«Кто горел, того не подожжёшь…»
Дома у меня был полный нейтралитет сторон. Комендант общежитий стал настойчиво требовать от всех семейных уходить из общежития. Семейных пар было десять. Наше положение с Раисой было самое шаткое: мы были разведены, и только моя дружба с комендантом не позволяла ему предпринять против нас решительные меры. В общем, Рая терпела мое соседство по необходимости, а я получил полную свободу – не оправдываться перед ней в поисках своего счастья. Мы договорились с ней, что до получения жилья не будем предпринимать никаких мер по нарушению видимости общей семьи. Получим квартиру и будем тогда ее делить. Так и жили. Очередь на получение жилья от завода стремительно продвигалась вперед. Завод строил несколько домов. Мы были уже седьмыми в двухтысячном списке нуждающихся.
Учеба в музучилище несколько притушила мое горе. Я меньше думал о Светлане вне общежития, но дома, каждый раз проходя мимо ее комнаты, где уже жила очередная молодая семья, снова вспоминал ее, и тоска охватывала меня с новой силой. «Первая любовь – еще не любовь» – совершенно правильные слова. У меня к ней была не первая любовь и, видимо, поэтому более сильная.
Здоровье мое начало давать сбои. Видимо, перенесенный стресс после гибели Светы сделал свое дело. Холостяцкая жизнь по сути продолжалась. Помимо болей в спине начал болеть еще и желудок. Врачи признали гастрит, но впоследствии выяснилось, что это была язва двенадцатиперстной кишки. При заводской столовой был диетзал, где больным работникам завода готовили диетические блюда. Туда вход был только по спецталонам. Получив такую книжицу талонов, я приобщился к большой группе страдающих болезнями желудочно кишечного тракта (ЖКТ). Из получасового перерыва на обед половина уходила на стояние в очереди к раздаточному окну. В этой очереди я и познакомился с очередной своей женщиной.
Мне шел уже тридцать четвёртый год. Мысли о создании семьи приходили все чаще, тем более, что мои младшие братья уже имели детей и жили с женами, а я болтался в «невесомости». Двоюродные братья тоже имели свои семьи. Стал поглядывать на противоположный пол с практической точки зрения. Стоит ли говорить, что при своем опыте я не долго обхаживал свою новую избранницу. Через пару недель уже провожал ее после работы к большому частному дому, в котором она жила, а еще через неделю – лежал с нею на огромной кровати в ее небедно обставленной комнате. Как сейчас говорят, «переспали» мы с ней как то буднично, без ярких впечатлений, ничем не удивив друг друга. Начались частые встречи с Валентиной – так звали мою новую пассию. Ее мать, дородная женщина лет пятидесяти, видя меня часто со своей дочерью, завела вскоре разговор о моих намерениях…
– Николай, видите соседний дом? Это дом моих родителей. Они умерли, а дом пустует. Если вы поженитесь, он будет ваш. Более того, я подарю вам на свадьбу «москвич» четыреста двенадцатой модели.
Узнав, что я живу в общежитии, она предложила перебраться к ним. А я не спешил. Она очень хотела для своей дочери непьющего, работящего мужа. Своего мужа у нее не было. Работала она заведующей какой то крупной торговой базой. Они с дочерью не знали ни горя, ни забот. Но им позарез нужен был мужик в этих двух домах. Когда я выходил во двор их огромного приусадебного земельного участка, то ровные ряды виноградных шпалер (наследство деда) приводили меня в тихий ужас: здесь с утра до вечера надо копаться в земле, химикатами опрыскивать виноградники, выполнять много других работ по хозяйству, и тогда – прощай, гитара, прощай, музыка! Конечно, если бы у меня к Валентине было, то огромное чувство, какое испытывал к Свете, возможно, я бы постарался как то совмещать хозяйственную деятельность со своей увлеченностью гитарой. Но этого чувства не было.
И я позорно сбежал, определившись на лечение в больницу. Валентина, правда, навестила меня в больнице, но я уверил ее, что состояние мое критическое, предстоит операция: то ли выживу, то ли отправлюсь в мир иной. В общем, дал понять, что толку от меня мало. Понятно, что если бы и она меня сильно любила, то сразу бы не отреклась от меня. Видимо, отсутствие глубоких чувств у заинтересованных сторон сыграло решающую роль в нашем разрыве отношений, а я был избавлен от какого нибудь еще более изысканного вранья.
Часть вторая. После тридцати пяти
Подражание Сеговии
(Дилетанты бывают разные)
Еще обучаясь в училище, заинтересовался транскрипциями А.Сеговии музыки И. С. Баха. Даже играл «Куранту» ля мажор, которую услышал в Москве в классе В. Славского. Но мой педагог Карлашов посоветовал мне для начала прочитать монографию Альберта Швейцера «Иоганн Себастьян Бах». С большим трудом отыскал эту книгу, и, боже мой, сколько нового узнал о Бахе, о музыке тех времен! Я и сейчас советую гитаристам, начинающим играть его сочинения, сначала прочесть этот замечательный труд. Игру известных гитаристов мира, в том числе и А.Сеговии, исполнявших сочинения Баха, я мог слушать только на грампластинках.
И вот стал замечать, что многие из них совершенно не читали Швейцера: они играли музыку тех времен в современном стиле, арпеджируя аккорды, делая немыслимые крещендо и диминуэндо. И что самое неприятное – заканчивали пьесы нежнейшим пиано, тогда как согласно Швейцеру, ничего подобного в музыке Баха в то время не было. Его пьесы нельзя было играть очень эмоционально. Только созерцательно! Музыка Баха тогда не имела постепенного затихания или возрастания. Она была террасообразна. Или громко, или тихо!Конечно, «все течет, все изменяется», и сейчас все эти несоответствия канонам прошлых лет слушаются нами вполне благосклонно.
Для себя я избрал только одного кумира – Андреса Сеговию. Трудно переоценить его вклад в развитие мирового гитаризма. Сеговия своей концертной деятельностью, своей яркой игрой развеял пренебрежительное отношение к гитаре, как инструменту с ограниченными возможностями. Его игра заставила многих композиторов того времени начать писать для гитары не только сольные произведения, но и концерты для гитары с симфоническим оркестром. Сеговия значительно расширил гитарный репертуар своими переложениями с фортепиано, скрипки, лютни. Только его транскрипции сочинений Баха я принимал за эталон. Я ему подражал. И вообще в этот период своей жизни не пытался даже играть переложения с других инструментов, если транскрипция не принадлежала Ф. Тарреги или А. Сеговии. Конечно, это был максимализм, но уже тогда стал понимать, что выдающегося гитариста из меня не получится, но быть крепким любителем смогу.
Получая от игры удовольствие, у меня не было желания прославиться на этом поприще. Я был дилетантом, «квази уно дилетачче», что в переводе с итальянского значит «получающий удовольствие». Слово «дилетант» приобрело сейчас дурной оттенок. Его часто употребляют, когда хотят подчеркнуть, что у человека нет специального образования или, когда человек занимается музыкой в свободное время от своей основной профессии. Многих великих композиторов России можно назвать дилетантами, но разве у кого то повернется язык назвать Бородина (ученого химика) или Римского Корсакова (морского офицера) дилетантами?
Я получил минимум музыкального образования, которое мне было необходимо, чтобы понимать музыку, овладеть инструментом. Правда, в дальнейшем, когда директора детских музыкальных школ приглашали меня на преподавательскую работу, узнав, что у меня нет документов о музыкальном образовании, то все из страха перед проверяющими органами с сожалением отказывались. Даже, когда пришел поиграть в оркестр народных инструментов при краевой филармонии и выдал на домровой альтушке такое, что профессиональные альтисты долго не могли закрыть рты от удивления, даже тогда, я был для них дилетантом. Несмотря на то, что хорошие альтисты – дефицит в любом оркестре, начиная от симфонического и кончая оркестром народных инструментов, ставку мне предлагали самую низкую. Меньше, чем у уборщицы. Но это было все впереди. А я окунулся в музыку Баха.
«Чакона» мне казалась очень серьезной пьесой. Я к ней подбирался долго. Начал с небольших прелюдий. «Маленькую прелюдию» до минора в транскрипции Сеговии в тональности ре минор, Прелюдию до мажора, по мотивам которой Ф. Листом, Ш. Гуно и многими другими композиторами была написана «Аве Мария», я включал свои концерты регулярно.
Технолог Люда
(Не спетая песня моя)
На работе все шло своим чередом. Наша технологическая группа была очень дружным коллективом. Мужчин, включая Станислава Ростиславовича, было четверо: Николай, атлетического сложения спортсмен, с которым мы выступали за сборную цеха по футболу на заводском первенстве; Борис, неповоротливый увалень, добродушный как тюлень, и я. Женщин было трое: пожилая Марья Михайловна, обремененная внуками и вечно торопившаяся домой, и две Людмилы. Одна – очень серьезная, парторг цеховой партийной ячейки, увлекалась туризмом и политикой. Другая – Люда Рац, хохотушка с веселым характером, очень привлекательной наружности, небольшого роста, но крепенькая и статная. Все у нее под руками, как говорится, горело. Заводила компании, она организовывала наши совместные празднования дней рождения, поездки по выходным в спортивно оздоровительный лагерь в Кабардинку. Была она моей ровесницей и без мужа воспитывала дочь. Я своим «звериным» чутьем определил, что с нею у меня все может получиться.
У каждого из нас в технологической комнате имелся свой рабочий стол. Вышло так, что Люда Рац сидела напротив меня. Ее круглые коленки порой отвлекали меня и от работы, и от сольфеджио. Она частенько перехватывала мои красноречивые взгляды и, дразня меня еще больше, как бы невзначай, подворачивая белоснежный халат, обнажала свои прелести еще выше. Эти загорелые ноги на фоне белого халата меня просто сводили с ума.
Надо ли говорить, что в каждую из наших поездок к морю я оказывался в воде рядом с нею и тогда, подобно Одиссею, я скользил по волнам ее голого тела. Мои руки начинали путешествие с ее плеч и далее приближались к проливу между Сциллой и Харибдой – так я мысленно называл ее груди. Они были красивые на вид и упругие на ощупь. Но стоило мне сделать попытку задержаться более секунды после высадки на какой либо одной из них, как сразу же я получал чувствительный удар по корпусу «корабля» ее крепеньким кулачком. Но зато мог свободно продвигаться вниз к ее талии, обнимая ее и спереди, и сзади, беспрепятственно касаясь перехватывающих мое дыхание других выпуклостей ее тела. Но, как только мои руки входили в запретную зону, Люда в последний критический момент ловко выскальзывала из моих объятий и совала мне под нос смачную фигу.
Такие процедуры были у нас с ней не только в воде. Оставаясь по вечерам наедине среди прибрежных кустарников, мы бродили по окрестностям. Конечно, поцелуи были, но не более того. Я настойчиво у нее просил большего, а она настойчиво мне отказывала. Более того, сколько раз на работе я пытался назначать ей свидание, но она всегда под благовидными предлогами отказывалась со мной встречаться. Казалось, мы должны были с ней в, конце концов, разругаться и покончить с такими отношениями, но, как ни странно, мы с ней становились еще дружнее. Бывало, то пирожками своего приготовления меня угостит, то варениками с вишнями, которые, признаюсь, я очень любил. Она как будто держала меня на поводке – то отпускала совсем, а то вдруг притягивала так близко, что мне казалось: еще немножко, и она моя.
Я чувствовал, что контакт есть, но не хватает маленькой искры, чтобы разгорелся костер. А этой искры пока не было. Потом я узнал, что, причиной ее такого поведения был ее бывший муж. Он то появлялся у нее, начиная заново семейную жизнь, то исчезал. А её 15 летняя дочь очень любила отца, и мое появление на их горизонте травмировало бы психику ребенка. Впрочем, однажды и мне представился случай показать ей свою стойкость и характер. Но об этом позже.