предложения пригласить её на корабль, изображать радость от долгожданной встречи. И я почти сбежал от них, еле сдержавшись, чтобы извиниться учтиво, вежливо, - отдав им свои последние  кровные, пятьдесят тысяч  рублей,  одной бумажкой, заначку…
     Петербург я посещал каждые два года, начиная с 93-го, и вот пришёл, последним свои рейсом торгового флота, в 99-м. Я не знал ещё тогда, не предвидел, что через какие-то два, три года, всегото, город будет  неумолимо, беспощадно  от меня отдаляться, уходить, растворяться в дымке воспоминаний. Славный, щемящий душу град, заманивший меня своей культурой, людьми, красотой, меня уже не воспринимал как родного и я буквально это ощутил, почувствовал, через горечь безвозвратного, потерянного всего, что я написал, нажил в бдениях творчества десятков лет. Пропажа архива, вернее – сожжение его, от  потрясающего сообщения сестры моей первой жены, несостоявшейся кандидатки философии, меня  подкосила. Самый пагубный результат моего развода 2001 года, невосполнимая утрата всего накопленного потенциала, всех прошлых мыслей, воспоминаний, наблюдений жизни. Дневники  тех  лет, начиная с 65-го года(!), письма, рукописи, пробы,  записные книжки, профессиональные заметки, записи о театре, режиссуре, по учёбе в Университете, письма педагога Юсуфова, театральный дневник, о постановках спектаклей. Впрочем остается какая-то призрачная надежда. Я не был под  Питером с 2001-го, может , удастся ещё появиться там и в самое ближайшее время, в том тихом месте города Ломоносова, где , кроме претенциозного писателя Притулы, живёт ещё и Николай Шадрунов, интересный литератор, зажимаемый  критиками, притесняемый властью, не жалуемый издателями, друг Николая Коняева, писавшего о генерале Власове, приятель известного диссидентского поэта Кривулина, Беллы Ахмадуллиной…
     Чего меня занесло весной 99-го на ЛитО? Одно, наверное, - заметался я тогда сильно, закачался , - под напором жизненных передряг. Заканчивалось  моё первое пребывание в торговом флоте  - волею обстоятельств я с ним расставался, уходил от заграничных, с жаром в груди  от романтики новых мест, плаваний. Шёл юбилейный пушкинский год, страна готовилась отметить большую славную дату. И любимая  тема Тимофеева, о русском национальном поэте, очень пространная, не связанная с очередным занятием, была мне не по душе, не по нутру, и мало в чём убеждала.  Перепевы эти я слышал уже давно, и не один раз, многократно повторяемые, лет с тринадцать назад,  может, именно, -  из уст литературно  строгого оппонента. Так зачем я появился здесь, на Книповича? Кажется, что-то хотел оставить на долгое прочтение, перед уходом в арктический первый свой рейс, на атомщике? Извинившись как можно учтивее, я с заседания ЛитО, прямо на середине его, ушёл.

    
                *     *     *

1. № 483     23.04.87              184 364 Мурмаши Мурманской обл.,
                ул. Пионерская, 5 , кв. 2
      
                Н.Рогожину

                Уважаемый Николай Николаевич!
    По получению редакции журнала «Литературная  учёба» я прочла Ваши рассказы.
   Самый большой из них по объему – рассказ «Дефицит возбуждения» - фиксирует лишь внешние события: переезд из одного места в другое. При этом причина отъезда в Сыктывкар сформулирована невнятно: текст телеграммы как будто разрешает герою остаться в поселке. Линия  любви к Лене и отношения с Ларисой повисают в воздухе. До конца рассказа так и остается неясным, что же связывает героя с обеими женщинами, чем определяется его выбор одной из них.
   Композиция рассказа размыта. По сути, это просто необработанный  композиционно личный дневник молодого врача. Текст многословен, обилие лишних сцен ( например, начальная – встреча Ларисы и Веры в палате ).
   «Объяснение во лжи» композиционно выстроено  более четко, но весь авторский пафос в разоблачении лжи направлен, по-моему, в пустоту, ибо ложь, как это следует из повествования, была бессмысленной и просто глупой. Так же герой глупо «проваливается»  с письмом. Фактически это разоблачение не  лживости, а глупости.
  В «Двойной игре»  Вы прибегли к модной, но весьма поднадоевшей фантасмагории. В тому же Вы, похоже, запутались в жанрах: если задумывается юмористический рассказ (курьезная ситуация в начале предполагает столь же комическое продолжение ), то конечная фраза «ведь  вы уже к трупу приехали» сбивает с толку. Если это надо понимать как юмор, то юмор этот мне кажется весьма сомнительным, «черным». А если трагедия – то она не подготовлена всеми предыдущими сказками и фантасмагориями.
 Рукопись возвращаем.
 
С уважением    
               
                Рецензент (ПОДПИСЬ) В. Гридасова 
23.05.87








2.   № 28   11.1. 90        184 364 Мурманская обл.,
                п. Мурмаши, ул. Пионерская, д. 5, кв. 2,
                Рогожину Н. Н.

               Уважаемый Николай Николаевич!
      По поручении редакции журнала я прочитал три ваших рассказа. Они обнаруживают определенные литературные достоинства, свидетельствуют о Вашем серьезном увлечении прозой, показывают Ваши возможности. Но в то же самое время не лишены и самых  серьезных недостатков.
     Начнем с самого внешнего признака. Экземпляр, присланный Вами, имеет весьма нечеткий оттиск, что в сочетании с мелким почерком литер и папиросной бумагой делает рукопись практически нечитаемой. Для того, чтобы разобрать напечатанное, приходилось под лист каждый раз подкладывать чистую белую бумагу. Согласитесь, это не дело. И вообще – оформление рукописи свидетельствует об отношении автора к редакции, в данном случае, видимо – неуважительном. Более широкими должны быть и поля.
     С литературной стороны рассказы также небезупречны. Им не хватает продуманности, сюжетной и композиционной законченности. Отрывочна переписка юноши и девушки в «Бедняжке», случаен набор событий, составивших фабулу «Берега золотого», не слишком оправдано построение сюжета в «Ситуации», где любопытное письмо Уляшева слабо соотносится с вступлением.
    Тревожит сходность черт Ваших героев. Неорганичны перемены стилистической окраски разных кусков текста. Есть и частные замечания, но дело, тут, в общем, не в мелочах, а в общих, серьезных, но в принципе, устранимых  недоработках.
    Всего Вам доброго. Рукопись возвращаем.
     С уважением (ПОДПИСЬ) С. Казначеев, рецензент журнала «ЛУ»
             13.2.90

3.    УРАЛ. Редакция ежемесячного литературно-художественного и    общественно-политического журнала Союза писателей РСФСР
      620219, Свердловск, ГСП – 352, Малышева, 24
       13/ 8 -90

           Уважаемый товарищ Рогожин.
   Ваши рассказы, к сожалению, не подходят «Уралу». Они написаны ровно, с хорошим знанием фактуры, с определенным умением обращаться со словом. Но, увы, не более того. «Урал» старается искать вещи, способные становиться событиями, пусть и небольшими. Извините.
В. Курицын  (ПОДПИСЬ)

8 июля 2004 года, четверг

     - В поэзии  не разбираюсь, поэтому ничего не скажу.
     Я завёл этот разговор, с упоением перечислял любимых авторов, но она меня  остудила,  окатила холодным душем - в ответ я получил такое вот бесхитростное признание. Она сидела передо мной, приведённая мною на корабль, в этот жаркий июльский день. Плотненькая, со сбитыми, будто наливными бёдрами, круглыми коленками, упругой грудью, желанная и непознанная пока. Я едва сдерживаюсь,  едва, еле-еле унимаю тряску, по всему телу, волнами пробегающую неуёмную, неудержимую дрожь. Нетерпение нарастает, но я что-то  ещё горожу, угощаю пока вином, сам прикладываюсь к коньяку, заедаю  невкусной рассыпающейся шаурмой, купленной с нею на базаре. Она, видя моё состояние, успокаивает,  уверяет,  что «всё будет хорошо»,  - словами из песни, «Верки - Сердючки». Я же растерял уже всю свою энергию, столько пришлось ее растратить, душевной и эмоциональной, пока привел её на судно. Столько лжи пришлось наворотить, такие выверты проделать. Заметил, когда вдохновенно начинаешь врать, все почему-то тебе верят. Вчера я добивался «отношения»-документа для неё  у инспектора кадров, приносил ему паспорт, потом дожидался  её  в пустом и прохладном холле детской поликлиники, где она подрабатывала на полставки, в самый разгар лета, когда мало маленьких пациентов; после мы пошли к самому  главному барьеру – в бюро пропусков, и там тоже «пронесло»  – уговорил, уверил строгих дам в том, что  только «для выноса вещей, с гражданской женой, она сама должна посмотреть, каких… Уходим надолго в далёкий рейс, на другую сторону планеты…»  Пропуск дали только на три часа. И я забыл про них, напрочь, про это отпущенное мне для вожделения время.  Но вот уже достаточно выпито, я даже выкурил сигарету, поглядываю на неё внимательней, пристальней, стараюсь уловить её настрой. Вот она, тут, через столик, в ожидании чего-то, видны ее чуть подрагивающие глаза. Разговор не клеится, мы надолго замолкаем, чувствуем неловкость. Ну что же, давай, ведь для этого же её и приволок, затащил! Да, пора. Я  начиная нести ерунду,  встаю, закрываю дверь изнутри на «собачку», чуть прибавляю звука в приемнике канала ФМ, подсаживаюсь  к ней, около, на диванчик и нежно прикасаюсь к её смугловатой шелковой кожице возле ушей. Она не отстраняется, и я уже смелей, но так же осторожно  опускаюсь своими губами к уголку её рта, медленно и постепенно вожу около и дотрагиваюсь до зубика, потом так же, не торопясь, втягиваю в себя её язычок, обвиваю руками талию, провожу рукой по линии ягодиц. Всё, моя! «Включилась» природа, животные чувства, – самка, чувствующая желание партнера, не может отказываться от спарки.  Не сомневаясь,  я быстро, отвернувшись, раздеваюсь - она шуршит бриджами и кофточкой за спиной,  аккуратно складывает на диван, залезает под одеяло рядом расположенной кровати. Застонала она сразу, как только я оказался в ней,  внутри, закрыла глаза, заскулила отрывисто, периодами, в такт моих толчков, и всё чаще и сильнее, а потом застыла в напряжении, изогнулась дугой, издала последний, со всхлипом, звук, и расслабилась мгновенно, будто распустилась цветком, размякла под моим торсом. Я тоже, будто провалился в омут давно забытого ощущения любви, в наркотическую негу сладости обладания прекрасного женского тела. Она была  выточена будто из мрамора, с правильными  округлыми формами, как у  парковых статуй девушек-ударниц, сталинской эпохи, с веслом. За два оставшихся  часа  мы уложились в два раза. Потом, немного полежав, будто остывая, минут пять, она молча встала, закрылась в душевой, поплескалась там, вышла оттуда, уже одетая, в купальном виде. Большого удовольствия я  от неё не получил - просто, так  - тренировка плоти, отправление потребности. Меня она даже разочаровала и вот тут-то мне вспомнилось её суждение  о поэзии. Гладкое отлаженное сближение, соитие (оба – медики), будто выученный  на «четвёрку» предмет, оставил не только разочарование, но даже раскаяние, и поставил перед вопросом – а стоит ли продолжать, такие с ней отношения?  Зачем я соблазнил девочку, младшую почти на двадцать лет, ради чего так упорно её добивался, что хотел этим показать, доказать? Хотел забыться от мучительного, державшего меня ещё долго сожаления о втором  разводе, о неудачном браке, попытки  короткой любви к непутёвой неуправляемой жене?
     Эта память меня держала ещё долго и проходила   медленно, постепенно. Период с 12 ноября 2002-го по 25 октября 2003-го, срок моей официальной женитьбы, оказался самым бурным,  противоречивым, заполошным, полубезумным  в моей жизни. Естественно, время до этого  за концом 2003-го, тоже было гнетущим, мало предсказуемым, потому что с бывшей женой я  ещё продолжал встречаться, до апреля 2004 года, все ещё хотел что-то себе доказать, пока она сама, решительно и бесповоротно, не порвала со мною сама. Навсегда.
     Брошенный, неприкаянный, разбитый морально, снова, после большого,  в одиннадцать лет, перерыва,  катался  я опять на «скорой помощи» - устроился на эту суматошную, ответственную работу, на время длинного, атомфлотовского отпуска.  И в конце того же месяца, когда бросила меня моя Алла, я, оставшись один,  встретил эту самую, медичку, с которой работал когда-то, прошлым летом, в приёмном покое одной из больниц города. Она мне понравилась ещё тогда, - может , сходством с моей второй, может , ещё чем… Но ничем не проявился, просто поздоровался… Но вот – снова, случай. И сразу же я подумал, снова о ней, когда  заезжал, ранним утром 30 апреля, в конце смены, помочь шоферу, оформив так называемый «вызов на ходу», и даже с немалым облегчением вздохнул, когда  не увидел в кабинете её, но, оказалась, что это – санитарка и  вдруг, нежданно, негаданно появилась именно она, обожаемая когда-то мною  медичка-сестричка! Меня заколотило. Я подумал о предназначении судьбы,- ведь она имела  не только схожую внешность, но даже носила такое же имя,  как у моей последней,  бывшей суженной!  Я решительно с нею заговорил, оставил свой телефон и она его - в з я л а…
     Но звонить пришлось самому, по рабочему её номеру, вымаливать хоть малого, к себе внимания, выпрашивать свидания. Ждал, высматривал её, у главных ворот больницы, мерил из конца в конец, снаружи, длинный забор ,  с цветами в руках, специально купленными, а она к назначенному времени не появлялась, не выходила. Я снова звонил, разговаривал, призывал и она – согласилась! Спросила сначала, почему развёлся, я обронил о развлечениях, которые обожала дражайшая и этим, оказалась, зацепил, -  «я тоже люблю развлекаться…»   К статности фигуры добавлялась ещё что-то восточное, мною обожаемое, потрафляющее вкусу -  крупноватый, с горбинкой, армяно-грузинский нос, густые черные волосы, смуглая кожа.  Сначала  мы пошли в кафе-бар, - заведение, наиболее близкое от больницы, - тесное, но достаточно уютное, с отгороженными диванчиками перед столами, мягким светом бра от стен, тихой  ненавязчивой музыкой. Это наше первое место стало отправной  точкой узнавания, притирки, выяснения позиций, жизненных планов. Точных,  конкретных сведений о себе она не раздавала, но основное, ключевое, необходимое для дальнейших разговоров,  из неё  вытащить удалось. Живёт с мужчиной  гораздо старше её, на десять лет, в гражданском союзе, около больницы, в центре. Он выплачивает алименты от первого брака и это ему ещё предстоит долго, но  она к нему привыкла, и менять на другого не собирается, пока... И снова я встречал её у больницы, мы шли, уже в другое кафе, я кормил её ужином ,- она была после смены – а потом покупал шампанское и шоколад. Не было только цветов, она их избегала, не зная, как оправдываться перед сожителем, но вспоминала про увядший букет роз, купленный мной в первый раз, который тлел на подоконнике квартиры в дальнем конце города. Пригласить  ее туда я не решался, хотя перед недолгим  расставанием, - я уезжал на недельку на родину, - шибанул ей  брачное предложение, не требуя быстрого ответа, а только через время, к моему приезду. А ещё раньше, при разговоре в другом кафе, очень приличном и новом, «Кружке», она выдала ту самую, загадочную и прозрачную фразу: «надо попробовать», когда я  уже, готовый более её не уговаривать, а исчезнуть, перед  самым вояжем, вдруг опять встрепенулся, заметался…
      Всё-таки ставка на эту, другую Аллу, была серьёзная. У неё образование, молодость, относительная даже свобода её выбора и наконец, - та же область, отрасль деятельности, что и у меня – медицина. Прожив с «первой», человеком своего круга, и ни секунды её не любя, я всё-таки  смог продержаться рядом с ней  целых 26 лет – более четверти века. И это её «попробовать» перевесило у меня всё, перекосило в мозгу и я уже не мог остановиться, мне необходимо было сделать эту «пробу», она жгла меня и тянулась сквозь всё это время, от середины мая и до начала  июня, после поездки,  когда мы снова встретились, уже по-деловому. Я  уже знал, что ухожу в рейс, но ненадолго, и должен был  появиться  в Мурманске через недели три, и местом нашей встречи избрал корабль, судно, куда меня определили и твёрдо и последовательно я к этой своей цели шёл, уже во время прихода.  До  документы успел сделать только  лишь на второй стояночный день в порту. Время сокращалась, нужно было спешить. Когда же ещё? – не везти  же её в Мурмаши, - там неудобства, бардак, далеко. Останавливаться мне, на полпути  к нашей интимной встрече, у меня уже не было моральных и физических сил… А тут вот всё подгадано – она с дневной смены, пропуск готов, я свободен от дел по отходу, мы идём на судно, по пути заглядываем на базар, берём пресловутую  эту шаурму, вино у меня  уже есть……
     Следующая наша встреча, снова примерно через три недели, во втором заходе в Мурманск, была почти семейной – деловитой, заранее оговорённой. Я сразу снял квартиру, однокомнатную, на Книповича. Ждал её на привычном месте, у памятника конвоям, там, где когда-то снялся со  своею второй «законной». И появлялась она, - в   своих неизменных джинсовых бриджах, такой же курточке, немного тяжеловатая, но обольстительная, с гладкобедрыми ногами, с чуть подавшейся  корпусом вперёд походкой. Машину нашли не сразу,  она поторапливала, подгоняла меня : «лови же,  скорей!» Я, ещё не привыкший к ней, снова думал, что снова придётся её «брать», изнурительным приступом, как и в первый раз – нежными, незаметными, но властными пассами. Но она разделась быстро, сама, предстала  передо мной в  ярком и непорочном белом бюстгальтере со стрингами; мы сразу  раскрепостились, и, кажется, остались довольными друг другом, но вот внутри её я почувствовал какое-то изменение, перевоплощение, странную и затаённую двусмысленность. Наверное, и правда – такое ей давалось психологически нелегко – жить одновременно с двумя мужчинами. Но это она перенесла стоически. Что её подвигало на такое? Денег я ей давал не много – пятьсот, ну тысячу – за одно свидание… А как происходили сближения? Без слов. Она молчала, не говорила ни о чём, и мне приходилось её расшевеливать, особенно  в первое время  нашего такого странного романа.  Я пытался себе доказать, что буду с ней дальше , и что-нибудь придумается…
     Третье моё появление в Мурманске за короткое время было уже  связано не с заходом. Я приехал  поездом из Архангельска, на три дня, с 18 по 20 сентября, решать денежные и другие дела, по выпуску заветной своей, первой книги. Нужно было расставаться с большой относительно для себя суммой и я на такое решился, без колебаний, бесповоротно. С типографией договорился,  средства рассчитал, и в продолжение рейса теперь уходил надолго, на целых шесть месяцев. Мы встретились. Трактир « Кружка»  на Профсоюзов даже в середине дня был, как всегда, заполненным. Зажжённая  свеча, негромкая музыка, стол с традиционным, понравившимся ей  здесь сёмужьим салатом, нас расслабили, мы разговорились. Я запросто и легко болтал, - как  о давно решённом: нашей дальнейшей совместной жизни, распоряжался, что станем делать как раз через эти полгода, и уже бесповоротно, окончательно. Она сосредоточено, не перебивая,  по своему обыкновению, слушала, молчала, снова слушала и, как мне показалось, - отводила взгляд. На близкий контакт не согласилась. И хоть формальной причиной, как она сказала, была её физиология,  на два–три часа,  при всех моих уговорах, в номер гостиницы – не пошла.  В рейсе я продолжал упорствовать. Продался той фантастической  и бесполезной идее остаться с нею, самоутешался, подтачивал себя несбыточными надеждами. Писал ей письма, «полные любви и страсти» - абсолютно холодные, расчётливые, - перемывы прошлого и настоящего, очень подробно описывая злоключения, связанные с выпуском книги. Естественно, от неё  посланий не получал, да это было и невозможно и потому я писал как в прорву, односторонне, без её ответов, участия или сопереживаний. Были телефонные звонки, от далёкой Дудинки до Питера, где она находилась в отпуске, гостевала у сестры. Искренних, схватывающих за грудь, разговоров не было. Один только раз, при отъезде из Мурманска в сентябре, из аэропорта, она встревожено спрашивала, почему я не позвонил прошлым днём, 19–го, после встречи нашей в кафе-трактире, накануне. Если бы я тогда кинулся к её ногам, бросил бы эту работу странника, вечную погоню за счастьем на волнах, может быть, что-то и повернул бы в её сознании. Но вряд ли. Главный её постулат, который свёл нас, «развлечение», в конце концов и погубил наши так и не сложившиеся, не оформившиеся отношения, а главное – чувства. Женщину нужно держать возле себя постоянно – это я начинал понимать, усваивать. Последнее письмо я ей послал из Бразилии, в декабре, из далекой непредсказуемой страны, со сходным по нам, бандитским менталитетом, в сложной обстановке заграничного рейса, первого после столь долгого перерыва в пять лет. Именно из-за  трудностей  в  Рио-де-Жанейро произошёл во мне перелом по отношении к  ней – резкий, неожиданный, мгновенный. Неприятности меня добили, уничтожили интерес к последней привязанности, где намечался всё-таки хоть  какой-то, хоть призрачный , - успех. Письмо к ней, однако, ушло, улетело, - вместе со  строптивым и неприятным старпомом судна, невеждой и самодуром, которого сменил, образованный и грамотный штурман Пажин, работавший в 90-е годы в КГБ Мурманской области, с которым я с интересом и удовольствием, - общался. Он рассказывал о потрясающих документах, - три бумажки в деле, -   допрос, решение «тройки», расстрел-исполнение.
     Я очень удивился своему отречению от медички. Что породил, - то и похоронил. Навсегда. Как отрезало.  Просто  сам себе ясно и вразумительно сказал – «я её не люблю». Прилетел из Брюсселя, вечером Восьмого марта. Сложности сдачи дел, оформление на постоянную работу в пароходстве, устройство на  «скорую» для прокорма, поиски квартиры в городе, хлопоты с вышедшей книгой, - всё оттягивало моё объяснение с ней. Вольно – невольно. Но потом, когда  уже скрываться стало невозможным,- я приезжал в больницу на машине «скорой»,  и меня видела её подруга, работавшая там, в «приёмнике», пришлось передавать привет. И в тот же день, к вечеру, я позвонил и ей… Она уже знала, что я приехал, видела мои направления-листки в приёмном… Я лишь сумел произнести «спасибо за любовь», по служебному телефону, видя смешливый и понимающий взгляд фельдшерицы-помощницы, слышал ,  в трубке , по обыкновению,- дежурные её слова, бесцветные и пустые, обожаемой когда-то женщины, около которой дрожал от жажды обладания… Книга моя ей была не нужна, не интересна, она, наконец-то, забеременела, готовилась лечь в больницу на «сохранение». Странно, а  ведь мне говорила, что бесплодна…



- I I I -

     В начале лета, 2003-го, я метался, как зверь. Мотался между городом и Мурмашами, где сумел пока  определиться на постой, - а сам искал жильё в Мурманске, чтобы подрабатывать, пока не уйду в очередной, атомфлотовский рейс. Разрыв со второй женой, уход от неё, требовал решительных действий - обдуманных, бесповоротных; верных и правильных выводов.
     18 июня, вечером, в среду, заскочил на Книповича,  чтобы забрать рукопись у Леонтьича, которую он взял прочитать, с моего ведома, у Скромного , для рецензии. Тимофеев заканчивал очередной сезон ЛитО в тот день, на занятие к нему пришла одна, очень миловидная женщина,  он давал  ей консультацию, по стихам. «Поэтесса» почему-то напоминала мою  супругу, от которой я сбежал, буквально,  на прошлой неделе и ещё не знал, стану ли возвращаться, или хотя бы продолжать отношения, и в той схожести, узрел для себя, уже позднее,  мерзкий  и отвратительный, но отрицательный знак. Когда  Леонтьич, отвлекшись от дамы,  положил передо мной пространную, на сорока листах,  рецензию, я немного опешил. Я никак не ожидал такого объёмного к себе отношения и даже приободрился,  подавив в себе улыбку, в  ожидании похвальбы и положительных оценок. Сел в закуточке, около кабинета, перед туалетом, принялся читать… Благодушие моё улетучивалось с каждой прочитанной страницей. С первых же строк Тимофеев обрушился на мое  выстраданное, вымученное произведение  камнепадом обвинений, измышлений, несправедливых и едких замечаний. Кое-что его труд, кончено, содержал конструктивистского.  Так, он заметил, что не было Обкома культуры в те описываемые, раннеперестроечные времена. Но ведь очевидно,  что это краткое, для удобства обозначения,  понятие  -   сленговое и обозначает отдел культуры Облисполкома, или идеологический сектор Обкома партии. Сведущие люди, моего поколения,  которым, собственно, и адресована моя повесть, это  определение вряд ли вызывало недоумение. И чем дальше я читал,-   пока Леонтьич общался с начинающей, - тем  всё более мне становилось муторно, неприятно и гадко. Очередную каверзу мне  преподнёс уважаемый патриарх, дежурную подножку, как это делал не раз, - подставил. Мысли начали сбиваться, обвинения и наскоки прыгали в глазах, которые уже застилались пеленою слёз, а дыхание и сердцебиение участились. Мне, на  вмиг одеревеневших ногах, хотелось сбежать, разорвать, сжечь эти клевещущие, уничтожающие меня, как литератора , как автора , - листки, но я  не мог этого сделать. Благодушное поначалу моё настроение  враз изменилось, испортилось, и я ещё сидел несколько минут абсолютно недвижно, -окаменелый, пришибленный, пригвождённый к стене и к стулу тенетами незаслуженной обиды, стрелами  страшной и  унизительной кары за содеянное. Вот и всё. Закончилась моя  судьба в литературе, не годен я в ней.  Не допущен. Нечего и ловить  недосягаемое, - пигмей, недоучка, тля! Замолкни навеки…  Так расправлялись с мастерами культуры в 30-50 годы в прессе, почему-то всплыли в голове примеры – Ахматова, Зощенко, Мурадели, Таиров…
     Всё же, выкурив  подряд две сигареты и поразмыслив о другом, приятном, - приёмом переключения, ещё со времён обучения на актерском курсе, - я немного успокаивался, приходил  в себя и сумел с Тимофеевым  даже переговорить о прочитанном, - обронить пару слов... Даже высказал что-то благодарственное, за критику. Не помня себя,  спустился по улице вниз, к автобусу  до поселка. Полушоковое мое состояние ещё продолжалось, но постепенно, все-таки проходило, пока я добирался до своего временного  и шаткого жилья, - ехал на автобусе, шел пешком – до снимаемой комнатки у знакомой… Но всё же беспросветное состояние раздавленности продолжалось. В сложный период жизни, начинаемой с нуля, без семьи, без квартиры, без прописки даже (был зарегистрирован, зафиксирован, -  по пароходству!), и без средств, меня  настиг, свалил,  ещё и этот  уничтожающий удар – тимофеевский. Хлёсткий, оглушающий, рассчитанный в самую боль, в самый смысл, поддых всего  моего существования, подрубающий под корень. Не пущать, не печатать. «Кто ты такой?.. А ты кто такой?» -  знаменитый диалог-перевёртыш, из «Золотого телёнка», так и стучал в моих  висках. Мелкие успехи последующих дней: обретение отдельного жилья, оформление на работу, надежда на восстановление прописки в Мурмашах - заставили смотреть на происшедшее  полегче. И выручил, как всегда,  в моих терзаниях-сомнениях  - Скромный. Он объяснил, что не мог не дать мою рукопись Тимофееву. Это нужно было сделать – очищение через страдание.
      -  Да он же угробил меня как литератора! Прямо таки заколотил в гроб, поставил на мне крест! – распалился я до неприличия, когда мы, несколькими днями позже, сидели в том же самом месте-закутке, раскуривая момент.
      - Ты – литератор… – внимательно-усталые глаза моего  собрата ободрили меня,  и поставили тем самым точку в моих метаниях…
   
   Чтоб хоть как-то  успокоиться, я решил, на высоте скандала, «в отместку», потребовать   рукописи, которые Тимофеев держал у себя с ноября 2001 года – пухлая подборка из  последних рассказов, с повестью о детстве и вместе – яхлаковская папка, с прозой и блоком поэзии. Эти действия, вкупе, с поддержкой Скромного, с  написанным мною, по горячим следам, -  «опровержении» тимофеевской рецензии, окончательно привели меня в  более-менее нормальное состояние. Раскрытые страницы с рубленым печатным текстом от полусломанной машинки, лежали на столе в большой комнате  двухкомнатной квартиры на Володарке, которую я  стал снимать. Я даже боялся подходить к  своим отчаянным строкам. Каждая из них стреляла красноречием, полыхала, высвечивалась, вспыхивала искрами праведного гнева, -  от несправедливых обид, от ложных обвинений. Я ничего не хотел делать, все планы по  писанию очередных опусов рухнули, вдохновения или какого-то хоть сосредоточенного внимания  не получалось. Мне нужно было ответить, аргументировать  - каждый  лихой наскок, любой незаслуженный упрёк. В те же дни, в дополнение к горестям, прекратил своё существование на Земле Василь Быков. Диктор Канарейкина не сумела даже правильно произнести имя, назвала мастера Василием. Куда им, молодым, до  великого, удивительного по пронзительности, писателя? Он умер аккурат в скорбный день 22 июня… Свой ответ на рецензию Тимофеева я включил через год в книгу, ничего почти в том ответе «яростном негодования» не меняя.
     Разгар лета в Мурманске особенно жгуч, интересен, приятен. Полными сутками можно гулять при свете, в неге непривычной теплоты, радоваться новым встречам, быстрым удивительным сближением, свободе  непритязательных нравов. Я попытался поддаться тем искушениям, но жена, после разрыва чуть  попритихнув, вновь стала встречаться со мной. Я думал и гадал – сколько же ещё продлится – это полубезумное существование с ней? И тут же, в  оргиях, будто спотыкался мыслью – а может, действительно, - я настолько дремуч, необразован, нескладен и упрям, что, наверное, Виктор Леонтьевич и в самом деле  прав, отправляя меня  в  мусорную корзину, на свалку  графоманства? И не стоит мне заниматься литературой вообще?
     Третьего июля, знаменательный день, - я договорился и забираю всё-таки часть рукописей у Тимофеева, отданных полтора года назад, для альманаха. В помещении на Книповича  (Полярных зорь) прохлада, приятная после жаркого солнечного дня. Я отыскиваю Леонтьича в книгохранилище, он же и магазин. По всем  стенам, до потолка, и на полу -  везде, где только можно, громоздились книги -  фолианты, брошюрки, тома сочинений, альбомы. Весь этот мир – детище, сомнище Виктора Леонтьича, он сюда никого не подпускает, - не доверяет, не разрешает торговать. Колычев о том жаловался, когда не работал. Мне книготорговля тоже близка, в восьмидесятые ранние я занимался этим от общества книголюбов, в санатории под Ленинградом. Тогда книги были в цене, в страшнейшем дефиците, - сборничек Блока или томик Есенина нужно было добывать с боем. Теперь эти времена миновали, ушли, книгопродукция, приносящая доход – другая… Мою папку Леонтьич отыскал довольно быстро, а подборку Яхлакова с прозой  искал уже подольше, ну а вот блока поэзии моего друга – « … не знаю… не видел…  не было…»
     Какой-то рок витает над Сашиными стихами. Один раз уже  пропадали его ранние поэмы, в семидесятые. Но где, где же то, что было мною отдано? Упрямый, но неопровержимый факт – стихи Александра Яхлакова, не менее авторского листа, третьего июля 2003 года, мне Тимофеев В.Л. не вернул, мотивируя, что я их  ему не  вручал (?). Рядом находился поэт Короп Михаил (?), из  пароходства, с сухогруза «Козьма Минин», все слышал и может подтвердить это. Мы с ним вышли вместе и прошлись немного, по пути… Я сокрушался о потере, он мне дал свой телефон, мы расстались. Мне ещё предстоял переход обратно, в торговый флот, годом позже, - но этого , конечно  же, я не знал, хоть и надеялся, что такое должно было произойти , питался надеждами. Но… - привыкший много и часто разочаровываться в жизни,  важное упускать, - сильно не обольщался…
    Сашины вещи, к которым я вновь прикоснулся тогда, и которых долго не видел, - меня взволновали.  И правда, писал он здорово. Ярко, зримо вставали описания природы, точно обрисовывалась правда житейских незамысловатых историй. Мне отчего-то было горько и радостно одновременно. Я чувствовал, что яхлаковская проза привлекательна, особенна, оригинальна, достойная внимания и публикаций.
     Если бы не та, очередная «подсечка» от Тимофеева, в виде «забывчивости» о стихах Яхлакова, я бы не стал, может, так  рьяно стремиться печатать свою повесть. Исподволь, подспудно, подсознательно, но одна из причин, заставившая меня маниакально добиваться публикации «Ветра»  - боязнь Тимофеева обнародовать свою в адрес меня критику. Он сам, не сознавая того, вовлёк меня, с неодолимой силой страсти,  - доказывать всем вокруг меня живущим людям, - моё собственное,  не верблюжье-скотское, а настоящее  предназначение в жизни, смысл  существования на Земле. «Ветер» стал той воронкой смерча, куда меня и затащило, затянуло. И я решил ее печатать, во что бы то ни стало. Получив бы положительную рецензию, как на меня откликнулся  мурманский писатель Сорокажердьев, я бы вряд  ли торопился, почивал бы на  дутых оценках,  повядших лаврах, добивался бы себе снисхождения.  А Скромный, поразительнейший психолог, выполнил свою задачу! Тимофеев выстлал мне дорогу в литературу… из шипов.   И  я снова решил идти к Циркунову…
     Племянника Виталия Семеновича Маслова зовут интересным русским именем Клавдей. Он мне встретился в эти дни, шёл мимо «кадров», - весёлый, приветливый, как всегда, - и будто осветил моё безрадостное существование. Я  ходил с ним на ледоколе «Таймыр». Клавдей продолжает семейную традицию – служит  начальником радиостанции в Атомфлоте. Отдал мне в рейсе  старенький, но работающий компьютер, без разговоров всегда отпечатывал мои рассказы, в любое время предоставлял телефонную связь. В штатные часы  переговоров всех очередников отправлял в соседнюю каюту, не мешая свободно говорить с родными. Клавдею за сорок, внешностью  он смахивает на своего знаменитого дядю, носит те же круглые очки и также своеобразно растягивает слова, с архангельским акцентом. Весь он светится, когда общается, чувствуется в нём изрядная поморская силушка, эдакая земляная основательность, будто от крепыша белого гриба. Друзья у него по всему течению Енисея, он их подвозит, хлебосольствует, угощается вольною речною рыбой, килограммов под  полста. Он и меня угощал, под крепкий бренди, в сорок два градуса…
     Расстояние от одного угла, - улицы Володарского со Шмидта, - напрямик, до пересечения другого, - Ленинки с  Либкнехта, -  всего-то метров 200-250, но этот путь дался мне нелегко. Я вновь, с 98-го года, пытался доказать свою состоятельность. В приёмной продержали долго, минут с двадцать, но встретили благожелательно, пристойно. Игорь Борисович  снова, как и в первый раз, встал из–за стола, протянул мне руку, пригласил сесть. «Вспомнили меня или нет?» – спросил  я его, и кажется, получил утвердительный ответ. Благообразная седина, модный галстук, строгий костюм делали его на вид преуспевающим, даже холёным. Он очень удивился, как и в первый раз, пухлости рукописи, которую я  ему дал. Прочитать сейчас, в июле, не обещал, но просил обождать, отправлялся в отпуск, и потому срок мне назначил до… ноября. Я поморщился, в такое время  уже наверняка буду находиться в море, но делать было нечего, - согласился. В суете и заботах переустройства жизни на новый лад,  с оформлением развода и прописки, с начавшимся ремонтом новой своей  полученной квартиры, я всё-таки в рейс ушёл неожиданно, ещё в начале октября, на «Арктике».

               
               
                *       *       *


1. СЕВЕР                185670   Петрозаводск, ул. Пушкинская, 13
                Телефоны : 7-47-36; 7-47-37, 7-94-94   

    Р е д а к ц и я     Ежемесячного литературно-художественного и  общественно-политического журнала Союза писателей РСФСР, Союзов писателей Карельской и Коми АССР, Архангельской, Вологодской и Мурманской писательских организаций
    № 489       10.06. 1988 г.               
                184364 Мурманская обл., пос. Мурмаши,
                ул. Пионерская, д. 5, кв. 2  Рогожину Н.Н.
( «ШАПКА» в 2. и 3. и адреса мои – одинаковы)
               
           Уважаемый Николай Николаевич!
      
    В редакции прочитали Ваши рассказы «Фильтр», «Двойная игра», «Дефицит возбуждения», «Утилитарист», «В проходном дворе» и «Стайер». Безусловно, человек Вы способный, в рассказах ощущается темперамент, желание писать, знание жизни и определенное владение словом. Однако, на наш взгляд, пока ни один из присланных рассказов до публикации не дотягивает. Наиболее перспективными для дальнейшей работы представляются три вещи: «Фильтр», «Утилитарист» и «Стайер». Что можно сказать о них? Распространенная ошибка начинающих (и Ваша, в том числе) – это смещение акцента на процесс «производства текста», на собственно «говорение», когда за бесконечными эпизодами, воспоминаниями, мысленными переживаниями впечатлений теряется главная идея: а для чего все это ?  Для чего обрушивать на читателя поток мыслей, чувств, переживаний по десяткам поводов, случившихся у  Ваших героев? Ведь у этого они таковы, у другого – другие, у третьего… Что же, все это валить на читателя?    
     Для чего, к примеру, Вы так долго и много заставляете героя рассказа «Стайер» мучиться, обрекая его на занятия бегом, если в финале его 40-50 километровый бросок к роженице обставляете как необязательный, легкомысленный? С таким же успехом можно было заставить его заниматься чем-либо иным. Если бы бросок врача в сложившихся условиях был единственно возможной формой спасения чьей-то жизни, если бы его бег, вопреки растренированности, забытым травмам, через пот и боль, был бы мотивирован высокой целью, тогда бы всё раннее описание «село на фундамент», оказалось бы логически мотивированным. А пока – это не более чем словесный антураж.
      Сказанное во многом относится и к остальным рассказам.
В «Утилитаристе» Вы хорошо показали жизненную философию ничтожества и, вполне вероятно, неосознанно повествование подвело Вас к необходимости показать гибельность, крах этой философии. Однако и здесь пропорции нарушены: описание огромно, многословно, а крах лишь намечен; Вы лишь заставляете героя судорожно делать не то, что он должен по своему характеру делать. Эта деталь краха; рассказ же, на наш взгляд, требует от этой детали поистине убойной силы.
     У  Вас в рассказах много повторяющихся деталей, много необязательных сцен и слов, вещи зачастую композиционно не выстроены, нить рассказа постоянно теряется, что затрудняет чтение. Наиболее характерен в этом смысле «Дефицит…»
   Поработайте еще, Николай Николаевич, и присылайте. Пусть Вас не огорчает возврат рассказов. В дополнительной работе, и не раз, и не  два, не нуждаются редкие из авторов «Севера», это, вероятно, норма, а не исключение.
   Рукописи возвращаем.
                Всего Вам доброго ( ПОДПИСЬ) К.ГРЕТНЕВ
                отдел прозы



2.  №               22. 02.  1990 г.
               
                Уважаемый Николай Николаевич !
      К сожалению, вынуждены вернуть рассказы. И  к каждому из  трех – кроме общих –  есть и свои замечания.
    Итак, общее. Это – описательность, недостаток действия, какой то не внутренний, а поверхностный и  - странно-раздражающий психологизм. И еще - многословие и оттого -  трудность в чтении.
    «Берег золотой».  Рассказ построен на описании «параллельных» героев – Ларчикова и Симагина, людей разных, видимо, интересных каждого по-своему. Ну живут и живут, кто как умеет. А читателю то что? Много в этом рассказе и медицинской специфики, что уж совсем не обязательно для художественного произведения.
   «Бедняжка». За этой перепиской чувствуются судьбы, пожалуй, могущие стать интересными многим. Но вы подаете переписку так, что читать ее: во – первых, достаточно утомительно и скучно, и во-вторых, слишком камерно.
   «Ситуация». Вот уж действительно ситуация. Здесь вообще трудно понять: какую цель ставил автор. Если это воспоминание из личного опыта, то, вероятно, и должно остаться воспоминанием, поскольку не всякий опыт и не всякое наблюдение может быть интересны широкому кругу.
     Вообще говоря, думается, что писать вы сможете. Но, на наш взгляд, надо яснее представлять, что вы хотите сказать людям, динамичнее строить сюжет, либо так выстраивать движение мысли, чтобы оно, это движение, влекло за собой читателя.  Это письмо, разумеется, не отрезает вам пути в «Север». Сочтете что-то интересным – присылайте. Всего вам доброго.
 
                Зав. отд. прозы (ПОДПИСЬ) Г.Малышев.

3. № 3   24.12.1991 г.
               
                Уважаемый Николай Николаевич!
   Прочитали ваши рассказы и повесть. Что сказать? Видимо, тоже, что писал и раньше. В новых вещах опять-таки есть привлекательные стороны: точность в изображении состояний персонажей, их переживания, умение нарисовать достоверную картину событий. Но при всем том Вы, к сожалению, не уходите от узкой камерности, как бы замыкаетесь «в себе любимом». И еще – чрезвычайная скрупулезность: и в изображении ситуаций, и в медицинских описаниях. Зачастую читателю уже  все ясно, но вы не останавливаетесь и продолжаете «разматывать» клубок мельчайших деталей, которые уже в общем-то и не нужны. Зато почти отсутствует, говоря кинематографическим языком, общий план, фон. А разные планы в изображении (и в литературе тоже) необходимы, иначе появляется монотонность, теряется выразительность «крупняка».
   Чуть-чуть иначе выглядит «Суицид», но тут совершенно непроработанный финал. Неубедительно, слабо мотивирован (вами) поступок замордованного мастера.
  К сожалению, и на этот раз приходится рукопись возвращать.

                Всего вам доброго.    Зав. отд. прозы   (ПОДПИСЬ) Г.Малышев


24 мая   2004 года, среда
 
      24 мая 2004-го я выехал из Мурманска вечерним вологодским поездом,  в прицепном вагоне, до Котласа, и оттуда далее - до Сыктывкара. Обратным путём наметил остановку в Архангельске, по трагическим обстоятельствам личной жизни – посещения  свежей могилы родного мне человека…
     Всю поездку распланировал на две недели, - так оно и вышло, -  с понедельника и до послеследующего воскресенья 6 июня. Только лишь в  одной дороге пришлось пробыть четверо суток. Основное время провёл в родном городе и главное там,- спасение рукописей, отданных более четырёх лет назад, школьному другу. Сергей Афанасьевич Каракчиев, бывший мэр столицы Республики, находился уже не у дел. Заработав тяжёлую болезнь , он с трудом из неё выкарабкивался. Кажется, я пришёлся  кстати, - Серёге оставалось только преодолеть затяжную психоэмоциональную депрессию, я ему помогал. Сергей мне был симпатичен, в нём угадывались черты, знакомые ещё по детским годам и самое главное, нужные ему теперь – сильная воля, стремление добиться поставленной цели. Я у него появился  следующим же после прибытия числом, уже в по-летнему пахнущий свежей листвой,   с полусумерками кончавшегося мая, тёплый вечер. От квартиры сестры, где я остановился и до каракчиевской, было всего метров двести, я шёл к другу и ощущал эту природу погоды, на тенистой улице тихого центра улицы Пушкина. Апартаменты  приятеля, хоть я там был уже второй раз, впечатляли. Квартира  спецпроекта вмещала в себя большой, метров на полста, зал, с выходом на широкую лоджию, две спальни, две ванных комнаты с туалетами, кабинет с балконом вдоль окна и длинную, метров в десять, - кухню. Мы расположились рядом,  на  застеклённой веранде, с наполовину открытыми ставнями окон, пили лёгкое «Ярпиво» и вспоминали бесшабашное и прекрасно удивительное, простодушное время детства, нашу школу, учителей, друзей-сверстников, одноклассниц… Временами я дотрагивался до пухлой папки, поглаживал её мягкие бока, мечтая заглянуть туда внимательнее, пристальней. Сумел я всё-таки оторвать  часть своего «архива», бесценного для себя груза, от чего можно было отталкиваться, компоновать, составлять будущую книгу  прозы. Всё до последнего листочка сохранил мне Серёга, бережно, на высокой полке кладовки, со всеми другими, большими и малыми ценностями. Я был благодарен ему и поддерживал в немощи его как только мог, своим опытом немало поработавшего практического врача. Через два дня мы уже собрались  в «другом формате» - выходные провели на  каракчиевской даче. Поначалу недовольный, что в незапланированное  время куда-то укатился, за двадцать километров, не предупредив родственников, без чёткого предварительного распорядка, где спать, как питаться, я, за этим разбросом, экспромтами, в добыче пропитания, в поте и трудах, - разжигал костер, пёк картошку, - всё же отвлёкся и вспомнил давно забытое, детское, - истинное, земное, натуральное… Вся ночь напролёт в приятном обществе старых друзей – такого не было со мной даже не вспомню когда, может, где-то в студентах, лет с двадцать пять тому назад,  четверть века, треть жизни…Каракчиев, на правах хозяина, первый тост поднял за меня, чем растрогал, почти прослезил – меня помнили и любили…   Следующие два дня – встреча, знакомство с одним из литераторов Коми края.  Серега выполнил  обещание – свёл меня с Некрасовым, когда-то редактором республиканского издательства, поэтом, публицистом, бывшим кандидатом на пост губернатора. Тот самый  Александр Васильевич Некрасов, с которым я хотел встретиться в 1988 году, на Днях молодой поэзии Севера  в Мурманске. Он приезжал на литературный праздник, виделся с Тимофеевым. Важные неотложные дела не позволили мне увидеться с моим земляком-писателем тогда –  какие-то цепкие  причины держали меня, скорее с работой или с детьми связанные… Мы родились в один год и даже жили в одном районе, Сыктывдинском; испытывали одинаковые тяготы и невзгоды – разносы, непонимания; держась любой зацепинкой, за литературную стезю. Некрасов, однако, шёл дорогой профессиональной – учился на филфаке Ленинградского Университета, выпустил несколько поэтических книжек, руководил издательским процессом в Республике, в самое тяжкое время кардинальных  перемен. Потом были финансовые скандалы, болезнь, развод – пришлось с должности уйти. Но всю кухню, закулисную там возню, дрязги, подтасовки, он знал не по слуху, а своей выстраданной судьбой, битой-перебитой жизнью. Но одновременно росла известность, набирались политические очки и он решился на выборах подать в губернаторы. Кампанию не выиграл, но в следующую, 2005 года, снова намеревался баллотироваться. Мы проездили на его машине, по деревням и сёлам района, полный  воскресный день. Запустение, нищета, прямо таки били в глаза. Казалось, я вернулся в семидесятые года, но  и тогда не было такого - удручающих убогости, примитивности, бедности. В комнате деревенского  дома человек семь обитателей, старый, потускневший экраном телевизор «Рубин» и трёхлитровая, наполовину опорожненная  банка молока на столе от единственной кормилицы - коровы …
     «Каждому человеку хоть раз в жизни выпадает шанс» - эта мысль, изречение, постулат, в разных модификациях, исполнялась в исполнении Некрасова несколько раз, за три дня общения с ним. После того, как он понял, что достаточно прочно вбил те слова в моё сознание,  предложил мне – участвовать вместе с ним в предвыборной губернаторской гонке, которая должна была начаться чуть более, чем через год, осенью 2005–го. Гастролировать предлагает так – он выступает, с программой, отвечает на вопросы, потом на финал, «гвоздём», выпускает меня. Как имеющий сценический опыт, я читаю его стихи, переводы. Именно в то время Некрасов переводил Есенина. Задушевный  перелив есенинских строк особенно как-то зазвучал по коми; песнь о матери вполне могла бы исполняться и на  языке местного, исстрадавшегося, забитого в прошлом народа. Кажется, никто до Александра Некрасова Есенина на коми не переводил. Лермонтова переводил мой когда-то сосед по Вильгорту,- Иван Вавилин. Он  изредка даже заходил к родителям моим, погостевать…
     Путин нас опередил, планы  подрубил, - выборы губернаторские запретил. Я был уже в рейсе и написал оттуда, после ужасных событий в Беслане, что можно сотрудничать по-другому. С опытом издателя  Некрасову вполне была бы по силам организация литературного журнала, частного, я бы ему помогал. Можно было назвать его «Северный край», или «Северный ветер», но дело не в том. Попытаться можно было. Две книги Некрасова, подаренные мне,  - прямо таки шедевр издательского искусства, в твёрдых глянцевых обложках, прошитые в тетради, на хорошей бумаге,- это доказывают. А пока мой новый приятель  пытался что-то сделать с моими рукописями. Я ему оставил не только отложенное для Сыктывкара, но и заготовленное для Архангельска. Мне предстоял рейс, а в городе, где я учился на врача, вряд ли что либо «светило» для издания – об этом говорила одна из писательниц поморской столицы: о ней речь впереди. А первая моя подборка чуть не сгинула в недрах Коми издательства. Во второй день я зачем-то ринулся туда, разыскал сотрудницу Габову, не без  труда вручил, всучил, «для ознакомления», - рассказы. Она, ничего не обещав, согласилась прочитать. Но уже через час я подъехал к издательству на некрасовской «Волге», поднялся, запыхавшись, без лифта, по шикарной лестнице бывшего обкомовского  особняка, на третий этаж, постучался в кабинет, извинился, взял принесённое обратно, убежал. Правильно ли сделал тогда? Не знаю. Но наверное, ничего не приобретя, не много и потерял…
     Александра Васильевича провожал домой накануне своего отъезда. Город стал неузнаваем. Мы шли по улице Свободы, и я только сейчас вспомнил, что были тут,  когда-то, частные деревянные домишки, откуда уходил «двенадцатый» автобус на пригород Эжву. Теперь вот красовался величественный православный храм, со звонницами колоколов, тянулись от него ряды девятиэтажек.  На одном из них, внизу, «подвалом», слова, краской,  «Некрасов»  - и… нехорошее слово, отзвуки   выборной кампании. Мой попутчик показывает туда пальцем и  произносит: «Реклама…» Расставаясь, мы обнялись, пообещали не забывать друг друга и обратно я пошёл дорогой другой, через базар и уже намеревался повернуть, как споткнулся взглядом на истлевшую табличку с названием  - «Крутая»… Да,  вот она значит  какая стала, покосившаяся, с  ветхими, доживающими свой век домишками улица без покрытия. Здесь я 33 года назад провожал «ту самую Татьяну», с которой переписывался потом, иногда встречался, в редкие набеги на Сыктывкар, до 92 –го, когда в последний раз  виделся, в клубе приватного театра Балагурова. Потом я справлялся, через приятельницу, работающую в органах,  - Татьяны в  2004 году в городе уже не было.
     До Архангельска я тащился  больше суток. Ехал в купе один. Невеселые раздумья развеивал бульварными газетами, потом закусывал, морщась от очередной порции водки, медленно её зажёвывал помидором, бутербродом с ветчиной на чёрном хлебе – самым удобным питанием в дороге. Архангельск ошарашил ценами на гостиницу – за «однушку» нужно было выкладывать семьсот рублей. Решиться  на такое я не смог, хоть и  был способен, покрутился перед входом и, спросив скучающего таксиста о другом месте, покатил в общежитие АЛТИ(лесотехнического института), на Новгородский - там комнаты сдавали на двоих по триста. Я оплатил номер полностью, чтоб никто мне не мешал.
  …После кладбища было невыразимо тяжёло внутри, невмоготу и меня словно неведомой  силой, невероятно - потянуло в Северодвинск. Веселова  знала, что я должен появиться в Архангельске в эти дни и поэтому моему звонку не  удивилась, попросила перезвонить позднее, ближе ко времени, когда  освободится. В этом городе, который мог бы стать моим, я не был 29 лет, с  того памятного и поворотного 75-го, когда тут появлялся, в марте, в трепете бессмысленного ожидания настоящей  для себя весны, да так и уехал, непринятый, непонятый, раздавленный близкой ещё, с декабря,  потерей любви. Зачем я снова туда поехал? Чего-то ожидал, на что-то надеялся? Конечно, нет. Обычное утилитарное: раз по пути,  чего ж не увидеть, и может, пережить, хотя бы  понарошку, то цыплячье ощущение непознанного, нереализованного счастья, которое сопровождало меня всю жизнь?..   Я оказался около её Дворца культуры. Название того заведения, где она безвылазно проработала 30 лет, так и оставалось. И дома вокруг были те же, только я их не узнавал, и улицы такие же, но автобусы, конечно же, другие, но тоже не новые, а обшарпанные, порядком изношенные «Икарусы». Я  доехал на одном из них, маршрутом от  трассы основной части города, к островной, на Ягры. В ожидании  после звонка зашёл в какое- то кафе, больше напоминающее трактир, с длинными столами, торцами от окон, галдящими за ними мужиками, с клубами  табачного дыма над ними. Заказанное, запечённое в горшочке  мясо, было необыкновенно вкусное, а к нему поданное пиво оказалось таким потрясающим, что я не мог не поделиться об этом  с Леной, когда  ей  снова позвонил, в назначенное время, на что она отреагировала по своему: «Ты уже напился?» Побывав в ДК когда-то всего один только раз и то, в вестибюле, я , тем не менее, уверенно поднялся по широкой парадной лестнице наверх, справился ещё раз про «детский сектор» ,  у попавшейся навстречу  женщины, и, бодро постучав в дверь, вошёл в просторный, с высоким потолком кабинет, - со шкафами, вымпелами, кубками, сувенирами, расставленным там и сям; с длинным, у стены, с большими проёмами окон, столом, диваном подле, с кипами бумаг, папками на столешнице и увидел её саму – в светло-красном, даже алом, делового покроя , пиджаке , в брюках по цвету чуть потемнее, в причёске под мальчика, подкороченной , и с очками на лице, которые,  впрочем, она тут же поспешила снять…  Всегда терялся, когда видел её, рефлекс   воспоминания опять срабатывал, но я , хоть и не быстро, справился с собой, подавил вдруг вспыхнувшее, неожиданно, чувство любви и обожания, и постарался тут же принять отчужденный,  нарочито равнодушный и даже насмешливый слегка , - вид.
      Мы устроились в дальнем углу дворцового буфета, на первом этаже, я взял  себе  кофе, а для неё принёс посущественнее – салат, пирожное, потом - креманку мороженого. Сидел напротив, выложил свои бумаги, которые хотел показать: программку своего поэтического моноконцерта, рецензию Некрасова на прочитанные им  мои рассказы. Она,  нахмурившись, читала, -  пробежала глазами и то, и другое, заметив вскользь,  по некрасовскому листку, что я, де, не учился в Ленинграде. Некрасов ошибся ненамного, - я бывал в Питере на врачебных курсах, -  но я удивился  её ревнивости к моему образованию. Может, это была даже скрытая зависть, что у меня вот есть «высшее», а у неё нет, - «культпросвет». Меня это задело, я подумал вдруг, тоже мимолётом, как тяжело с ней будет в быту,  - реагировать на все её колкости, но это лишь промелькнуло, для собственного же успокоения. Потом она внимательно просмотрела ещё раз программку и тут уже ей возражать было нечего. Хоть поэзию она знала хорошо, сама писала стихи, читала со сцены, Цветаеву и других, но  не спросила ни про Эдгара По, ни по Павла Васильева или Сельвинского,  - должна была помнить и про них.  Вдруг понеслась музыка из динамиков, завели Валерию, она запела свой хит про часики, я отчего-то подумал о медичке, оставленной там, в Мурманске, не познанной ещё,  которую я желал, перебирал варианты, как бы получше сойтись, удобнее встретиться. Но… я уже погружался, как в искушение змеиной ворожбы, в нежность к своей любимой, обожаемой, единственной Ленке, - мне она всё больше, всё сильнее сейчас нравилась, непроизвольно, подсознательно , - я буквально  ощущал это  физически, до мурашек в теле, до озноба в плечах; я навязчиво повертел ими, помотал головой, чтобы сбросить, скинуть это наваждение, это подспудное, вдруг проснувшееся  сумасшествие по ней - такого стойкого, упорного, неотвязчивого,  неодолимого в себе, - и подумал, не без сожаления, от  пока невозможности освободиться от этой тесной железной скорлупы, панциря, стесняющего мои движения и мою свободу, пока что-то , может, другое со мной не произойдёт, или случится…  Это было непросто,  - подавить  вдруг  внезапно вспыхнувший  интерес.
     Мы вышли на воздух, прогуляться... Вечерняя пора прорезала улицы длинными, меж проёмами домов, тенями и между этими  полосами, как по нашей прошлой жизни, мы, чередуя тёмное и светлое,  чёрное и белое,  символизирующими как бы растянувшиеся более чем на три десятилетия наши отношения, шли медленно, неторопливо, тихо, обречённо, почти безмолвно. Будто со стороны  смотрел  я на неё, будто бы даже свысока,  со своего положения холостяцкой безнадёжности, и с глубины своего непоправимого горя, потери родного человека навсегда… Она мне опять становилась знакомой, узнаваемой, но и снова «пела» свою нескончаемую песню о служении мужу и сыну, которые давно уже не нуждались в её верности, не принадлежали ей. А она упрямо не хотела в такое верить, и я  почувствовал это с горечью и с… облегчением. Я разобрался,  расставил все «да» и «нет»,  все «за» и «против»,  и «понял», для себя, что разлюбил её, что это - «хорошо». И я чуть  даже не умчался от неё вскачь, едва успев довести  до крыльца,-  широкого, пред высокими дубовыми дверьми Дворца, оставил её у входа, в нелепой, ярко-жёлтой,  дешевой болоньевой куртчонке, будто бросовой ( а ведь муж ее – инженер-испытатель, атомных подводных лодок),  убежал как от  неотвязной надоедливой дворняжки, могущей, однако, ещё  не только укусить, сцапать, но и приласкаться угодливо, повилять хвостиком… Я всё же не зря съездил в её городок, - в книжном неподалёку от ДК сумел купить учебник о шашках, очень редкую, малотиражную книгу, гроссмейстера Вирного, бывшего когда-то чемпионом СССР, кажется , после безвременно погибшего Литвиновича.
     Снова я появился в Архангельске  в августе, и в сентябре, заходами на судне, но позвонил Веселовой  только во  второй раз,  когда книжка моя уже набиралась, она захотела её приобрести и я, уже в мае следующего, 05-го года, позвонив, сообщил ей по телефону архангельский домашний  номер Рогалёва, - ему оставлял, отправлял часть тиража, специально для встречи выпускников, - она Сашку должна была помнить. Тогда же она выдала мне, оглушающую для меня новость, что похоронила  мужа …
     Заезды эти , вернее, заходы  в город юности стали возможными с новой и одновременно  старой для меня, работой в торговом флоте, - на судах Мурманского морского пароходства. Сразу же, после короткого своего вояжа в мае-июне, я сунулся к начальнику, ведающему  медицинскими кадрами  «торгашей». Зная меня раньше и  получив от меня заверения в лояльности, он всё-таки взял меня в штат, хотя и временно. Эти дни, пока решалось моё положение, с шестого по шестнадцатое, явились тем периодом откровения, обнажённости и незащищённости, шаткости и хрупкости моей позиции в работе, что я чуть не свихнулся. И апофеозом этого морального состояния стала  пятница, перед праздниками 12-13 июня. В тот день должна была быть поставлена виза директора Медицинского центра имени Пирогова на моём заявлении с  припиской  «не возражающего» непосредственного моего бывшего и будущего начальника. Но директор всё не появлялся, где-то задерживался, я звонил  уже три раза, измучился, надоел секретарше и только  без пятнадцати минут  шести вечера, без всякой надежды снова позвонив, снова срывающимся от волнения и от накопившейся досады голосом спросив, уже без надежды, о подписи, услышал в трубке торопливое «подписали, подписали», сорвался в ближайший магазин, подвальчик возле стадиона «Динамо», купил  закуску и водку и распил ее в ближайшем сквере,  с другом–шахматистом, за счастливый для себя поворот событий, за  весь будущий  блистающий   мир за бортом  судов, бороздящих  иноземные моря, за новое своё счастье, в своих собственных руках, которого у меня не так  уж было и много ...

 
- IV -

        Всё в этом мире заканчивается, и даже рейсы. Поход на «Арктике» показался мне длинным, долгим, изнуряющим. Может, от того, что по приходу мне предстояло узнать о разводе, действительно совершимся ли, без моего участия, в конце прошлого, 2003-го. Я почему-то до конца не мог поверить, хотя по телефону узнал об этом и раньше, но полностью не успокоился, пока не приехал, через два дня после окончания рейса, в Полярный, не увидел, наконец-то, заветную бумажку в гербовом обрамлении и не услышал шипение своей, теперь уже бывшей «второй» – «добился, окаянный, сделал чёрное дело…»  Повезло здесь или нет, нужно было ещё размышлять, но навалившиеся затем, будто обвалом, беды, трагедии и неудачи прямо таки согнули в  три погибели. Не хотелось жить, так ещё не помнил себя. Поэтому шёл к Мурманскому издательству безо всякой доброй надежды и отказ Циркунова  печатать меня воспринял почти как должное, естественное, - спокойно. Издатель, однако, чуть-чуть меня «успокоил», сказав, что за  40 (сорок) тысяч готов издать меня хоть сейчас. Я спросил, а какой же будет вид книги, он показал в сторону невзрачной брошюрки тетрадного типа. Больше мне с ним общаться не хотелось. Задержанная, с июля прошлого года, рукопись пролежала мёртвым грузом долгих семь месяцев, без всякого движения.
     Медленно, с трудом, я очухивался от потрясений. Нужно было жить, для себя, и для других своих родных, зарабатывать деньги, помогать, чем смогу. «Скорая помощь», куда я временно устроился, материально поддерживала меня. Я снова стал работать, после перерыва в 11 лет, с 1993 года, выездным врачом, на колёсах. Нагрузка, требования были  не те, что раньше, когда я трудился в  сельском районе; теперь же, при городской подстанции , условия стали другими, было непросто. Другие объёмы, новые арсеналы средств, иное оснащение, - нужно было, с лету, - осваивать. Но и «скорая помощь» дарила мне прекрасные моменты,- на одном из вызовов я встретился с Николаем Васильевым. Мы тепло поздоровались, повспоминали общих знакомых, литературных друзей, обменялись телефонами.  И что-то встрепенулось во мне, затаённое, забытое, забитое в дальний угол сознания, и выплыла  мысль, - а не пойти ли мне на Октябрьскую, - может, там что-то сделать с повестью, предложить в альманах? Мне ещё и хотелось выяснить, не тот ли Бессонов там теперь руководит, с которым я играл когда то в шашки, на Областном турнире 1990 года? И пока думал, неожиданно для себя встретил «искомую фигуру» на Книповича. Я туда принёс своё новое произведение – роман-воспоминание о детстве, для Скромного, и увидел юркого молодого человека, с  цепкими движениями и рыжеватыми редкими волосами. Это и был Бессонов,  и, конечно же, не шашист. Бессонова избрали руководить отделением Союза  российских писателей  после ухода Блинова. И вот я  пришёл и сижу на Октябрьской. Я прождал около часа. Сначала Бессонов с кем-то разговаривал по телефону, потом опять звонили ему. Затем кто-то пришёл, и с ним  решались какие-то неотложные  денежные вопросы. После, не обращая на меня внимания, Бессонов стал сокрушаться и распекать какого-то  частного издателя, я навострил уши, но понял, что там  издают только брошюрки-буклеты. Дальше, долго и нудно, с возмущенным сожалением, с  одним из пришедших, руководитель отделения  рассказывал о каком-то талантливом поэте, погрязшим в пьянстве, - батареях бутылок, несуразных выходках, нелепых поступках, помутненном сознании   и горечи, горечи совершающегося. Такие картины на  работе в «скорой»  я встречал постоянно,  а потом и вспомнил фамилию, о котором говорили – Миндадзе. Я с ним виделся на заседаниях литобъединения, двадцать лет назад. Поэт сидел на переднем столе справа, - хмурый, сосредоточенный, что-то даже записывал в блокнот. Тимофеев, ведущий занятие, всегда давал ему почитать  в конце,   в завершение. Показывая  этим, как бы походя, отстранённость вообще, и себя и Миндадзе, причастность  самих к какому-то  избранному, только им ведомому кругу… Потом с Миндадзе пререкался как-то Смирнов, по поводу какого-то строчилы, что-то у последнего не получалось, Миндадзе его оправдывал, защищал, а Владимир Александрович крыл уже криком, как последним непререкаемым аргументом: «Он не проходил семинары Литературного института!» - и этим вершил, заканчивал спор… Книжечку Миндадзе я видел одну, в те же года, тоненькую, типа той, что показывал мне Циркунов… Наконец Бессонов, освободившись, обратил внимание  и  на меня, но мне уже расхотелось с ним общаться. Да и оказалось, что  поставили его во главе, как организатора, - имеющего какой-то опыт предпринимательства, а отбором рукописей и оценкой их он не занимался. Альманахом ведал Семенов. Рекомендовали  позвонить ему. Семенов, конечно, в отличие от Блинова, меня не вспомнил. Надеяться здесь было не на что. И всё же я решился. Мне предстояла поездка в родные места , потом – рейс и дальше – ничего,- тишина, неизвестно что. Ещё предстояло выяснять про рукописи свои в Сыктывкаре, - были ли они там в целости, я не знал…
   
    Здесь я сделаю отступление вперёд, а точнее, за перевал тех десяти лет, что обозначены в названии, в период  2005-07. Как в революции столетней давности, меня снова мотылила судьба. В  ноябре 2005 года, после скандала  на рейде голландского порта Флиссинген  с гендиректором Медведевым, я был, без объяснения  причин, уволен из пароходства. Тогда же, в последний раз, устроился  на «скорую помощь»; со следующего года туда уже  не брали, требовали специальный сертификат. Не сумев закрепиться «на берегу», я  снова  оказался в рейсе, частной компании «Нектон», теперь уже командированный от медсанчасти «Севрыба». Оставленная подборка рассказов для альманаха 2006 года,  теперь уже редактору Чистоноговой, снова не прошла. И я  решил писать сценарий по роману –эпопее «Перелом»,-  в январе того же 2006- го, получив  на то одобрение  жившего  ещё тогда, безвременно ушедшего потом,  Николая Александровича Скромного… Сошёлся снова с Веселовой, в сентябре  06-го, и больше уже  не  расставался, мы договорились  жить вместе. Тогда же посетил могилу Яхлакова, в деревне Ижма, под Архангельском.  В марте 2007 года  я  закончил сценарий для  12-серийного телефильма «Излом», но  это  уже – другая история…
   
     Семенова я еле-еле уговорил посмотреть, почитать мою рукопись. Сошлись на том, что я занесу папку, и он почитает, -   на улицу Карла Маркса, в известное здание, рядом с поликлиникой МВД и городской больницей, на углу Перовской, имени бандитки-акушерки, немногой, как мне кажется, не в себе. Отказалась от наследства, была проклята отцом, сошлась с женатым, имеющим детей человеком и когда того арестовали, ради него решила убить царя, расставила метальщиков-маньяков… 
     Я стал ждать оценки Семёнова. Хватался за соломинки. Соглашался на публикацию, на худой конец, в газете хоть какого-нибудь отрывка. Наверное, это было слабым, но хоть каким-то утешением моей тогдашней  скорбной жизни тяжёлой  весны  2004 года, очередного високосного, и переходящего в другое время состояния бытия…
    Я чувствовал порой, даже физически, как мне не хватает друга, для понимания, для поддержки. Россия не щадит своих сыновей. В рейсе около Америки, в Тихом океане, летом 2005-го, узнал про гибель Евдокимова, губернатора Алтая. А в салоне команды досматривал в те дни  фильм «Штрафбат»  где последняя серия прямо потрясает, - весь батальон , подчистую, восемьсот душ, кидают на убой. И это наверное, - правда;. Володарский, - серьёзный сценарист, работал ещё с Высоцким, они вместе писали, по ночам, «Венские каникулы». Это не Акунин–удалец, - шлёпает о последней русско-турецкой войне 77-78 годов и рассуждает там о белых ночах в Мурманске,  которого-то и в помине тогда  ещё не было. Заканчивая эту часть, вспоминаю, кого же ещё можно упомянуть, кто кем стал и чего пишет, из  первой части  «опыта» о литераторах. Курносенко, знакомый Яхлакову по Литинституту, выпустил новую повесть «Жена монаха», - в «Дружбе народов»  за 2004 год. Интересная вещь, наверное , не удастся почитать. Толстые журналы теперь дефицит, если только в Дудинке, но буду ли там; или в  книжных в Москве, на Полянке, или Самотечной, у Белорусского, там видел  свежие номера. Черников, славный помполит, автор многообещающего «шедевра» «Ледобои», вылупился в местном  мурманском приложении  «Комсомольской правды», восхваляет теперь Алекперова, руководителя «Лукойла», одного из десяти самых богатых магнатов России. Выгодное, наверное, дело, - коммунисты все там, «прикормились у власти»  как пишет сам тот же Игорь Козлов. Где-то, может, обосновалась и Агапова, но, с 2004-го её в Мурманске уже не было. Случайно её увидел в 2003-м, в вестибюле «Белого  дома», на проспекте Ленина в Мурманске. Я ожидал там знакомую, она должна была вынести экземпляр «Первого ветра», где фигурирует и Агапова. Та же раздевалась около гардероба, я спросил: « Вы не помните меня?» Она с улыбкой - «Нет». Ну конечно, я незаметен был, хотя и регулярно наведывался в ЛитО, в  течении сезонов 85-87 годов. Блинов в 2002-м  ушёл из отделения «Российских писателей», по известным причинам, выпустил, уже на вольных хлебах, в рамках своего культурного фонда, книгу воспоминаний о мурманских литераторах, что-то близкое к моим запискам, но, конечно, официозное, патетично-выспренное. Я не читал, но  просмотрел аннотацию  в «Арктической звезде», где редактором его однофамилец, тоже оказавшийся знакомым, в связи с  несостоявшейся презентацией моей книги в музее Морского пароходства, ведомстве бывшего парторга  Карепиной, - я уже был уволен… Попалась мне  и книжка Дащинского, с очерками о моряках, очень симпатичное издание, малоформатное, в твёрдой синей обложке, выпущенная в Москве. А Борису Николаевичу Блинову я подарил свою «первеницу», встретив его как-то на концерте в Филармонии…
    12 сентября 2006 года, около 14-ти часов, я сидел на пятом этаже поликлиники «Севрыба» в ожидании  окончания перерыва в бухгалтерии, - собирался уезжать в Северодвинск, нужны были деньги. Около меня, у  ряда кресел перед стоматологическим кабинетом, остановился  хмурый  пожилой мужчина, с правильным лицом, в строгом тёмном костюме, с отточенными, выверенными движениями, военной выправкой. Чтo-то мне показалось знакомым в нём…  Ещё минуту-другую я размышлял, а потом всё-таки решился: «Белоголов!?» Володя очень обрадовался мне, дал свой телефон, приглашал в гости, куда-то в район ресторана «Встреч», но согласиться  я  не смог,  да и не захотел. Книжку ему  подарил, случайно оказавшуюся в  сумке, одну из последних, раздаренных   в более чем трёх сотнях экземпляров…
    Покойный Викдан Синицын тоже ко мне относился тепло, жаль встречи наши были не частыми. Нет больше и Головенкова, Михаила Васильевича,  земляка-мурмашинца, авиатора, писавшего в последние  свои годы  произведения из народной жизни. Его повесть «Когда б имел златые горы» печаталась в «Кольском слове» в десятках номеров. Жаль, что в газете целостного восприятия  вещи не получалось, - всех экземпляров не соберёшь, если не подпишешься…
    
   И самая боль, потрясение, невосполнимая потеря, утрата,  оцепенение, - от сообщения, полученного в Лиепае, что 30 января 2007-го… Коля Скромный…
   
 Семенов печатать мои записки категорически отказался. В телефонной трубке, когда он мне выговаривал причины отказа, чувствовалось  его   раздражение,  вызов  даже и, в конце , - он чуть не скатился в фальцет, поносил меня, ругал, с улыбочкой, как я думаю, как это делал когда-то Крейн, - и с издёвкой. Что-то там ему не понравилось.  «Тонул» я уже конкретно. Никто меня не хотел печатать,  никому моя повесть не была нужна.Вкупе, вдобавок ко всем горестям  прибавилась ещё и это отчуждение. Жизнь катилась к полному краху…

   
 16 июня  2004 года, среда

     - Ты бы ему морду набил. – Гриша-Гриня  смачно жуёт, будто ребёнок в детском саду, стоит напротив меня, дёргает головой, извивается волчком, порою даже притоптывает. Я ему только что рассказал историю второго своего супружества, начавшегося со знакомства  с моей благоверной через друга-штурмана, с которым ходил на ледоколе «Драницын». Ему и советовал «начистить физию» мой собеседник. Я выговариваюсь ещё и потому, что Гриня встречал  меня не раз на улице с высокой статной девицей топ-модельного типа. Я, когда шёл рядом с ней, чувствовал себя счастливым, а Гриня, верный своей бесцеремонности, уже с полуста метров начинал прицокивать языком и останавливал меня, дергая за рукав. Жена шарахалась и ещё долго потом мне выговаривала. Но это было уже «давно», больше года назад, а теперь я снова был полным «бакалавром» - холостяком и только-только, начинал налаживать отношения с медичкой из  городской больницы. У меня всё тогда было «только-только», или почти ничего, - постоянные «обломы», провалы, неудачи, а дальше просматривались пропасть, дно…
     Гриня – приятель по шахматному клубу. Там – одна из точек его малого «бизнеса», способ хоть как-то, подзаработать. Впрочем, шахматы у него на последнем месте. Выше всех игр, где можно сорвать куш, он ценит бильярд, - там, по его словам, он может «взять» и тыщу. Гриня  расчётлив, нагл, хитёр, вороват, вреден и скуп. Привяжется, чтоб ему «занять»  и не оторвётся. Так он ловит иногда, уставшего от одиночества, меня, особенно после рейсов. Вот  теперь -  показал,  где подешевле заведение, при магазине -  кофе всего по шесть рублей. Я беру два стакана, бутерброды с сыром. Гриня доволен, собирается в клуб, зовёт меня. Я пока что  «тяну», мне нужно сначала в отделение  Союза, это рядом, близко. Мы выходим из маркета «Маяк», неподалёку от нами посещаемых мест, - Гриша спешит по улице дальше, а я задерживаюсь около выставленных товаров вдоль. Но вдруг вижу, как старушки быстро сворачиваются, запихивают продукты, подхватывают сумки, пакеты. «Неужели их милиция гоняет, как видел когда то что-то подобное в Ленинграде?» - думаю я, но первые, непонятные поначалу начавшиеся раскаты грома обстановку  проясняют. Хлынуло неожиданно, по-летнему, потоком, сразу, как из ведра. Я  промок изрядно, - очутился в момент ливня на переходе улицы и пока ее перебегал, пока пристраивался под крышу остановки около  расположенной  здесь уже  толпы, весь покрылся водой. Дождь продолжался и я,  решив  лучшего для себя не ждать, пробежался до крыльца отделения Союза, дёрнул дверь, вечно и всегда запертую, но та оказалась открытой, вошёл в тишину и темноту коридора, пахнущего книгами и очутился в дальнем кабинете секретаря. Там сидели Людмила Александровна, верная и преданная помощница Скромного, и  ещё одна, невзрачного вида женщина. Николая не было, но Людмила обнадёжила, сказав – «рукопись оставлена, велели вручить», пододвинула  мне папку.  Я  взял свой замороченный, в белой картонке,  труд , открыл  заплечную сумку… И вдруг, в полном состоянии безнадёжности, без хозяина кабинета  как-то осмелел, почувствовал себя уверенней. Скинул верхнюю, насквозь промокшую куртчонку, повесил её на спинку стула, а из сумки,  из ещё незакрытого кейса,  вытащил заранее купленную, запотевшую, маленькую бутылку водки, откупорил её ловким движением, предложил дамам и, получив вежливый отказ, извинившись за обстоятельства, «чтоб не простыть» - выпил один. Женщины допивали свой чай, а я, не решаясь  выпросить разрешения закурить, стал говорить и разглагольствовать  о литературе, с незнакомкой. Впрочем, мне  её  представили – Антропова, прозаик из Архангельска, пишет сказки, едет на фестиваль в Норвегию, по пути остановилась в Мурманске. Упоминание о городе, куда я намеревался днями отправиться, подстегнуло меня, -  я вёз некоторые рукописи туда, на всякий, как всегда, случай, - и спросил, можно ли куда-нибудь,  там, своё, предложить, пристроить. Гостья замахала рукой – мол, сделать это неимоверно трудно, никаких издательств  для пишущих не осталось, всё  исчезло, пропало , развалилось. «Так что, совсем ничего?»  - уверения собеседницы меня, признаться, огорчили, - «а кто же там у власти?» Оказалось, всё та же Инель Яшина, которая была при Саше… Про Яхлакова Антропова не слышала, не знает, не помнит, но высказывает попутно другую мысль,  совсем неожиданную , сногсшибательную. Можно печататься в Онеге, городке на берегу  одноимённого залива Белого моря, совсем недалеко, в соседнем с Архангельском районе того же названия. И берут совсем недорого, приемлемо, не то, что монстры, «акулы капитализма», -  в центре. Я сразу подумал про Аникеева, друга своего по рейсу на «России». Он меня звал как то на родину свою, в Онежский район. И тут же я впервые услышал о Большаковой, однофамилице нашей мурманской писательницы, - начальнице типографии райцентра. Что-то задрожало у меня внутри, запрыгало мелкими бесенятами, затренькало дискантным писком, и заработала лихорадочно мысль: «Давай, давай, выспрашивай! Это твой шанс, - единственный, неповторимый, уникальный! Выведывай, выясняй, такой больше удачи не будет!.. никогда!..» И  вконец обалдевший,  но уже вполне окрепшим  голосом, я переспрашиваю: «Точно? Десять тысяч? Это правда?» и  опять  всплывает в мозгу  прямодушно услужливое и отстранённое лицо Циркунова и его  тирада об оплате в четыре раза больше…
     Меня уже начинает подтрясывать, - от  выпитой ли водки, от сознания нежданной, негаданной удачи, подарка судьбы, манны небесной, снизошедшей сверху… Я записываю все данные  Большаковой Нины Павловны, соглашаюсь выпить  настойчиво мне предлагаемый чай, после стопки это было весьма кстати, вовремя, но оказалось, что я хмелел ещё больше,  ещё сильнее, - от чего-то другого… Дождь  прекратился, за окном не капало, мы все засобирались и я, чтобы не мешать, ушёл первым,  неторопливо,  расставшись учтиво, вежливо, коротко.
     Но очутившись на улице, помчался в клуб, чтобы  играть со своим постоянным вечным партнёром, Евгением Михайловичем, семидесятивосьмилетним перворазрядником, чтобы как-то отвлечься, переключиться, и окончательно не сойти с ума… Игра получалась, я стойко держался, за проигрышем имея в следующей партии победу, или выкручиваясь,  добивался  ничьей,- на последних секундах  пятиминутного блица…
     За делами и беготнёй, перед отъездом, с окончанием работы на «скорой», я не забывал , - у меня сидело в голове неотступно – о возможности будущей книги, своей… Помимо воли, в голове начал складываться план, организации издания, который я и осуществил, за лето и осень. Повесть моя, ставшей первой частью романа, опыт мемуаров, - держала меня  за сознание  обнародования крепко, и я ухватился, уцепился за  печатание её, будто это был мой последний рубеж,  решительной борьбы, - безумной схваткой на краю пропасти, цитадель отчаяния,  - «Сталинград».
     Будут, будут потом другие состояния, переход на иную, повыше, орбиту. Или просто я успокоюсь, стану жить тише, имея задел за собой какой-то, накопленный  терзаниями  резерв, фундамент мысли и ума, тыл. Пусть кто-то, если захочет написать о  писателях  Российского Европейского Севера, пусть это сделает лучше меня, пусть совершит это, а я только порадуюсь, что показался на этой дороге, на этом направлении, - чуть-чуть пораньше. Я не судья, а лишь свидетель и песчинка, капля, ничтожный микрон, но  сумел осуществить то , что задумал, и захотел… Повезло, в общем.
     Через три дня я отправился в краткосрочный отпуск, а ещё через 21 день от 20-го, 10 июня, позвонил Большаковой, и договорился с ней легко и быстро.
     Говорил мне Саша Яхлаков,  дружище  мой Сан Саныч, а   потом и писал  мне в своём письме: «Будет, бу-у-дет Коля, на нашей улице праздник, обязательно будет…»

2005-07 г.г  Сан- Диего (США ) -  Лиепая (Латвия).