Полёт японского журавля

Книга первая.

                Путешествие.

     Это не было пробуждением. Скорее, это было возвращение. Оно было долгим и болезненным. Но сначала был изумительный полёт над землёй, внизу было бесконечное искрящееся пространство, вызывающее восторг, и пронизывающие всё его тело потоки света. Потом он увидел птиц, их было много, как в стае, они были большие и спокойные, и вместе с тем, в их движениях головами и шеями, в звуках, которые они издавали, чувствовалась какая-то волнительная печаль. Одна птица летела так близко, что можно было заглянуть ей в глаза, она и сами сделала поворот длинной шеи и посмотрела на него, и после этого вся эта картина начала размываться, а тело стремительно падать вниз. Затем, когда небо исчезло, возникла пустота, а перед глазами появились непонятные яркие символы на серо-белом фоне, они двигались и всё время изменялись. Потом всё стало терять контрастность, и неожиданно он почувствовал, что словно вошёл в своё тело. Вместе с этим, его заполнило чувство разочарования и даже отчаянья от того, что он снова вернулся в этот мир. Он с неохотой открыл глаза, и первые секунды ничего не видел из-за темноты. Потом пришло понимание, где он, а вместе с ним и боль.
   - Посмотри-ка, очнулся. Не умер.
   - Таких молодых просто так на тот свет не забирают.
   - Да, раньше положенного времени туда не проскочишь, это верно.
   - Да, да… Пусть помучаются сперва на этом свете.
   Синтаро догадался, что разговаривали о нём. Говорили без злобы и без сострадания, словно речь шла о собаке.
   Это было вытянутое помещение с низким железным потолком, тёмное и сырое. Кто-то ходил, едва не задевая головой потолка, другие лежали или сидели на корточках. Рядом с ним сидели два пожилых мужчины, у одного из них была перевязана голова. Синтаро поднял голову, и попробовал приподняться на локоть.
   - Лежи, куда собрался? Тебе лучше не шевелить головой. – Предупредил тот, у кого была повязка. - Ты теперь, как и я,  - указал он на свою голову, и засмеялся. - С дыркой в черепе.
   Синтаро опустил голову и попросил воды. Во рту словно горел огонь, так хотелось пить.
   - Ишь, чего захотел. Вода… Её раз в день приносят вон в той ржавой бочке. Сверху на верёвке спускают. А сейчас она пустая. Да и ту пить невозможно от соли. Ты что, не понял, где находишься? Ты не помнишь, как попал сюда?
   Синтаро молчал, пытаясь сообразить, на что намекает его сосед.
   - Это плавучая тюрьма. Мы на барже, сынок, а баржа на якоре в лимане, и все мы сидим в её трюме, как в брюхе у акулы. Она нас съела, - звонко и громко, почти пропел сосед. 
   Шутка вызвала общий смех. Синтаро ещё немного посоображал, а потом тоже рассмеялся. От этого в затылке кольнуло.
   - Не делай резких движений, а то может кровь пойти. Ты что, не чувствуешь? У тебя же голова разбита, как у меня. Гляди. – Мужчина наклонил голову, чтобы Синтаро лучше разглядел повязку.
   - Тебя тоже били? – спросил Синтаро.
   - Досталось старому ослу, - вздохнул собеседник и отвернулся. - Может, у кого-нибудь найдется немного воды для героя?
   Вокруг послышался ропот одобрения.
   - А ты что, не помнишь меня? Меня зовут Ясуши. Это моё имя, можешь так и звать меня, не велика честь. Когда привели солдат, я громче всех орал – грабители, долой грабителей! Эх… В моём возрасте надо быть более осмотрительным, но теперь-то, что причитать. А ты лежи, не двигайся. Дай-ка,  я тебе под голову подложу свою куртку. Будет легче. Потерпи. Пока бочку не наполнят, придётся потерпеть. Тут ни с кем возиться не будут. Жаловаться некому.
   Опустив голову на мягкую куртку, Синтаро снова закрыл глаза. Неожиданно он осознал, что всё вокруг не сон, а явь. Грязный тёмный трюм, душный спёртый запах и жара…  Некоторое время он размышлял над своим положением, пытаясь найти объяснение происходящему. Всё это время трюм жил своей жизнью, одни спали, другие играли в кости и смеялись, поражая Синтаро своим равнодушием к своей судьбе. Сосед его тихонько напевал себе под нос старую рыбацкую песню.
   - Почему ты не убежишь? - спросил его Синтаро. Услышав вопрос, тот рассмеялся.
   - Ты задумал убежать отсюда? Смельчак. Глупый смельчак. Не получится. Ты не доплывёшь до берега.
   - Но лиман же небольшой.
   - Правильно. Небольшой, но тебе не даст течение. Тебя унесёт в море, а там акулы. Ты хочешь стать кормом для акул?
   Синтаро задумался.
   … - Один нашёлся, вчера. Его привезли на катере с берега. Такой же, как и мы, смутьян. Оттолкнул охранников и прыгнул в воду. Его даже ловить не стали, спустили шлюпку и поплыли за ним. Так, его отнесло в море и…
   В трюме воцарилась тишина. Синтаро догадался, что это правда, и все, кто слышал этот короткий рассказ, хорошо об этом знали.
  … - Я не видел, но один из охранников рассказал, - продолжал Ясуши. - Чего ему врать. Это говорит, всем в назидание, чтобы ни у кого таких мыслей не возникало больше. Течение унесло его в море, а там съели акулы. Наша жизнь здесь ничего не стоит.
   - А на берегу?
   - Что на берегу? - спросил Ясуши.
   - На берегу наша жизнь чего-нибудь стоит?
   - Да ты мудрец, - рассмеялся Ясуши. - В твои годы я так не размышлял. Даже если жизнь ничего не стоит, за неё надо бороться.
   - На что такая жизнь?
   - Это в тебе буйство и обида заговорили. Лежишь и думаешь про себя, такой молодой, красивый. Зачем всё это на меня свалилось. У тебя, наверное, родители приличные горожане. А мы, крестьяне, ко всему привыкшие. У нас ничего нет, кроме своих костлявых мозолистых ладоней, но они нам дороги. Уж поверь, твоё положение лучше, чем гнить в земле. Ты лучше подумай, почему попал сюда.
   Синтаро закрыл глаза. Боль в затылке ушла, оставив тупую тяжесть во всей голове. События его жизни словно выстроились в ряд, ожидая, когда он начнёт их переживать заново. Синтаро совсем не хотел этого, но они словно навалились на него, сердце жалобно заныло, и он заплакал.
  … - Пусть поплачет. От слёз ещё никто не умирал, а легче становилось. Потом сон придет, а с ним и силы вернуться. Ему жить да жить, - словно извинялся за чужие слёзы Ясуши, тихонько похлопывая Синтаро по плечу.
   - Это где ты жизнь увидел, старый осёл? Вынес бак с дерьмом и человеком себя почувствовал. Гляди-ка, солнышко увидал. Охранник ему рассказал… Враньё всё, здесь никому верить нельзя. И хорошо бы этому щенку это усвоить. - Сосед, что лежал рядом, всё это время молчавший, усмехнулся. – Ему на каторгу, как и всем нам, а ты ему сказки рассказываешь. Ты разве не видел, сколько таких же молокососов, глупых и буйных, размахивали руками и требовали справедливости? И где теперь эта справедливость, и где теперь все они?
   Ясуши немного поёжился, косо поглядывая на соседа. – Это Окадзаки, - словно извиняясь за грубость, обратился тот к Синтаро. – Не обижайся на него, ему тоже тяжело, как и всем нам.  - Помолчав немного Ясуши обратился к Окадзаки:
   - У тебя каменное сердце, наверное. Разве ты не видишь, что он ещё ребёнок. Что он видел в жизни?
   - Зато я видел, как эти мальчишки лезли на стены дома губернатора, и кидали камни в солдат. Камень в голову, это не шутка.
   - Если ты их обвиняешь, то сам почему здесь? - спросил кто-то из толпы.
   - Не ваше дело, - грубо ответил Окадзаки, и вдруг смутился. – Меня оговорили. Я ничего плохого не делал. Я простой рыбак, а меня подозревают.
   - Если ты здесь, то тебя уже не подозревают, - ответил всё тот же голос. В трюме послышались смешки.   
   - Да да, если ты здесь, то тебя уже осудили и ты виноват.
   - Кто это сказал? – приподнимаясь, спросил Окадзаки, направляясь в угол, где так смело отреагировали на его слова.
   - Не обращай внимания, мальчик. Нам всем тяжело, но обижаться на людей не надо, сердце не любит обид. – Ясуши тяжело вздохнул, и снова затянул свою песню.


   Они жили большой дружной семьёй. Он, Идзима Синтаро, его старший брат Ючи, отец,  мама, и её старший брат дядя Таро и бабушка. Дом у них был небольшой, но всем хватало места, при этом никто никогда не сидел без дела. Бабушка плела из тростника красивые циновки, а мама, когда не было работы по дому, складывала из цветной бумаги оригами, фигурки разных животных и птиц. Их были сотни, самых разных. Когда она этим занималась, обычно это происходило вечером, вокруг неё собирались все, потому что делая эти фигурки, она любила рассказывать про каждую из них, будь то смешной заяц или журавлик, разные истории. Когда её спрашивали – откуда она знает столько историй, она отмахивалась, и говорила, что с детства помнит. Некоторые оригами, больше всего журавлики, висели на виду, под потолком, на счастье. Когда к ним заходили соседи или знакомые, она с удовольствием дарила им этих журавликов.
    У отца и дяди Таро была своя мастерская по изготовлению обуви, там они шили сапоги и ботинки. С недавних пор работы было много, обувь становилась модной и даже обязательной, а на сапоги и вовсе спрос был особый, а всё потому, что старшему Синтаро удалось получить заказ на военные сапоги для офицерского состава. Это было очень почётно, но хлопотно. Работа продвигалась тяжело. Старший Идзима до последнего пропадал в цехах своей маленькой фабрики, и возвращался домой лишь, когда на улицах было уже темно. Вставать тоже приходилось задолго до рассвета.
   В мастерских работало несколько работников, и у каждого были свои обязанности. Одни готовили кожу и кроили её по образцам, покраской занимались другие. Ещё была работа на станках, где сшивали заготовки, превращая их в изделие. Но и на этом процесс не оканчивался. После этих работ наступала очередь подошвы – самый дорогой и ответственный этап.
   И Ючи, и Синтаро участвовали во всех этапах, и пусть только как помощники, но это было обязательно. Они должны были знать все секреты обувного ремесла, а их было немало, и это действительно были секреты. Вся мастерская, состоящая из трёх больших помещений и склада, с маленьким окошком под потолком, была завешана колодками и деталями от испорченной обуви. Из этих деталей со временем получались ботиночки для детей, но на них спрос был очень небольшой из-за дороговизны. Мало кто в городе мог позволить себе обуть ребёнка в дорогие кожаные ботинки. Дети быстро росли, и ботинки становились ненужными. Но это не относилось к Синтаро, который  донашивал ботинки Ючи, всё ещё крепкие. Самому Синтаро не очень нравилось дело отца: пропадать весь день в мастерской было невесёлым занятием. Его не очень занимали станки с их механизмами, с запахом смазки и блеском металла, это было страстью старшего брата. Замечая за младшим сыном равнодушие к технике, отец лишь поручал ему убирать станки, вычищать механизмы от накопившейся пыли и обрезков. Иногда под руководством Ючи он всё же вовлекал Синтаро в дело - разбирать некоторые узлы для замены и ремонта. Глядя на брата, Ючи только посмеивался и поучал, и хотя всё это выглядело добрыми шутками, Синтаро было обидно.
   - Это конечно не то, что играть на цитре, здесь можно запачкаться, - подразнивал брата Ючи.
   - Не на цитре , а на сямисэне . И пальцы мои вовсе не нежные, - обижаясь, поправлял Синтаро, хорошо при этом понимая, что брат умышленно путает название инструмента. Так уж вышло, что младший Идзима был первым музыкантом в доме. Он ходил брать уроки игры не только на сямисэне, но и на флейте, и даже на скрипке, и всё у него получалось. От этого и мать и отец были ужасно рады и горды за сына.
   - Ремесло никуда не денется, а музыка в жизни всегда пригодится. С ней и жить веселее. За это и уважение людей придёт. Шить сапоги любого можно научить, а вот на скрипке играть, это не каждому дано, - любил поговаривать о заслугах сына старший Идзима.
   - Балуешь ты его Тадаши-сан. Одной музыкой сегодня брюхо не наполнишь. Твой старший сын, вот на кого надо ровняться, - говорил дядя Таро, но тут же поправлял себя. –У тебя замечательные сыновья. Сердце радуется, глядя на них. 
   - Наш Ючи стал большим мастером, - по-доброму шутили мастера, и смеялись, когда тот, засучив рукава, склонялся над станком. Ючи краснел, но виду не подавал, совал свой нос во все дела, и даже давал советы. Работники улыбались и делали вид, что одобряют подсказки Ючи. Отец тоже замечал такие проявления усердия своего сына, и был доволен. 
   - У каждого свой путь в жизни, - говорил он.  - Кому-то же надо продолжать семейное дело, почему бы не Ючи.
   Так же говорил и китаец Ли Вей, хозяин торговой лавки. Синтаро каждый день заходил к нему за сладостями, и любил слушать его рассказы. Ли Вей был щуплым, но очень подвижным человеком, он с охотой делился тем, что знал о жизни, рассказывал, как производят сахар, как доставляют его на кораблях. Ли Вей был одиноким, по его рассказам семья его жила где-то на севере Китая, и последний раз он видел своих родных очень давно. Когда в лавке не было покупателей, Синтаро всегда выспрашивал хозяина о его родине. Ли Вей пожимал плечами и подолгу молчал, наверное, вспоминая что-то особенное, и частенько повторялся. Никто точно не знал, какой у него возраст, и даже по лицу, слегка изъеденному какой-то болезнью, трудно было угадать, сколько этому человеку лет. На вопрос, сколько ему лет, старик лишь тихо посмеивался и отворачивался. 
   - Почему ты такой худой, Ли Вей? В твоей лавке так много вкусной еды.
   - В моём возрасте сладкое уже перестаёт быть едой. Это лакомство, от которого болят зубы. К тому же, всё это не принадлежит мне. Да и признаться, не по карману. Я лишь продавец.  Лучше бы ты не задавал этого вопроса Синтаро.
   - Прости меня  Ли Вей, но мне обидно за тебя. Ты всю жизнь работаешь, таскаешь тяжёлые коробки с железнодорожной станции, и не можешь позволить себе съесть хоть что-нибудь из твоего товара.
   - Не будем об этом. В мире, кроме еды, найдётся много чего интересного, поверь мне, хотя, для человека это действительно не приходящее удовольствие. С годами пристрастия могут меняться, а то и вовсе уходить, но от еды человек никогда не откажется. Наверное, это самое большое удовольствие, после путешествий.
   - Почему так? - удивляется Идзима, никогда не видевший ничего, кроме своего городка.
   - В путешествиях человек меняется. Его меняет мир и люди, его населяющие. Даже из маленького прогулки человек возвращается чуточку другим. Пока человек молод и силён, он должен путешествовать. Но для таких, как я, это уже не под силу. Для старика куда ценнее простой разговор с человеком. Обычный разговор на обычные темы. Когда говоришь с человеком, даже незнакомым, то прошлое отступает. Оно прячется. Но когда остаешься один, оно опять с тобой. Старость и одиночество - две родные сестры.
   - Я обязательно буду путешествовать.
   - Это не так  просто, Синтаро, - смеётся Ли Вей. - Японцы никогда не покидают своей Родины. Ты не знал? Ушедшего надолго в Японии уже не ждут. Его даже могут не узнать. И это печально, конечно. 
   - Последние слова старика взволновали Синтаро до глубины души.
   - Значит, я никогда не смогу увидеть мира? Не смогу путешествовать? И всё потому, что я японец.
   - Про тебя ничего неизвестно, мой мальчик. Всё может измениться. Но разве плохо быть рядом со своими близкими? У тебя есть мать, отец, брат… Ты не ценишь того, что имеешь.
   - Расскажи о Китае.
   - Всего не расскажешь, и не упомнишь. Давай посидим и помолчим, может в открытое окно вдруг залетит какая-нибудь страничка прошлого.
    Рассказы Ли Вея удивляли не только Синтаро. Все, кто случайно оказывался рядом, с большим интересом слушали его истории.
   - Жил когда-то на земле народ по имени бо. Это был великий народ. Я не знаю, почему они их называли великими, но то, что они умели, сегодня никому не под силу.
   - А что это обозначает – бо? – спрашивал Синтаро.
   - Бо означает, имей терпение и не перебивай. Слушай. Не знаю, это было очень давно. Знаю, что жили они далеко на юге, и когда видели последнего из бо, уже никто не помнит.
   - А может, их и не было вовсе?
   - Тогда, кто смог закинуть огромные деревянный гробы на такую высоту, что снизу с трудом можно разглядеть их? А? Эти гробы, между прочим, сделаны так, что и сейчас не сделает никто. Из целого бревна, да такого толстого, что  и десятерым не поднять. Но сначала кто-то для этого вбил в отвесную скалу деревянные колья, и они сотни лет, а может и тысячу, держат те самые гробы с покойниками. Ты, конечно же, мне не веришь? Это твоё дело, правильно делаешь. А про бо говорят, что они умели летать, как птицы. Иначе как им было затащить такую тяжесть на высоту в тысячу шагов.
   - И никто не видел, как выглядят эти бо? Может снять парочку гробов, и заглянуть в них?
   - Идзима-кун… Что ты такое говоришь? Понравилось бы тебе, или твоему отцу, если кто-то раскопает могилу твоего деда? А?… Думай сначала, затем говори. И лучше шёпотом, глядишь, и не услышат твою глупость.
   - Про стену каменную расскажи, - просил Синтаро.
   - Нечего про неё говорить. Нашёл тоже интерес. И кому понадобилось столько труда и сил на такое пустое сооружение тратить? Да и не видел я стены этой. Слышал только. Вот окажешься в Китае если… Ну-ка, ответь мне, как по-китайски будет «река»?
   - «Хе».
   - «Здравствуйте».
   -Ой, это легко. «Здравствуйте»  будет нихао.
   - Верно. А «дорога»?
   - Я не помню. Ещё спроси что-нибудь.
   - Эх ты. Ладно, ну, тогда, как будет «кушать»?
   - Кушать будет «чифань», звонко отчеканил Синтаро.
   - Кто тебя учил так произносить. Я же учил, что произнося звук «чи», надо загибать к верху кончик языка. Скажи тогда, как будет «помогать»? Вспоминай.
   - А я не забыл, Ли Вей. Будет «баньджу».
   - Опять звенишь в первом звуке как колокол.  Ладно, всё равно, молодец. Кое-что ты теперь знаешь. Только зачем тебе это всё? Может, ты в Китае никогда и не окажешься? Только голову забиваешь. Хватит тебе игры на скрипке.
   - С тобой буду разговаривать. Ты же знаешь наш язык.
   - Я - другое дело. Меня жизнь заставила, я живу в Японии. А тебя ничего не заставляет. Хотя, ты молодец Идзима-кун. В жизни всякое случается, но не дай бог тебе оказаться вдали от дома, и тем более от своей родины.
   - Как тебе?
   Ли Вей вздохнул и закрыл глаза. Когда они открылись, то были глубокими и грустными.
   - Ты стал понимать больше своих сверстников.
   - Расскажи о том месте, где ты жил, пока не оказался в Японии. Ну пожалуйста, Ли Вей… Это же так интересно, узнавать про далёкие земли от живых людей. Ну, помнишь, ты рассказывал про большую реку на севере.
   - Эту реку русские называют  Амур.
   - Я знаю кто такой Амур…
   - Помолчи, ничего ты не знаешь. В некоторых местных племенах помнят, что очень давно на её берегах родилась великая женщина. Что-то вроде вашей Аматэрасу. Амур так и переводится – последнерождённая принцесса. А в Китае эта река носит имя Чёрного дракона, который победил в схватке Белого дракона. По-китайски будет Хэйлунцзян.
   - Объясни мне, как принцесса может быть  последнерождённой?
   - Очень просто Синтаро. Это значит, что принцесса была последней, и родилась она на этой реке.
   - И больше принцесс не рождалось? Но это так грустно.
   - Зато об этом ещё помнят люди. Названия для того и существуют, чтобы люди их хранили. У всего на земле есть названия, у гор, озер, рек… И ничего, что этих названий может быть несколько. Время их тоже меняет. Я слышал, что у вас в Японии, тоже когда-то было принято давать человеку разные имена. В молодости ты один, а в зрелом возрасте уже другой. Так и реки. Одни тебя знают как шалуна, другие как силача. Смотря от того, в чьих глазах ты находишься.
   Слушая Ли Вея, Синтаро замирал от интереса к далёкой неизвестной земле под названием Маньчжурия. Ему вдруг захотелось всё увидеть самому, и вырваться из привычных объятий своего городка, окружённого со всех сторон водой.
   - Как же ты интересно рассказываешь, словно видел вчера.
   - Время лишь окрашивает нашу жизнь, но не стирает. События наслаиваются друг на друга, как кора старого дуба. Но со старостью всё возвращается.
   - Ты родился там, Ли Вей? И твоя семья тоже оттуда родом?
   - Нет. Мои родители из Харбина.
   - Как же они оказались в России? Это же так далеко.
   - Хотели заработать большие деньги. Все китайцы прирождённые странники, ты разве не знал? Они как семена одуванчика, разлетаются в разные стороны, но к этому их принуждает их бедность.
   - Разве такое возможно на чужой земле? Разбогатеть.
   - Про женьшень слышал? Человек – корень. Его ещё называют «дар бессмертия». Вот за ним и отправились. Искали богатства, а нашли друг друга.
   - А почему у тебя крест на шее?
   - Всё-то ты увидишь…
   - Ну, пожалуйста.
   - Да, нечего тут рассказывать. Но ведь ты же не отстанешь. Любопытный Идзима-кун. Ох и любопытный. Ко всему тянешься, даже язык китайский, можно сказать, освоил.  По прямому назначению голову используешь. Не так, как твой братец Ючи. Правда, руки у него на месте. А крест у меня, потому что меня крестили. Когда мать носила меня в брюхе, я появляться долго не хотел.
   - Разве такое бывает?
   - Всякое в жизни бывает. Иногда дети до срока появляются. На всё воля бога. А мать могла умереть. Тогда пришли за помощью  в деревню русскую, там повитуха была. А та наотрез отказывалась помогать роды принимать. Нехристи, мол. Нельзя.
   - Это как? Нехристи.
   - Нехристи, это те, кто не крещён, кто не христианин. Кто живёт без креста.
   - Вот этого?
   - Не только. Ты не перебивай. Слушай, раз захотел. Та повитуха согласилась с условием, если покрестят меня. После того как я родился, меня вскоре покрестили и крест повесили.
   - Вот этот самый?
   - Не перебивай. Не этот. А мать потом померла. А потом я вырос, и тоже искал человек – корень. Дорогу железную строил, которую русские в Порт-Артур тянули. Таким же, как ты был, молодым, сильным. Там у меня друг был русский, Тимофеем звали. Меня пленили хунхузы и хотели продать в рабство. Но мне повезло, удалось сбежать благодаря ему. Если бы не он, то не говорил бы я с тобой сейчас. Тимофей сказал, что тогда нас богородица хранила, и спасла, потому что он всё время молил её об этом.
    - После этого вы крестами и обменялись?
    - Нет, позже. Это лучше не вспоминать Синтаро, да и времени много прошло, очень много. Но крест с тех пор его  ношу, такова его воля была, и моё обещание хранить его как память.
   - А какой он был?
   - Тимофей-то? Весёлый. Наездником был хоть куда, кони его слушались. Песни любил петь, хорошо пел. На балалайке играл. Любил веселье. У русских это выходит по-особенному. Сразу сердце волноваться начинает.
   - А что у русских самое дорогое? Для всех чтобы.
   - Так просто и не скажешь, Идзима-кун. Твои вопросы слишком просты.
   - Ну, хотя бы скажи, какое слово они повторяют чаще всего, ведь есть, наверное, такое слово, или фраза.
   - Ли Вей надолго уходит в себя, а потом лицо его заполняет удовлетворённая улыбка.
   - Они везде говорят – слава богу.
   - Это как?  По-русски это как будет звучать?
   - Так и будет звучать, - смеётся Ли Вей, - слава богу.
    Синтаро ломает язык, выговаривая загадочную фразу, словно это секретный пароль, а потом смеётся вместе со стариком.
   - И поэтому они носят на шее крест? Ли Вей. Для чего крест носят? Мне можно носить крест? Или хотя бы подержать?
   Ли Вей аккуратно снял крест и протянул юноше. - Гляди, ничего в этом такого нет. Всё в голове у человека, а точнее в сердце. Если сердцем верить, то крест хранит человека.
   - Он и от смерти спасёт?
   - Думаю, что от смерти не спасёт, от смерти обычно голова спасает. Но есть много, что страшнее смерти, но тебе об этом ещё рано. Лучше давай позанимаемся. Твои молодые мозги должны уметь соображать.
   - Это как в прошлый раз, когда ты заставлял меня запоминать предметы в комнате, а потом переставлял их?
   - Нет, это слишком легко для тебя, сегодня другое.
   - Ты хочешь, чтобы я по порядку вспомнил все события, с самого утра?
   - Нет, не угадал, сегодня новое задание. Вот тебе бумага, пиши цифры, от одного до десяти, и называй их вслух.
   - Но это так просто, Ли Вей! Вот один, вот два… Чего тут сложного?
   - Всё верно Синтаро. Это я тебя раззадорил, купил. А теперь попробуй писать одну цифру, а проговаривать другую, следующую.
   Синтаро начал писать и называть, и тут же сбился, вызвав заразительный смех Ли Вея.
   - Ты смеёшься! Ты знал, что я собьюсь?
   - Конечно. Это упражнение тебе в новинку. Тренируй себя и увеличивай количество цифр в строке. Это очень полезное занятие. Когда будешь делать быстро и легко, усложни задание. Записывай первую цифру, а произноси последнюю в ряду. Потом можешь увеличивать количество цифр, скажем до тридцати. Но можно и больше. А потом я тебе ещё кое-что покажу.
   - Покажи сейчас, Ли Вей!
   - Не будь таким торопливым, я тебе и так много задал. Доводи дело до совершенства. Это как в музыке, ну чего тебе объяснять. Всё, можешь идти,  а мне надо отдохнуть после твоих расспросов. А потом я займусь делами. И погоди, захвати эти объявления, расклей их там, где посчитаешь нужным. И обязательно напротив телеграфа, там столб с объявлениями, и людей много.
    - Это для покупателей? Ты хочешь, чтобы в твой магазин ходило больше людей? Поэтому ты понизил цену на сахар?
    -  Жизнь заставляет, Идзима-кун. Иначе не выжить. Ну, беги, только прошу не говорить дома о моей просьбе. Мне неловко.
   Уходил из лавки Синтаро всегда грустным. Ли Вей был старым и одиноким, и в Японии ему жилось не сладко. Он много знал  и видел в жизни, но была ли она счастливой, его жизнь? Синтаро не раз задавал себе этот вопрос, но ответа не находил. Из-за его общения с китайцем мать нередко упрекала его:
   - Тебе бы при отце быть, помощником. Бери пример со старшего брата. А ты в лавке пропадаешь.  Ли Вей хороший человек, но он бродяга, ни дома, ни Родины. И эти его задания… Не могу взять в толк, где он их набрался, простой китаец. Если он так хорошо знает их, то…
   - Не так он прост, - перебил мать Ючи. – Ли Вей знает кучу языков, он даже знает русский язык. Верно Синтаро? Может он шпионит у нас? Я бы не удивился, узнав, что Ли Вей русский шпион.
   - Что ты такое говоришь, Ючи! Ли Вей не шпион, и уж конечно не русский!
   - Вот видишь, братец. Ты только что согласился со мной. Твой китаец шпион.
   - Перестаньте, - рассердилась мать, закрывая окно. – Ещё чего услышат ваш спор соседи. На нас уже косо поглядывают, что с китайцем дружбу водим. Конечно, Ли Вей никакой не шпион, но смотри Синтаро, как бы его судьба к тебе не перешла. И скажи-ка мне, когда ты последний раз брал в руки инструмент?
    Синтаро частенько брал в руки сямисэн, и под него напевал коротенькие весёлые песенки, вызывая у близких удивление. Порой эти песни были ни о чём, но все смеялись и хлопали в ладоши, особенно бабушка, и теперь с удовольствием готов был поиграть для неё.
   - Вместо того чтобы смешить людей, сходил бы с братом на берег, - вмешался вернувшийся с работы отец.  – Лодки скоро придут, и весь улов достанется соседям, а в доме свежей рыбы нет на ужин. – Замечание отца нисколько не обидело Синтаро, он знал насколько уставал тот на своей фабрике, и только кивнул головой, укладывая обратно инструмент.
   Обычно, получив задание, братья бежали вниз к берегу по натоптанной дорожке, подгоняемые лучами вечернего солнца, в свете которого пестрели паруса рыбацких лодок. Ими был заполнен весь горизонт, а на берегу уже толпился народ, ожидая улова. Одна за другой лодки приставали к берегу, и начиналось самое интересное: бродить среди лодок, и смотреть, как торгуются люди. Остаться без рыбы братья не боялись, у них была своя любимая лодка, хозяин которой приходился родственником по маминой линии, и всегда припрятывал для семьи Идзима что-нибудь особенное. Крупный тунец, конечно, был не всегда по карману, но на лосося или на селёдку денег хватало.  Рассчитавшись с рыбаками, братья бежали по берегу в сторону реки, в надежде увидеть самое захватывающее зрелище, когда рыбаки готовились к лову корюшки, но не простым способом, а с помощью специально обученных птиц - бакланов, больших и прожорливых. Таких рыбаков в городе было немного, и все они пользовались особыми привилегиями, позволявшими только им одним заниматься таким промыслом. Птиц привязывали на  длинные шнуры, и особыми кольцами перехватывали им горло, чтобы те не проглатывали добычу полностью. Если бы не эти кольца, то не видать улова рыбакам. При свете факелов, в темноте, бакланы ныряли в глубину, и набивали доверху свои зобы, а потом их вытягивали на поверхность и отбирали добычу. Так могло продолжаться до тех пор, пока птица не уставала. Конечно,  птицу было жалко от того, что у  неё отбирают улов, но она не выглядела истощённой. В обычное время её хорошо кормили, а использовали в рыбалке больше для зрителей, сохраняя древнюю традицию. На такие представления иногда приезжал даже сам император, но по рассказам рыбаков, это было давно.  В этот раз рыбаков с птицами братьям увидеть не удалось. Из улова им досталось всего понемногу: несколько жирных окуней, небольших корюшек и селёдка.
   - А видал, что было в лодке у старика Ито? Я видел на дне ползающих змей! - едва ли не кричал от возбуждения Синтаро. Ючи рассмеялся.
   - Ты, братец, видел угрей. Подумай сам, зачем рыбаку в море ловить змей? Да их и нет в нашем море. Или ты не пробовал никогда на вкус угря? Это не змея, а рыба вытянутой формы. Но у неё есть плавник на хвосте. Угорь, конечно, вкусный. Но и окунь… Погляди, какой он жирный. Мама его так вкусно приготовит, что не заметишь, как съешь.
   Возвращаясь с берега, Синтаро частенько заходил к Ли Вею, чтобы показать улов. Ли Вей всегда давал советы, как лучше приготовить ту или иную рыбу, как подсолить селёдку, чтобы она не испортилась за ночь и в то же время не потеряла вкуса, а потом пожарить. Когда была возможность, юноша делился частью улова. Ли Вей всегда отказывался от подарка, но Синтаро был упрямым, и обратно рыбу не принимал.
   - Ты слишком щедрый Синтаро. В который раз делишься со мной рыбой. Может, это не понравится твоим родителям? 
   - Что ты такое говоришь, Ли Вей! На нашу семью этого даже много, а рыба нам достаётся почти даром. Ты же знаешь. Да и завтра она уже не так вкусна будет. 
   - Что верно, то верно. Рыбу надо съедать пока она свежая. Копить её впрок пустое занятие, особенно когда её полно в море. И всё равно, ты слишком расточительный, Синтаро. Многие из тех, кто ходят в эту лавку, с удовольствием принимают скидки на товар, и пользуются этим, но взамен от них я ничего не видел. Но ты не думай, что Ли Вею нужны их подношения. Так даже спокойнее. Но китайцу, вроде меня, совсем туго стало в вашей стране. – Ли Вей надолго задержал свой взгляд в приоткрытое окно, тяжело вздохнув, после чего задвинул его створку. - Давай изменим тему, ведь время надо проводить с пользой, а в жалобах и слезах какая польза? Особенно в мужских. Лучше потренируем твою способность логически размышлять, а заодно и память.
   - Я не против, - важно согласился Синтаро, ближе подсаживаясь к старику. – Проверяй меня.
   Ли Вей ненадолго задумался, словно подыскивая нужный вопрос: - Для начала закроем наш магазин на время, чтобы не отвлекали посетители, - предложил Ли Вей, вывешивая на внешней стороне двери табличку и запирая её на засов. - Ну так слушай внимательно, каждое моё слово имеет значение. Ты знаешь, что меньше всего человек запоминает то, что ему привычно? - начал из далека Ли Вей. – А тебе, скорее всего,  привычно шить ботинки, не так ли? От тебя и кожей стало пахнуть больше. Я видел как в вашу мастерскую привезли большой рулон чёрной кожи, и совсем недавно привозили столько же. Только не подумай, что я шпионю за вашей маленькой фабрикой, просто мне старику любопытно. Старикам всегда всё любопытно, ведь сами они как лежачие камни, под которые не течёт вода. Неужели столько обуви вы успеваете делать?    
    О работе в семье говорили немного, а если разговор возникал, то лишь о том, кто приходил заказывать обувь, в какую цену будет кожа в будущем году, и как ведёт себя новый станок. Но с недавнего времени появилась новая тема – большой военный заказ, обувь для офицерского состава, и её обсуждали в полголоса. Отец даже рабочим на фабрике запретил говорить об этом, и тем более, делиться секретами производства. Детям же он строго настрого запретил с кем либо обсуждать этот вопрос. Синтаро понимал, что всё, что касается военных, лучше не знать, однако при встрече с Ли Веем, он неожиданно для себя проговорился.
    -Ну что ты… На простых ботинках не разбогатеешь. Эту кожу привезли для военных. Моему отцу поручили шить офицерскую обувь, а ещё сто полевых сумок, но это по секрету.
    - Секрет, значит секрет, эту тайну буду хранить до гробовой доски, - деловито подтвердил Ли Вей. - Ты сказал, для военных вы шьёте? Я знаю, что для солдат существуют ботинки, это всем известно, но для офицеров сапоги. Следовательно, твой отец получил заказ шить офицерские сапоги. А ещё сумки, - уже шёпотом произнёс старик, лукаво улыбаясь.
   -Это и есть логика? Так просто?
   - Не спеши Синтаро, я только начал. Мысль надо разматывать постепенно, вникая в каждое слово.  Должно быть, голенище будут шить в один слой, не так ли?
    - А вот и нет, в два.
   - Вот почему так много привезли кожи, - деловито подтвердил Ли Вей.
   - Я, кажется, понял, как надо размышлять, - поднимаясь произнёс Синтаро.
   -Не спеши с выводами, сядь. И слушай дальше. Вот ты сказал, что сапоги, точнее голенища, будут шить в два слоя. А ты можешь сказать, почему в два. Что это может значить?
   - Ну, не знаю… Мне пока не ясно.
  - А в чём может быть разница? Спроси себя, для чего тебе сапог с двойным голенищем?
   - Он дороже.
  - И всё? –продолжал пытать Ли Вей, при этом поглядывая на входную дверь. - Ведь тогда тебе придётся носить сапог. Каково ноге твоей в двойном голенище?
   - Я понял! –воскликнул Синтаро снова подскакивая со скамьи.
   - Сядь и не кричи, если дело касается секрета. Что ты понял?
   - Это зимние сапоги.
   - А какая у нас зима? Холодная настолько, что требует двойной расход кожи? Ну, думай, разматывай мысль.
   - Если не для нашей зимы, то для какой-нибудь ещё.
   - Для какой? - продолжал вытягивать Ли Вей. - Какая зима может быть рядом с нашей, но холодней?
   - Наверное, русская, - уже полушёпотом произнёс Синтаро. – Ли Вей, как у тебя получилось? Я признаться, и не подумал про такое. Значит, сапоги шьют для войны с русскими?
   - Это уже спорный вопрос, но твои доводы не беспочвенны, мой юный друг.
   - Давай ещё, мне очень понравилось разматывать мысль.
   - Но ведь ты поделился секретом. Тебе не страшно? Ладно, не стану пугать тебя, все и так знают, что наша армия стоит на границе с русскими в Маньчжурии. Но возможно, сапоги шьют для другого места? Подумай хорошенько.
    - А чего тут думать, у нас есть Хокайдо, там тоже холодно, хотя и не очень. Но постой Ли Вей! Ещё же Сахалин есть, там тоже холодно. Быть может, сапоги повезут туда. Теперь мы знаем все военные секреты.  Удивительно как всё просто.
  - Ты слишком рано делаешь выводы, но главное, что ты понимаешь теперь, как это делается. А как? Ты понял, что главное в этом деле? Я с чего начал?
   - С вопроса, - расплылся в улыбке Синтаро.
   - Верно, нужно всего-то, найти правильный вопрос. Ну, тогда ещё один, последний на сегодня. Ты сказал про сумки, точнее, проговорился. – Старик негромко рассмеялся.
   - Но я ведь по секрету.
   - Ладно ладно, я пошутил. Умей не выдавать реакцию. И так сумки. Ты сказал, их будет сто.
   - Верно, но если точно, то сто пятьдесят. Только здесь я уже не смогу ничего сказать.
   - И это вполне объяснимо, ты ведь ещё юноша, и военные дела для тебя тёмный лес.  Теперь я открою тебе секрет, и разумеется,  прошу не выдавать меня. Раз уже взялся объяснять, что такое логика. Ты сказал, что сумок сто и пятьдесят. Полторы сотни. На каждого офицера полагается примерно сорок солдат, и тогда мы получаем шесть тысяч.
   -Ты так быстро считаешь! –удивился Синтаро.
   - Я продавец, и обязан быстро считать.
   - Я всё равно не понял, что значит цифра шесть тысяч.
   - Это значит Синтаро, - Ли Вей замолчал, внимательно рассматривая юношу. – Мне кажется, что мы с тобой забрались слишком глубоко в тайну. И хорошо бы нас никому не услышать. Подумай сам на досуге, что это может означать, и как договорились, всё между нами. Это у тебя что? Инструмент? Ты занимался музыкой, - неожиданно сменил тему разговора Ли Вей, делая какие-то пометки в тетради. – Твои занятия музыкой делают честь вашей семье. Они и для головы очень полезны. Но ещё важнее они для развития слуха. Ведь вокруг не просто звуки, они все музыка. Пчела жужжит, комар, птица – всё это музыка, но человек привык к ней, и не слышит. Мой и твой голоса, это тоже музыка. По голосу можно научиться определять смысл неизвестной речи, и даже, правду говорит человек, или лукавит. Смотри на мою гортань. Она начинает дрожать, если человек обманывает.
   - А что нужно сделать, чтобы не дрожать и не краснеть? – перебил Синтаро.
   - Ничего не сделаешь. Врать не надо. Лучше всегда правду говорить, или молчать стиснув зубы, - резко ответил Ли Вей. – Хотя, есть такие минуты, когда дрожь и краснота говорят о том, что человек счастлив, и сердце его поёт.
   - Как такое может быть?
   - Ты ещё спрашиваешь… Ты же молодой Синтаро, а у юности есть одна особенность.
   - Я не пойму тебя Ли Вей, ты говоришь загадками.
   Ли Вей лукаво улыбнулся.
  - Я слышал, у вас в доме много гостей, - непринуждённо спросил китаец, прищурив свои и без того узкие глаза. Синтаро тут же смутился и отвернул голову.
   - А… вот ты и смутился? Это потому что среди гостей есть молодая, очень хорошенькая особа. Не правда ли? Я видел её у себя в лавке с матерью. Очень симпатичные люди. – Ли Вей смаковал каждую фразу, поглядывая на Синтаро, тем самым провоцируя того краснеть ещё больше.
   - Её зовут Йошико Яманака, ей семнадцать лет, - пробурчал смущённо Синтаро, разулыбавшись во весь рот, однако Ли Вей уже не играл на чувствах юноши.
   - Замечательное имя, очень благородно и нежно звучит. Йошико.
   - Они приехали их Хиросимы. Мой отец и отец Йошико были давние друзья, - словно оправдываясь, добавил Синтаро, немного опустив взгляд.
   - Да, - вздыхая продолжил Ли Вей. – Я слышал, что госпожа Яманаки два года была в трауре и никуда не выезжала. Её муж был хорошим человеком… Но я заметил как ты покраснел, когда рассказывал про Йошико? Можешь не отвечать, мне всё известно, я сам такой, когда вижу хорошенькую женщину. Мужчина уязвим, это его самое слабое место. Этого волнения почти не скрыть, разве что с годами, когда привычки берут верх над чувствами. Надеюсь, ты показал ей наш город?
   - Я водил её на море, - закивал Синтаро. - А потом мы долго гуляли. Ей очень нравилась наша сакура, она вот-вот распустится.
   - Да,  Хамамацу славится своей сакурой. Когда весна город не узнать. Хиросима… Обязательно расспроси её о Хиросиме, потом расскажешь, мне старику уже не осилить такое расстояние. Это должно быть очень красивый город, если стоит на море. Подумать только… ты стал совсем взрослым. Гулял с девушкой. Может завязаться хорошая дружба, а там, кто знает.
   - У меня есть старший брат, - с грустью в голосе произнёс юноша. - Они приехали… - Синтаро замолчал.
   - Я тебя понял, они приехали для знакомства Йошико с Ючи. Тогда ваши семьи смогут объединиться. Это так в духе японских традиций.    Не думай об этом Синтаро. Время может изменить всё. Только не вини во всём брата.
   - Что ты Ли Вей, я и в мыслях не думал винить его. Я всей душой желаю ему счастья.
  - Ну, ладно, давай сменим настроение, сыграй мне на своём инструменте. Надеюсь, ты показал Йошико как можешь играть? Йошико должна была оценить это по достоинству.
   - Мы все дружно пели, я даже не наврал с нотами. И совсем не волновался, когда играл.
   Синтаро вынул из футляра скрипку, и не колеблясь стал водить смычком по струнам.
   - Мне радостно за тебя. Ты во многом преуспел, Синтаро, но музыка, это особенно благородное занятие. Слушать музыку… Это так приятно, когда кто-то играет. Но давай займемся новым делом. Ты будешь играть, а я стану напевать на своём языке, и тебе надо будет догадаться, о чём я пел. Для меня это тоже будет непросто, ведь я не знаю твоей музыки. Считай это новым заданием.
   Когда Синтаро прервал исполнение и стал рассказывать, о чём была песня Ли Вея, то после этого они долго смеялись.
   - Не могу понять, Ли Вей, к чему такая игра? Что может развивать такое нелепое задание?
   - Эх ты, так и не сообразил. Сейчас ты врал, но не один мускул на твоей шее не дрожал. Ты даже не покраснел. А почему? Знаешь?
   - Мы играли!
   - Точно! Надо научиться играть, потому что когда человек играет, страх уходит. Но ты неплохо справился. А всё потому что, занимаешься музыкой. Никогда не бросай эти занятия. И чем больше ты освоишь инструментов, тем богаче будет твоя фантазия.
   - А с девушкой? Тоже можно играть? – спросил Синтаро.
   - Не советую, - коротко и жёстко ответил Ли Вей.
   Возвращаясь, Синтаро случайно столкнулся с Йошико и её матерью. Госпожа Яманаки предложила прогуляться втроём, но затем, вдруг, спохватилась, что ей надо срочно вернуться в дом Идзима, оставив молодых людей наедине. Синтаро вновь повёл Йошико к морю, но разговор почему-то не получался: Йошико была до странности задумчивой, и часто искоса поглядывала на своего спутника. Синтаро не мог не заметить печали в глазах девушки, он вдруг почувствовал, что она дорога ему. Он взял Йошико за руку - ладонь девушки была горячей. Синтаро вспомнил недавний разговор с Ли Веем, и осознал, что не может смириться с тем, что Йошико станет женой Ючи. От этой мысли ему стало страшно, словно он совершил подлый поступок. Вернувшись домой, он уединился в полисаднике, просидев в одиночестве до самой темноты, и размышляя над будущей помолвкой брата, которая вскоре должна была состояться.   
    На следующий день, выполнив несколько поручений отца, и разнеся по адресам готовую обувь, он зашёл в лавку, где должен был купить сладости для будущей церемонии помолвки. Старик сосредоточенно считал что-то в тетради, куда заносил цифры по проданному товару:
   - Наш музыкант сегодня чернее тучи, - посетовал Ли Вей, убирая тетрадь. - И воды в рот набрал. Не знаю, что могло так омрачить тебя, но вчера, во время твоего визита, я заметил над окном летающего с луком амура. – Ли Вей лукаво улыбнулся, но потом задумчиво посмотрел на юношу. – Рассказывай, не держи на уме то, что мешает дышать и видеть вокруг. Или уходи, у меня много дел.
   От таких слов Синтаро немного растерялся, но потом понял, что старик по-своему прав.
  - Почему всё так устроено, Ли Вей?
   -Как? Ты, наверное,  хотел сказать, несправедливо?
    Синтаро кивнул головой, по-прежнему не сводя взгляда с пола. Ли Вей ненадолго задумывался, а затем тонко улыбнулся.
    -Не так, как ты хотел. Ты ведь это подразумеваешь сейчас? Можешь не говорить мне о причине твоей печали. Мы многое хотим в этой жизни, особенно когда молоды, но не всегда прикладываем к этому желанию свои усилия. И знаешь, как это называется?
    Синтаро оживился, замахав отрицательно головой, принимая упаковки с товаром.
   -Давай-ка лучше на практике я покажу, что имею в виду, - интригующе произнёс Ли Вей. - Открою всё же один секрет тебе. Да и нет его, есть воля, стратегия и тактика.
   - Стратегия… Но это же когда на войне, в бою, - воскликнул Синтаро.
   - Стратегия должна быть везде, это предвидение и осмысленность действий. Достань-ка с полки вон ту коробку.
   - Ты хочешь играть со мной в шахматы? Но это же игра, и мне как-то не до игры. Ты же хотел поделиться секретом.
   - Когда-нибудь ты поймёшь, мой дорогой Синтаро, что в жизни всё игра. И везде нужна стратегия. Расставляй фигуры, я буду играть чёрными. Делай ход.
    Через несколько ходов Синтаро увидел удобный случай, чтобы забрать фигуру, и незамедлительно воспользовался этим. Но потом, через два хода получил шах и мат. Он был удручён и удивлён тем, как неожиданно произошла развязка.
   - Ты что-нибудь понял из игры? – спросил Ли Вей, снова расставляя фигуры.
   - Ты переиграл меня, - ворчливо и с неохотой ответил Синтаро, разворачивая доску.
   -А почему?
   -Ты лучше играешь, наверное.
   - Может быть. Но дело не в этом. Я не просто играл, я строил игру, у меня была стратегия, и чтобы выиграть, я пожертвовал несколькими фигурами, а ты их с удовольствием съел.
   - Ты сильно рисковал.
   -Да, разумеется. В игре как и в жизни надо уметь рисковать, нужна смелость и решительность. Но это не первое, не главное. Мне было важно знать, как ты будешь ходить, и я предлагал тебе варианты, и ты выбирал тот, который мне был нужен.
   -Это и есть стратегия?
   -В общем да, но в каждом отдельном случае ты должен действовать по-особенному, и главное, неожиданно, но при этом не пугать соперника. Иначе он поймёт, что ты замышляешь хитрость. Во многом соперник сам тебе должен помогать, и так происходит в жизни, если играет гроссмейстер. 
   Они сыграли ещё две партии, и в обоих случаях Ли Вей выиграл, и объяснял, где строил ловушку для Синтаро. Расставаясь, он как-то странно улыбнулся, словно тонко намекая:
   - Судя по тому, как много ты сегодня накупил сладостей, могу предположить, что в вашем доме планируется важное событие. И от этого ты сегодня как в воду опущенный. Можешь не говорить, я всё знаю. Ючи будут сватать.
    - Но как тебе…
    - Йошико девушка редкой души и красоты, а старший брат есть старший брат, но будь бы я на твоём месте...  – как-то отстранённо произнёс Ли Вей отворачиваясь, словно не желая видеть печальных глаз юноши.
    Синтаро тоже стал смотреть туда, куда смотрел старик, чувствуя, как меняется его настроение, словно внутри натягивается тетива. Он всё понял. 
   После полудня, когда госпожа Яманаки с дочкой вернулись от родственников, Синтаро ненавязчиво предложил Йошико прогуляться. Женщины восприняли идею младшего из сыновей как хороший случай развеселить почему-то грустившую Йошико;  Ючи с отцом всё ещё были в мастерской.
    Они долго молчали, Синтаро чувствовал, что девушку тоже что-то волнует. Незаметно они оказались под сенью распустившихся деревьев. Сакура как никогда казалась ослепительно белой, и словно светилась. Синтаро никогда не видел её такой. Сорвав несколько цветков, он с волнением протянул один цветок Йошико: девушка покрылась румянцем, глаза её были глубокими и грустными. Не отрывая взгляда, и с трудом преодолевая смущение, Синтаро признался, что любит Йошико. Это ещё больше смутило девушку, она с трудом подняла глаза, наполненные слезами. Плечи её подрагивали. Синтаро взял её горячую ладонь и притянул к себе, чувствуя аромат её тяжёлых волос, уложенных в тугую причёску. Йошико не сопротивлялась.
   - Ты любишь меня? – спросил Синтаро, всё ближе приближая её лицо. Йошико кивнула головой, после чего прижалась к его плечу и разрыдалась.
    - Нам не позволят Синтаро. Ты же знаешь, что меня сватают к Ючи. Он мой будущий муж. Такова воля родителей.
   -Я очень уважаю Ючи, он мой брат, но ты для меня всё.
   - Нам не позволят, - твердила Йошико, уже не останавливая слёз. Синтаро погладил её по волосам и прижал к своей груди, удивляясь тому, как это оказалось просто, и как это было приятно для него:
   - Положись на меня. Если ты меня любишь, то будешь моей женой. Положись на меня.

   Вечером, как и договаривались заранее, обе семьи собрались за одним столом, хозяйка накрывала на стол приборы для чаепития. Возникла немая пауза. Все ждали, когда начнёт говорить старший Идзима, но в самую последнюю секунду неожиданно вскочил Синтаро. Он поклонился отцу, а затем госпоже Яманаки, и громко произнёс:
    - Отец… Я и Йошико любим друг друга, и хотим стать мужем и женой. И просим тебя дать согласие.
   Возникла гробовая тишина. Глаза Идзима старшего округлились, он с удивлением посмотрел на младшего сына, словно перед ним был незнакомый человек. Все уставились на Синтаро, в ожидании. Лицо главы семьи стало меняться, превращаясь в каменное, было видно, что он хотел что-то сказать, но не находил слов. Все понимали, в том числе и Йошико, что произошло ужасное.
…- Отец… Я знаю, что это не позволительно, - снова заговорил Синтаро. - Но прошу меня выслушать. Прошу и обещаю, что последнее слово останется за тобой. – Синтаро низко поклонился, слегка обращаясь туда, где сидела госпожа Яманаки. – Мой старший брат, Ючи… Я знаю, он прекрасная пара для Йошико. Он достоин. Он заботливый и надежный. – Синтаро сделал поклон в сторону Ючи и снова продолжил.  –Когда Йошико станет его женой, они будут жить в нашем доме. Правда, у нас немного тесновато, но им будет хорошо, я знаю. Отец… Мой брат, Ючи… я знаю, что он твой первый помощник. В нашем семейном деле он твоя главная опора, ты без него как без рук. Он должен быть всегда рядом с тобой, ведь так. – Синтаро сделал паузу, оглядывая всех присутствующих. Отец продолжал молчать, но лицо его уже выражало скорее удивление, чем гнев. Такими же недоумевающими были лица остальных.  - И я обещаю, что буду всячески помогать им, и уважать Йошико. Я буду любить Йошико как родную сестру. Я и тебе буду помогать, хотя какой из меня мастер. Это Ючи первый на фабрике, его все уважают.
    -Я тебя не пойму, - резко перебил отец, ещё больше удивляясь. – О чём ты говоришь?
    - Госпожа Яманаки. – Синтаро снова поклонился гостье. – Когда Йошико переедет к нам, то ей, наверное, будет тяжело одной, без дочери, управлять магазином, следить за домом… – Синтаро сделал паузу, словно собирался с последними силами. - Отец, я очень люблю Йошико, и всегда любил. – Юноша наклонил голову, давая понять, что сказал всё. Старший Идзима растерянно  молчал, и это долгое молчание вызывало волнение у всех. Неожиданно глаза его вспыхнули, но уже не гневом, а ещё большим удивлением. 
    – Всё это время я думал, что мой младший сын ещё подросток, - произнёс он медленно, и немного подавленно, словно преодолевая какое-то смятение.  - А сейчас даже подумал, что он ещё и невежа, выскочка и эгоист. – Идзима старший  снова устремил свой взгляд на Синтаро, при этом осматривая его с головы до ног, словно не узнавая. - Но я заблуждался. Мой сын стал взрослым, к тому же умным не по годам. Мы забыли о госпоже Яманаки, когда планировали твою помолвку Ючи, - обратился он к старшему сыну. - Синтаро оказался мудрее нас. И я думаю, что им руководило настоящее чувство, а нами одна только выгода и слепые правила. – Тадаши-сан снова замолчал, обращая взгляд на всех, кто находился рядом, давая понять, что это его главная мысль. Йошико была белой, и со страхом и волнением смотрела на Синтаро, словно не веря в то, что только что услышала. Синтаро, казалось,  был невозмутимым, но всё его тело было напряжённым как тетива натянутого лука, готового выстрелить.  Постепенно лицо Идзима старшего посветлело, он оглядел всех, и снова заговорил, обращая взгляд на гостью: – Если Синтаро поженится на Йошико, вы госпожа Яманаки будете не против этой пары? Вам подходит мой младший сын? Не смотрите, что ему семнадцать, он смелый и не глупый, и только что доказал это. Но как выясняется, он ещё и заботливый и дальновидный. Ведь он позаботился о вашей старости, а она не за горами.
    Госпожа Яманаки просияла, и решительно кивнула не поднимая глаз. Идзима старший вдруг расплылся в улыбке, глаза его сделались по-юношески озорными, даже лукавыми:
   … -Если Синтаро уедет в Хиросиму, наше производство, конечно, потеряет, но не много. Нам будет не хватать Синтаро, а особенно бабушке. Некому будет играть на цитре по вечерам.
   Все дружно рассмеялись.
  … – Но семейная жизнь не игра, - уже изменился в лице отец. - Здесь нужно быть стратегом, и уметь зарабатывать. Как вы смотрите, если в Хиросиме мы вместе откроем филиал нашего дела, а в вашем магазинчике будем продавать обувь. А ещё я подумал про детскую обувь. Думаю, что на неё будет спрос. А для Ючи мы найдём невесту поближе. А?
    Мать Синтаро с радостью в глазах уже разливала по чашкам чай, все восторженно обсуждали новость, и мудрое решение отца. Синтаро косо и немного лукаво посмотрел на Йошико: девушка уже светилась такой улыбкой, от которой в душе Синтаро всё пело и ликовало. 
    Когда волнения улеглись, уже с полным правом оставшись наедине, Йошико шёпотом спросила Синтаро: - Ты и вправду знал как всё закончится. Ты всё это подстроил?
   - Один человек мне сказал… - Синтаро замолчал, и улыбнулся про себя. – Я не знаю, что тебе ответить Йошико.  Я люблю тебя, вот и всё.
    На следующий день, прямо с утра Синтаро,  улучив момент, помчался в лавку, чтобы поделиться новостью с Ли Веем. Старик встретил его на редкость сухо, хотя, когда узнал о том, что произошло во время церемонии, одобряюще похлопал Синтаро по плечу.
    - Теперь мы на равных Синтаро. Ты стал настоящим мужчиной, и с  тобой можно идти в бой.
   - Но это всё благодаря тебе Ли Вей. Если бы не ты…
   - Не говори ерунды. Если бы не ты, этот мир был бы пресным как прошлогодняя дождевая вода. 
    - Я тебя не узнаю сегодня, что с тобой случилось? – недоумевал Синтаро.
   - Ничего. Просто ты у нас сегодня стал другим, поэтому всё вокруг тебе кажется застывшим как смола.
   - Как ты догадался? Мне и вправду так показалось, когда я зашёл к тебе в лавку.
   - Я старый, а ты молодой, у тебя столько силы и желаний, а у меня лишь одно, вернуться домой.  Ты не думай, я не упал духом, но китайцу, вроде меня, совсем туго стало в вашей стране. К тому же ты, насколько я понимаю, скоро уедешь.
   - Тебе плохо в Японии? – спросил Синтаро, по привычке разглядывая товар.
   - Ты уже не мальчик. Ты взрослый и очень смышлёный, Идзима-кун. За последние двадцать лет Япония превратилась в империю, она даже воюет с Америкой, стоит у границ России, Китай её колония. Разве ты этого не понимаешь?
   Эти слова Ли Вей произносил почти шёпотом, одновременно поглядывая в открытое окно. - Не знаю, что делается у меня на Родине, но мне не спокойно. До тебя сюда приходили двое военных, долго смотрели мой товар, даже в подвале побывали. Но ведь у меня столько людей покупают сладости.
   - Неужели наши солдаты могут сделать что-то не по закону?
   - Не говори так громко. Если по правде, то я не должен был посвящать тебя в свои дела. Считай, что ничего не слышал. И я тебе вот что скажу… Передай своему отцу, что может так случится, что не станет сахара. А если это случится, то цена на всё сладкое поднимется. Сахар уже стал дороже, но у меня ещё есть запас, и можно купить по старой цене, хотя… Что это изменит.
   Они ещё некоторое время говорили, в основном Синтаро, пытаясь рассказать подробности вчерашней церемонии помолвки, и Ли Вей, казалось, воспрянул духом, но уйдя от него Синтаро понял, что старик просто сделал вид, из вежливости, от чего было немного обидно, и в то же время волнительно. Вернувшись домой он сразу поделился той тайной, в которую его посвятил Ли Вей. Известие о том, что сахар исчезает с прилавков города сразу нашли отклик у домашних, и другим утром, как и советовал Ли Вей, отец послал братьев за сахаром, снабдив их большой сумкой и деньгами, спрятанными в глубоком кармане Синтаро. Подходя к лавке, он очень удивился большому  скоплению людей у ее дверей.
   - Пусть открывает свою лавку, этот старый китайский лис, - требовал лысый мужчина в длинном стёганном халате.  К нему присоединились два разносчика товаров: - Все торгаши как сговорились, попрятали свой товар.
    - Если и здесь нет сахара, то это уже попахивает заговором, – роптали горожане. Они были очень встревожены и готовы к тому, чтобы сломать дверь. Дверь неожиданно отворилась. На пороге стоял китаец, с виду растерянный. Он сказал, что сахара в лавке нет.
   - Как нет! Он говорит неправду, - заявил мужчина в халате. - Я сам вчера слышал, что ты шептал сыну сапожника. Чтобы тот с утра пришёл с большой сумкой.
   - Вон и парочка, тут как тут,  – закричал мужчина в не очень чистом кимоно, указывая на братьев.
   Синтаро спрятал за спину сумку, думая прошмыгнуть в толпу, но неожиданно в разговор влез Ючи.
   - Не твоё это дело, зачем мы пришли сюда. А подслушивать за окном чужие разговоры, удел старых сплетниц.
   - Не груби мне, молокосос! Я думал, их отец воспитывает! Эти Идзима зазнались.
   - Да, конечно. Богатым офицерам сапоги шьют. Что не задрать нос. Гляди, как бы не щёлкнули по этому носу!
   Синтаро стало стыдно за брата, за его грубость, хотя, в глубине души он радовался, что Ючи такой смелый и отчаянный.
   - Ну, так, где же сахар? Ли Вей! Будешь нас впускать в свою лавку? А то сами зайдём. И тогда всё разнесём. Тебе давно надо в Китай убираться, а то в Японии разжирел на дарёной рыбке.
   - Как же вам не стыдно, - закричал Синтаро. – Ли Вей столько лет делал вам скидки…
   - Это они умеют! - заголосили в толпе. - Так всегда китайские торгаши поступают. А в итоге наши продавцы  без работы остаются.
   Синтаро растерялся от того, как стала вести себя толпа людей, многих из которых он знал.
   Неожиданно появились военные. Солдаты в высоких фуражках быстро окружили всех плотным кольцом, вперёд вышел офицер. Синтаро понял это по новым, начищенным до блеска сапогам. Все остальные были солдаты, за спинами у них висели винтовки, у офицера на ремне была пристёгнута сабля, за рукоятку которой он держался, словно хотел её вынуть.   В другой руке он сжимал плётку. 
   - Чего столпились, бездельники? Всем немедленно разойтись,- без всяких объяснений потребовал офицер. В то же мгновение солдаты, как один, сделали шаг вперёд, отчего получился единый удар каблуков по брусчатке.  – Знаете что это такое? – Спросил офицер, вытягивая своё оружие. – С теми, кто будет чинить беспорядки, приказано не церемониться. Имейте в виду! - Продолжал угрожать офицер. Но люди, казалось, не услышали его угроз. Лишь некоторые перешли из первой линии в глубину толпы.
    - Весь сахар с этого момента находится под контролем военного коменданта. Это стратегический продукт.
   - Знаем, какой это продукт! Мины из сахара делать, а людям страдать.
   - Простой сахар, и вдруг под контролем… - Зароптали в толпе. Кое-кто всё же потянулся восвояси, но на их месте появились другие, случайные зеваки, из которых больше было таких же молодых, как Синтаро и Ючи. Всех взволновала новость о том, что сахар идёт на изготовление подводных мин. За годы, пока страна воевала с Америкой и Китаем, люди привыкли к нужде, и даже испытывали чувство гордости за то, что Япония стала настоящей империей, но в то же время, лица их не светились радостью, из-за того, что во многих семьях были погибшие. Чувствовалось, что война приобретает не лучший оборот для Японии, поскольку русские уже воевали на территории Европы, а сама Япония по уши увязла в войне с Америкой. Люди уже не боялись говорить, что думают. 
   - Не пугайте нас! Мы последнее отдаём для победы, а её как не было, так и нет. И так впроголодь живём, а тут и сахар не дают.
   - Ещё раз приказываю, разойтись. У меня прямое распоряжение коменданта обеспечивать порядок в городе в связи с изъятием сахарных запасов из городской торговли.
   - И долго нам ждать? Когда сахар будет в продаже? - не унимались люди.
   - Вы что, не слышали? Теперь это стратегический материал. Сахар пойдет на нужды армии. В первую очередь для изготовления минных заграждений. - Офицер осёкся, осознав, что сказал лишнего. – Не ваше собачье дело, куда пойдет сахар. Сказано расходится. Значит убирайтесь. Иначе…
   - Что иначе? Мы честные граждане Японии! – закричал Ючи. - К нам должно быть уважение, если вы армия, и с винтовками, это не значит, что можно простых людей оскорблять. Власти только и делают, что всё запрещают. Уже ничего нельзя!
   - А спекулянты на берегу продают, и сахар в том числе, – поддержал кто-то из толпы.
   - Да все они в сговоре! Сидят на шее у простых людей.
   - Я приказываю разойтись! – громко закричал офицер, размахивая своей плеткой перед лицами собравшихся. - Лавка берётся под охрану, а хозяин пойдет с нами в комендатуру.
   - Что он такого сделал? Простой китаец. Он всего лишь лавочник, - заголосила одна из женщин, неожиданно вставая на защиту китайца.
   - Не твоё собачье дело, прачка.
   - Да, прачка. Я и твоему дому бельё стирала. А ты меня собакой обозвал! Ударить грозишь.
   Офицер немного растерялся. Солдаты тоже стали переглядываться, так как народу у лавки становилось всё больше. Пока шла перепалка, братья стояли в нерешительности. Таким же растерянным выглядел и Ли Вей, стоя в полуоткрытой двери лавки.
   - Прошу вас, не волнуйтесь за меня, - заговорил Ли Вей, словно извиняясь.
   - Ишь, чего выдумал. Мы столько лет отоваривались в твоей лавке... Наши дети выросли на твоих сладостях… Мы тебя не оставим, – заговорили люди. – Нас вон сколько, а солдат и десятка не наберётся. У них и патронов, наверное, нет.
   Толпа рассмеялась и воспрянула, недоверчиво поглядывая на солдат.
   - Это что? Бунтовать вздумали в военное время! Да за это знаете, что полагается? Я вот сейчас покажу вам патроны! Отделение… Ружья! Готовь! – скомандовал офицер.
   Солдаты по команде скинули карабины с плеч и сделали шаг вперёд. Кто-то вскрикнул, другие бросились бежать. Неожиданно из толпы полетел камень, затем ещё и ещё, и через мгновение уже целый град камней летел в сторону солдат. Ючи стоял в первом ряду. Глядя на происходящее, он тоже схватил камень, помышляя запустить его в военных. Офицер замахнулся, чтобы ударить его плёткой, но Ючи, нисколько не испугавшись, резко наклонил голову, и словно тараном, ударил офицера головой в живот. Это был его излюбленный приём в драке. Офицер согнулся и припал на одно колено.
   - Синтаро! Бежим! – закричал Ючи.
   В этот момент один из солдат схватил брата за воротник, но Ючи вывернулся, оставив куртку в руках вояки, Синтаро попытался выхватить её, с силой дёрнул на себя, от чего солдат потерял равновесие и упал, с грохотом выронив винтовку на каменную отмостку. В то же мгновение Синтаро почувствовал, как что-то треснуло за ухом. Рот его заполнило сладковатым привкусом, и все дома вокруг, и деревья, стали медленно вращаться на ярком голубом фоне чистого весеннего неба. Последнее что он услышал, это крик брата и своё имя.

      Ещё сквозь сон Синтаро осознал, что в трюме что-то изменилось. Находясь в забытьи, за короткий промежуток времени он научился слышать буквально всё, что происходило не только рядом с ним, но и на всей их плавучей тюрьме. Когда он открыл глаза, то с удивлением увидел Ли Вея. Рядом с ним стоял Ясуши, и они тихо о чём-то разговаривали. Несколько человек были прикованы вниманием к теме разговора, отчего Синтаро понял, что и на барже, и на берегу случилось что-то особенное.
   - Ли Вей, я здесь! – Синтаро приподнялся на локти, по-прежнему, испытывая некоторые затруднения в движениях, но голова его уже почти не болела. – Что ты здесь делаешь, Ли Вей?
   Ли Вей прервал разговор и кивнул. – Я в числе главных причин этого бунта.
   - Бунта? Какого бунта? – спросил в недоумении Синтаро. Вокруг, все, кто слышал его вопрос, негромко рассмеялись. Этот смех удивил Синтаро, но вместе с этим влил в него какое-то облегчение. Синтаро не мог понять, почему они смеялись, но неожиданно поймал себя на том, что и сам внутри смеётся. – И ты, Синтаро тоже в числе таких причин. Разве ты не знаешь, что в городе случился бунт.
   Ли Вей улыбался, словно говорил о какой-то шутке, и это при том, что Синтаро лежал на голых досках в полутёмном трюме, с перевязанной головой.
   - Я видел, как тебе досталось от одного из солдат. Будь уверен, что потом он долго сожалел. Это всё страх. Ты не держи зла на него, Синтаро.
   - Что с моим братом? – шёпотом спросил Синтаро, когда Ли Вею, на правах друга уступили место рядом. Занимать место рядом с переборкой и опорной колонной, где образовывался сам собой уютный угол, и где никто не мог случайно в темноте наступить на ногу, было большой привилегией, которую Синтаро оценил не сразу, но осознав, прежде всего, благодарил за неё Ясуши, заботливого и смелого человека.
   - Ючи спрятан, - прошептал Ли Вей, оглядываясь по сторонам, и наклонившись прямо к уху Синтаро. - Кажется один из ваших родственников, что ловят рыбу, укрыл его в надёжном месте.
    После некоторой паузы, когда шум и тишина в трюме приобрели своё постоянное значение, и когда среди этого шума никакой другой  уже не воспринимался, он уловил момент, когда рядом никого не было, и  рассказал о том, что произошло в городе за последние четыре дня. Кое-что из его рассказа, через охранников, уже было известно Синтаро, но во многом это были новости, о которых ничего не знали на плавучей тюрьме.
   После того, как солдаты арестовали недовольных у лавки Ли Вея, в числе которых находился и раненый Синтаро, волнения быстро распространились по всему городу. Местами  скоплений, в первую очередь, оказались продуктовые магазины. Пёстрая толпа стихийно раскатывала по улицам города, сочетая в себе цветастые кимоно пожилых женщин, бритые головы бывших чиновников, и засаленные куртки рыбаков и разнорабочих. Меньше всего в ней было стариков и детей. Некоторые из участников этого сборища уже имели оружие: палки, цепи и прочие приспособления, способные нанести увечье телу. Несколько раз вся эта толпа делилась на мелкие группы в поисках врага, но неизменно вновь сливалась в огромный пчелиный рой. Люди бродили всю неделю по городу, врывались в магазины, конторы мелких компаний, и всё это то затухало, то вновь обретало образ настоящего мятежа. Как видно, в военной комендатуре наблюдать за всем этим надоело, и комендант, решив окончательно покончить с происходящим, вызвал подкрепление. Прибывшие военные стали стрелять сначала в воздух, а затем, когда увидели, что оружие стреляет и в их сторону, стали палить по ногам мятежников. Разъярённая толпа, казалось, только этого и ждала. В результате много винтовок оказалось в руках бунтовщиков. Их многочисленные отряды бродили по городу в поисках военных, часть их даже сделала попытки взять силой основной склад с провиантом, но часовые, вооружённые пулемётами, находясь в надёжном укрытии, умело отбросили толпу от заграждений, отчего она рассыпалась словно горох. Особое сражение произошло при осаде дома префекта, однако высокие стены старого особняка выдержали натиск одичалой толпы, состоящей из разных групп населения. В основном, это были молодые студенты. Вскоре в городе узнали, что для восстановления порядка из столицы к городу движется настоящий бронепоезд, набитый оружием и солдатами. Кто-то из мятежников предложил атаковать железнодорожную станцию, но по непонятному стечению обстоятельств, его нашли в водосточной канаве с пробитым черепом. Мятежники попытались остановить бронепоезд на подходах к городу, разобрав полотно дороги, но их разогнала главная пушка бронепоезда. Два её метких выстрела подвели окончательную черту под вопросом – кто сильнее. В городе высадился целый полк вооружённых до зубов солдат, на такой случай всегда содержащихся в резерве армии. Они были сытыми и равнодушными ко всему, умело окружали районы и отлавливали всех, кто участвовал в беспорядках. Несколько бунтовщиков расстреляли без всякого суда, всем остальным, а их было больше сотни, была уготована каторга, исправительные работы разного срока. В этом числе оказался и Ли Вей, хотя его задержание относилось к общему положению  об инородцах, обязанных в короткий срок покинуть территорию Японии.
   - От чего ты так секретничаешь, Ли Вей? Кого ты боишься? – спросил Синтаро, когда старик закончил рассказывать.
   Ли Вей как-то странно улыбнулся и вздохнул. – Ты ещё многого не знаешь в жизни Синтаро. Люди. Они могут выдавать себя за кого угодно, но быть совсем другими. Разбирательства только начинаются, а полиция должна знать всё. Наша баржа очень подходит для того, чтобы узнавать подробности. Так что лучше держи язык за зубами, или говори о чём нибудь другом. 
  - Мне это странно, Ли Вей. Даже слышать от тебя такие слова странно. Я никогда не думал, что ты можешь думать так про людей… - Синтаро вдруг задумался.  – Наверное, я тебя совсем не знаю.  Но кроме тебя мне больше некому верить здесь. 
   - Не бойся Синтаро, я всё тот же старый китаец лавочник. Тебе ещё предстоит увидеть жизнь, и может быть поэтому я здесь.
   - Но тебя арестовали  незаслуженно, ты ни в чём не виноват!
   - Откуда ты знаешь? – лукаво улыбнулся Ли Вей и опять тяжело вздохнул. Некоторое время он молчал, и вздыхал.  - Кажется, я задержался у вас в Японии. Меня скорее всего отправят в Китай. Мне, старику, наверное, всё равно, - с безразличием в голосе сказал Ли Вей. - Может, и лучше будет – провести остаток жизни на Родине, хотя, где она? Ведь я родился в России. А вот тебе, Синтаро, без своих близких, родных, будет тяжело на чужой земле. Но ты не бойся. Вокруг немало хороших людей, правда, они не сразу раскрываются. Многое будет зависеть от тебя самого.
   Слова Ли Вея вызвали в Синтаро чувства тревоги и грусти. Ещё до конца не осознавая своего положения, он почувствовал, как к горлу подкатил комок. Услышав о близких, и о чужой земле, он по-настоящему испугался, но спокойное лицо старика удержало его от слёз; он только сжал с силой пальцы рук, стараясь не выдать своих переживаний, понимая, что слова относятся ко всем, кто окружал его в этом тёмном трюме.
   Через несколько дней, когда баржа была набита до отказа, и когда даже на палубе не осталось свободного места, им объявили, что все они, нарушившие закон, должны своим трудом искупить вину перед Японией. Комендант города сетовал на то, что в числе осуждённых могли оказаться и невиновные, но военное время и тяжелое экономическое положение Японии не позволяет вести дополнительные судебные разбирательства. Находясь на отдалении от баржи, на командирском мостике сторожевого катера и говоря в рупор, комендант закончил словами о том, что все должны проявить терпение и смирение, что главное, это благосостояние страны, а их труд этому будет способствовать как нельзя лучше. После того, как катер ушёл, произошло неожиданное - к барже пристала рыбацкая шхуна с припасами еды. Это был единственный день, когда заключённые ели сколько пожелают. У кого-то даже появилась развязанная речь. Это значило, что на борт удалось пронести хмельные напитки. Кончилось тем, что охранники расхаживали по палубе и силой разнимали пьяных   мятежников, а затем связывали им руки и ноги и обливали из ведра морской водой. От всего увиденного Синтаро по-настоящему стало страшно. Глядя на то, как наблюдает за всем этим действом Ли Вей и несколько других пожилых людей, Синтаро понял, что и он и все вокруг – пешки, лишённые защиты и принесённые в жертву великим замыслам Японии. Когда он поделился этими мыслями с Ли Веем, тот ужаснулся, зашипел на него. –Ты, Синтаро, если будешь так думать, плохо кончишь. Мой совет, даже не держи такие мысли при себе, и уж тем более не делись ни с кем. А ещё лучше – гони их подальше. Ты слишком мудрый для своего возраста. Вот и Ясуши, тоже самое говорил мне утром, когда ты отказался набивать своё брюхо подарком от коменданта.
   Ночью, когда народ спал, к барже неслышно подошёл  буксир, подцепил её за нос и потянул в темноту спящего моря. Те, кто в это время не спал, стали плакать; многие понимали, что обратного пути домой уже не будет. Вглядываясь в окружающую тьму, Синтаро хорошо видел, как мерцает в свете одинокой керосиновой лампы слеза на щеке Ли Вея. Синтаро понял, что судьба тесным образом сплела его жизнь с этим человеком, хорошо ему знакомым, и это вселило в него необъяснимое волнение. Старик словно почувствовал переживания юноши и взял его ладонь своими костлявыми, но сильными руками. – Не волнуйся, мальчик мой. Всё будет хорошо, вот увидишь. Жизнь только начинается. Спи.
   В трюме было очень душно. Качка, нестерпимый запах рвоты и грязной одежды, для  большей половины узников, делали плавание невыносимым. К удивлению Синтаро, его организм всё это легко переносил. Он видел, как тяжело было Ли Вею выдерживать качку, но старик терпел, вселяя в юношу силу и уверенность. Еду давали два раза в день. Это было жидкое месиво из солёной горбуши и морской капусты, от этого многих рвало ещё больше, чем от укачивания. Ли Вей оказался прав, когда  принуждал не есть второй раз, так как это только ухудшало работу кишечника. Он говорил, что если они не работают, а только без движения лежат, то можно и вовсе, обходится самым малым. Через некоторое время Синтаро оценил советы китайца, его уже не рвало, и не было случайных позывов к посещению отхожего места, позорного и унижающего, куда всё время стояла длинная очередь. Желудок его был почти пустым, но в то же время голова чистой и спокойной. Ему уже ничего не хотелось, всё, что происходило вокруг, напоминало игру теней, словно он был в театре, где за ширмой двигались марионетки,  а он видел лишь их силуэты.
   Один раз их накормили мясом дельфина, его умудрился загарпунить прямо с борта один из охранников, когда буксир делал остановку для ремонта. Охранник был очень доволен этим поступком, и всем рассказывал, что мог бы загарпунить и касатку, и даже кита, поскольку несколько лет промышлял на китобойном судне, и что если дельфины снова появятся у баржи, то он не задумываясь загарпунит ещё одного. Дельфинов больше не видели. Многие отказались есть мясо дельфина, говоря, что эти рыбы как люди, что у них есть не только ум, но и сердце. Кое-кто посмеивался над этими словами, и спокойно поедал мясо. Ли Вей в этом споре не участвовал, но на удивление Синтаро попросил охранника отрезать от заднего плавника толстый слой жира, объяснив ему, что этот жир полезен для суставов, а ещё, если его перетопить, то можно заправлять лампу, как обычным маслом, и что гореть оно будет не хуже. В ту же ночь Ли Вей действительно умудрился перетопить жир, пропитав им кусок ватина, выдранного из подкладки его куртки. На вопрос Синтаро, для чего он это делает Ли Вей ничего не ответил, и лишь прижал указательный палец к губам.
   Один раз в день им позволяли подниматься наверх. Там Синтаро с трудом пробирался сквозь ряды сидевших повсюду осуждённых, становился у борта, и долго всматривался в бесконечную даль моря, в надежде разглядеть оставленный родной берег.  Несколько дней они плыли на юг вдоль Японии, но потом незаметно повернули. Теперь они двигались медленно на запад. Ли Вей с грустью смотрел вдаль и молчал. Организм его стал заметно сдавать, он стал ещё суше, а под глазами появились тёмные пятна. Временами его одолевал сухой кашель, от которого белки глаз становились красными. Было видно, что для подобного путешествия старик уже не годился.   
   - Жизнь это не только твой дом, не только твоя земля. В мире много того, что мы никогда не узнаем и не увидим, - говорил Ли Вей, глядя в уходящий горизонт. - Но есть судьба. Не думай, Синтаро, что мне не страшно. Я говорю, чтобы самого себя успокоить, но говорю от сердца. Есть судьба, от которой не уйти. Её надо принять как дар.
   - Что такое судьба? Ты часто об этом говоришь, но мне непонятно до конца, что это такое.
   Ли Вей улыбнулся. – Погляди на этих солдат. Ты думаешь, они довольны своей участью? Им ведь тоже хочется быть дома, среди родных. Они ни чем не отличаются от тебя. Но кто-то из них, наверное, понимает, что другого в его жизни в данную минуту быть не может.
   - Это и есть судьба?
   - Нет, это мудрость. Судьба это то, что ни один человек не способен избежать, если не готов. Обретая судьбу, человек обретает бессмертие.
   - Я не понимаю. При чём тут бессмертие, если меня, как и тебя, несправедливо наказали и отправили на каторгу, на верную гибель. В чём я провинился? Мне всего семнадцать лет, что неправильного в этой жизни я совершил, чтобы иметь такую судьбу?
   Ли Вей долго молчал.
   - Ты правильно заметил, что несправедливо иметь такую судьбу. Но посмотри на людей. Многие из них не изменились. Они играют в кости, проигрывая последние лохмотья и еду, смеются, им нечего терять, вот что главное в их жизни. Но от неё они не отказываются. Жизнь немного повернула в сторону, но это ничего. Если бы ты был из клана самураев, то понял меня. Не бойся жизни, смотри ей в глаза без страха, и она одарит тебя такой силой, что никто не будет властвовать над тобой, кроме самого тебя. У жизни нет задачи расправиться с тобой.
    - А какая у неё тогда задача, Ли Вей?
   Старик улыбнулся и погладил Синтаро по волосам. – Она лишь испытывает тебя на прочность, чтобы ты проявил себя как человек, раскрыл себя миру.
    - А разве я не человек? Разве я не живу в этом мире?
   - Конечно, ты человек, только зелёный ещё. Но жизнь твоя до этого проходила в мире, который создали твои родители, знакомые... А теперь их нет, и ты один на один с миром, он для тебя новый и опасный. И пока ты не принял его таким, какой он есть, тебя легко подмять. Все видят твоё смятение. Возьмём, к примеру, тех, кто всё время играет в кости. Это грузчики. В деревне им стало скучно, и они нанялись в порт. Не удивительно, что они оказались вместе с нами.  Они уже всё проиграли, но всё равно продолжают свою игру. Будь уверен, скоро они заметят тебя и будут предлагать свою дружбу, а потом что-нибудь попросят. И там тебе придётся решать.
   Вскоре так и вышло. Когда они лежали в своём углу, один из  грузчиков, молодой, крепкого сложения  парень, случайно остановил свой взгляд на Синтаро, потом что-то шепнул своему компаньону по игре и непринуждённо направился в их сторону.
   - Сделай вид, что не слышишь его, - тихо произнёс Ли Вей, - иначе они не отвяжутся от тебя.
   - Но у меня ничего нет.
   - Как это нет? У тебя есть  душа, есть воля. А это то, чем можно завладеть.
   - А я тебя знаю, - развязанно заговорил, парень, ещё не успев приблизится. – Я тебя видел  со скрипкой. Наверное, ты из хорошей семьи.
   - Или ты их, или они тебя, - прошептал Ли Вей.
   - Чего ты сидишь рядом с этим вонючим китайцем? Он, того и гляди, на тот свет отправится. Давай к нам, с нами весело.
   Сначала Синтаро так и думал – пропустить мимо ушей, но слова застали его врасплох. При этом Ли Вей даже не шелохнулся, как будто произнесённая фраза была о ком то другом. В углу, где шла игра, притихли, ожидая развития событий. 
   - Если от кого и воняет, то это от тебя, - почти выкрикнул Синтаро, удивившись своей неожиданной дерзости. С виду парень был постарше лет на пять, и, конечно, сильнее, но в нём чувствовалось раболепие. Синтаро был жителем города, и как оказывалось, это имело значение. Интуитивно Синтаро чувствовал, что сила на его стороне.
   - За такие слова можно и зубы посчитать, - пригрозил незнакомец, сжимая кулаки и засучивая рукава. Он заметно выделялся большим ростом. Кроме того, у парня были необычно светлые, немного вьющиеся волосы и подобие небольшой бородки. С первого взгляда можно было сказать, что он был красивым. Он подошёл ещё ближе и, подбоченясь, вызывающе выпятил широкую мускулистую грудь.
   Не дожидаясь, прямо с колен, Синтаро кинулся вперёд, наметив головой в живот. Однако парень догадался о его намерениях, и успел отойти на шаг назад, в то же время, ухватив Синтаро за шею. Тому оставалось руками обхватить противника за ноги, и оба они рухнули с грохотом на пол. Для Синтаро положение было не из лучших. Парень был явно сильнее, и скорее всего, уже не раз участвовал в уличных драках. Для Синтаро это была первая настоящая схватка; игры со старшим братом не считались.
   - Задай этому чистюле!
   - Выжми из него всю его благородность! – уже кричали со всех сторон.
   Синтаро понял, что помощи не будет, поскольку он первый бросился в драку, да и оскорбление он нанёс первым. Дышать становилось всё труднее, а отпускать соперник и не собирался. Синтаро напрягся, а потом резко расслабил всё тело. На какую-то долю секунды противник дал слабину, и, почувствовав это, Синтаро конвульсивно изогнулся, словно змея, и выскользнул из мёртвой хватки. В туже секунду он вскочил на ноги и, не теряя времени, словно бык, нанёс сопернику головой удар в область сплетения. Сила удара была такой, что послышался хруст рёбер.  Парень устоял, и в первое мгновение казалось, что он улыбается. Но потом стало понятно, что у него перехватило дыхание.  Удар пришёлся на вдохе. В этот момент один из его дружков подскочил и резко хлопнул по спине. От удара парень упал на колени  и судорожно вздохнул; лицо его было багровым. Неожиданно толпа кинулась в стороны. В центре трюма остались только Синтаро и его противник.
   Пока шёл поединок, несколько охранников, услышав крики, спустились в трюм, и уже готовы были пустить в ход палки, но наблюдали до тех пор, пока не наступит развязка.
   - Кто начал драку! – грозно спросил в наступившей тишине старший конвоир.
   Все молчали. Парень уже пришёл в себя и поднялся с колен. Быстро оценив обстановку он вдруг улыбнулся и пожал плечами.
   - Ты? – спросил солдат, указывая на грузчика. – Говори, это он первый полез в драку? – обратился он к Синтаро. Тот мельком взглянул на бывшего противника и вдруг увидел в его глазах растерянность. Синтаро понял, что от его поведения зависит судьба этого парня. Охранникам явно хотелось развлечься, пустив в ход свои дубинки.
   - Мы просто мерялись силами. Мы же молодые, а тут скучно. Вот и решили немного размять суставы, - ответил Синтаро, пожимая плечами, и поглядывая по сторонам. На него с удивлением уставились десятки глаз.
   - Да… Они молодые. Резвились как шкодливые котята, - заговорили в толпе.
   - Молчать! – Закричал старший. Всем молчать! А этих на сутки без воды и еды. Поостыть немного, чтобы пылу поубавилось, а ума прибавилось. А если ещё кто вздумает резвиться, всыпем палок.
   Странно, но приговор охранника нисколько не напугал Синтаро. Его соперник тоже не выглядел расстроенным, проходя мимо, он едва коснулся плеча и шепнул. – Меня зовут Изаму. Ты парень что надо.
   После этой драки Синтаро уже никто не задевал, а Ли Вея не оскорбляли. Однако Синтаро по-прежнему держался отстранённо, и на приглашения разделить весёлую компанию своего нового друга вежливо отказывался.
   - А я бы на твоём месте не отказывался, - сказал однажды Ли Вей. – В жизни надо уметь всё. Играть тоже, особенно проигрывать.
   - Ты смеёшься? Сам же говорил…
   - Ничего я не говорил, - лукаво посматривая на своего молодого друга, заявил Ли Вей. – Не отказывайся от жизни, раз другой нет.
   - Но я могу проиграть!
   - А ты играй на то, от чего не жаль избавиться.
   - Но смотри, они играют на щелчки, унижают себя.
   - Эх ты… Они просто закрывают глаза на то, что их окружает. А ты сидишь и переживаешь, на тебя грустно смотреть.
   - Но ты тоже сидишь, - не сдавался Синтаро, поглядывая то на старика, то на весёлую компанию.
   - Я своё отыграл в молодости. Мне это уже неинтересно. Да и поставить действительно нечего на кон. А тебе есть что поставить. Ты что, не играл никогда?
   - Почему? Играл. Мы с братом всё время играем. Играли.
   - А на что вы играли?
   - Ну, на разное, - немного смущаясь, ответил Синтаро. Например, в превращение в зверей.
   - В отгадывание? Но это же замечательно. В этой игре никто ничего не теряет. Наоборот.
   - Я не знаю, Ли Вей. Разве здесь время для таких игр?
   - А кто его определил? Подумай. Играть приятно и полезно. Что тебе не жаль отдать за проигрыш? Я уверен, что многие тебе позавидуют, если ты это проиграешь.
   - Не понимаю тебя, Ли Вей.
   - Если не в зверей, то… Ты же музыкой занимался.
   - Но у меня нет ни скрипки, ни цитры.  На чём я им сыграю?
   - Ты хорошо поёшь, я слышал. Разве ты не знаешь песен.
   - Я как-то не думал об этом.
   Ли Вей негромко засмеялся. – Тут и думать нечего. Человеку всегда есть, что предложить за игру.
   Через несколько минут Синтаро уже играл. Пару раз ему выпадал выигрыш, и он его закладывал в счёт будущих проигрышей. Сначала других это забавляло, но потом его все же принудили воспользоваться правом победителя, поскольку усмотрели в этом помощь нечистой силы.
   - Знаешь, Идзима, - возмущался Изаму. – Ты хоть и смелый парень, и свой в доску, но игра есть игра. Нам становиться скучно, если ты не пробиваешь щелчки.
   В следующей игре Синтаро поставил всё на кон и проиграл, а потом предложил в качестве кона исполнить песню, которую им с братом пела в детстве мать. Это была песня про журавля.  Песня была грустной, и когда Синтаро запел, неожиданно все затихли, но уже со второго куплета кто-то стал подпевать ему. Вскоре почти все, кто находился в трюме, не громко, но дружно подпевали. Когда Синтаро закончил петь, ещё долго стояла тишина. Потом открылся люк, и сверху раздался окрик караульного. – Эй, внизу! Кто там поёт?
   Все затаили дыхание.
   - Хорошо спел, - сказал караульный. - Только грустно стало, домой сразу захотелось. Было приказано не петь.
   Караульный долго вглядывался в сумрак, словно выискивая виновника случившегося, освящая фонарём дальние углы трюма.
   - Вы, наверное, думаете, что у меня нет сердца? У меня тоже есть сердце, и дом у меня остался, и дети, и жена, и мать. Я тоже человек, как и вы! Но я на службе, и должен смотреть за вами, голодранцами.
   - А куда мы денемся? - выкрикнул кто-то из темноты. У тебя хоть свобода есть.
   - Да нет у него никакой свободы.
   - А ну, это бросить! – громко крикнул охранник. Потом немного помолчал и махнул рукой. – Ладно, пойте свои песни, только негромко. Да не за страх я. Грустное не пойте. И так тоскливо на сердце, а тут эта песня. Сто лет её уже не слышал,  даже слова позабыл. Лучше, когда смеются вокруг. Надоели слёзы, одни слёзы вокруг.
   В трюме воцарилась тишина, все приуныли. Неожиданно Синтаро поднялся, и подозвав к себе Изаму, что-то прошептал ему на ухо. Оглядев сидящих вокруг, он подошёл к одному из арестантов, подмигнул заговорщицки, снял с него головной убор красного цвета, и натягивая себе на голову вышел на середину. Оглядывая пространство, словно сцену, в то же время, двигаясь как-то странно, он стал напоминать какое-то животное, но какое, никто не мог понять. В трюме воцарилась тишина. На лицах у всех застыло удивление, временами люди начинали смеяться, но потом снова замолкали, пытаясь понять, что же изображает Синтаро. Изаму в это время стал важно и медленно расхаживать вокруг, немного подпрыгивая и делая поклоны головой, расставляя широко руки, словно крылья. Потом он закинул голову, вскрикнул, протяжно и резко, и замолчал. В это мгновение Синтаро мотнул головой и издал два громких крика, вызвав у зрителей восторженные отзывы. Все засмеялись, и в один голос закричали: - Журавль, журавль! Это журавлиная свадьба! Все стали смеяться, но актёры на этом не закончили, они ещё пару раз исполнили свой танец, на что реакция зрителей была уже более спокойной. Все затихли в немом ожидании, в том числе и Изаму. В это время Синтаро уселся на корточки, опустив руки, и некоторое время не двигался, пугливо озираясь по сторонам, потом поднялся. Неожиданно из-под его ног выпало два небольших круглых камушка, это были игральные кости. Какое-то время стояла тишина, но потом кто-то крикнул – яйца! Самка журавля снесла два яйца! Все взорвались дружным хохотом, в том числе и сами актёры.  Люди ещё долго смеялись, вытирая ладонями мокрые от слёз глаза и щёки. Синтаро и Изаму долго раскланивались, ловили на себе добрые улыбки и жесты благодарности. Когда вновь воцарилась тишина, и все вернулись на свои привычные места, кто-то тихо запел: «Сакура, сакура, и горы и деревни, куда ни посмотри». Песню тут же весело дружно подхватили: «Толи туман, толи облако»…    От слов песни Синтаро показалось,  что он оказался рядом с домом, где каждой весной цвела сакура. Сумрачный трюм перестал иметь для него значение, вокруг себя он уже видел светящиеся глаза людей, а в груди всё пело в такт мелодии.
   Когда песня закончилась, и опять наступила тишина, сверху вдруг послышалось негромкое пение. Это охранник пел ещё один забытый куплет: «Цветущей сакурой налюбовавшись идём домой»… И все опять дружно подхватили: «В Ёсино ва сакура, в Тацута ва клёны, в Карасаки сосны, пойдем, посмотрим».
   Когда все успокоились и Синтаро вновь оказался рядом с Ли Веем, то увидел, как у старика на щеках появились слёзы. Синтаро вдруг почувствовал, как стало легко на душе. Даже несмотря то, что он находился в тёмном и душном трюме, оторванный от дома и родных людей, на душе было легко.
   - Вот видишь, что может сделать простой человек…
   - Это ты про меня, Ли Вей? Но я ничего такого не сделал. Мы просто дурачились. 
   - Ты заставил всех забыть, где они, и почему. Они забыли о своём горе. И ты сам про него забыл. Ты поднял дух, и свой и тех, кто оказались рядом. Дух легко поднять, если есть песня или игра. Смотри, как люди полюбили тебя, а всё потому, что ты их наполнил добрыми мыслями, когда им было тяжело.
   - Ты говоришь, что моё дурачество подняло дух, а у самого на щеках слёзы. Тебя, наверное, песня опечалила? Тебе больно от воспоминаний?
   - Что ты? Совсем наоборот, мне сладко на душе, она оттаяла. Жаль только, что нам придётся расстаться, Синтаро.
   - Ты это о чём?
   - Сегодня ночью ко мне приходил отец. Это знак. Наверное,  моё плавание скоро закончится.
   - О каком знаке ты говоришь, Ли Вей?
   - Не задавай глупых вопросов. Покойные родители просто так во сне не приходят. Мне это путешествие не под силу, и я должен это принять. Я и так задержался на этой земле.
  - Ты, наверное, шутишь?
   - Ну что ты. Такими вещами нельзя шутить. Слушай меня, Синтаро. Скоро мы прибудем на место, и самое лучшее сказать всё сейчас. Я хочу тебе оставить кое-что от себя. Мне так хочется, хотя выбор за тобой.
   - Мне ничего не надо, Ли Вей, - взволнованно запротестовал Синтаро.
   - Не бойся, это не ключ от сокровищ,  - сухо засмеялся Ли Вей, с трудом преодолевая кашель. – Вот, возьми этот крестик. Ты про него всё знаешь. Помнишь, как я тебе рассказывал о том, что мы обменялись крестиками. Тимофеем его звали. – Ли Вей взял ладонь Синтаро и вложил небольшой серебристый крестик. – Это будет напоминать обо мне. Просто храни его, и он будет хранить тебя, как и меня, всю жизнь хранил.
   - Я буду помнить тебя и без креста, но если ты так хочешь…
   - Да, так хочу. Это старческий каприз. И вот ещё что… Твой новый друг Изаму, он смелый и честный, держись ближе к нему, и сам ему помогай. Вдвоём вам будет легче. Можешь ему доверять.
   - Конечно, я ему доверяю, он стал моим другом. Я даже не верю, что мы когда-то подрались. Здесь, конечно, много хороших людей, с кем можно дружить, но таких как Изаму нет. Разве что, Ясуши… Он столько сделал для меня в первые дни.
 - Ли Вей огляделся, словно выискивая того, о ком говорил Синтаро. – Ясуши не тот, за кого себя выдаёт.
 - Что ты такое говоришь, Ли Вей! Он очень добрый.
 - Ты, конечно же, помнишь, в тот день, когда оказался здесь… Ясуши сказал, что он из деревни. И я долго не придавал этому значения. А ты руки его помнишь? Обратил внимание на его кисти?
   - Руки? – Синтаро задумался, а потом открыл от удивления рот. - Они гладкие и мягкие.
   - Вот именно. У него руки не крестьянина. Поэтому при нём молчи. Я не знаю кто он, но если он говорит неправду, то лучше от него держаться подальше. Удивительно, что его сейчас нет рядом с нами. Мне кажется, он записывает каждое наше слово.
  - Странно это, Ли Вей. Мне всё время казалось, что от Окадзаки надо держаться подальше. Но выходит, что нельзя доверять внешности.
   - Доверять вообще не следует, мой мальчик. Особенно в таком месте. Окадзаки просто напуган, и страх не даёт ему трезво мыслить. Он неплохой человек, но полагаться на него во всём я тебе не советую.  Ладно, ложись спать, а я ещё посижу, не спиться. Мысли не дают покоя. Море сегодня не спокойное, как бы в шторм не переросло. Наша посудина и так скрепит по швам, а тут шторм. Сегодня добрый караульный, пойду, попрошу его, может он позволит мне побыть наверху, пока волны не так колотят. 
   - Я пойду с тобой, Ли Вей.
   - Нет, лежи, тебе надо спать. Лучше подай мне тот ватин, что я напитал жиром дельфина. Хочу намазать ноги, а это удобнее делать одному. Не жди меня, хочу побыть один. Твоему телу надо много спать, а мне старику… - Ли Вей вдруг закашлял, прикрыв кулаком сухие посиневшие губы. Он быстро спрятал руку в карман, словно не желал, чтобы Синтаро увидел его кулак.
   - Что у тебя с пальцами? У тебя на губах кровь.
   - Не волнуйся. Это я случайно прикусил губу.
    -Ты болен, я же вижу. Я спрошу Окадзаки, он, может, знает, как тебе помочь.
    - Не волнуйся, прошу тебя. Мне надо остаться одному, ты ложись, спи. Вокруг только море и волны, куда я могу деться.
   На следующее утро Синтаро проснулся позже обычного. Оказалось, что они на рейде, за деревянной обшивкой было слышно, как шлёпает по борту лёгкая волна, как кричат в небе чайки, отовсюду раздавались тревожащие слух гудки пароходов и непонятная речь в звукоуселители. Эти звуки разбудили в нём острое желание вырваться наружу вон, из затхлого тёмного трюма, и оказаться на берегу.  Волнение было всеобщим, и все вокруг бурно обсуждали происходящее.
   - Мы больше никуда не плывём, баржа стоит на якоре. Поднимайся, - скомандовал  Изаму, до этого что-то говоривший Окадзаки.
  - А где Ли Вей? Я его не вижу, - спросил Синтаро.
  - Почему я должен знать, где китаец? – возмутился Изаму, но тут же сам стал оглядываться.
  - Твой китаец свалился за борт, - выкрикнул Нобуюки, приятель Изаму, с которым Синтаро играл к кости. - Часовой сказал, что у него из горла шла кровь, и он попросился наверх. Ему разрешили подняться на палубу. Там были такие волны. Если бы мы не зашли в бухту, и не спрятались от ветра, то лежать бы нам всем на дне моря.
   - Твоего приятеля наверное смыло за борт. Пока был ветер, никто и носа не высунул наружу. Охранники хоть и строги к нам, но они тоже не любят, когда холодно. А старик явно спятил с ума, если вышел на палубу в такую погоду. Кому было за ним смотреть? Да и кому он нужен, старый и больной. Скажи спасибо, что все мы остались живы, - как мог успокаивал Окадзаки. - Охранник сказал, что был сильный шторм, а эта баржа настолько старая, что могла развалиться.
   - И все мы стали бы кормом для рыб, - пошутил кто-то из сидевших рядом.
   - Включая тебя самого, - весело подтвердил Окадзаки. – А где Ясуши? Его тоже нет нигде. Нобуюки видел, как он поплёлся за Ли Веем. Там был такой сильный ветер…
     - Я спросил его, что ты собрался делать на верху? Но Ясуши только косо посмотрел на меня и ничего не ответил. Эти двое ненормальные, - подтвердил Нобуюки. – Их наверное смыло волной. 
     Окадзаки подошёл к Синтаро и тихонько похлопал его по плечу:
   - Да, твоему товарищу уже нельзя было помочь. Чахотка. Разве ты не видел, как он мучился последние дни? Пока ты играл в кости со своими  друзьями, он искал ткань, чтобы не оставлять кровяных пятен на одежде.
   - Ему не позавидуешь.
   - Это не правда, - возмутился, вскакивая Синтаро. Я ухаживал за ним. Он, конечно, был не очень здоров, но…
   - Во-во, не очень. Как не оправдаться за смерть друга. А то зачем дряхлому старику среди ночи подниматься на палубу? Да ещё во время шторма. Пока все спали, он и ушёл из этого мира. Не обременил никого. Необычный человек, хоть и не японец.
   - Ли Вей! Почему ты так поступил! – закричал Синтаро и упал на колени. – Это моя вина, я виноват! Ли Вей, прости меня!
   - Не кричи так! – остановил его Окадзаки. - Ему твои оправдания не нужны, а нам они только режут уши. Нам тоже жаль китайца. И Ясуши жаль. Твой Ли Вей избавил и нас и себя от мучений.  Ну, представь, кто с ним станет возиться на берегу? Он и до родных вряд ли добрался бы, если ему не помогать. Да и в карманах у него и десяти сен не найдётся. За еду чем платить? Работник он никакой. Ты ведь ни как не смог бы ему помочь, ведь верно? Ты не свободен.
   - Почему меня не разбудили? – закричал Синтаро. – Это не правда! Я бы взял его с собой. - Он упал на колени и стал звать Ли Вея.
   Окадзаки резко встряхнул его за плечи.  – Не говори глупостей, и не рви своё сердце юноша. Тебе ещё не раз придётся переживать потери. Ли Вей любил тебя, я знаю. И ты тоже любил старика. Ты привык  к нему. Теперь тебе надо привыкать к тому, чтобы жить без него. Вставай, и больше не зови его. Иначе и всем нам станет плохо от твоего причитания.
    Когда Синтаро остался наедине с собой, он вспомнил о последнем подарке старика. Он вынул из кармана крестик, и стал внимательно рассматривать. Хоть и небольшой, но тяжёлый, сделанный из серебра, он мог стоить денег. Но Ли Вей выбрал другое, отдал его. Теперь Синтаро понял, что старик догадывался о своей скорой смерти, и поступок его действительно был мудрым и великодушным по отношению к тем, кто его окружал, в том числе и к Синтаро. Он ушёл достойно, и оставил о себе добрую память. Постепенно чувство боли притупилось, слёзы высохли, и внешняя суета поглотила Синтаро всего целиком. Люди вокруг живо  обсуждали скудные сведения о том, что их ждёт на берегу, и если сначала это возмущало Синтаро, опечаленного смертью Ли Вея, то потом, незаметно, он и сам втянулся в незатейливые разговоры о свободе, хотя, до настоящей свободы было ещё далеко.
    Конечно, Синтаро хотелось убраться вон из этой железной тюрьмы. После ухода Ли Вея находиться в полутьме трюма было невыносимо, вокруг было столько страданий и болезней… За время пути многие заболели, и их перевели в другой трюм. Что с ними было потом, уже никто не узнал. Да и сам Синтаро чувствовал, как начинает дряхлеть, как тяжело становиться  дышать ему, как трудно ходить и подниматься. Вскоре объявили, что они в Корее. Услышав новость, кто-то из осуждённых сказал, что их повезут на север в район, называемый Яньбянь.
   Когда Синтаро сошёл на берег, то испытал необычное чувство, как земля тверда и приятна. Уже в первые минуты, ощущая на себе теплоту солнечного света, он почувствовал, как  силы стали возвращаться в него. Вместе с этим ему стало грустно от того, что рядом нет Ли Вея, словно кто-то умышленно забрал его. Стоя на открытом морском ветру, ёжась от непривычной свежести, среди сотни таких же, как и он, напуганных и ослеплённых солнечным светом людей, Синтаро осознал себя букашкой, беззащитной и мелкой.
   - Что приуныл, Синтаро? – Мы ещё живы, старина, - хлопнул его по плечу Изаму. - Не печалься о  Ли Вее. Уж ему сейчас намного легче, чем нам. Но для нас жизнь ещё не кончилась! Уж ты поверь.
   Их пересчитали. Вдоль рядов ходил офицер в сопровождении нескольких солдат, сверяя списки, он пытливо заглядывал в глаза арестантам и громко произносил имена. Здесь же прохаживались два человека в штатском, это были японцы, одетые в одинаковые серые костюмы, в серых шляпах и с тростями. Один из них подошёл к Синтаро, отвёл его в сторону, и стал  спрашивать, что тот знает о Ли Вее. Синтаро пожал плечами, но рассказал всё, что знал, опустив их последний разговор. Ему было странно, почему люди его национальности, далеко от Японии, в европейских костюмах, интересуются стариком китайцем. Были вопросы и о Ясуши, и  здесь Синтаро нечего было  сказать. Потом его отпустили. Всё это время офицер проверял списки, а в конце объявил, что Корея является провинцией Японии, и в ней действуют все законы империи, что их повезут на север страны, и там они будут работать на рисовых полях. И что у каждого есть прекрасная возможность доказать императору свою преданность, и доблестным трудом заслужить досрочное освобождение и возвращение домой.  После этого, прямо на берегу, их накормили кашей, и, посадив в крытые машины, повезли навстречу судьбе.   


                Сашенька.

    Наверное, и сегодня где-то на берегу Иртыша стоят два дома, большие, сложенные из толстых сосновых брёвен. Эти дома стояли особняком, отдельным хутором и были построены ещё до революции. Тогда в одном из них жила семья Митрофановых, в другом Праховы. Обе издавна проживали в Сибири, хотя, пути, которыми пришли они в этот сказочный край были разными. Предки Митрофановых были из уральских казаков, и вплоть до революции исправно несли службу царю. Казаки жили крепкими и многолюдными семьями, но, с приходом большевиков почти вся их мужская половина полегла в боях между красными и белыми. Может, оно было и к лучшему, поскольку всех, кого миновала пуля в жестоких боях за правду, потом достала смерть в тюрьме или ссылке. Однако уцелевшие в лихолетье дети смогли подняться на ноги, восстановить разрушенное хозяйство, и закрепиться в колхозе. Конечно, было не сладко потомкам казаков жить среди тех, кто кричал когда-то под окнами: «Метлой поганой казачню!» Может, поэтому обросли оба дома высокими заборами с крепкими воротами, вызывая одновременно и зависть и уважение селян.
   Иной был путь в Сибирь у Праховых. За семьёй этой ходила дурная слава лихих людей, ненадёжных и даже отчаянных, а всё потому, что в роду у них имелись самые настоящие колдуны, скоморохи, которых ещё при первых Романовых в железных кандалах привели в Сибирь умирать. Но не тут-то было. Живучими оказались на поверку скоморохи. Жили замкнуто и даже таинственно вплоть до революции, занимаясь любым промыслом, начиная от торговли вразнос, свадебных представлений, кончая воровством коней и даже разбоем. В церквях бывали только по большим праздникам, и то лишь для видимости, поскольку почти все, как утверждал народ, были безбожниками, и попов не признавали. Может, поэтому миновала Праховых карающая рука революции и последующие репрессии со стороны властей. В этой семье все от мала до велика могли играть хоть на гармошке, хоть на балалайке, да и на дудке любой, знали все тонкости любого обряда, начиная от свадьбы кончая поминками, и были большими охотниками до веселья, особенно, если говорить о мужской половине. По этой, казалось бы, не выдающейся причине, отношение к ним было двояким, поскольку без женщин не обходились ни одни роды на селе, а без мужиков ни одно застолье. Оба эти обстоятельства негласно оказались благоприятными в трудные годы гражданской войны и в последующие времена, словно висел над Праховыми защитный покров, отводя в сторону любого, кто мог нанести им хоть какой-нибудь вред.   
   Волею судьбы дома их стояли рядом на высоком берегу реки, откуда открывался далёкий горизонт с уходящей за него сибирской землёй, и откуда каждый день можно было наблюдать, как восходит солнце. Обоим семьям чудом удалось избежать высылки, а когда всех мужиков призвали на войну с Гитлером, то оба продолжателя родов вернулись домой, правда, не без потерь. Василий Митрофанов пришёл без одной ноги, Прахову же Юрьяну, пришлось отсидеть несколько лет в лагере; такой была награда рядовому солдату за четыре года, проведенные в окопах.
   Тяжело было в те годы, да и когда было легко на русской земле, но люди не плакали и верили в светлое счастливое будущее, а потому рождались дети и слышался их весёлый заразительный смех. Повсюду кипела жизнь, в том числе и на хуторе, где подрастали и взрослели дети, в семье Праховых парни, а у Митрофановых девки, одна другой краше, так уж вышло. Старшая Сашенька ещё до войны родилась, и была первой хозяйкой в доме после отца и матери, и было ли в том удивление, что засматривалось на неё всё село. Но только та была разборчивой, да и некогда ей было гулять по вечерам; скотину накормить, корову подоить, детвору младшую в чистое переодеть, уму разуму научить, а вечером сказку рассказать, ту, что бабка родная в детстве сказывала. Все слушали, потому как в ней тайна была о земле русской, туда, в эту сказочную старину тянулась родовая тропа Митрофановых, и наверное, где-то переплеталась она с невидимой тропкой Праховых. Может, поэтому стал засматриваться на Сашеньку, на косу её тугую, пришедший из армии соседский Володька. Хлебнувши голодных военных лет, до поры-времени не замечали они друг друга, но вдруг наполнилось сердце девичье жаром земным, и не пройти было уже мимо Владимира, не ощутив его огненного взгляда, Саше.
   - Ты, Сашка, гляди… Будешь последней дурой, коли взбаламутит тебя этот антихрист, - предупреждала мать. В то время она, можно сказать, уже  не ходила; трудно дались ей годы войны, но всё прекрасно видела Марфа; как заходил почти каждый день Володька, как пялился на занавеску, что скрывала её старшенькую, и что было на уме у этого смутьяна и балагура, один чёрт знал. Все Праховы были отчаянными и до исступления любили покуражиться, не переносили они скуки. Где заиграет кто, или запоёт, свадьба, или обычное застолье, значит там уже и Володька рвёт гармонь. Да и младшие его братья, что после войны родились, за ним по пятам шли, и ни один без финки на улицу не выходил. А после, будь уверен, драку затеют, да такую, что и нож засверкает в руке. Никого не боялись, такова была их разбойничья порода. Хоть и была о Володьке дурная слава на селе, но любили его девки, за что порой приходилось стоять тому одному против семерых.
   – Твой Володька жизни тебе не даст, поиграет и бросит, - наставляла мать.
   - Чего это мой? Я сама по себе, мама.
   - Знаю я. Сначала сама по себе, а потом спать не будешь, ночами ловить в темноте его голос будешь, а после реветь коровой.
   Незаметно слова матери сбылись, и стала Сашенька замечать, как ходит, как говорит, как улыбается Володька, и всё ей в нём стало вдруг нравиться, словно заворожил чем-то. А парень с виду был не то чтобы статный, ростом-то  не выше самой Сашеньки, да и в плечах не сажень, но от взгляда его робела она, чувствуя в нём какую-то особую силу. А ещё знал Володька нескончаемое число фокусов на картах, чему его ещё дед при жизни обучил, когда Володька мальцом был. Игра карточная тоже любила Володьку, за что многие завидовали ему и держали обиду. Бывало, идёт по селу и кричит встречному, что на спор у того из кармана туза вытащит. Покажет ладони, в них ничего, хлопнет по плечу, а туз вот он, уже красуется. Кому смешно, а кому и обидно было.
   - Саша, пойдем, погуляем, давно мы с тобой песни не пели, - зовёт Володька, наблюдая, как колышется занавеска и движется за ней знакомый силуэт.
   - Вот придумал. Мы когда же пели? Отродясь не было такого.
   - Как же не было? Было. Неужто запамятовала, как до моей службы на берегу под вечер «Катюшу» пели. Я у берега сижу, а ты подпеваешь сверху. Думала, не услышу.
   И то была правда, от которой задрожала вся Александра внутренним трепетом, и стало её стыдно и жарко от этого конфуза.
   - Приходи, Саша, сегодня вечерком на бережок, туда же. Я тебе место пригрею. На берегу вольготно, не то, что в избе.
   - Ты бы языком не трепал, стыд уж потерял. – Заругалась Марфа. - Мало тебе что ли девок молодых на селе? Сейчас встану, да сковородой окрещу. А то ведь так нехристем и помрёшь.
   Володька-то не боится, знает, что не встанет Марфа с кровати, тяжело ей ноги таскать застуженные на пилке дров во время войны.  - Не страшите мамаша, не боюсь я помереть нехристем. Там таких, как я, навалом, скучно не будет.
   - Какая я тебе мамаша. Вот обнаглел, а ну сейчас встану! Сашка! Прогони его, чтобы глаза мои не видели этого смутьяна! Жаль отца нет в доме, погоди, вернётся с покоса, он на тебе свою протезу-то обновит. Все сыновья как сыновья, родителям помогают, на зиму корма готовят, огороды убирают, а этот с весны лодыря гоняет. Всё фокусы показывает. Руки в брюки, целый день по селу ходит, помогает, кому нечего делать. Как же, работа, косяки в чужих домах подпирать, да гармонь по ночам рвать, девкам душу бередить. Ты гляди Сашка, ежели чего, за порог не пущу. Где это видано, с разбойниками сродниться. Эта порода всю жизнь тебе наизнанку вывернет.
   Саше и самой неловко. Матери слово поперёк сказать боится, а к словам, хочешь, не хочешь, прислушивается.
   - Эх, мамаша, наговорили вы тут про меня страшного… А забыли, как я вашу корову из табора привёл, у цыган в карты отыграл. А вы ее, между прочим, продали им. А то не знали, у кого деньги берёте. Эх, Марфа Андреевна.
   - Да иди уж, - забурчала хозяйка, вспомнив о былом. - Теперь придётся век помнить ту корову. – Не рви ты моё сердце, Володька, ради бога.
   Уткнувшись в окно прячет Марфа слёзы: тяжело ей вспоминать о деньгах цыганских, как обернулись простые бумажки в денежные купюры в ловких руках. И никто не знал, как из этой беды выйти, поскольку все видели деньги, и свидетели были, а получилось пшик, ничто. Один Володька знал, как эту задачу решить. Взял новенькую колоду карт, и всю ночь сидел над ней, никого не пуская к себе, а потом пошёл в табор, что стоял по другую сторону села, и предложил поиграть. Не знали цыгане, кто им игру предложил, и что запечатанная колода уже касалась ловких рук. И проиграли, сначала коня, поскольку Володька приехал верхом и поставил на кон свою жерёбую кобылу, а потом коня на корову. Дело было рисковое, поскольку Володька один был. Могли и убить его, и, как говорится, концы в воду. Но кто, как не цыгане, могут увидеть по глазам, что за человек перед ними. Не было страха у Володьки. Не кривя душой,  так и сказал: «Конь мне ваш, ромалэ, не нужен, и не для себя стараюсь. На кону жизнь людей». – Говорил и чувствовал, как собирается за его спиной весь табор, как выходит из чёрного кожанного чехла острое лезвие ножа. Где это видано, чтобы цыгана в карты обыграть; в природе такого не должно быть.
   Тамошний барон шутить не собирался, и обиды не прощал, намотал кнут на руку, да так туго, что вены на загорелых руках вздулись как канаты, упёрся колючим огненным взглядом в незнакомца, долго смотрел не моргая, выискивал в Володькином лице нутро его, чтобы понять самому, кто перед ним, равный по духу, или так, полоумный шуллер. - Говори, зачем пришёл, - видим, что не простой ты человек, будто нашенских кровей, хотя и не цыган с виду. Зачем с судьбой играешь? Или жизнь тебе не дорога?
   - Я, ромалэ, жизнь свою ценю, и законы ваши уважаю, и свободу люблю не меньше вашего. Карты мои краплёные, честно признаюсь, этому делу меня дед обучил, а ему в этом равных нет, потому и выиграл у вас легко. Но если хотите, могу и вашими всё по новой сыграть, мне не страшно проиграть. Людей жаль, которым помочь решил, не виноваты они в том, что всему верят. Вернёте то, за чем пришёл, век помнить буду, а если где сведёт нас тропа снова, как родных встречу. А в благодарность покажу фокус, как карту из воздуха достаю.   
     Притих табор, окружив плотным кольцом Володьку. Молчал и барон, осмысливая слова незнакомого русского паренька. В это же мгновение вытянул Володька правую руку, обнажив до локтя, и на глазах у всех между пальцев появилась карта, джокер, или по-русски шут, и тут же исчезла, и сколько её не искали в одежде, так и не нашли. До этого она в колоде была, и как могла карта оказаться у Володьки никто и не понял. После этого словно прорвало циган, все заголосили от восторга, даже строгий барон не выдержал и рассмеялся, потом обнял Володьку, хлопая по плечу, а когда отпустил, и отошёл на два шага, то карта, словно из пустоты, между ними возникла и упала на землю. После этого уже никто не оставался равнодушным к Володькиному фокусу, его схватили за руки и повели к самому большому костру, где Володька выложил всё как есть, а было ему тогда семнадцать лет. Лишь поутру отпустили его пьяного и сытого, провожая всем табором. И корову отдали, и кобылу не отобрали, даже седло хорошее подарили на память, о котором потом долго по селу легенды ходили, поскольку не простое оно было, а цыганское, заговорённое.
   Об этой истории не могла забыть Марфа, а потому и смолчала, понимая, что по гроб жизни обязана была соседскому пареньку, что спас их от позора и голода неминуемого. Корова-то в ту пору кормилицей была в любой семье.
   Тихо июльским вечером на реке, слышно как рыба из глубины выходит и оставляет круги на воде, как вдалеке у противоположного берега рыбаки перемёт проверяют; даже разговор их слышен. Со стороны села, что в одной версте от хутора, стадо возвращается, пастух  на коров покрикивает, собаки лают. Живые всё звуки, много в них правды и спокойствия для человека, который на земле живёт.
   - Володя… - голос Сашеньки неуверенный. Девушка стоит у обрыва и глядит вниз, да в тени уже трудно что-то увидеть. – Ты здесь, Володя?
   - Спускайся. Тихонько тока. Смотри, на камушках поаккуратнее, не упади, - отвечает кто-то внизу у воды.  – Надень вот, зябко от воды, туман подымается, - шепчет Володька. Сашенька втягивает шею, словно стыдно ей от этой услуги,  и пропадает в глубине Володькиного пиджака. А тот уже обхватил её всю за плечи и талию обеими руками и хочет щекой прижаться.
   - Ты это брось! Не успел пиджак накинуть, уже целоваться лезет.
   - Ладно, не буду, только не кричи. А то батька твой услышит, тогда точно протеза по затылку пройдётся.
   Саша смеётся и чувствует, как хорошо, как тепло и радостно на душе. А ещё только весной она ничего не знала о своих чувствах, жила привычной жизнью, словно цветок на окне под лучами солнца, но появился Володька, и словно поменяли в ней всё внутри. Тогда же весной, но ещё в начале, по мартовскому снегу приходили к ней свататься Ларины. Сын их Алексей был годок ей, белобрысый и статный, но застенчивый до того, что взглянуть прямо в глаза не решался, а при случайных встречах так и проходил мимо, не говоря ни слова, лишь кивая головой. Только однажды набрался смелости остановиться перед ней,  и, глядя на её русую косу, комкая слова, выпалил, что родители прируб строить начали, и ей с ним будет хорошо и светло в новых стенах родительского дома. Отец Сашеньки тогда просил сватов повременить до осени со свадьбой, как того требовали обычаи, и давая понять, что жених устраивает. От того и затеяли Ларины новую стройку. И уже сама Саша приняла мысль стать женой Алексея, но вот, неожиданно, словно ниоткуда возник Володька, и теперь Саша была сама не своя от его голоса, от запаха его курчавых тёмных волос, сильных ладоней, которыми он сжимал её руки.
   - Не спеши, Володенька, не гони ты меня. Я сама не знаю, что делать мне. Что отцу скажу? Ведь сватали меня ноне.
   - Дурёха ты, Сашка. Посвататься, как дровней попросить. Сваты пришли да и ушли. А погоди, ещё в армию загребут твоего Алексея на три года, будешь как кукушка у окошка. Не с отцом же тебе куковать.
   - А с кем же? – волнуется Саша и боится догадаться.
   - Со мной. Я тебя давно полюбил.
   - Как же давно? Вон только из армии вернулся.
   - А помнишь, после войны… Мы одни остались на хуторе, а родители  наши в город уехали на заработки. Я тогда подумал, что больше они не вернуться никогда. Ведь бывало, и не возвращались. Наймут на какое-нибудь дело, деньгами рассчитаются, а потом ограбят на большой дороге, что и могилки не сыскать. Сколько таких случаев люди рассказывали. Так и решил тогда, что будешь с этого момента ты моей женой. А через месяц вернулся отец с матерью, потом и твои. Как мне не хотелось этого тогда.
   - Глупый ты Володька. Как бы мы без них прожили?
   - Конечно, дурак был, мозгов-то мало было. Это сейчас понимаешь, что в крайней нужде были, на краю, можно сказать, а тогда ни страха не было, ни печали, жили себе, как могли, хоть и голодали. А всё равно, вспомни, как мы тогда  от волков отбивались, как они подкоп сделали в сарай, где овцы были, а мы их головешками горящими отпугивали. И надо же додуматься было. Как сарай не спалили.
   Сверху на хуторе слышно, как въезжает во двор телега, нагруженная свежей травой, как стучит по деревянным мосткам  своей протезой Василий, как он недовольный покрикивает на неспокойного коня и зовет старшую дочку. Кто-то из младших сестёр уже доложил, что Саша пошла на берег, и что Володька в дом заходил, сидел у порога, с мамашей спорил. На хуторе тишина, а значит, сидит Василий на крыльце, и чтобы унять нервы и усталость, курит папиросу. Неожиданно вечернюю тишину разрывает мелодия старинной казацкой песни, а вместе с ней длинный протяжный наигрыш трофейного аккордеона. Постепенно инструмент почти затихает, и возникает в сыром вечернем воздухе ни на что не похожий голос Василия, тяжёлый, смолянистый, словно это сам Шаляпин вышел с бурлаками на берег и затянул свою песню.
   - А батька твой знатно играет песню. Душевно.
   Саша молчит, и только слушает. Неожиданно в темноте, словно отражая свет молодой луны над водой, блеснули её глаза, опускается незаметно на крепкое плечо голова, замирает всё в юном теле девушки.   
   - Всё будет хорошо, Саша, вот увидишь. Обещаю тебе. Буду до гроба любить тебя, мир тебе покажу, скучно не будет.
   Песня отца, знакомая с рождения, слова Володи топят её сердце, и уже не он её, а она его жарко и трепетно целует в сухие горячие губы. – Родной мой, родненький…   

   Осенью стало всем заметно, что с Сашей что-то происходит. Она вдруг стала медлительной, округлилась в боках, оформилась. А однажды на глазах у всех, за обедом её едва не вырвало от пищи. Отец тогда вышел из-за стола, и до вечера старался не встречаться глазами с дочерью. Мать тоже всё сразу поняла. Володьки на тот случай дома не наблюдалось, в городе был, подвязавшись в строительную артель. Деньги зарабатывал немалые, правда, работать приходилось далеко. Примечая этот факт, старший Митрофанов смекнул, что такое стечение обстоятельств само по себе и неплохо, тем более что обратного хода дочери уже было не видать. Конечно, впереди ожидал неприятный разговор с Лариными, но жизнь есть жизнь, и чего в ней не бывает. Вечером он позвал к себе дочку, и открыл ей тайну, о которой она ещё не догадывалась. Узнав, что в ней живёт ребёнок, Саша разрыдалась.
   - Брось реветь. Слезами уже ничего не изменишь. А такой новости радоваться надо. В городах вон, сколько баб родить не могут, без мужиков живут всю жизнь. А твой вот он, под боком. Ты ведь любишь его? Ну вот. За него пусть у тебя голова не болит, хотя… Вы молодые, случись что… Думаете, что на этом и жизнь кончится, если мужик бросит.
   - Не бросит он меня, батя. Он любит меня.
   - Это я знаю. Конечно, не бросит. Ты у нас такая красавица, да мужик только сперва на красоту смотрит, а уж потом ему хозяйка нужна, заместо матери. Ты думаешь, молодому парню воли лишиться просто, семью поднять, да из отцовского и материного крылышка вылететь? Не каждый это осилит. Другой сопли распустит или в пьянку ударится, а то и вообще…
   - Что вообще? Ты, батя, пугаешь меня.
   - За своего не бойся, Володька жизнь любит. Но уж больно шебутной, огня в нём много, через край льётся. А ты спокойная, как  берёзка в полдень. Разные вы, не пара друг другу. Но уж коли так сложилось… Гляди, чтобы не разлюбил.
   - А что надо для этого, батя?
   - А кто его знает? Все люди разные, дочка. План один на всех не напишешь. Слушай своё сердце, дитя своё люби, для женщины оно главное.
   - А как же муж? С любовью-то как?
   - Мужу перво-наперво доверяй, чтобы он силу в себе почувствовал, на ноги встал, заботу проявлял. Люди всяко живут. И без любви берегут друг друга, и с любовью грызутся как собаки.

   Через месяц приехал Володька. Саша уже не могла скрывать, что носит ребёнка, и почему-то прятала в платке лицо от стыда. С порога, ещё не остыв с дороги,  как-то легко и просто Володька сообщил, что через неделю будет свадьба.  Счастливая Сашенька бросилась в объятия и заплакала от счастья.


   Не простое это дело – сыграть свадьбу. Ведь именно сыграть, а не праздновать принято на русской земле, и игра эта подчас, приобретает такой сценарий, о котором позавидовал бы любой драматург.
   Марфа уже не ходит, на кровати полусидит, в окно высматривает, кто мимо идёт. Тут же дочки младшие, подле неё, о будущей свадьбе выспрашивают, материны свадебные наряды перебирают. И страшно им и интересно до ужаса – какая она свадьба. Здесь, на отшибе, им ещё не довелось увидеть игру свадьбы.
   - А что же жених, мам, неужто на тройке прискачет, как в кино было, с бубенцами, - спрашивает Анютка.
   - Ну что ты… Это уж в прошлом, не помню когда последний раз… До войны конечно, на лошадях. Такие встанут у ворот, что залюбуешься. Играли-то по первому снегу. В сани битком набьёмся, и кататься по округе. Песен так напоёшься, что до хрипоты. Как же, веселье такое, что не усидеть. А нынче приедут на машине, в совхозе машин-то хватает. Поди, договорится Володька. Хваткий жених-то.
   - А что, и зерном сыпать будут? Это зачем? Его бы курам.
   - А как же. Чтобы хлебной жизнь была, сытной.
   - Мамань, - спрашивает младшая Любаша, - а крадут невесту зачем? Для интересу чёль?
   - Крадут, - вздыхая, соглашается Матрёна. – Но это последнее время стало забавой красть невесту. А когда бабушка ваша венчалась, то совсем не забавой было. Кого сваты не устраивают, кому жених не по нраву, или пару подобрать не могут в округе, от того что все в родстве. Тогда искали в отдалении, а там не дают, боязно же, далеко отдавать. Вот и доходило до воровства.
   - Взаправду неужель? – Любаша оглядывается по сторонам, словно её и должны будут украсть в далёкую деревню.
   - А ты думала шутить. В старину девушка пригожая ценилась превыше всего. Она же мать будущая, основа рода. От неё и порядок в доме, и тепло. Она и детей рожает, потому и главная. Это потом мужики власть перехватили. У казака кто в доме ценнее всего? За хозяйством кто следит, пока тот в походе? Знаешь?
   - Она, жена, женщина.
   - Ну вот, а ты спрашиваешь. Её и воровали, и увозили за тридевять земель. Отсюда и традиция на свадьбе, памятка что ли. Одни воруют, а другие стерегут.
   - А «горько» почему кричат, когда целуются?
   - Измотали вы меня своими вопросами, сороки, - ворчит Марфа, а у самой слеза по щеке катится. – Не знаю я, доченьки. – Жизнь-то не сладкая на земле, потому может горько. Но у нас-то раньше «любо» кричали, это сейчас всё поменялось. А всё одно, что любо, что горько, жизнь не сахар. А старость придёт, помирать надо.
   От этих слов и дочки в рёв, в материном платье слёзы проливают. Лёгкие то слёзы, не горестные, через них сердце детское наполняется жизненной правдой, пониманием своей женской доли.
   - Вам-то чего реветь, дурёхи. Наиграетесь ещё, ваше детство не скоро кончится. Хотя… Время-то оно незаметно проходит. Сашка-то наша, всё детём бегала, а тут гля, а уж невеста.

   Праздновали в доме жениха. Сашенька впервые увидела вблизи своих будущих родственников. Женщины все были как одна молчаливые, скрытные, в ярких платках, мужики невысокие, нарядные, в сапогах, как и Володя, с колючими глазами и все говорливые. За невестой неусыпно следили Володькины двоюродные братья, и ей было почему-то страшно от их близкого присутствия. А по ухмылкам их ей казалось, что не пришлась она им по вкусу. Стол во всю горницу был забит до отказа, другой для детей поставили в сенях, с квасом, самоваром и сладостями. Везде стояла стена табачного дыма, не смолкала гармонь и песни. Когда кто-то неожиданно запевал, тут же бросали вилки и дружно подхватывали. Сразу после песни кричали «горько», молодожёны вставали и целовались. Пунцовая от жары Саша всякий раз почему-то входила в волнение, когда встречалась взглядом с мужем. Поцелуй его был легким и коротким, словно прикосновение перышка, но тёплым и сладким.
   В перерывах между застольями веселья гости несколько раз пытались выкрасть невесту, но как раз в этом деле братья жениха не зевали. Воровство невесты было обычным делом, и если не углядеть, то начинается выкуп; после этого свадьба только ярче становится. Обычно воровала сторона невесты. Сашу прятали то в сенях, то  в бане, то на сеновале, а один раз упрятали в платяном шкафу. Сторона мужа внимательно следила за действием, и за невестой наблюдала не одна пара глаз. Откупались запечатанной поллитрой самогона или незатейливым представлением в виде песни или фокусов, на что праховская сторона была горазда. Однако никто и не подозревал, что традиция эта может иметь более глубокие корни и совсем не шуточное основание, что у кого-то может быть намерение, выходящее за рамки простой шуточной игры.
   Захмелевшие гости бродили друг за другом, будущие родственники знакомились, обнимались и целовались, и всем было весело. В ходе этого веселья мало кто обратил внимание на то, как среди гостей появился молчаливый Алексей Ларин, подплывший к хутору на моторной лодке. Детвора бегала за женихом и невестой, на летней кухне готовили очередную порцию закусок, и в это время, когда Саша уже потеряла счёт горьким поцелуям, а Володька выслушивал нудные наставления от своих дядьёв, Саша вдруг почувствовала на себе чей-то долгий взгляд. Сидеть в набитой до отказа душной горнице стало невыносимо, и она, словно повинуясь какому-то приказанию или зову, встала из-за стола и пошла из дома. Неожиданно рядом с ней оказался Алексей, глаза его были опущены, а лицо бледное. Поздоровавшись с ним за руку, Сашенька очень удивилась.
   – Ты, Лёшенька, будто в ледяной воде купался, - неловко пошутила Сашенька, выходя на крыльцо. Ночной воздух был свежим и холодным, вокруг куражился народ,  играла гармонь, и никто не заметил, как невеста в сопровождении молодого человека направилась к реке. Да и сама Саша, словно не понимала, что с ней происходит. Голова её гудела от нескончаемых песен и табачного дыма, и в предложении  бывшего одноклассника прогуляться в сторону берега она увидела только возможность прийти в себя.
   Берег был безлюдным, у самой его кромки, немного развернувшись по течению, была пришвартована лодка, часть её держалась на плаву, негромко хлюпая днищем о воду. Утомлённая спуском, Саша присела на край борта, и ещё не успела  расслабиться, как Алексей одним движением закинул её ноги в лодку, и  тут же навалившись на нос, столкнул лодку в воду. Не прошло и мгновения, как они уже плыли в нескольких метрах от берега. Саша сначала растерялась, но когда поняла, что произошло что-то неправильное, подумала прыгнуть, однако Алексей, словно догадавшись о её намерении, схватил её руку выше ладони: - Не дури Саша, вода уже холодная, да и глубоко здесь.
    Саша попыталась высвободить руку, но хватка Алексея была словно тиски.
 - Алексей, мне больно, отпусти, - потребовала Саша. Алексей отпустил руку, и пряча глаза прошёл на корму. Оглядываясь по сторонам, он стал заводить мотор.
   - Что ты делаешь, Алёша? Мне нельзя никуда ехать с тобой. Свадьба у меня.
   - Поздно об этом Саша, - ответил Алексей сдавленным голосом. Лодка отошла уже на большое расстояние, когда с берега закричали, что украли невесту. Тут до Саши окончательно дошло, что это не шуточная кража, а серьёзное намерение.
   - Не смей! Слышишь? Вернись, пожалуйста, - закричала она, держась обеими руками за борта. Но Алексей, словно не слышал её, он иступлённо дёргал шнур стартёра, пытаясь завести мотор.
   - Ты теперь моя! Моя! И пусть твой фартовый женишок попробует отнять тебя у меня, - уже почти кричал Алексей.
   - Алексей остановись! Что ты делаешь? Ты погубить меня решил? Я жена Володина. У меня ребёночек скоро будет от него.
   Алексей бросил шнур и опустил руки. Глаза его остановились на Сашином животе, словно ребёночек вот-вот должен был родиться.
   Неожиданно из темноты выплыла лодка, она была под вёслами, и в ней сидело трое, в том числе и жених. Володька был на носу и светил фонарём. Ларин стоял в нерешительности, глядя, как лодки сближаются. Саша в ужасе закрыла лицо ладонями и заплакала.
   - Никак по-настоящему кто-то отважился воровать невесту. Ну, ты как? Со мной, или с этим, - как-то хладнокровно спросил Володька, подтягивая лодку. – А ты, наверное, решил, что один такой умный, обратился он к Ларину. - На лодочке значит, потихоньку подплыл… И думал, не заметил никто. Да с тебя, гадины, глаз не сводили с самого начала, как только берега коснулся лодкой своей. На чужое, значит, позарился? Опозорить решил на всю округу.
   - Что ты такое говоришь, Володя? – закричала Сашенька. - Ты всё видел и не остановил его?
   - Никуда бы он не уехал. У него бак пустой. Бензин сразу слили, пока мы с тобой при всех целовались. Не видел я ничего. Братья-то на что? Да всё равно проглядели, когда этот змеина к тебе подполз. Да ты тоже хороша, нашла за кем пойти.
  Некоторое время Алексей молчал, угрюмо глядя на воду, стирая в пыль зубы от напряжения, потом остановил свой блуждающий взгляд на Володьке и сдавленно произнёс:  - Будь ты проклят! Скоморошье отродье. Не будет тебе жизни с ней, и счастья не будет! Помяни моё слово. Как есть, не будет.
   Алексей смолк и опустил голову.
   Ошеломлённая Саша вдруг пошатнулась и упала на дно лодки, разрываемая рыданиями. Один из братьев привязал к носу лодки верёвку, и они поплыли к берегу, где уже собрался народ. Всё дальнейшее было для Саши истинным кошмаром. Её то трясло от холода, то бросало в жар, она уже не могла сидеть на людях, слёзы с ещё большей силой катились по щекам. Её отвели в спальню и уложили на постель, где она вскоре забылась тяжёлым и страшным сном. Она уже не слышала, как за воротами шла грубая разборка, словно стенка на стенку, как яростно отбивался Алексей в этой пьяной драке, до последнего оставаясь на ногах, как кто-то крикнул: «Братва, нож!» После этого Ларин как-то странно покачнулся и припал на одно колено, держа ладонь на боку, немного ниже поясницы. Толпа резко отпрянула, и в круге оказались двое, Володька и Алексей.
   - Кто это сделал? – спросил Володька, поднимая с земли нож. – Кто это сделал? Вы что, рехнулись что ли?
   - Дурак! Брось его, - закричали из толпы, - тебя же посадят!
   - Зарезали! Человека зарезали! Володька Прахов Ларина зарезал!
   Володька бросил нож. – В дом его, скорей, - закричал он. - За доктором кто-нибудь на село! Чего стоите, как истуканы! Быстрее же. – Он сделал попытку помочь Алексею подняться, но тот оттолкнул его, сам поднялся с колена, и в полусогнутом состоянии оглядел толпу и каждого по отдельности. Потом взгляд его остановился на Володьке. - Ну, вот и расплата тебе, соперничек, - выдавил он сквозь окровавленные зубы. - Дорого тебе обойдётся эта кровушка, вовек не расплатишься. - Он сплюнул сгустком крови под ноги Володьке, и в гробовой тишине, пошатываясь, побрёл прочь. Пройдя пол сотни метров он остановился, ноги его подкосились, и он завалился на бок. Тут же кто-то из его дружков побежал вслед, кто-то завел машину. Ларина погрузили и увезли в больницу.
   Уже не пели песен, не кричали «горько», не откупоривали бутылок - так закончилась Сашина свадьба. Наутро к дому Праховых подкатила машина участкового, и Володьку, ещё сонного, увезли в район для показаний. Сашу в это время держали в родительском доме, и всё, что происходило за воротами, она видела через стекло краем глаза. От всего пережитого ей стало невыносимо дурно, словно что-то невидимое навалилось на неё невидимой массой. Она сделала попытку вырваться из дома, чтобы догнать мужа и объяснить участковому всё как есть, но оказавшись в сильных руках отца, резко смолкла и обмякла.
   - Успокойся доченька. В этом деле ты ничего не исправишь. Надо ждать, пока образуется.
   Потерявшего много крови Ларина сразу увезли в райцентр. Показания его нисколько не проливали света на происшествие, и не облегчали положения Володьки. Тот, конечно, отрицал свою вину, но показания свидетелей были не в его пользу. Не последним в этом деле были и отпечатки Володькиных пальцев на рукоятке ножа. Чей это был нож, следствию почему-то было не интересно, а возможно, кому-то было выгодно упрятать Прахова, как ненадёжного и нигде не работавшего элемента. Но следствие шло, и вскоре Сашу как свидетеля вызвали в прокуратуру. Там ей задали несколько вопросов о том, кто мог находиться в момент драки рядом с Володей и Алексеем. Она честно созналась, что не видела этого. Тогда ей показали тот самый нож, намекая на то, что не Володин ли этот нож. Чей нож, конечно,  она сказать не могла, но твёрдо настаивала на том, что не Володин, однако при виде этого ножа к ней закрались странные мысли, что она могла его уже видеть раньше. Но говорить это следователю почему-то не стала, побоялась поделиться догадками, а они, как известно, к сведению не принимаются в суде.
   Прошла неделя, и эти дни окончательно вымотали Сашу. Володю всё не отпускали, а Ларин лежал в больнице, и к нему никого не пускали. Однажды она всё же смогла проникнуть к нему в палату. Сашенька долго стояла в нерешительности над его койкой, соображая, что же ей просить у Алексея. Ларин в это время спал, и когда он проснулся от её слова, и попробовал приподняться на локти, то всё его лицо перекосила гримаса боли.
    - Что же ты Лёшенька жизнь мою губишь? – сказала она тихо. - Ведь ничего ты не изменишь уже, только хуже сделаешь для меня и себя. И Володину жизнь изломаешь.
  Алексей молчал, внимательно, и даже как-то с удивлением, наблюдая за гостьей. Саша просила Алексея сказать, что ударил ножом не Володя, что и было на самом деле, но Алексей стиснув скулы отвернулся, давая понять, что пусть  Володька сам выпутывается. Теперь Саша понимала, что найти хозяина ножа ей никто не поможет, и что у Володи нет шансов доказать свою невиновность. Каково же было её изумление, когда вскоре ей сообщили, что муж её признался, что именно он ударил Ларина ножом, и нож его. Это было словно разряд грома среди ясного неба. От услышанных слов Сашу затошнило, она напряглась, чтобы её не вырвало. С трудом она добралась до хутора, и первым делом зашла в дом мужа, чтобы сообщить о нелепом признании Володи. Свекровь будто и не удивилась новости, и даже не предложила снохе присесть. Тут же за столом сидел Аркадий, младший брат Володи. Вид его был растерянным, и даже виноватым. Саша надолго задержала взгляд на девере, пытаясь понять причину этого смущения, но хозяйка отвлекла её нелепыми вопросами, и незаметно вывела из дома. Саша поняла, что здесь ей никто не рад, и собралась было уходить, но вспомнила, что отец просил забрать новую косу, что Юрьян взялся отбить и поточить.
   - Коса-то? – переспросила с облегчением Ульяна. – Так в мастерской, наверное, где же ей ещё быть. Ты Александра поаккуратней с косой, а то мало ли. Коса острая, можно легко обрезаться, не дай бог. А тогда у ребёночка пятно останется на теле. От лица подальше держи.
   Саша побрела в мастерскую, и там неожиданно для себя увидела на верстаке ножны. Сняв со стены косу, она долго стояла в нерешительности взять эти ножны. Обычные, обшитые простой сыромятной белой кожей, они показались ей знакомы. Оставив косу, она взяла ножны и снова пошла к свекрови.
   Ульяна стояла у стола, и поворачиваться не думала, когда сноха спросила: - Мама, скажите, чьи это ножны?
   Что-то выпало из рук Ульяны; она так  резко повернулась, что Саша успела разглядеть в её глазах растерянность, и даже, испуг.
   - Ножны? Эти-то? А ты чего спрашиваешь? К чему тебе знать про ножны? При чём тут эти ножны? Не твои, и нечего было брать. Что ты Александра всё спрашиваешь да допрашиваешь? Чего выискиваешь?
   Саша от слов этих немного стушевалась, но внутренняя догадка выросла в ней в горячий жар, она открыла было рот, чтобы начать говорить, но свекровь перехватила это намерение и неожиданно сменила тон:
   - Ножик-то Юрьян взял, на ту сторону поехал он, сети проверять, утром тока будет, а ножны забыл, видать. Вот тебе и ответ. А ты Сашенька ступай домой, то-то вся белая как скатерть. Ты об ребёночке теперь должна думать, а не про какие-то там ножны. Ступай, ступай родимая. Аркадий, помоги ей, доведи до калитки, как бы опять не забрела куда. И косу захвати, забыла, поди, в мастерской.
   Эти слова как-то странно  подействовали на Сашу, она вновь ослабла, весь её внутренний огонь погас, как и не было его, но когда уже у своей калитки Аркадий стал прощаться с ней, Саша остановила его:
   - А ведь я знаю, чьи это ножны. Неправду мамка твоя сказала, - уверенно и с ухмылкой произнесла она, и пытливо посмотрела на деверя. – Твои они Аркаша, ножны-то, а значит и нож твой, и Ларина ударил ты. Ведь ты?
   От слов этих Аркадий покраснел, он плотно сжал губы, едва не раскусив их зубами, потом расслабился и быстро заговорил, стараясь не глядеть Саше в глаза: - С чего ты взяла что мои? Мамка же сказала тебе. Завтра придёшь, батя с рыбалки вернётся, увидишь и нож. Ты что ж, взаправду думаешь, я ударил? – глаза Аркадия сузились до предела.  – Володька брат мне родной, соображай, что говоришь. Не спрашивай более, брось не в свои дела лезть. Поняла?
   Саша так и прошептала губами, что поняла. А поняла она совсем другое, от того что вспомнила, как следователь показывал ей нож с деревянной, каповой рукояткой, и как этим ножом ещё по весне резал тальник Аркадий, и в то же время словно подглядывал, как они с Володей сидели на берегу и целовались. И ножны она приметила на его широком кожаном ремне. Его был нож, а значит и ударил Аркашка, и никуда Юрьян не ездил, а прятался от снохи, чтобы не выдавать своего горя и протеста.       
   В ту же минуту дошло до Саши страшное чувство неуместности в новой своей семье, что чужды и даже противны её порядки этого дома,  и подавляющая власть свекрови Ульяны. Как невыносимо душно и противно ей в этом змеином клубке. Фразу эту она не раз слышала от селян в адрес Праховых, но никогда не пыталась понять, почему так не по доброму люди отзываются об этих людях, но более всего о хозяйке: что-то гипнотическое было в глазах и словах Ульяны. Таким же непонятным и замкнутым для всех был и Юрьян, хоть и был человеком добрым. Саше вдруг стало страшно от мысли, что она могла увязнуть в этой семье, пропасть в большом и сумрачном их доме раз и навсегда, и только нелепый ужасный случай помешал этой участи.  Последний разговор расставил всё на свои места. Внезапный огонь снова заполнил её грудь, она бросила косу и побежала за Аркадием, остановив его у ворот: - Ты Аркадий должен сознаться! То что вы задумали гадко, слышишь! Гадко! Володя не должен за тебя сидеть в тюрьме, и ты не смеешь так поступать с ним.  И никуда Юрьян не уехал, а прячется от меня, чтобы не выдавать своего несогласия. Подло это, так и знай, я этого так не оставлю.
   Она так и осталась без ответа у чужих закрытых ворот, и ржавый звук запирающегося засова, словно последний гвоздь, вбил в её сознание мысль – никогда ей более не бывать в этом доме.
  Она не раз ещё ходила к следователю, пытаясь убедить его в своих догадках, на что молодой красивый лейтенант учтиво ответил: - Напрасно вы волнуетесь Александра Васильевна, всё приобщится к делу, в том числе и ваши соображения. Но согласитесь, что это лишь догадки. Мы же можем опираться только на подтверждённые факты. А факт наличия ножен мы, разумеется, проверим, это наша обязанность. Не переживайте, вам беречься надо, дома сидеть. И право же, не мешайте ходу следствия. Ненароком испортите всё своему мужу. Всё будет по закону. Разберёмся.
   Дома Сашу не поддержали, каждый замкнулся в своих делах, лишь однажды вечером к ней подошёл отец и тихо посоветовал:
  - Тебе дочка один выход, просить Ларина рассказать правду. Не мог он не видеть, кто его пырнул. Может и Аркашка, змеиные его глаза. Поговори с Алексеем, проси его, делай что хочешь, но добейся своего. А откажет, тогда Володьке сидеть. Знаю больно тебе слышать такое, но то правда, хоть и не желаю ему такой участи. Езжай завтра в район, слышал, что поправляется Ларин, и уже не отвернётся от просьбы твоей. Поезжай дочка, поезжай.
   Когда она зашла в палату, Алексей уже словно ждал её.
   - Зря ты пришла, - отрубил он, - не проси меня. Я своё слово уже сказал следователю. Не знаю я кто ударил, а только рядом был твой муж. Вот и думай сама, кто мне нож в спину всадил. Он же сам сознался следователю. А моё слово десятое.
   Глаза Алексея до этого тусклые загорелись, он приподнял рубаху и показал короткий красный рубец. – Вот, гляди, что мне досталось за любовь к тебе. Это Саша так твоя любовь платит.
   Саша растерялась от этих слов и вышла так не получив согласия. Теперь она поняла, что Володю не выпустят, и это их общая судьба. Придя домой она долго плакала, а потом, когда щёки её высохли, она пошла на берег реки, где ещё недавно Володя её целовал в губы. Ночная река казалась спокойной и тихой, хотя на самом деле всё было не так. Ночь скрывала и течение и глубину. Саша вдруг поняла, что просто так не сдастся, и чтобы не говорили и думали вокруг, она будет бороться до последнего. Но с этого момента она будет как эта река, сильной и спокойной. Придя к этой мысли она почувствовала облегчение. Ощущая в себе ещё одно существо, как незримое продолжение своего мужа, ей стало легко и тепло от мысли, что она не одна, и кто бы там ни был, мальчик или девочка, это её ребёнок, и он будет ей напоминанием о Володе, дорогом и самом близком человеке. 
   На суде Володя снова признался, что именно он ударил Алексея ножом, и было удивительно, что суд даже не принял во внимание доводы Александры о том, что нож принадлежит Аркадию, а не Володе. Потом, чтобы не вводить присутствующих в зале в недоумение, судья попросил показать нож и ножны, о которых говорила Саша. Их конечно же показали, но это уже были другие ножны. После этого Саша уже ничего не требовала от суда, она лишь закрыла лицо платком и заплакала. Учитывая смягчающее обстоятельство, а именно, то, что пострадавший остался жив, а подсудимый был в состоянии аффекта, присудили Володе три года тюрьмы, заключив под стражу прямо в зале суда.
   За всё то время, пока Володя находился под следствием, Саша лишь однажды смогла встретиться с  мужем, съездив к нему в тюрьму на свидание. Глаза её были воспалёнными, а душа опустевшей. Володя почти всё время промолчал, нервно теребя в руках кепку. Лишь перед уходом он как будто опомнился и заговорил, глядя ей в глаза:
   - Видишь, как судьба над нами посмеялась. Дурак я, Саша, последний дурак. Видать, на роду написана мне такая судьба.
   - Что же ты наделал, Володя? – закричала Саша, не в силах сдержать себя.  Ей стало невыносимо тяжело, она закрыла лицо, и всё тело её содрогнулось от накатившего горя, пол стал уходить из-под ног, она потянулась к мужу, словно в последний раз.
   - Прости меня, ради бога, прости. Век не прощу себе этой глупости, - говорил Володя, удерживая Сашину голову в своих ладонях.
   Оторвав лицо, она впервые увидела на его щеках сбежавшую одинокую слезу, случайно встретилась глазами, и вдруг осознала, что Володя прав, судьба её быть в разлуке была уже кем-то написана. Не вытирая слёз, она обняла мужа, крепко и долго поцеловала его, в первый раз ощутив горечь на губах. Он до последнего не отпускал её ладонь, и ей было ужасно стыдно и неловко отнимать её, словно это она его бросала в этой душной и сырой тюремной комнате, а сама бежала, куда глаза глядят, подальше, к людям, на свет, к жизни. Шатаясь, она пошла на выход, а он все повторял: «Прости меня Саша, прости…»
   Жизнь берёт своё со всеми её неожиданными поворотами судьбы, она всякий раз заставляет человека забывать о пережитом, смотреть в будущее и любить. И когда в начале апреля у Саши родился мальчик, то в её глазах вновь вспыхнули огоньки света и тепла, душа, словно цветок, вдруг распустилась, воспринимая мир вокруг светлым и радостным, и, наверное, не было в округе человека счастливее, чем она. Саша и не думала, что всё вокруг так разительно изменится, что люди вокруг будут дарить улыбки, а ребёнок, несмотря на бессонные ночи, разбудит в ней такую любовь, о которой она и не подозревала. Напевая ему колыбельные песни, и поглядывая в угол, где бережливо прятался образ Богородицы, она неожиданно для себя осознала замысел всего, что происходит вокруг, что цель всего мироздания одна - это любовь, и первое, с чего должен начать человек, это с любви к самому близкому и дорогому, к своему ребёнку, беззащитному и крохотному. Так же неожиданно Саше подумалось, что и высшие силы проявляют к ней такую же непрестанную любовь и заботу. Одна лишь печаль жила в ней - муж Володя. Беда, что сделала Сашу одинокой, не собиралась просто так уходить. По рассказам близких она знала, что тюрьма меняет человека, и даже калечит. Из частых писем Володи она всякий раз видела, как отдаляется она со своими мыслями и заботами от супруга, да и время их супружества было ничтожным, чтобы между ними появилась хоть какая-то духовная близость. Родня Володи, никакой любви к ней  не испытывала и заботы о маленьком Игорёчке не проявляла. Там все были заняты хозяйством, а при случайной встрече лишь сухо улыбались. А Игорёк радовался каждому человеку, и скоро должен был пойти ножками, но соседи словно не замечали его.
   - Ты, Александра, не бери на сердце, что новая родня тебя не приняла. Может, оно и к лучшему, - успокаивала мать. - Сама вырастишь, никто упрёка не кинет в твой адрес. А то и вовсе обойдёмся без такой родни. Одно беда, что Володькина боль ещё многим аукнется. Это уж я знаю, помяни моё слово дочка, всему этому змеиному клубку, хоть и сам Володька из той же породы скоморошьей, разбойничьей. И слава богу что избавилась ты от такой родни.
   - Что ты мама? Как же Игорёчку без родни? Он, гляди, как к людям тянется.
   - Да я не то сказать хотела… Про мужа твоего подумала. Письма-то его тебя только в слёзы вгоняют. А сидеть ему ещё ох, как много. И неужели ты ждать его будешь.
  Мысль Марфы была не новой для Саши. Отсидев год, Володя попал в очередную передрягу. Там, на зоне был у него конфликт, и поговаривали, что на почве карточной игры. А после вышла драка с поножовщиной. Видать, действительно, такая судьба была уготована ему. Опять нож, опять драка. Добавили Володе ещё два года, и теперь будущее Саши, как жены, виделось ещё туманнее.
   - Слыхала, что Алёшка Ларин вернулся? - сказала однажды Марфа, подзывая к себе дочку. - Уезжал же на Дальний Восток. А приехал при деньгах, и говорят, за тобой приехал. На руднике устроился, говорит, рядом с начальством живёт, не в бараках. Ты бы к нему по ласковее, дочка.
   Слова матери не тронули Сашу, но вспомнив недавнюю встречу на селе, и то, как смотрел на неё Алексей без стеснения, как рассказывал о своих приключениях во Владивостоке и Находке, как видел живого тигра в лесу, закралось в Сашу странное чувство, от которого ей было и стыдно и волнительно. Что встречи этой ей было не избежать, и судьба готовит для неё новый поворот в жизни. Оставшись наедине с сыном, она начинала плакать, понимая, что подло думать о своём счастье, когда муж её в тюрьме, за решёткой. Но слова матери будто занозой застряли между умом и сердцем и точили её ежеминутно.  И день тот настал. В середине осени Алексей пришёл с бутылкой красного вина и коробкой шоколадных конфет. Отец так и сказал – иди, встречай, свататься пришли. Слова будто кипятком облили Сашу. Красная от стыда, она бросила стирку и побежала переодеваться. Она уже давно поняла, что ждала этого момента, и иного исхода из этой ситуации у ней не будет. На улице она неожиданно встретилась глазами со свекровью. Ульяна стояла у своих ворот и странно улыбалась. От этой улыбки Саше стало стыдно за свой порыв, хоть и не чувствовала она тепла к свекрови, но не заметить в себе этого стыда она не могла. Ульяна как знала, для чего пришёл гость, и что собирается ответить её сноха. Саша сделалась сдержанной, сухо поздоровалась с Лариным и тут же попрощалась. Она вспомнила как Алексей отказался от честных показаний, по сути предав её. Но кем она была для него, чтобы он предавал её? Что обещал ей в этой жизни? Всё было не так. Она вспомнила, как он к ней сватался когда-то, как останавливал на улице, и робея рассказывал о своей любви к ней. Он тоже был живым, и даже вызывал какие-то чувства, но они ни как не оправдывали того, что Алексей проклял Володю, а значит и её. Так думала про себя Саша, когда Ларин, угрюмый и расстроенный, без ответа,  тяжёлым шагом уходил прочь от её дома. Потом, остановившись напротив запертых соседских ворот, он повернулся и произнёс:   -Ты согласишься, я знаю, вот увидишь, что я прав.   
   Когда Алексей пришёл в следующий раз, стояла зима. Свежий снег скрипел под ногами, вокруг летали вороны и синицы. Саша ходила по двору, укачивая разревевшегося Игорька. Приход Алексея взволновал её, она едва заметно улыбнулась, отнесла сына домой под присмотр сестёр, а сама, накинув пуховый платок, вышла к гостю. Первые слова Алексея заставили Сашу замереть от волнения.
   - Давай так Александра, - начал Алексей витиевато. – Чтобы ты не думала про меня, я зла тебе не желаю. Я понимаю, что ты Володьку любишь. И правильно. За это я тебя ещё больше уважать стал. Ты думаешь, я не знаю, как ты к нему за сотню километров на зону ездишь, чуть ли не каждый месяц. Да только он такого не заслужил. Только не перебивай, не об том я начал. Я к тебе с деловым, что ли,  предложением, понимай как хошь. В общем так, поехали со мной в Приморье…
   - Это на правах кого? - перебила Саша, укутываясь в тёплый платок. Движение это взволновало Ларина. Он почему-то поёжился, а затем ответил: - Поедешь как моя жена. Ты же не расписанная с Володькой, я знаю, со мной сделаешь брак. Фиктивный, разумеется. Не знаю, как там будут наши отношения, но мне дадут двухкомнатную квартиру, как семейному. Игорька я конечно усыновлю, через год или два можем подать заявление об увеличении жилплощади.
   - Это с какого случая? - не скрывая удивления спросила Саша, чувствуя как всё начинает в ней возмущаться.
   - Я не всё сказал, погоди прогонять. Уйду и так, да не пожалеешь ли?
   - Это о чём же мне жалеть? Всё уже пережалето Лёшенька.
   - Не всё. Помогу тебе Володю из тюрьмы вызволить. Заявление об отказе подам куда надо.  За драку на зоне он, конечно, отсидит, но признание моё перечеркнёт всё остальное наказание.
   - Торгуешься что ли? – не скрывая смеха спросила Саша, довольная тем, что совершенно в новых красках увидела знакомого ей человека. Она вдруг поняла, что совершенно не любит его, но предложение взволновало, она никак не ожидала от Алексея такой упрямости и постоянства. Её нисколько не волновала мысль, что он влюблён в неё, но упорство и наивность, с которой он шёл к своей цели, подкупали, и даже, делали зависимой, словно она должна чем-то отблагодарить  за его чувства.
   - Я Саша хоть и пострадал на свадьбе у тебя, и смолчал о том, как было… Но поверь, я правда не видел тогда кто ударил, хотя догадываюсь теперь. Я чувствую, что виноват перед тобой, только тобой. И я могу помочь тебе, если ты согласна. Мне на Володькину судьбу наплевать, честно скажу. Мне твою жизнь жалко.
   - Долго же ты думал про мою жизнь, Лёшенька. – Саша вошла в дом, и уже хотела затворить за собой дверь, но Алексей без спроса вошёл вслед за ней, затворяя дверь так, словно его должны посадить за стол.
    -Доброго дня хозяевам, - произнёс он нарочито громко, делая вид, что не против угостится чаем.  – Может, чайком горячим, с холодка. Морозец-то пощипывает, - пробовал завести беседу Ларин, поглядывая то на Сашу, то на Василия Егорыча, сидевшего напротив окна. Одна из сестёр взялась за чайник, что стоял на плите, но Саша перехватила его, вернув на место. – Не время за чаями рассиживаться, дел не переделать. Мне Игорька кормить скоро, шёл бы ты Алексей. –Она  распахнула перед гостем дверь, недвусмысленно давая понять, что ждать ему на свой вопрос. Ларин, криво усмехнувшись, повёл головой, словно ища поддержки у всех, кто был рядом, и медленно стал выходить, при этом до последнего удерживая часть своего тела в половине дома. В этот момент произошло странное, послышался голос из-за занавески, где лежала Марфа:  - Сходила бы в сельмаг, Александра. Мука в доме закончилась, теста замесить нечем. Отцу завтра с утра собрать на день что-то надо, а хлеба ни крошки. Игорёк пока проснётся. Да и что его, накормить некому.
    Что-то неестественное было в этой просьбе, и мука в доме была, Саша даже знала, где она могла быть припрятана на чёрный день. Не переча матери, она стала вяло и неохотно собираться, и в какой-то момент уже думала переложить поручение на сестру, но неожиданно встретилась глазами с отцом. Тот по-прежнему сидел у окна и безучастно смотрел в пустоту. И такую же пустоту вокруг себя почувствовала Саша, ощущая всю тесноту родного дома, и даже несносность обстановки, в которой она жила последнее время. Чтобы избавиться от этого чувства, ей надо было пройтись, и хоть немного побыть на людях. Она наспех оделась, и вслед за Алексеем вышла из дома. Путь до сельмага был неблизким, по берегу, а потом ещё по селу, и она догадывалась, что идти придётся на виду у селян, а людям того и надо, что темы для сплетен.   Проходя мимо соседского дома, Саша почувствовала на себе взгляд из окна, но оборачиваться не стала. Держась на расстоянии от вынужденного попутчика, она наивно полагала, что вольна идти рядом с кем угодно, однако внутри возникло чувство неловкости, словно её уличили в непристойности, как в тот раз, в лодке, на свадьбе,  при этом Алексей, словно специально, шёл рядом, даже попадая в такт её шагов. Некоторое время шли молча. У Саши не выходило  из головы – кто мог наблюдать за ней из окна. Скорее всего это была свекровь; дом родни всё сильнее закрывался от ней в своей мрачной неприветливости и равнодушии, но о том, что там могли подумать про неё, идущую с Лариным, ей было не всё равно. Неожиданно Алексей заговорил, немного скомкано и приглушённо, но с чувством, словно делает это в первый и последний раз.
    - Я Саша буду любить твоего ребёнка как родного, вот увидишь, плохо нам не будет. Без тебя не уеду, так и знай. Отпуск мой заканчивается, ну и пусть. Уволят с работы, найду другую, но без тебя не уеду. Тогда силой тебя забрал бы, если бы не Володька, и сейчас будет тоже, - произнёс он, остановившись посреди дороги, и даже взяв её за руку.  Ладонь её вмиг стала горячей, Саша попробовала отдёрнуть руку, но Алексей держал крепко, и не отпускал. –Саша, не противься.
   Александра всё же высвободила руку и быстро пошла прочь, не оглядываясь. Внутри всю её трясло, она не могла понять, от чего это происходит с ней, и самое страшное было признать, что она может согласиться на это нелепое предложение. Её даже охватила ненависть к Алексею за испытанный стыд, непонятно перед кем, и в этом состоянии она и подошла к сельмагу, и упёрлась в большой навесной замок на двери.
- Опоздала дочка, - отозвался на немой вопрос Саши сторож магазина дядя Митя, безрукий фронтовик, всегда просивший прохожих прикурить ему папиросу. Правда, своей одной рукой и обрубком предплечья он запросто   справлялся с метлой, и всегда был на подхвате в самых разных хозяйственных делах. – Час как закрылся.
     -Так рано ещё? Время-то сколько? – растеряно спросила Саша, оглядываясь по сторонам, словно ища ответа у людей.
    - На часы глянь, узнаешь, -беззлобно произнёс сторож не поднимая взгляда, сметая с крыльца нанесённый подошвами снег, - день уж на исходе.
  Саша перевязала платок, ощутив открытой головой холодный ветер с реки, и побрела обратно; в селе её ничего не держало.  На выходе она неожиданно столкнулась  с Аркадием, который, казалось, поджидал её, и даже, придержал за руку, когда она проходила мимо, углубившись в мысли.
     - А гляжу, тебе не скучно живётся, даже весело, - с издёвкой произнёс  деверь. – На свидание ходишь. Вон как вырядилась. Платочек-то… Володька подарил.
    Александра растерялась, не зная, к чему этот намёк, и о каком свидании намекал Аркадий:
    – Муж подарил, не ты.
    – Ну да. Муж в тюрьме, когда выйдет, неизвестно. А радостей сейчас хочется.
   - Ты на что намекаешь, Аркадий? – губы у Саши вдруг стали сухими, и слова прозвучали как-то гортанно, с волнением.
   - Да я не намекаю, а говорю как есть. С какого праздника Лёшка Ларин зачастил в ваш дом? Или он к тебе так приходил, по старой дружбе, так сказать. Фотокарточками на память обменяться.
   - При чём тут Ларин?
   -Ты хвостом не крути, все уже знают, что ты намылилась с ним ехать.
    Сашу бросило в пот. Рядом стоял ещё один паренёк, ровесник Аркадия, и тоже ухмылялся.
  … – Бабы они все такие, - оборачиваясь к дружку, произнёс Аркадий подмигивая, - кто поманит пряником, за тем и побежит как собачка. 
   - Это же ты! Ты виноват,  что Володю осудили. Твой же нож был там, я знаю, - сверкая глазами  закричала Саша в бешенстве.
   - Молчи дура, - сквозь зубы произнёс Аркадий, вплотную приблизившись к Саше. Глаза его сверлили в упор, и были как у волка, голубыми, глубокими и равнодушными. Такими же как и у её мужа. И Саше вдруг показалось  странным, почему она связалась с этой семьёй, и за что полюбила Владимира. – Будешь вякать, придушу где-нибудь в тёмном углу, или того хуже.
   - Что хуже? - почему-то не чувствуя страха, спросила Саша, испытывая на себе неприятное действие взгляда деверя. – Сама можешь догадаться, ты же баба не глупая, и не девочка уже, наверное. – Аркадий по-хамски рассмеялся, обнажив здоровые белые зубы, и, слегка оттолкнув Сашу, пошел восвояси, напевая «шумел камыш». 
     Уже в сумерках Саша пришла домой, и ни слова не говоря упала на кровать. Внутри была пустота и обида, а перед глазами стоял хищный взгляд Аркадия, колдовской и злой. Тут же возникало лицо Алексея, его жалобные глаза и последние слова. Через минуту она вскочила, и хлопнув дверью, почти побежала в сторону села. Она уже точно знала, что родная земля больше не держит её, и совсем не случайная встреча с Аркадием это подтверждала.  Она бежала к Лариным, чтобы дать согласие.
   Сборы были недолгими. Отец всюду помогал, и не высказал ни одного упрёка, словно понимал, что нужно дочке для счастья. Лишь однажды на вечерней зорьке, перекуривая на крылечке,  проговорился, что с самого начала видел исход именно таким. О муже её он сказал странно, что Володька в её жизни появился не случайно, и обойти его никак не получилось бы,  что это действительно судьба, и венцом её творения был маленький Игорёк.
   Не зная истинных намерений Саши, отец искренне верил в её будущее счастье, и говорил: - Уезжай, дочка. От судьбы не уйдёшь. Да и не жизнь тебе здесь между двух домов. А мы вскоре за тобой. Не держит нас более Сибирь. Пора искать новое пристанище, а земля везде приют даст. Время придёт, рядом будем, вот увидишь.
   Нервно затягивая дым папиросы, Василий глядел на дочку мокрыми глазами, словно гладил  взглядом её по мягким щекам, усмиряя в ней несогласные стороны. - Жизнь долгая, дочка, будет тебе ещё радости, а то зачем тогда жизнь человеку, если не для счастья.
     Когда к дому подъехал «газик», Саша уже не владела собой. Её колотило от волнения и страха, мать нескончаемо плакала, не вставая с постели, отец нервно  гремел своей деревяшкой, вынося связанные в узлы вещи. В то время когда Саша прощалась с близкими, дом соседей так и остался немым и глухим. Лишь однажды она успела увидеть, как дёрнулась занавеска тёмного окна. Таким был последний день её в родной Сибири, а впереди ждало Приморье, и затёртый в зелёных горах посёлок Дальний. 

                Зуб тигра.

   Это был двухэтажный дом, из каких когда-то построили рабочий посёлок при руднике. И шахта, и обогатительная фабрика, и посёлок Дальний находились в пятидесяти километрах от райцентра, среди зелёной дикой тайги, и по причине удалённости, люди редко выезжали из посёлка, а потому жизнь в нём, словно в тесном плавильном котле кипела и бурлила всегда, и днём и ночью. Из подъезда дома тянуло тяжёлым духом сырости и сивухи. Михалыч недовольно поморщился, и, натянуто улыбаясь, неуверенно посмотрел на товарища. –Точно не передумал? Смотри Коля, народ там весёлый, могут и плясать заставить.
   - Да что я, не знаю что ли, какой у нас народ? Спляшем, если что.
   - Ладно, пойдём и мы повеселимся. По рюмочке накатим, заодно, - пошутил Михалыч, заглядывая вверх между пролётами этажей. На лестничной площадке, опёршись на перилину, можно сказать, висел, малец лет восьми.
   - Здорова Санёк. Что, папка опять гуляет?
   - Не… Он на больничном.
   - А… Лечится, значит?
   - Ага, - подтвердил Санёк.
   - И много там больных?
   - Санёк растерянно пожал плечами, а потом на пальцах показал четыре.
   - Значит четыре. А мамка где? Ты уроки-то сделал? В школу же с утра.
   - Сашка опять пожал плечами.
   - Ясно.
   Дверь была приоткрыта, и из щели, вместе с запахом табака, доносились звуки гуляния.
   - Давно сидят? В смысле лечатся?
   - Не. С пятницы.
   - Сегодня понедельник. Ну, ещё вся неделя впереди. – Михалыч переглянулся с Николаем. – А ружьё где у папки? Помнишь, куда он его вчера положил? Опять в шкаф, наверное.
   Санёк кивнул, а затем вдруг покраснел и отвернулся.
   - Не волнуйся Санёк, своих не выдаём. Это я на всякий случай спросил. Вдруг опять палить станет, с пьяного глаза. Нам же жертвы не нужны. Ладно Коля, пошли, там как раз самое интересное начинается. Песню будут петь.
   - Не боишься?
   - А чего пьяных боятся? Пусть они нас опасаются. – Михалыч ногой толкнул уже видавшую виды дверь и быстро прошёл в комнату, где вокруг стола, под низким абажуром, сидело несколько человек, в том числе и одна женщина. Хозяин, узнать которого можно было по голому пузатому торсу, выглядывающему из-под майки, большим охотничьим ножом чистил селёдку.
   - О, Миша-Ваня, собственной персоной, пожаловал, - чуть привстав, приветствовал хозяин. – Толян, налей гостям по штрафной, а участковому до краёв, - не скрывая хамского смеха, скомандовал он, вызвав всеобщий хохот.
   - Ага… За твоё быстрое выздоровление, - так же пошутил Михалыч.
   Народ сразу засуетился, но гость и глазом не повёл, прошёл к шкафу, и пока все соображали, что к чему, выгреб оттуда двустволку. Проверив стволы,  вынул из них пустые гильзы, одну понюхал, и сунул обе в карман. – Гляжу, сезон охотничий решил открыть. Мы же говорили с тобой на эту тему, а, Шелег. Или забыл?
   - А ну положь. Положь где взял! - угрожающе забасил хозяин. – Колян, и ты за одно с этим недорезанным машинистом? Я тебе как брату верил, а ты с мусором снюхался. Ну, братан, не попадайся мне на узкой дорожке. Встречу я тебя.
   - Ладно ладно, не пугай, а то Николай не знает цену твоим угрозам. Сидеть-то долго собираетесь ещё? - словно и не было угроз, спросил Михалыч, рассматривая между прочим дробовик. - Или наряд вызвать? Через полчаса будут на месте, порядок тут наведут, - так же отстранённо продолжал Михалыч, всё так же разглядывая оружие. Первой вскочила женщина, и почему-то стала убирать со стола грязную посуду.
   - Танюха, чего вскочила, дура? Ты не слушай его. Какой наряд? Пургу он гонит.  – Хозяин нехотя поднялся и стал напирать на гостя. – Приедут они, как же, разогнались с горочки. К утру как раз и будут. А вот пока едут, мы щас тебя тут скрутим, свяжем, а потом в глотку вольём самогонки. Первачёк. Скажем, так и было, когда твой наряд приедет. Кинем тебя на диван, красного как рак. Ты же красный становишься от спиртного, все ж знают. Ты же не пьющий у нас.
   Все дружно рассмеялись и потянулись за стаканами.
  … - Что? Брезгуешь с народом? Ну, что ты на это скажешь, Миша? Все люди, когда в гости приходят, стучатся в дверь, разуваются, тапочки просят, а ты ногой её. Не культурно это. А ещё в законе.
   - Это ты в законе, Шелег. А я просто за порядком слежу. – Михалыч стоял напротив, на голову ниже хозяина,  не отступив и на  пол шага, и спокойно смотрел ему в глаза. – Пацана своего третий день в подъезде держишь. Не совестно? Жену извёл в конец. Соседи уже не знают куда жаловаться. Ты утомил всех Боря своими праздниками. Ведь парня в детский дом заберут. Если завтра на работу не выйдешь, на пятнадцать суток посажу, за хулиганство, за пьяную драку, которую ты вчера устроил во дворе. Да ещё со стрельбой. С оружием я тебя предупреждал, да только в голову ты не взял. Теперь вини себя.
   - Не имеешь права оружие отнимать, оно номерное. Всё по закону. Я его в магазине купил, за свои кровные, честно заработанные. Не придерёшься. Да у тебя и свидетелей нет. Завтра всё равно заберу его обратно.
   - Ну, вот и договорились. А сейчас поднялись дружненько, и по домам. И ты Татьяна… Дома же детей накормить надо, в школу собрать. Что вы как нелюди? Не по-человечески всё у вас, не по-людски как-то.
   Слова Михалыча, как ни странно, подействовали, и народ засобирался уходить.
   - Да бросьте слушать его! – взбунтовался Шелег. – Да кто он такой, командовать здесь. Здесь я хозяин. Петро, Андрюха… Посидим ещё с пол часика. Слушайте вы его. Ничего он не сделает, и никого не вызовет. Он же внештатный, по совместительству. И кто сюда поедет? Участковый… Какой он нахрен участковый. Пол ставки. Туфта он, а не участковый. От хрена уши. Миша-Ваня.
   Шелег демонстративно уселся за стол и стал разливать в пустые стаканы.
   - Уши, говоришь, от хрена? Это смотря какой хрен. А ты Боря знаешь, как выглядит зуб тигра? – спросил Михалыч, передавая ружьё Николаю. – Наверняка не знаешь, хоть и охотник. Да какой ты охотник? Так, шакалишь  вдоль дороги по ночам, фарами высвечиваешь, глаза увидел, по ним и стреляешь. Это не охота. Или на кормушке караулишь, с фонариком. Это тоже мало на охоту похоже. А я тебе покажу сейчас. Смотри и не шевелись. – Он взял со стола охотничий нож, которым только что чистили селёдку, вытер его о скатерть, задрал её, освободив край стола, потом, на глазах у приумолкшей публики взял налитый стакан и словно нехотя, пролил из него на стол. – Первак, говоришь… - Возникла немая пауза. Обмакнув в самогонке кончик ножа, Михалыч поджёг разлитую лужу от зажигалки и поднёс к факелу лезвие. Нож на мгновение вспыхнул едва заметным пламенем.
   - А самогон-то ничего, качественный, горит хорошо. Небось, у Савченки брали?
   - Ты чего это творишь, фокусник? Какая Савченко? Ты же стол сейчас спалишь, - заволновался хозяин привставая.
   - Молчи и наблюдай, - завораживающим тоном успокоил Михалыч, с блеском в глазах осматривая публику. Потом он взял лезвие в ладонь, оставив лишь кончик сантиметра три, и без промедления, обхватив правой рукой хозяина за шею, левой всадил этот кончик прямо ему в задницу. Все от увиденного дружно ахнули, тут же раздался вопль хозяина, при этом Михалыч продолжал крепко удерживать его за шею, не вынимая нож.
   - Ну, что? Теперь ты понял, как выглядит зуб тигра? Или мне повторить? Ещё разок твою толстую жопу проткнуть, для симметрии, так сказать. А? На работу, я так понимаю, ты завтра выходишь.
   - Отпусти, отпусти! – хрипел Борька. – Больно же! Задушишь.
   - На работу выходишь?
   - Пойду, сказал! Отпусти только.
   Все по домам, - скомандовал Михалыч. – А тебе урок на будущее. Не буди лиха, пока оно, что?
   - Пока оно тихо, - прошипел сквозь зубы Борька, ухватившись обоими руками за больное место.
   Квартира опустела в считанные секунды, а в приоткрытую дверь заглядывал Санёк.
   - Ну, вот, слава богу, поговорки ты знаешь. Зря ведь поговорку не сочинят? Правда, Боря?
   - Ты покалечил меня Миша-Ваня. Перед народом опозорил.  Как я завтра на работу выйду?
   - Опомнился. Ничего, народу тоже, поговорить о чём-то надо. Народ байки любит. А рана твоя, так, ерунда. У тебя же там одно сало. Компресс соляной на ночь, к утру как огурчик будешь. В войну так и лечили, это я тебе как специалист говорю. Работа у тебя не сидячая, мешать не будет. Вон, дружки твои как быстро разбежались. Наверное, за свои зады испугались. Ну, будь здоров. Через месяц, если пьянок не будет, ружьё верну. Но уже в последний раз. Усёк?
    - Куда не усечь.
   - Ножичек я тоже на время изымаю. Мало ли что.
   В подъезде Николай не выдержал и расхохотался. – Да… Ты Михалыч в своём духе. Не предсказуем, как всегда. Все китайцы такие?
   - Не знаю, со всеми не общался, - буркнул Михалыч, а потом тоже расхохотался. – Шучу, конечно. Один я такой.
   - Не боишься?
   - Ничего, этот народ мне знаком. В лагере и не таких приструняли.
   - Это в каком лагере? – спросил Николай, когда они уже сидели в машине.
   - Ну не в пионерском же. А ты что, не знал? Без малого пять лет. Там всякого народа перевидал. А эти долго не обижаются. Зла не помнят. Для них я чужой всегда буду, что внешностью, что повадками. Таких терпят. Такие всегда нужны.
   - Да… Работёнка у тебя горячая. Не позавидуешь.
   - Верно Коля, с огоньком. А завидовать вообще-то нехорошо, и на работу обижаться тоже не стоит. Её просто делать нужно, грамотно, на совесть. Какая бы ни была.
   - Да, работа… - как бы согласился Николай, заводя машину.
   - Ох, Коля, что-то утомился я за день. Домой хочется. Но давай-ка сперва ко мне в контору, ствол надо под замок спрятать, акт заполнить об изъятии. А то эта гнида чего доброго жалобу напишет с утра, потом скандала не оберёшься.
    Коля уже садился в кабину, когда Михалыч спросил:
   - Завтра-то как? Идёшь со мной? Ты не волнуйся, могу и без тебя, мне не привыкать.
   - Ты уж извини, и так выходных не вижу.
   - Ладно, понял. Отдыхай тогда, но в следующий раз не отвертишься уже, имей в виду.
   - Хорошо, будь здоров Миша, удачной тебе охоты.
   - Удачной… А то какой же. Если коня овсом накормили на ночь, то что его ждёт утром? Великий поход, - пробурчал под нос Михалыч, собирая в стопу бумаги. – Мы им всем покажем япону-мать. От хрена уши…

     Тропа была белой от выпавшего ночью пушистого чистого снега. Он лежал тонким слоем на старом почерневшем насте и выдавал каждого, кто хоть раз прошёл по этой тропе. Она проходила в аккурат по горбине большого ряжа, усыпанного лещиной, молодой осиной, островками шумевшей по всей вершине, бархатами и дубами,  и конечно же, кедрами. Отсюда, в одиночку,  они начинали своё шествие в голубую даль Сихоте-Алиньских сопок, уходивших в бесконечное пространство приморской тайги. Михалыч всей душой любил те минуты и часы, когда оказывался один на один с тайгой. Но тайга не бывает пустой, и в ней всюду таится жизнь. Именно таится, поскольку нет для леса более опасного существа, чем он, человек. Ночью, может быть перед рассветом, по самой тропе прошёл тигр, он был сытым, это было понятно по его короткому, ленивому шагу, тигр шёл спокойно, не останавливаясь, пока что-то не спугнуло его. Там где стоял Михалыч его след пропадал. Михалыч задумался над тем, какой может быть судьба этого тигра, в пяти километрах от посёлка, можно сказать под боком. Такое расстояние для зверя пустяк. Последние годы показали, что такие тигры долго не жили. Михалыч обтёр лицо снегом, дабы прогнать остатки сна. Где-то рядом бродил хищный зверь, и быть может, наблюдал из-под куста за одиноким и безоружным человеком. В этот раз он не взял с собой ружья. Не забыл, и не поленился, а умышленно не взял. Потому что в последнее время оно стало в тягость ему, и не только от собственного веса. Ружьё, как и табельный пистолет, стало замещать ему смелость и решительность, а вместе с ними фантазию и изобретательность. Оружие за спиной мешало росту его крыльев, поскольку крылья, а это тоже что и свобода, росли за спиной. Наверное, оно заменило ему мать родную, была бы она ещё жива. Немного поёжившись от порыва ветра, и от чувства накатившего страха, что где-то рядом опасный и серьёзный зверь, он пошёл дальше, незаметно забирая в не очень крутой ряж. Коротенькие лыжи, оббитые камусом изюбря, в каких могли бегать по снегу коренные жители Приморья, не мешали подниматься в гору. В таком восхождении ружьё только отнимало силы, и лёгкость шага заменяла ему чувство безопасности и ложной отваги. Это раннее путешествие не было простой бесцельной прогулкой, он охотился, правда, не на лесного зверя. Объектом охоты был человек. Один охотник охотился на другого. Было немного обидно, что Николай нашёл причину увильнуть от похода в лес, а встреча с браконьером один на один дело не шуточное, и эффектным фокусом, вроде зуба тигра, его не убедить, кто прав и кто главнее. Он остановился, потому что повеяло дымком. Это было так неожиданно, и так предсказуемо, что Михалыч присвистнул. «Костёр. Значит нижней дорогой прошли. Один или двое, но не больше. Если кабана подстрелили, то на троих делить уже не выгодно, а одному кабана не осилить, уж больно тяжёл, особенно если секач. Да и свинья взрослая не меньше будет. Эх, хе хе, братья браконьеры. Не сидится вам дома, подле жены. А может и хорошо, что так. Мужик добытчик, чего ему за жену прятаться. Но зверю-то не легче от этого».
    Мотоцикл остался под сопкой, там, где пробегал неглубокий, но шустрый ручей, не замерзавший даже в суровые морозы. Теперь, в начале марта, этот ручей и вовсе ничего не боялся, и был хорошим препятствием для транспорта. Где-то дальше от тропы отходила солнечная канавка, по которой можно было легко и быстро спуститься в распадок, и выйти на ещё одну тропу, откуда потягивало дымком. Скорее всего, охотники были с конём, а тогда тайга со всеми ручьями и горами для них была походом в соседний огород. «Ну, будь что будет, даже интересно, что из этого получится». Конечно, он не на удачу шёл в лес, не случайно забрёл именно на эту тропу. Кормушка внизу, хорошо ему известная, действительно, была неким магазином, что для зверя, вечно голодного после зимы, что для человека, хотя, зверь платил больше. Начало недели было удобным временем для вылазки в этот магазин: у всех дела, охотоведы после выходных отсыпаются… Самое время для охоты. Но мир слухами полнится – нашлась добрая душа:  вечером кто-то из «друзей» сообщил об одолжении некими неким гражданином Ш, гужевого транспорта в виде рыжего коня по кличке Рыжик. В качестве оплаты услуги было представлено две поллитры самогона. Ну не сено же возить на нём. Ясно, что для иных целей понадобилась одна лошадиная сила; вывести из тайги мясо. Дело было за малым, застать добытчиков на месте преступления, а там, как на войне, с бранью, с оружием и блеском острого металла, и с поличным. Это нравилось Михалычу, особенно по молодости, но сейчас, с его сединой на висках и лишним жирком, приходилось выбирать иные решения. Всё больше убеждать простым словом.
   - Оооо! Гляди, кто пожаловал, - заговорил один из мужиков.
   Их было двое, как он и предполагал. Одного он узнал сразу и несказанно удивился. Это был раненный в мягкое место Шелег, немого прихрамывающий, но всё так же шустрый и говорливый. Другого он не помнил, скорее всего, это был новенькие из вербованных. Михалыч мог его уже видеть, но с первого раза не запомнить, уж больно невыразительным, обычным для России было его лицо, хотя по росту он всё же выделялся. И по движениям, и по тому, как он стоял на снегу, расставив по сторонам длинные руки, было ясно, что сила в этом молодом человеке присутствовала. « Был бы ум, была б отвага».
   - Ну что, помешал я вам, мясо складывать. Гляжу, не сидится тебе Боря дома, и огненная терапия на тебя не действует.
   - А ты всё шутишь Миша-Ваня. Ну, ну. Вчера фокусы демонстрировал, перед дамой опозорил, осрамил на весь посёлок. Погляжу, как ты сейчас запоёшь. Ведь запоёшь же? Один среди тайги. Или в кустах Колю прячешь? Да нет, один же. Рисковый ты мужик, Михалыч. 
   - А мне не привыкать рисковать, и петь я, Боря, люблю с детства. Твоя вот песенка, скорее всего, спета уже. – Михалыч махнул рукой в сторону невысокого присыпанного снегом бугра. – Ничего не боимся. Где зверя убили, там и  шкуру бросили,  ободрали, кишки побросали. Думаете вороны расклюют. Эх вы, в кишках столько силы. Слышал, что говорят про слабого человека? У него кишка тонка. Зря ведь люди не станут говорить. А твою кишку Боря, я хорошо знаю, хоть и любишь ты пожрать, особенно водочки. А кишка у тебя всё же тонка. – Михалыч пнул бугор, разметав по снегу ещё тёплые, облипшие ледяными крупинками кабаньи потроха.  – Чушка. Хорошая видать была, килограмм на сорок. Неплохо, каждому по десять кило, а может и больше. Поделимся, может быть, - предложил ухмыляясь Михалыч.
   - Ну вот ещё. Самим мало, - буркнул Шелег, чем-то озадаченный. Может предложение поделиться смутили его, а может непринуждённый ироничный тон, которым Миша-Ваня вёл беседу, и точно угадал вес дикой свиньи.
   - Понятно, жадность не порок. А это кто с тобой? - намеренно обратился Михалыч к Шелегу, тем самым делая положение незнакомца неуместным. – Что-то не видел его раньше. Приезжий что ли? Вербованный. Точно? Ну вот. А то гляжу, не узнаю печати дегенерации на лице, как у нашей братвы. У нашего мужика её хорошо видать, даже издалека. А у этого нет, наверное не успел ещё, вкусить.
   Парень ухмыльнулся, нехотя кивнул и немного согнулся, опустив голову.
  - Погоди, вспомню твою фамилию. Да ты не тушуйся, доделывай начатое, мясо то грузи, грузи. Не бросать же воронам. Я же тебя на учёт ставил прошлую зиму. У тебя ещё фамилия такая, женская, навроде Татьянин. Вспомнил, Ларин. Как у Пушкина, в Евгении Онегине. Эх, Ларин  Ларин. Квартиру тебе дали, не в бараке, с удобствами, работа не последняя на руднике, в драках не замечен. На дармовое мясцо потянуло? А ты ведь слышал, что сказал твой сотоварищ. Самим мало. А? Как нам быть с тобой?
   - Не знаю, вам будет виднее, – сипло ответил Ларин, отвернувшись.
   - А ты не волнуйся парень.
   Ларин удивлённо посмотрел на Михалыча и поменял позу.
   … - Вот. Так лучше, а то гляжу клешни туда, сюда. Гляди заграбастает. Хорошие руки, работу знают. Деревенский что ли? Можешь не отвечать, деревенский. Что же ты дом свой позоришь?
   - Аааа ты сука!, - раздалось за спиной. Михалыч немного вздрогнул и повернул голову. Шелег стоял в двух метрах,  с топором в руках, и готовился к нападению.
   - О, это уже по-нашему, по лесорубски, - кивнул улыбаясь Михалыч, немного отходя в сторону, и поглядывая на Ларина. – А ты что стоишь? Помогай, а то ему одному не сладить. Со мной одному не сладить, я с топором на ты, как никак пять лет лагерей, со всеми вытекающими.
   - Сука, сука, сука ты, Михалыч! – снова заорал Шелег, бросая топор в снег. – Сука ты. – Он сел раненной задницей на снег и заплакал. – Я бы убил тебя, ты не думай. Так и треснул бы по башке твоей хитрющей. И вчера мог убить, запросто, когда ты спиной стоял. А сейчас и подавно, свидетелей то нет, Лёха не в счёт. Да уважаю я тебя, понимаешь. Как человека уважаю, и люблю. – Шелег не стесняясь вытирал щёки жирными, испачканными мясом руками и плакал. - Ты не думай, я тебя не боюсь. Хоть ты и дерёшься знатно. Но Лёхи тебе всё равно не одолеть. Этого парня голыми руками не взять, а ножа он не боится и подавно. Правда Лёха?
   - Кончай, - уже пробасил Ларин, подбирая топор, и засовывая его вместе с дробовиком в мешок. –Вставай, а то жопу застудишь.
   - Ствол можешь оставить, - кивнул Михалычь, тихонько отнимая у Ларина ружьё. – Значит, уважаешь? – как бы спросил Михалыч, осматривая незнакомое ружьё. – Откуда дровишки? Такого здесь не видел, такое первое на моей памяти.
   Ларин сконфуженно улыбнулся, потирая опустевшие руки. – Батино ружьё. Он его из Германии привёз, трофейное.
   - Зауэр. Да… Отец фронтовик значит. Дед, значит,  был казаком, отец сыном казачьим, а ты, стало быть…
   - Не надо так. Вы меня не знаете совсем.
   - Что верно, то верно, не знаю. Но кое-что уже мне понятно. Отца ты паря подвёл, и очень сильно. Как объяснять ему будешь, что ружьё профукал?
   - Отберёте?
   - А что прикажешь мне делать с ним? Ты зверя убил, да ещё свиноматку, вон, полное брюхо поросят, через неделю опоросилась бы. Без документов, да в компании с Шелегом. Это парниша уже статья. А ты как ребёнок - отберёте.
   - Прости ты нас Михалычь. Тебе что, крови нашей надо? Всё уж выпито, - взмолился Шелег, поднимаясь со снега. – Мы то что, мелочь голопузая, с дробовичком много не убьёшь. Ну убили чушку другую раз в год, ну, там где козёнку или медведя шального. Но это же ерунда. Ты всё про это знаешь. Поработай в шахте под землёй, разве не захочется хоть немного жизни почувствовать, кровь погонять. А кто-то по тигру работает. Косуль с вездехода, хладнокровно, пачками кладёт, с карабинами, да автоматами. С ними бы потягался, поглядел бы на тебя, как бы ты стал с этой братией разговор вести.
   - Да, что верно, то верно, кроме вас есть рыбка покрупнее. Но ведь ты меня знаешь, и я тебя знаю. А про кровь ты верно подметил свою. Вместо крови у тебя самогонка. – Михалычь подошёл к увешанному мешками рыжему  коню и похлопал по худому брюху. – Рыжика-то гляжу, заморили. Гляди рухнет под мясом.
   - Не рухнет, - отозвался Шелег. – Вчера овсом накормили. Конишко терпеливый, дело знает.
   - Значит, на троих решили?
   - Ну а как же. Коня кто за так даст? Конь вещь в тайге первая, а его содержать надо, кормить, навоз выгребать. Одного говна на тележку хватит.
   Михалыч усмехнулся, достал сигарету и прикурил от костра. Сидя на корточках он грел ладони и косо посматривал по сторонам. - Чушку убили вечером, точнее, на заходе солнца. Их две было, одна вверх побежала, след её видел, а эта зазевалась, тут Леха и приговорил её, себе приговор подписал.
   - Всё то ты знаешь.  – А может я стрелил? Откуда тебе знать? 
   - Ты? Не. Этот не даст. Такому как ты ружьё не доверит. Ещё такое редкое, это же антиквар, раритет. Вещь. Его в музей надо.
   - Оружие стрелять должно, как и охотник.
  - Не поспоришь с тобой Шелег. Здесь ты соображаешь. А вот что весной дикого зверя трогать нельзя, про то не ведаешь. Весной зверь голодный, а до первой зелени ещё дожить надо. Чушке гайно надо делать, поросят рожать. А кормушка дело не хитрое. Слепил сидьбу на подходящей дубине и ходи проверяй как ходят. Мешок или два овса, вот и всё угощение. С неделю полежит овёс на сырой земле, дух его далеко ветром разносится. И зайчики на лапках разнесут, тоже запах. Так и приходит кабан как мышь на бесплатный сыр. Кабана-то в лесу много, одной свиньёй больше, одной меньше – убыток не большой, считать некому. Верно? Можешь не отвечать. Обидно Боря,  что мяса в этой чушке с гулькин нос. А? Маловато мяса, правда? Да какое там мясо, сапог кирзовый. А за поросят не родившихся не обидно? Целый табун одним выстрелом.  Не пойму я вас, народ местный. Или все русские мужики такие? Сначала стреляют потом затылок чешут – на кой хрен мне эта добыча. – Михалыч поднялся и бросил окурок в тлеющий костёр. – Какая выгода весной зверя бить? Там мяса полтора мешка, да и то одни жилы. Свинья не толще доски была, а вы её картечью.
   - Да кто знал, что так выйдет? - оправдывался Шелег. – Лёха как кабанов увидел, так и пальнул навскидку. А там, чушка или секач, кто его в сумерках  разберёт.
   - И я про то же. Ну а ты что скажешь, Ларин Алексей. Ведь охотник же, поди с отцом промышляли, если в деревне жил. Знаешь, когда в лесу делать нечего.
   - Чего говорить? И так всё ясно. Отвечу перед законом.  С отцом вот не знаю как  говорить.
   - То то верно, что с отцом.
   Михалыч снова закурил и надолго замолчал, глядя на угли догорающего костра.
   …- Ладно, хрен с вами. Вас уже видно не переделать. Попадёте ещё раз, пощады не ждите. С мясом вот что делать? Не бросать же. Значит так. Свезёте его в интернат, в райцентр. Только сначала снесите для анализа в лабораторию, с живота кусок возьмёте, там самое место. Скажите, что был зверь на дороге, машиной сбило. Там поверят, там бабы не глупые. А мясо, если окажется не заразным, по темну в детский дом, как сказал. Там оно кстати, детишки вечно не доедают, и там так и скажете, если спросят, что машиной сбило, а я распорядился. Ну а ты, Алексей Ларин принесёшь мне ружьё, для проверки завтра, нет, сегодня, ближе к вечеру, зачехли его. Смажь не забудь, а то у меня сыро в конторе, плохо топят. Жаль будет, если заржавеет. Не о тебе пекусь, отца твоего жаль. Если на него ружьё зарегистрировано, то без него твоё дело не разрешится.
   - Что ж так строго? – обиженно произнёс Ларин, смиренно разбирая ружьё, и укладывая его в чехол.
  Михалыч рассмеялся. - Оружие братец. Оно другого отношения не приемлет. Надо чтобы строго. В общем, такое моё решение. Как видите без формальностей, свидетелей…   Протокол мы составим за хулиганство, как говорится, мелкое правонарушение в рамках законодательства. Отработаете каждый по пятнадцать суток, в свободное от работы время, график составим, работу в посёлке найду. Мусор после зимы убирать, деревья подстригать, лавочки починить - работы хватит.
   - Ну, Михалычь! Засмеют же.
   - Не засмеют. Пьяным по подъезду шариться с голым пузом ничего, красиво, а скамеечку отремонтировать, это стыдно, засмеют. Чудной ты Борька. Ладно, коли стыдно, то можно и по ночам, лишь бы дело делали. А ружьё пока у меня полежит, до полной ясности. Потом поглядим. Всё. 
   Пока говорил, заполнил на полевой сумке протоколы, простым карандашом, под копирку. Оба охотника, кидая косые взгляды друг на друга, молча и безропотно подписались. Собрав бумаги в сумку, Михалыч ещё раз обошёл поляну, постоял в яме, где кабаны успели растащить по земле корм,  глянул на сидьбу. – Что хотел ещё сказать. Борис. Ты с топором-то поаккуратнее. Руки смотри, когда топор берёшь, чтобы не жирные были. А то как сегодня махнул бы, мог и выскользнуть. Топором-то, не шуточно.  И сидьбу не забудьте разобрать, проверю.
   - Это сделаем, Михалыч, - в один голос отозвались мужики. – Всё как сказал, сделаем, слово даю, - ещё раз крикнул Борька  уходящему по тропе участковому.   – Чёрт бы его побрал Лёха, этого китайца. Весь поселок в ежовых рукавицах держит. Хрен проведёшь, не знаю даже, как дознался что мы здесь. Боюсь я его, ей богу ноги трясутся, когда говорю с ним. Но будь сегодня кто другой на его месте, не отделаться нам зарплатой месячной. Под суд загреметь могли запросто. А этот пятнадцать суток, и то, условно. Ей богу не возьму в голову, что за человек. Одно скажу, ты с ним не связывайся, не дай бог рукой махнёшь случайно. Даже не заметишь, как под ногами окажешься, и хорошо если руку не сломает. Вот такой мужик. А бабы его любят. Факт.

    Вскоре Михалычу вновь пришлось встретится с Лариным. Штрафные дни они отработали как и было оговорено протоколом, ружьё немецкого производства, действительно очень редкое и дорогое, он вернул, когда пришло подтверждение о том, что хозяин его фронтовик, подарил своему сыну. За тем были приложены и документы и дарственная, оставалось лишь поставить его на учёт, и за этим дело не стояло. Уже было тепло, дети бегали без пальто, щебетали птицы, заглядывая в окна квартир. В одну из таких малосемеек, чей подоконник был усыпан не шелушёнными семенами подсолнуха, однажды по вызову соседей зашёл Михалыч. На пороге его встретила молодая женщина, закутанная по самые глаза серым платком. Даже мельком, Михалыч успел разглядеть на её предплечье  синее пятно.
    - Понятно, - произнес Михалыч вместо приветствия. – Ручки,  значит, у кого-то зачесались.
  В комнате, провалившись в затёртом кресле, сидел старый знакомый, точнее новый, Алексей Ларин. Он был в стельку пьян, и мало что различал вокруг, глаза его были стеклянными.
   - С какого праздника пьянствуешь? – Спросил Михалыч, понимая, что ответа всё равно не будет. - Выходного мало, что ли? С утра на работу, а ты лыко не вяжешь, а? Ларин. Что это ты в запой ударился?
   - Не надо лечить меня, хрен узкоглазый, - заелозил мокрыми губами Ларин, поднимаясь с кресла. – Вали отсюда, по хорошему, пока шею не намылил вот этой колотушкой. – Ларин взял со стола деревянную скалку, и не предупреждая намахнулся на гостя. Женщина вскрикнула, и бросилась к мужу. Удар пришёлся скользом, лишь задев её волосы, поскольку Михалыч успел схватить её за руку и отдёрнуть. Другой рукой он перехватил эту колотушку и ударил ей Ларина по кистям, а потом по коленке. Ноги подломились, и Ларин, обхватив собственные руки, оказался на полу.  - Ты не имеешь права, гнида узкоглазая, - взвыл от боли Ларин. Он несколько раз пытался подняться, но всякий раз получал колотушкой, то по коленке, то по ляжке, то по рукам.
   - Это тебе за то, что женщину обидел. Про узкоглазую гниду я на первый раз прощаю. Ещё раз услышу, что обижаешь жену, спрячу за решётку. Похоже, по тебе давно тюрьма плачет.
   - Не жена она мне, - пробухтел Ларин заметно отрезвев от палочной терапии.
   - Тем более не смей, даже пальцем прикасаться. С этого момента буду смотреть за тобой. Ещё одно замечание, и загремишь. Я не шучу.
   Михалычь уже собрался уходить, как на выходе столкнулся с хозяйкой. Это была типично русская женщина, ещё молодая, с едва заметной примесью степной  крови, с прямым невысоким станом, с изогнутой линией сильных ног, что было заметно по складкам длинного хлопкового халата. Скулы у девушки немного выделялись, при том, что глаза, волосы, постановка головы, шеи, били настолько русскими и притягательными, что он позавидовал пьяному Ларину за то, что тот имеет, но не ценит.  Она попросила не составлять протокол, и пообещала дать знать, как только это повторится.
   После этого случая Михалыч много раз проходил мимо её дома, выспрашивая соседей о семье Ларина, но ничего такого, что дало бы ему повода зайти в дом, они не рассказали. По субботам Ларин выпивал, но немного, а в воскресенье отсыпался, выкуривая одну за одной сигареты. Это было привычно для Михалыча. Так жил весь посёлок Дальний, и наверное, так жили во всех шахтёрских городках России.   

                Кукла.

      Чтобы не таскать стволы через подъезд, машину подогнали к самому торцу дома.
   - Заглуши Коля двигатель, а то дыму сейчас наберётся, соседи выскажут потом.
   Михалыч изнутри открыл одну створку окна и стал подавать напарнику ружья, а тот складывать их в багажник машины.
   - Да не церемонься ты с ними. Всё одно под пресс пойдут. Дрова всё это, хлам.
   - Да не. Вроде хорошее попалось одно.
   - А… Старьё. Хорошие-то жалко отбирать.
   - Это как же? - не понял Николай, когда они, уже погрузив все изъятые стволы в машину, сидели в кабине, пока Михалыч разбирал необходимые бумаги, опасаясь чего-нибудь забыть.
   - Не отвлекай ты меня. Всё время под руку спрашиваешь, а я обязательно да забуду чего. Не возвращаться же из-за одной писульки.
   - Да, оружие, оно требует порядка, - вздохнул Николай, праздно блуждая взглядом, и заполняя вынужденную паузу. 
   - Требует, - вздыхая, согласился Михалыч.
   - Врагов, поди, нажил, последнее добро отнимая.
   - Смеёшься? Этого добра не переведётся никогда. У каждого браконьера в заначке по два три ствола, не меньше.
   - А чего ж не отобрать всё? И хлопот меньше.
   - С чего ты взял, что меньше. Да и зачем у людей всё отнимать. Зверя в лесу навалом, а если не пугать, того же медведя, то он в посёлок в магазин начнёт ходить, в подъездах зимовать станет. Охотники нужны, не скажи. Пусть не все с разрешением, не каждому по душе пороги оббивать, справки собирать. А браконьером быть даже веселее. Азартнее. А в лесу, сам знаешь,  не так просто ружьё отобрать.
   - Ну да, можно и пулю словить.
   - Ну, это ты Коля хватанул. Но по морде, точно можно.
   - Доставалось что ли?
   - А ты попробуй?
   - Нашёл дурака. Знаем твои приёмчики, наслышаны. – Николай косо поглядел на товарища, как бы давая понять взглядом, что при таком росте быть битым вдвое обиднее. – Наслышаны, недавно опять задержал кого-то.
   - Воруют, - усмехнулся Михалыч. – Бензинщики.
   - А что-то подробности я пропустил.
   - Да какие там подробности. Пацаны на мотоцикле поехали на деляну, бензин воровать. Там же станция генераторная, мужики её включают по вечерам, для света. Ну, а пацанва повадилась по выходным из неё сливать бензин. Я уже до этого знал кто этим балуется.
   - Но ты же любишь с поличным…
   - Ну а как же, воришку надо за руку поймать, в глаза ему посмотреть, как волк в зайца превращается. Тут как раз снежок выпал свежий. Делян то полно вокруг, и везде станции.  По следу только и  нашёл.
   -Ну и что им теперь?
  - Да какой спрос с пацанов, им по шестнадцать лет. Ещё в армию надо сходить, послужить, а там, глядишь, и поумнеют. По жопе, понятно, их не отшлёпаешь, но протоколы составил, до второго предупреждения, теперь по струнке ходят. Видел недавно одного, через дорогу кричит здрасти.
   - Уважают.
   - А как же. Я ведь у них ещё старый дробовик отнял, там, на деляне, они пострелять захотели, двадцать четвёртого калибра. Теперь родитель со мной не здоровается. Но это мелочи. Не он первый, не он последний.  Вообще-то, в лесу не часто отбираю. Успевают прятать в кусты. А зимой куда спрячешь, да и не опытные ещё. Обычно на квартирах изымаем. И то, когда пьяный канонаду затеет. Вон та, что вертикалка, так её на гулянке отнял. Думал, хозяин придёт и заберёт, ружьё-то новое, должно быть, с документами. А он его сам, оказывается, отнял, или украл где-то. Такие вот наши дела. Ну, ты трогайся потихоньку. А то, ещё разбирать бумаги. К вечеру бы управиться. Да, собачья должность, это верно. Но кто-то же должен страх нагонять. Пусть буду я, - посмеялся Михалыч, заглядывая за спину, словно проверяя, на месте ли его груз. – И пожалуйста, пока не забыл, на повороте у дома зелёного останови, мне забрать кое-что надо.
   Из зелёного частного дома на выезде, Михалыч вернулся с большим букетом роз.
   - Михалыч, открой секрет, кто такую красоту выращивает?
   Это был, наверное, уже пятый раз, когда Николай пытал Михалыча, куда ему такой великолепный букет красных роз. Но Михалыч лишь улыбался своими и без того узкими глазами и смотрел в окно.
   - Смотри лучше за дорогой, баранкой крути. Всё равно не скажу, - лукаво твердил Михалыч, давая понять, что старшим по должности вопросов не задают. Впрочем, по возрасту он был не намного старше Николая, но так уж повелось. Розы и вправду были большой редкостью в посёлке, особенно зимой. - Ладно, скажу. Не обижайся только, - заговорил после долгого молчания Михалыч. – Это я у земляка одного приобрёл, корейца, по случаю.
   - А ты же китаец, вроде.
   - А какая разница. Глаза узкие, значит земляк. Все корейцы любят на земле работать. Ни у кого другого таких цветов не увидишь. Тепличные. Ему труд в радость, а нам цветы. Мы и так редко радости видим. Одна только работа. А в жизни много хорошего, вот, цветы, например. Ведь не зря же они растут?
   - Ну… Летом-то конечно. А вот среди зимы сами цветы не вырастут. Дорого больно, и хлопотно.
   - А! Ты всё про деньги. Чепуха. Жизнь можно и без денег прожить. Хотя, с деньгами конечно веселее. Ты прав.
   - Ну, сказанул, без денег… Вон, лампочка топлива загорелась. А не будет денег, чем я бак наполню? Мочой, что ли?
Они дружно посмеялись, а машина тем временем, будто сама, повернула на автозаправку.
   - Выходи Михалыч, промни ноги, а я пока заправлюсь. Цветы можешь оставить.
   - Ну, уж нет. Вдруг завянут. – Михалыч рассмеялся и вылез из кабины, на ходу закуривая папиросу. Заправка была ему знакома, но так уж случилось, что в последнее время он ни разу не останавливался на ней, проезжал мимо. Тут же, на площадке с небольшой лопаткой ходил мальчишка лет семи или шести, старательно отгребая с дорожки снег. Из него он лепил подобие какого-то автомобиля.
   - Ну и какая это машина? – улыбаясь, спросил Михалыч, рассматривая снежное творение. Мальчик бросил занятие и уставился на незнакомца.
   - Военная машина, - важно заявил он. – Катюша.
   - Ух ты.. И что? Где у неё ракеты? У Катюши должны быть ракеты, точнее мины реактивные. Тебя-то как зовут?
  - Я с мамой тут. А зовут меня Игорёк Прахов. Мне восемь лет скоро будет.
   Сведения были исчерпывающими, и спрашивать уже было не о чём. Михалыч выпрямился, выискивая, куда выбросить окурок.
   - Здесь курить запрещено, - раздалось в громкоговорителе. От резкого звука Михалыч даже вздрогнул.
   - Это твоя мама так ругается?
   - Она не ругается. Она на работе, у ней порядок такой, - важно пробурчал мальчуган.
   - Строгая она у тебя, наверное?
   Мальчик надул губы, размышляя над вопросом.
   - Она добрая.
   Пока они разговаривали, Николай успел заправить машину, и уже выехал с территории заправки.
   - Ну, ты едешь, или здесь остаёшься? - крикнул Николай.
   - Погоди, я сейчас. Покури пока, промнись.
   Михалыч похлопал Игорька по плечу, потом вспомнил, что в кармане у него есть несколько сосательных конфет барбарисок, порылся, и все сунул ему в холодные от снега ладони.
   - Не замёрзли руки? Мороз ведь.
   - Нет, не холодно, - заявил довольный Игорёк, запихивая в рот сразу две конфеты. – Я сибиряк. И мама моя тоже сибирячка, и мне не холодно.
   - А… Ты значит сибиряк? А фамилия твоей мамы, стало быть, тоже Прахова.
    Мальчик замотал головой. – Моя мама Митрофанова, как и дедушка. А я Прахов.
    Михалыч вдруг задумался, что-то зацепило его от произнесённой фамилии, словно в ней скрывался какой-то забытый смысл, или послание. –А дедушку твоего как зовут?
   -Деда Вася, - так же важно произнёс Игорёк, перемалывая конфеты и поглядывая снизу на незнакомца.
   - А другого? У тебя ведь два дедушки должно быть.
    Мальчик удивился и пожал плечами.
   - Тогда вот возьми цветок и передай его своей маме. Скажи, что Михалыч передавал привет.
   Игорёк без тени смущения схватил розу и важно пошёл к окну, откуда за ними наблюдала мама из Сибири.

   - С какого случая ты цветами разбрасываешься, а? Михалыч, - спросил Николай, медленно набирая скорость. - Да и сам, гляжу, расцвёл как роза в июле. Тебя даже не узнать, нет, правда, я тебя не узнаю, глянь в зеркало, ты же светишься от счастья.
   - Все женщины цветы любят. Разве не знал? – произнёс Михалыч едва сдерживая улыбку.
   - Это верно, цветы их слабость. А ещё они куклы любят. Куклы их слабость.
   - Вот не слышал, - шутливо отреагировал Михалыч. – В куклы обычно дети играют.
   - Да, точно говорю тебе. Куклой даже можно приворожить женщину. Мне отец рассказывал, как свою будущую жену куклой приворожил. Купил на базаре тряпичную куклу, Петрушку, и незаметно подложил к порогу. Так втюрилась, что оторвать нельзя было. Правда, жили не долго. Война началась.
   - Ерунду ты говоришь. При чём тут кукла. Любовь от взгляда происходит. Бывает, что одного и хватает.
   - И такое бывает. А Сашенька ничего так себе. Хорошенькая. Коса у неё богатая. Я таких и не встречал. Настоящая, русская.
   - Это ты про заправщицу?
   - Ну а про кого ещё? Про неё. Я мужа её знаю. Ну, в смысле сожителя. Они не расписаны. Так живут. Из Сибири привёз её лет семь назад.
   - Это я уже знаю.
   - Ну да, профессия обязывает.
   - Точно.
   Пока ехали до центра, Николай тихонько напевал мелодию из какого-то кинофильма, потом Михалыч зашёл в контору.
   - О… Кто к нам пожаловал. Ван Кван Ли собственной персоной, - заговорил дежурный, отрывая зад от стула. – Что нового на местах?
   - Стреляют…
   Киношная фраза вызвала весёлую реакцию.
   - Эт точно, - ответил дежурный, расплывшись в улыбке.
   - Веселятся, как обычно. Там в багажнике с десяток стволов конфискованных. Надо бы оформить приём. За двумя обещали приехать, так что не торопитесь их разбивать. Люди нормальные, просто документы потеряли где-то. Вот объяснительные бывших владельцев. Стволы старьё в основном…  Ну, с этим вы уже сами, без меня.
   - Кому цветы, Михалыч? Где добыл? И почему чётное количество?
   - Уже посчитали, - усмехнулся Михалыч.
   - Кому хоть? Кому счастье привалило?
   - Да что вы все пристали? Кому да откуда. Просили передать. Не мои они.
   - Ох и хитрый ты Михалыч.
   - А ты как хотел? Восток дело тонкое.
   - Точно! – рассмеялся дежурный. - Тут опять сигнал поступил с вашего Дальнего. В Старом посёлке всю ночь дым коромыслом стоял.
    - У Шелеховых, небось?
   - Ну да, - подтвердил догадку дежурный. – Распустил ты их, Михал Михалыч. Бояться перестали.
   - Ага, перестали. Поживи у нас, с месячишко, посмотрю, как тебя начнут бояться, - ухмыльнувшись,  предложил Михалыч.
   - Ну уж нет, мне и здесь работы хватает.
   - Вот и я о том же. Ладно, разберёмся.
   - Ты уж помягче. Знаем, как ты разбираешься.   
   Обратно ехали молча. Николай курил в открытую форточку, а Михалыч размышлял о своём.
   - Что не весел? Опять озадачили? - спросил Николай. – Понимаю. Тебе вся наша русская шайка-бражка в печёнках уже сидит, наверное. Да, достался тебе участочек.  Самый сброд, сливки общества, как говорится.
   - Тут ты Коля не совсем прав. Выбора у меня, конечно, не было, но не плакать же по такому поводу. То, что у нас на руднике в последнее время  всяких случайных людей, хоть отбавляй,  это верно. Он же на то и Дальний, что дальше уже некуда. Со всего Союза сбегались. Да… Народец у нас отчаянный, палец в рот не клади, верно. А мне, если честно, в самый раз. Не скучно. Культурных, правда, маловато. Поговорить не с кем. За молодёжь вот только обидно. С кого пример брать? Вот задача.
   - Что правда, то правда, - вздыхая согласился Николай. – На тебе можно сказать, весь порядок в посёлке. Даром, что внештатный, да хоть при оружии. Всё же вес. Не подумай чего, Михалыч, но скажу, как думаю. Ты вот не наших кровей, восточный человек. С другой планеты, можно сказать. Вон, смотрю, глаза заискрились. Я вот о чём… Ведёшь себя до удивления необычно. По мне, так правильно, а для других странно. Другой бы китаец или кореец в сторонке стоял, когда драка, а ты в самое пекло лезешь разнимать. Справедливости учишь, за правоту стоишь. Портрет твой на доске почёта. На руднике вон сколько отработал. Таких бы вот людей побольше, коммунизм был бы уже. В тебе русского больше чем в любом другом. Что, не прав?
   Михалыч усмехнулся.
   - Русский, нерусский… Всё не то. Ты Коля меня спасателем выставить хочешь. Конечно, не прав. Бардак у нас, то верно. А не полезь я в драку, не проучи гада какого, что жену обижает, или к прохожим пристаёт, отсидись в сторонке… Потом и меня притянут. Уголовники народ серьёзный. Они всё замечают, но силу уважают. А трусливых они презирают. Никого я не спасаю. Работу свою, конечно, делаю, как могу, но больше себя спасаю, за свою жизнь борюсь. А за правоту надо стоять до конца. В жизни Коля боятся нечего. Я в своей такого перевидал, что…
   - Ну и рассказал бы чего-нибудь. В дороге хуже всего молчать, а пока говоришь, она быстрее катится.
  - Что верно, то верно. А ты спрашивай Коля, - Михалыч приоткрыл окошко и закурил. – Надо бросать с этой дурной привычкой.
  - Да…  Зараза ещё та, а тебе, я слышал, и врачи запрещают курить.
  - Было такое. У меня ведь половина лёгкого.
  - Это как?
  - А, ребром проткнуло. Я ведь на шахту когда пришёл, то машинистом работал, на откатке руды.
  - Ничего работёнка, денежная. Ну и что случилось?
  - Вагоны отцепились. Там сначала в горку, а потом под уклон. И видать на перепаде они и отцепились. Я когда выехал из штольни, уже к отвалу подъезжаю, а смотрю, что-то их мало, и тянет уж больно легко. Считаю, а их половины-то и нет. Слава богу быстро сообразил, что к чему, дал заднего хода. К дырке подъезжаю, а оттуда гул стоит, мои вагонетки катятся мне на встречу. Гружёные же. Вот думаю мой конец. Стал разгонять, чтобы сгладить стыковку. Ничего, затормозил, прямо перед отвалом, метров десять не хватило, чтобы улететь. А зачем я тебе это рассказываю? Это ведь не тот случай, это же меня потом придавило, уже под землёй. Там стрелка была, несколько веток сходились. Ну и перепутали, не туда поехал. На встречку выскочил. Хорошо пустой шёл, ну и столкнулись мы. Выскочить успел, но придавило хорошо.
  -  Слышал я про тот случай, только не знал, что это тебя там придавило. Ты герой, оказывается. 
  -Да… Герой. Когда к стенке припрёт, о геройстве не думаешь. Просто действуешь машинально, чтобы выжить.
   - Странно всё это.
   - Ты в общем?
   - Да, в общем. Человек устроен странно. Хотя твой случай с вагонетками мне не понятен. Диверсией попахивает. Слышал я, что расследование было. Ты ничего не знаешь про то? Вроде как занижали содержание урана, не ту руду подсовывали на проверку. Этого же, главного инженера же арестовали потом, он же хотел взорвать ствол, с урановой рудой. Ну да, он же английским шпионом оказался, завербованным. Точно говорю. Не знаю, почему ты не слышал об этом.
  - Ну, тоже сказанул. Шпион… Никакая это не диверсия, это наше авось, разгильдяйство. Ты мне вот что скажи. Ты фамилию Праховых часто встречал?
   - Праховых? В Дальнем такой фамилии не слыхал. Это ты про Сашу? У ней, вроде, другая фамилия.
   - Сын у неё Прахов, малец, что на заправке бегал. Странно как-то, непонятно. Знал я одного Прахова, дружили в лагере. А ну-ка Коля, останови мне на заправке, а потом довезёшь меня до Старого посёлка.
   - Что, опять разбираться?
   - Опять. Не проедь заправку-то, предупредил же.
   - Ты не долго, Михалыч. Знаю я тебя, дамского угодника. То-то гляжу, парочку роз приберёг. И в магазин зачем-то заходил. Давай скоренько. До темноты бы домой попасть, сам же говорил.

   Игорёк по-прежнему строил свою машину, и она действительно уже становилась Катюшей.
   - Привет Игорёк, дело движется, смотрю.
   - Здорова, - важно пробурчал Игорек, даже не обернувшись.
   Сашина смена заканчивалась. В окно она наблюдала за сыном, по привычке провожая  взглядом проезжавшие мимо машины. Сидеть весь день у окна скучно, из развлечений только радио. Она уже год порывалась уйти на другую работу, но что-то держало. Снова остановился проезжающий мимо «газик». Эту ведомственную машину она хорошо знала. Она сразу вспомнила подаренную кем-то розу и поняла, что это тот самый китаец, который когда-то приходил успокаивать Алексея. Он шёл прямо к окошку, а в руке держал красные цветы. Заглянув в окошко, он по-восточному, лукаво улыбнулся.
   - Вот, хотел с вами познакомиться. Я местный участковый, внештатный. Как говориться, подолгу службы.
   Речь незнакомца была необычной. Слова все были понятными, но в них чувствовался особый  восточный акцент, и в то же время  непринуждённость.
   - Вы кореец? – почему-то спросила Саша, почему-то испытывая какое-то волнение.
   Незнакомец рассмеялся.
   - Можно и так сказать.
   - Это как?
   - Да это не важно. Но могу вас заверить, что я землянин.
   Они оба рассмеялись.
   - А вы значит, Сашенька. Королева бензоколонки. Я Михаил, вообще-то. Это опять вам, для комплекта. Приобщите, как у нас говорят, к делу.
   Саша не удержала улыбку, испытывая большую неловкость от подарка. Цветы, тем более розы, зимой, были большой редкостью. Машина уже несколько раз сигналила, и даже отъехала на несколько метров. Таким образом, Николай давал понять, что хватит валять дурака, пора и честь знать.
   - Вот  торопыга, - махнул рукой в сторону «газика» Михалыч.
   - Коля такой, - поддакнула почему-то Сашенька. Неожиданный разговор разволновал Сашу, и ей захотелось выйти из своего убежища и погулять. Незнакомец всё ещё стоял напротив окошка и пытливо смотрел ей в глаза. От этого взгляда Саше стало не ловко. Потом он снова улыбнулся, и пошёл к машине. На полпути он повернулся, двигаясь спиной вперёд, и помахал рукой. Машина скрылась из виду в серой сумрачной мгле, и Саша осталась одна, испытывая странное и необъяснимое чувство, связанное с новым знакомым. На фоне той тоски, что одолевала её последний год, это новое чувство словно выдернуло её из спячки. Серые унылые  будни, однообразные выходные в тесной квартире, усталые и безрадостные лица людей, окружавших её; всё это не шло ни в какое сравнение с той жизнью, которую она оставила в далёкой Сибири. Один лишь человечек, её Игорёк заставлял её держать себя в руках.
    
      Дома всё было по-старому. Телевизор мельтешил чёрно белыми оборванными друг от друга кадрами. Алексей, развалившись,  сидел в кресле, отвлечённо слушал последние новости. Рядом, у ног, на табуретке, стояла  начатая бутылка пива, на газетке кусок вяленой горбуши. Саша, стряпая ужин, краем уха слушала эти новости, поглядывая в тёмное окно, где светил фонарь. Тут же крутился Игорёк, высматривая, что можно стащить со стола.
   - Откуда это у тебя? – спросила она, увидев в руках сына незнакомую игрушку. Это была тряпичная кукла, чем-то напоминавшая Петрушку.
   Игорёк пожал плечами. - На работе была. На окне. Она ничья, мама. Правда, правда, ничья.
   - Где? На какой работе? На каком окне?  На заправке что ли? – Саша взяла куклу. Она тут же вспомнила, как неделю назад увидела в окне восточное лицо, пытливо разглядывавшее её через открытую форточку смотрового стекла, а затем короткий разговор и розы. Как и тогда, Саша испытала  странное волнующее чувство, когда взяла  эту куклу в руки.    До того случайного знакомства она, конечно, видела этого китайца в посёлке, но ни разу не ловила на себе его странной улыбки, и не слышала голоса, мягкого и спокойного, с неподражаемым акцентом и иронией. Что-то необычное было в его глазах: лукавое, незнакомое, и даже, чужое, и в то же время притягательное. Но более всего её поразила прямота и откровенность, с какой он через день обратился к ней, опять появившись с большим букетом ярких цветов: «Я думал о вас всё это время. Сашенька, я в вас влюбился. Я знаю, что это выглядит смешно, даже глупо, но я люблю вас. Если я напугал вас, или оскорбил своим признанием, то ради бога простите. Сашенька, выходите за меня». Эти слова поразили её больше всего, ибо Сашенька никогда и не помышляла, что кто-то сможет сказать ей о любви так просто и так красиво, словно это произносил сам Лермонтов или Пушкин, но никак не китаец. Её сразу же захлестнуло новым чувством, словно порывом ветра. Был и страх и радость, она словно проснулась от долгого тяжёлого сна. Михаил приходил провожать её до самого подъезда каждый день, и что её удивило больше всего, она совсем не испытывал страха или стыда за то, что их видели вместе. И всякий раз он неизменно дарил ей красную розу. Она и сама не скрывала своих чувств, и не прятала цветов, понимая, что от судьбы не уйдёшь. 
   – Унеси её на улицу. Хотя постой. Ладно. Она вроде новая, - оговорилась она, снова взяв куклу в руки. - Точно не на помойке подобрал?
   Игорёк удивлённо посмотрел на мать и замотал головой.
    - Хорошо, иди в зал, скоро мультики начнутся. Ты уроки сделал? Завтра в школу, смотри, опять в тетради замечание учителя принесёшь.
    За ужином молчали. Алексей долго сидел перед наполненной тарелкой, как будто раздумывал - есть или не есть. Потом его пустые хмельные глаза остановились на Сашином лице, и долго разглядывали его, словно отыскивали что-то знакомое.
   - Значит, уходишь? – спросил он, отбросив вилку.
   - С чего ты… Почему ты не ешь? Ты всегда с удовольствием ел макароны с тушёнкой.
   - Я, Саша, всё знаю. Пожалуйста,  не уходи от ответа, - более настойчиво продолжал Алексей, по-прежнему сверля её взглядом. – К китайцу этому… А ведь у него, между прочим, дети имеются. Он не сказал тебе про это? Двое пацанов. Он алименты платит.
   - Не смотри на меня так, - вспыхнула Саша, закрывая алые щёки ладонями, и тут же выскочила из кухни. Через минуту она вернулась.
   - Прости меня Лёша. Так уж вышло.
   - Ну да, вышло. Пошла за хлебом, а вернулась беременной. Понятно, что так вышло. Саша ты с ума сошла! Я что? Обижал тебя? Игорька, хоть пальцем тронул? Жили-жили, и вот, на тебе. Семь лет, Саша, семь лет мы с тобой. Хоть и не расписанными, но хорошо жили. Мебель приобрели, телевизор… Не бедствуем. И вдруг китаец… Откуда он взялся? Двух недель не прошло. Да так просто не бывает! И что он такого сделал? Заколдовал что ли? Что ты в нём нашла, скажи мне?
   - Да не я. Не я в нём нашла. Он увидел во мне, понимаешь? Во мне словно струны заиграли. Я себя женщиной почувствовала. Это он. Понимаешь, он. Он украл меня. А ты не забыл, как прямо со свадьбы похитил меня? Ты не спросил тогда меня. Ты всю мою жизнь поломал. Всю, понимаешь. Ты ведь не знаешь, что я пережила той ночью, когда тебя во дворе били. Я на утро уже другой была, совсем другой. И сколько я ночей проревела. Мы все трое словно проклятыми оказались. Ведь не простил же ты его. За то, что Володя между нами оказался. Забыл, как проклял Володю? А я помню. И ты думаешь, я простила тебе? Ведь целый год ждала, когда придёшь ты в суд, и скажешь, как было тогда. Но ты и сейчас не скажешь, я знаю, хоть и обещал. Я же за тобой поехала, надеялась, что сдержишь слово. Семь лет как дурра жду, надеюсь, когда ты это признание напишешь, а сама понимаю, что обманом живу. Лгал ты мне всё это время, а разве с этим можно жить в любви? И сколько ни пыталась сжигать боль эту, а всё впустую. Только сердце горит огнём, и чем дальше, тем больнее мне. Может, поэтому у нас с тобой дети не рождаются, что сердца наши слоем грязи покрыты. Да, семь лет мы с тобой живём, а любви как не было, так и нет. Моё сердце, словно высохший хлеб. После Володи ничего не изменилось, Лёша. Ты, конечно, много сделал для нас, заботился, но это от того, что виноватым себя чувствуешь. Разве нет? Ты прости меня Лёша, но больше не могу. Так не могу. Я не любила тебя.
   - И всё это время терпела? Дом бросила, поехала со мной на край света, жила под одной крышей, в одной постели спала… Не верю. Саша, не уходи. Я пить брошу, всё дурное оставлю, только не оставляй меня.
   Сашенька закрыла глаза и  замотала головой, уже не сдерживая слёз. – Ничего мне не надо, Лёшенька. Что было, то было. Прошлого не вернуть, и не надо в нём искать виноватых. Ты прости, что вспомнила тот день, да как тут забудешь такое. Но, видать, судьба у нас такая.

   Они переехали в пятницу, к подъезду подъехал знакомый Газик, в него скоренько покидали нехитрые пожитки Саши, посадили Игорька. Саша вся пунцовая уселась рядом, она радовалась свежему весеннему ветру и поглядывала краем глаза на своего будущего мужа, который всё ещё был для неё загадкой. Тем же вечером было свадебное застолье, друзья и соседи пили водку, кричали горько, и Саша, растерянная до крайности, смущённо целовала в губы своего мужа.
   Первые дни в новом доме Саше не понравились. Не так конечно, чтобы совсем, но ожидала она большего. Муж всё время пропадал на работе, а когда приходил, целовал её в щёки, а потом листал свои документы и почти не разговаривал. Впрочем, в сравнении с прежней своей жизнью, Саша видела новую жизнь куда ярче и вольготнее. Каждое воскресенье она могла спать сколько хотела, потому что на кухне с самого утра колдовал муж. Однажды таким воскресным утром Михаил разбудил её раньше обычного, бросил прямо на кровать огромный овчинный тулуп и сказал, хитро улыбаясь: - А ну примерь-ка, милая шубку. Примерь, примерь.  – На её немой вопрос он коротко ответил – так надо.
   Когда они вышли из подъезда, стояла на удивление ясная погода, от яркого солнца капали сосульки с крыши, но было по-зимнему морозно, отчего Сашины ресницы стали белыми. На обочине стоял знакомый Саше мотоцикл. Это была гордость Михаила, с красным боковыми фонарями и большим ветровым стеклом он казался ей ракетой.
   - Залезай! – скомандовал Михаил, загадочно поглядывая на жену. – Ничего не спрашивай, дорога впереди это великая тайна. Пусть это будет наше свадебное путешествие.
   - Но куда? А как же Игорь? Мы же не оставим его?
   - Игорёк с Егорычем останется. С дедом ему ещё и лучше, а мы отправляемся в свадебное путешествие.
   - Куда? – всё время спрашивала Саша и смеялась. – Куда мы с тобой поедем? Холодно же.
   - Ничего, ты же сибирячка, в таком тулупе… Это не простой тулуп, это караульный тулуп. В такой шубе грех мёрзнуть. Не спрашивай, всё увидишь. Наберись терпения и держись крепко.
   - Они ехали по бесконечной приморской земле, их взору представали белые сопки, покрытые посеребренными кедрами, быстрые реки, сверкающие на перекатах отражённым солнечным светом. Утренний мороз немного смягчился, и не смотря на встречный ветер, Саше стало тепло и до удивления удобно в огромном овчинном тулупе, за широкой спиной очень надёжного и таинственного, как ей казалось, человека. Не смотря на треск двигателя, она слышала его рассказы о тайге, о реках, что они пересекали, о людях, что жили в этом краю. Выяснялось, что она совсем не знала земли, на которой жила столько времени. Это была прекрасная земля, необычная. Всё здесь было сказочным и таинственным, как и сама дорога, увозившая их в неизвестном направлении. Они ехали на юг.
   Когда они приехали, был уже вечер, солнце, словно красное яблоко, висело у самого горизонта, вокруг было много людей и машин, этот хаос поверг Сашу в ужас. Она отвыкла от больших городов, и никогда до этого не видела Владивостока. Дом, куда они приехали,  стоял на крутом спуске к заливу, и выше и ниже его ярусами стояли такие же дома. Это был новый район. Они поднялись на второй этаж недавно отстроенной пятиэтажки. В подъезде всё ещё пахло краской. Дверь открыл мужчина немного похожий на мужа. Саша немного растерялась, подумав, что это родной брат Михаила. Хозяин широко улыбнулся, расставив для приветствия свои большие руки. Это был высокий человек, и  в его лице Саша почему-то увидела тоже нечто особенное, закрытое для посторонних. – Какая же она красивая, - вымолвил хозяин вместо приветствия.
   - Познакомься, это Владимир, мой самый лучший друг.  Мы с ним прошли и огонь и воду, - представил друга Михаил.
  - Медных труб только не прошли, - пошутил хозяин. Этим вечером друзья долго сидели, правда Саша после такого путешествия быстро свалилась, и проснулась только на следующий день. Солнце уже вовсю светило в чистые большие окна её комнаты, а она всё лежала с закрытыми глазами, и не хотела подниматься, так ей было спокойно и хорошо. Пока она спала, вся семья Владимира ходила на цыпочках и перешёптывалась, восторженно разглядывая высыпанные на подушку пшеничные волосы Саши. Потом они гуляли по городу, и Саша изумлялась его видам, особенно потрясло её пребывание на берегу Амурского залива и вид сверху на бухту. Откуда-то из далека доносились гудки пароходов, сирены подводных лодок и больших военных катеров, что стояли на рейде где-то далеко, и всё это возбудило в ней такое желание жить и восторгаться миру, что она бросилась на шею мужа и долго не отпускала его губ. По щекам её скатывались потоки слёз, но это были слёзы радости, первые слёзы радости, за всю её жизнь.
 
   
                Игорёк.
       Мальчиков было двое. Рослые и упитанные, они стояли в двух метрах от Игорька и исподлобья  наблюдали за ним.
   - Это твоя мамка нашего папку увела, - спросил тот, что был выше ростом.
   - Моя мама никого не уводила, - пробурчал Игорёк, сжимая кулаки и опуская лоб, как бы подражая сердитой парочке. – Это ваш дядька Мишка увёл мою мамку.
   - Врёшь! В один голос перебили братья. – Наша мамка всё нам сказала.
   - Ну и что же она сказала? – спросил Игорёк, не найдя ничего более внушительного, чтобы не утратить решимости.
   - То и сказала. Что твоя мамка хвостом вильнула и увела.
  - Нет у неё хвоста! Может, у кого и есть, а у моей мамы нет! - заявил Игорёк, ещё больше сжимая кулаки. Он готов был кинуться на братьев, несмотря на то, что их было двое, когда в тамбуре появился тот самый дядька Мишка. Игорёк лишь косо зыркнул на него, утирая накатившую слезу обиды сжатым кулаком.
   - Ну, чего не поделили? Петька, Мишка? И вы вдвоём решили разобраться с Игорьком?
   Мальчики отступили на шаг, растерявшись от внезапного появления отца.
   - Не помню я, чтобы мои сыновья драчунами были.
   - Мы не дрались, - резко заявил Петька. – Мы за мамку.
   - Ах, вон оно что… Мстили. Я-то думал, что вас на одного больше станет, что теперь вам и сам чёрт не страшен втроём. А тут оказывается обыкновенная месть.
   - Как это, на одного больше? – спросил Мишка.
   - А так. Вы мои родные сыновья, а Игорёк, хоть и не родной, но тоже мой. Вы моя правая рука, Игорёк - левая. Обе руки мне помогать должны. А тут такое. Что задумались? И двое на одного, разве честно?
   - Мы его не били.
   - Да уж, конечно, не били…Точно не били, Игорёк?
   Игорёк замотал головой, чувствуя, что сейчас улыбнётся. Слова нового отца почему-то развеселили его.
   - Как же, били. Игорёк-то сибиряк. А таких только тронь. – Продолжал примирять и усмирять мальчишек Михаил. – Ладно. Уроки закончились? Тогда давай на мотоцикл, все втроём.
   - Прокатишь? – в один голос воскликнули все трое.
   - С ветерком. На реку поедем, с моста ледоход смотреть. Вчера на берегу под мостом бобра видели.
   Таким было знакомство Игорька со своими неродными братьями, двойняшками Петькой и Мишкой. Несколько раз он встречал на улице своего бывшего отца. Тот его водил в магазин и покупал ему конфеты. Потом они немного гуляли. Встречи с ним вызывали радость, и не только потому, что в этот день Игорёк доотвала наедался сладостей; он чувствовал поддержку. Но однажды папа сказал странное. Из его слов выходило, что у Игорька в Сибири остался другой отец, настоящий, родной, а он, Алексей, ему оказывается не родной, и что ему надо уехать навсегда.
   - Вот такие наши дела Игорёк, - закончил папа Лёша. Потом они пожали друг другу руки, и его старый папа, теперь уже неродной, сел в автобус и уехал, а Игорёк, щурясь от яркого света, остался один на тающей от весенних тёплых солнечных лучей дороге. Вокруг него сновали мальчишки, его дружки, перекидывая самодельными клюшками мятую консервную банку, а он стоял, не зная, куда и зачем идти.
   - Не тужи, Игорёха, в жизни столько ещё будет, - успокаивал дед Василий. – Ты главное не вини никого. Это брат жизнь, а она не простая. Жизнь сложная штука. Усёк?
   - Усёк, - соглашался Игорёк, наблюдая за тем, как из-под руки деда на глазах выходит самый настоящий кораблик.
   - Ну вот, Игорёха. Теперь пойдём, поищем хороший ручей и пустим наш корабль в далёкое плавание. Все ручейки стекаются в большую реку, а та обязательно принесёт наш кораблик к океану. Огромному, синему.
   - А парус?
   - И то верно, без паруса не корабль, а так. Парус мы из картона вырежем.
   Дед приехал через два года после того, как они с матерью переехали жить на новое место. Похоронив  жену, он оставил всё своё большое хозяйство одной из дочерей, успевшей к тому времени выйти замуж, и, низко поклонившись родной сибирской земле, уехал вслед за любимой дочкой Сашенькой. Там, на краю России его ждал внук.  Приезд деда для Игорька был самым настоящим чудом и неописуемой радостью. Дом, в котором поселился Василий Егорович, был на две семьи, с одной комнатой и кухней, с небольшим огородом и высоким двором, с которого хорошо было видно всю улицу. Стоял он на отшибе,  согреваемый приморским солнцем, от чего лицо деда, любившего работать на открытом воздухе, было бронзовым и здоровым. Несмотря на возраст и протез вместо ноги, дед никогда не сидел без дела – готовил дрова, чинил поломанный забор, соседские табуретки, восстанавливал утраченную обшивку фасада, пробивал паклей щели между брусьями… И всегда занимал этими занятиями внука. Кроме важных домашних дел были и разного рода забавы: постройки спичечного теремка, или портативной печки из обычной консервной банки. В дело могло идти всё: и лучина для растопки печи, и пустые коробки от спичек, мыло, превращавшееся в движущиеся самоходки. Были и самолётики, и самострел, даже настоящая пушка, стрелявшая пустыми бутылками. Несколько раз во дворе они самолично готовили берёзовый дёготь. Это было очень интересно. Сразу после школы Игорёк бежал к деду и устраивался ближе к печке, где было тепло, и откуда было удобно наблюдать за работой деда. 
   - Ну, что на этот раз мы с тобой устроим? - спрашивал дед, усаживая внука перед собой. Что, как отметки? Небось, по арифметике двойка?
   Игорёк крутил головой и жмурился от счастья, чувствуя, что любит деда больше всего на свете. Была, конечно, мама и тётка, приезжавшая недавно с подарками и сладостями; ничего этого у деда не было, но Игорёк всё равно любил деда больше всех, и когда тот разрешал, оставался на ночь. Тогда они, напившись горячего чая, долго говорили по душам, слушали как тикали на стене часы-ходики, оставленные предыдущими хозяевами, починенные дедом, как стрекотал в тёмном углу за комодом сверчок, потрескивали дрова в печи, на которой шипел потемневший от копоти чайник, а они говорили по душам.
   - Ты, Игорёха, небось, дуешься на мамку? Дескать, отца твоего бросила.
   - Я не дуюсь, - ворчал Игорёк, наблюдая за лучиками печного света, игравшими на потолке и стенах кухни. Рядом с печкой стояла самодельная деревянная кровать, которую дед Василий называл топчаном. На нём любил полёживать Игорёк, укрывшись тёплым овчинным дедовским полушубком. Дед сидел на маленьком чурбачке, напротив приоткрытой дверки, пуская дым папиросы прямо в печку.
   - Знаю-знаю, дуешься. Ещё как дуешься. Я и сам на мамку шибко сердит был. Но её винить мы с тобой не в праве. Она брат женщина, и жизнь её не сахар. Нашему брату, что… Сделал дело и гуляй смело.
   - Какое дело, деда?
   - А такое. Ты вот. Это разве не дело? Это паря большое дело. Человек.
   - А ты вон про что…
   Игорёк прячет от смущения лицо в полушубок.
   - А что ты смеёшься. Оно хоть и не хитрое дело для мужика, а не каждому дано ствол родовой пустить. Не каждому. Но всё ложится потом на бабьи плечи. Когда ты родился, мать твоя чуть не померла: с отцом-то твоим беда приключилась. Столько на неё навалилось.  Но время, оно ведь лечит и тело, а главное душу.  Вот прошло время, и встретила она человека. Ну и что, что китаец. Я, конечно, не в восторге, но матери–то виднее, её жисть, ей тоже хочется счастья человеческого. А твой дядька Мишка, он в себе тоже душу имеет. Хоть и чужая душа, инородная, но всё одно душа. Пройдёт время, и ты привыкнешь к нему. Ну не полюбишь, может быть, как Алексея, а всё одно прирастёшь. Люди хоть и разные внешне, а в глубине все похожи. Потому и привыкают друг к другу, как деревья. Стоят близко, и прирастают стволами.
   - А разве так бывает, дедуль?
   - Всяко бывает. А иной раз наоборот, друг друга толкают и давят. Глядишь, одно прямое да высокое, а другое в сторону смотрит, сгорбленное. Так оно с нашей мамкой и вышло. Жила с Алексеем, а душу воротило. И вишь, как понесло её, словно тройку, вскачь, да так, что никто, ни ты, ни я, ни кто другой уже не остановил.
   - Почему так? Почему не остановил, а? Она что, тебя не послушалась бы?
   - Э, э брат… Не знаешь ты нашей русской женщины. Жаль, что бабки своей ты не помнишь. То был характер. Бывало не сладить. Она ведь за мной на край света пошла, не побоялась за казака пойти.
   - Помню я её.
   - Да не сочиняй. Не можешь ты помнить бабки своей. Мал был, титьку ещё сосал.
   - Нет, помню, - твердит Игорёк, смущенный словом титька. – На кровати она всё время лежала, перед окном.
  - Да… И верно. Лежала. Когда тебя увозили, всё плакала, жалела тебя. Выходит, что помнишь. Ну, значит с тобой всё в порядке, если ты бабку в памяти держишь. Значит, с древом твоим родовым всё нормально. Оно ведь не только само по себе есть, но и памятью нашей сохраняться должно. Станет тебе трудно в жизни, а ты образ в себе и прояви, бабки Марфы, или меня, когда я помру, Жизнь-то у человека не вечная. Мы и придём к тебе на выручку. Будь уверен. Поэтому и поминают своих предков, пока память позволяет.
   -А разве так бывает? Они же мёртвые.
   -Это мы так думаем, что их уже нет, а они смотрят на нас, что мы тут делаем, как живём…
   - Сверху, что ль? – спрашивает Игорёк, и глядит с опаской под потолок, в  тёмный угол.
   - Вроде того, но правильнее будет из твоего сердца. Я вот тебе расскажу историю, - переходит на полушёпот дед Василий. - Это со мной на фронте было, только ты её уже никому не рассказывай. Уговор?
   - Уговор, - соглашается Игорёк, подвигаясь поближе к деду, и осматриваясь вокруг, как бы рядом не оказалось лишних ушей.
   - Ну, слушай. Я ведь в пехоте служил, в самое пекло нас кидали, под пули. Наступление было, у немцев высоту надо было отобрать. Кинули нас на неё, а там фрицы уже окопаться успели. Мы их огневую точку прямой наводкой подбили, пулемёт ихний, но тем уже деваться некуда, тоже стоят насмерть. Пули что пчёлы, свист стоит, хоть носа не высовывай, страшно. А команду выполнять надо, война же.  Подняли нас в атаку. Я зубы стиснул, и наверх. Бегу, ору во всю глотку «ура», а пули мимо летят. Ну, думаю, сейчас и мне прилетит. А впереди уже и фрицы с автоматами, запугать нас хотят, тоже встают из окопов.  – Глаза деда Василия стали глубокими, в них и свет от огня печного, и влага блестит. Смотрит на огонь, а папироса  в пальцах слегка подрагивает. Голос приглушённый, словно не из губ, а из груди звук идёт. - Краем глаза-то вижу, что один я бегу, первый, все позади. Но уже не могу остановиться, и с каждым шагом всё отчаянней становлюсь, словно во мне и человека не осталось.
   - А что же осталось, деда?
   - Огонь. Горит всё в груди, и в руках, сам словно огонь. И в эту секунду вижу, что рядом со мной отец мой бежит, молча бежит, но посматривает на меня, и вроде как подбодряет. Гляжу в другую сторону, а там дед мой, и ещё кто-то из наших, только в казачьей форме. Не помню как врубились мы в немцев, но в том бою меня ни одна пуля не задела. Разбили мы их в пух и прах.
   -Деда, а откуда твой дедушка там взялся?
   - Не знаю как это вышло, внучек. Я ведь и сам до сих пор в сомнениях. Не причудилось ли? После боя ходил как ошалелый, бойцов спрашивал, мол, видали? А те плечами жмут. Ты, говорят, первым побежал, а мы за тобой рванули. Но никого они не видели, паря. Один я бежал. Такое вот со мной было.
   - Это когда тебе ногу ранило?
   - Ногу мне уже в Германии, осколком шальным. А тогда меня от пули мои предки сохранили. Рядом они с нами, деды наши, в этом огне, в сердце. Надо только разжечь его как следует, забыть про себя, и тогда тебе сам чёрт не страшен. Но с огнём, сам знаешь, шутки плохи. Иной раз следует и холодной головой подумать.  Понимаешь меня?
   - Понимаю.   
    - Уу… Заговорились мы с тобой. Давай-ка, паря, на этом закончим, и на боковую. Спи, Игорёха, подниму рано, дел у нас с тобой в воскресенье не переделать. А я малость промнусь до ветру, душно в избе. Печку-то натопил шибко жарко. Ну, тебе-то в самый раз, под тулупом овечьим сны смотреть.
   В доме тепло и тихо. Дед как будто спит, но Игорёк знает, что это видимость.
   - Деда…
   Егорыч долго не отвечает, но потом всё же вздыхает и скрипит кроватью.
   - Что, не спится?
   - Не спится, деда. Объелся я.
   - Ну, это дело житейское. К утру пройдёт.
   - Деда… - Игорёк знает, о чём спросить, но не решается. – Почему у меня настоящего папки нет? У всех есть, а у меня нет. То один, то второй. Говорят, что это мамка у меня никчёмная. Это как, деда?
   - Ты тому, кто такое сказал, или скажет, сразу меж глаз, да с оттяжкой. Чтобы в следующий раз думали что говорить. Гляди-ка, умники. Мамка у тебя правильная. Тебя вон родила… Что, мало разве? Могла, конечно, ещё родить, но то может не от неё зависит. Тут и от мужика многое значит. Так что о мамке не тревожься. - Дед встаёт, опять вздыхает и идёт к печке. Открывает заслонку и закуривает. - Разбередил ты меня, паря, своим вопросом. Про папку, про мамку. Это дело, брат, требует долгого разговора. А у нас только ночь. Хотя, когда как ни ночью говорить о таких вещах. Днём-то работы полно, а ночью в самый раз. В небе ангелы витают, слышишь, как их крылья шелестят по крыше?
   - Слышу деда. Только это, наверное, птицы.
   - Птицы по ночам спят. Разве что совы. Да… С отцами у тебя чехорда  выходит. Не просто. Но это не страшно.
   - А что страшно, деда?
   - Страшно? Страшно… Страшно бывает так, что не токмо мурашки по коже бегут, сердце в камень превращается. Ноги отнимаются. Твоего деда, иначе отца моего, Егора, в гражданскую шашками зарубили. Свои, казаки, это брат страшно было.
   - А за что зарубили, деда? Как зарубили?
   - Было видать за что. Дело в революцию было, а он в красные подался.
   - А разве плохо в красные? Это же наши.
   – Не наши и не ваши. Тебе об этом рано пока.  О нас он думал, вот в чём дело. О будущем нашем. А оно у каждого по-своему видится, будущее. Я и сам пока не разобрался, за красных, или за белых. С годами только понимание пришло, что он себя в жертву принёс. Кто если спросит, кем был ваш отец? За кого жизнь отдал? А отец то герой революции, красный казак был. Так, может, и выжили Митрофановы. Не зарубили бы тогда, в другой раз может, расстреляли другие. Время дикое было, никто не разбирался, но, тебе лучше не знать того, до поры. Спи лучше. И не трепись про то. Никому.
   - А про папку моего? Он что, тоже в жертву себя принёс?
   - Владимир-то? Это история другая, долгая, тут одной ночью не отделаешься. Поговорим как-нибудь, обязательно. Ты вот бабку свою помнишь, и это хорошо. Значит, род твой в тебе, по нашей, митрофановской линии, не прервался. Точнее по линии бабки твоей, Марфы. А вот по твоей теперешней фамилии, тут не гладко вышло, поскольку с отцом твоим родным вышла неприятность, и то, мягко сказано. А неродный отец, тот, что Алексей, с ним вообще кисель получился. Может, в том и моя вина, но, теперь он далеко, и не будем о нём, хотя, человек он всё ж добрый. Духом слабый. А вот Владимир, твой родной отец, у того духу будь здоров. Через край. От того и попал на тропку тернистую. Праздник он шибко любил, и страха не знал. Мужик он сильный, ты это должен всегда при себе держать, помнить. В тебе его кровь. А придёт время, дорога к нему обязательно приведёт. Тогда твоя мозаика и сложится окончательно. Только про мамку худо не думай, что от мужика к мужику бегает. Это не то. Она к жизни тянется, поток ищет.
   - Какой поток, деда?
   - Ну, поток… По проводам электрическим что бежит, знаешь?
   - Ток бежит.
   - Ну вот. И тут тоже самое. Жизненный ток. Вроде воды невидимой, или воздуха чистого, только он больше на свет похож. Основная его часть через мужика идёт с неба, а женщине из земли достаётся. У них свои источники. Не будет мужика, баба сама как мужик станет, чтобы ток чувствовать. Ничего тогда хорошего от такой бабы не жди. Мамка твоя женщина, она ласковая, ей мужской ток нужен для равновесия, вот и увидела она его в Мишке, отчиме твоём новом. Вот такая сложилась история у нас. Ну, пожалуй что  и время. Спи, что ли. А батьку твоего ты увидишь, придёт время, отыщешь его. Или он тебя. Хотя, думаю, что от тебя больше будет зависеть. 
   Дедовы слова глубоко тронули Игорька. Долго не мог он понять, как выглядит этот ток. Что бьёт он за пальцы, когда провод тронешь, это он хорошо знал, но зачем он людям, с этим был большой вопрос, с этими мыслями они уснул в ту ночь.

                Сибирское свидание.

   Сухой морозный воздух сначала казался приятным, и бодрил тело, но пройдя от вокзала по пустынной накатанной дороге пару километров, Игорь понял, что правы были попутчики из поезда Москва-Владивосток, что одет он не по сезону. Но морская душа требует простора и свободы. Коротенький бушлатик, бескозырка набекрень, ботиночки... Чем не герой, для знакомства с местными сибирскими красотками. Однако ни одной из них Игорёк так и не увидел, оказавшись в глубине сибирских просторов. Уши щипал тридцатиградусный мороз. Лёгкий дембельский чемоданчик и белые парадные перчатки, хорошие лишь для парадов; идти дальше, или повернуть обратно? Этот вопрос уже беспокоил Игоря серьёзно.
   - Что,  братишка? Потерялся? Куда путь держишь? Море в другой стороне.
   На обочине притормозил белый «рафик», и из него высунулся усатый паренёк.
   - Да совсем задубел на вашем морозе. У вас что, совсем автобусы не ходят?
   - Дак, по расписанию. Залезай, погрейся, гляжу, в пингвина скоро превратишься. Куда курс держишь?
   - На зону.
   - Это как? – немного растерялся водитель. – Свиданка что ли?
   - Вроде того. К отцу. Никогда не видел, вот решил после службы, хоть разок увидеть, познакомиться.
   - Да, на родного отца хоть раз стоит посмотреть, - согласился паренёк. – Что, так ни разу и не видел? История… Номер зоны хоть знаешь? Их тут несколько. Он как, в строгой, или общего?
   - Вроде в строгой.
   - Ну, если в строгой, то значит, не первоход.  Повезло, как говориться, тебе. Если в строгой, то нам, получается, по пути. Везунчик.  Меня Игорьком зовут. А тебя? Тоже Игорь? Ну, паря, тогда мы тёзки. За такое дело я тебя и обратно докину. Где службу нёс? Небось, на Черноморском? Не то в бескозырке да  кителёчке не приехал бы в Сибирь. Угадал? А я на Тихоокеанском нёс службу. В Шкотово. Слыхал такое? Да, место легендарное. Год, как дембельнулся. А ты, значит, три года. Три не два. А я, паря, водолазом отходил на спасательном. Два года, от свистка до свистка. Особая диверсионная рота, слыхал про такую? Год за два, как говорится. Да, служба…  А здесь до моря как до Китая ползком. Но ничего, на машине тоже неплохо… В Сибири просторно... – разговорился водитель, набирая скорость. - А народ у нас отзывчивый. Ты как, проездом, или остаться надумаешь? Ладно, это дело требует размышлений. Если что, обращайся, адрес мой запишешь потом, когда приедем на место. Помогу. У меня всё схвачено.
   Когда Игорь оказался перед высокими железными воротами, один посреди голой степи, то сначала пожалел, что вылез из машины. Вдалеке просматривалось несколько одиноких строений, угадать которые можно было только по длинным вертикальным столбам белого дыма. Вид этих столбов на горизонте вызывал ещё большее ощущения пустоты и холода. Наконец ему открыли и, проверив документы, впустили на территорию зоны.
   - Значит, к Прахову, – спокойно и утвердительно сказал прапорщик. – К Прахову, значит…  И кто ж он вам приходится? Судя по документам родственник. Отец что ли?
   - Так точно, - привычно подтвердил Игорь, всё ещё переминаясь с ноги на ногу от холода.
   – Давай, хоть горячего чаю с дороги, пока разберёмся с твоим вопросом. А то гляжу, к морозу нашему ты не привычный. Служба-то нормально прошла? Севастополь, город русской славы. Ну, как говориться, так держать. Дома ждут, поди.
   Неторопливая манера начальника караула давала понять, что время здесь течёт иначе, нежели в других местах. Прапорщик долго говорил по телефону, пока рядовой возился с электрочайником и заваривал чай. Положив в эмалированную кружку два кусочка, он равнодушно поставил чай на стол и ушёл выполнять свои дела. Вопросов он не задавал, что, конечно, Игоря несколько обескуражило. Постепенно он начал понимать, что его парадная форма уже не актуальна, тем более в этом затерянном снежном краю. А где-то не так далеко находилось его родовое село, название которого он записал в армейском дембельском альбоме. Маршрут туда ещё предстояло проложить.
   - Не знаю, как и сказать вам Игорь Владимирович, - так же сухо начал прапорщик, закончив разговор. – Не срастается у нас свидание.
   Игоря такой оборот ещё больше озадачил. Столько проехать, через всю страну, можно сказать, едва не обморозил уши и всё остальное, а тут не срастается. Взгляд его растерянный, конечно, был воспринят положительно, и прапорщик вздохнул. – Ладно, посиди пока. Бушлатик можешь снять. А я пока начальнику позвоню. Выходной же сегодня, а ты тут с Праховым. Он же на особом положении у нас. Так сказать, хулиганит, не слушается. Какая ему свиданка? Ему в карцере сидеть ещё двое суток, а тут ты в лакированных ботиночках, так сказать, с корабля на бал.
   - Ну, товарищ прапорщик…
   - Да всё я понимаю. Подожди. Мы же люди. Решим твой вопрос.
   Через час у ворот остановился зелёный «уазик», и Игорь увидел начальника тюрьмы. Майор, невысокий и широкоплечий, уже начинающий седеть, сухо отдал честь, выслушал доклад начальника караула, краем глаза оглядывая гостя.
   - Так, я майор Печёнкин, чем обязан? – негромко пробасил начальник лагеря.
   - Батю бы увидеть, товарищ майор, - словно извиняясь, как-то жалобно пропел Игорь, уже понявший, что просто так ларчик ему не откроют.
   - Батю, говоришь… Озадачил ты всех нас, ну да ладно. Как служба-то прошла, старшина? Нареканий нет?
   - Никак нет, - отчеканил Игорь.
   - В кругосветку ходил?
   - Так точно, на Кубу.
   - Молодец. А что дальше думаешь? Домой, к матери, или задержишься? Нам люди нужны. Умеешь что делать? Или так, по бабам?
   - И по бабам, - нашёлся Игорь, расплывшись в улыбке и потирая небольшие усики.
   - Ну, это по-нашему, по-сибирски. Хорошо, пока посиди тут, сейчас обед у всех, пусть поедят, да и ты, наверное, оголодал с дороги. Что? Покормим моряка? - обратился он к прапорщику.
   - А как же, товарищ майор. Пусть хлебнёт, как говорится, наших щей.
   - Всё, жди моряк, увидишь ты своего отца, тем более, что не видел никогда до этого.  Случай особый. Может после этого за ум возьмётся.
   Их оставили в специальной комнате, где было две кровати, стол и небольшой одёжный шкаф. Это была комната для свиданий, с зарешёченным окном и видом наподобие сквера, в конце которого возвышался корпус каких-то внутренних служб. Иногда мимо проходили наряды солдат, одетых в белые полушубки, пробегали заключённые, пряча остриженные головы в коротких воротниках телогреек; зона вызывала чувство невыразимой тоски.
   - Значит сын, говоришь. Ну-ну.
    Игорь даже не услышал как отворилась дверь. Мужик был небольшого роста, можно сказать щуплый, лет пятидесяти с виду, с подвижным скуластым лицом и колючим взглядом маленьких серых глаз, коротко стриженный и седой. Осмотрев Игоря с ног до головы, он шмыгнул носом. – Игорёха, здорова, что ли. Ты курева-то прихватил? Или некурящий?
   Игорь растерянно кивнул, и полез во внутренний карман бушлата. Конечно, его осмотрели перед тем, как пустить на территорию зоны, но вопрос отца тут же вызвал ответные мысли, что тот мог спросить и чего посерьёзнее. Однако вид новенькой, ещё не начатой пачки болгарских сигарет удовлетворил родственника.
   - Сын, значит, - повторил отец, рассовывая сигареты в особые места одежды, и внимательно осматривая Игоря. За пару минут он бесцеремонно опустошил пачку, оставив в ней одну сигарету. – Молодец, что приехал, Игорёха. Давно тебя ждал. Как служба? По морям, по волнам. Нормально?
   На этот вопрос Игорь уже не отвечал, а только усмехнулся.
   - Понятно. Я бы на твоём месте тоже самое ответил. Планы-то какие? Конечная, или дальше, на паровозе? До самого океана… Да… Дела. Да ты присаживайся. Приляг с дороги. Я тоже покемарю малёха. Тебе, наверное, доложили, что меня из карцера выдернули. А, всё это мелочь. Хрен им до копейки, чтобы Володька Прахов спину под них гнул. Нас не такие гнули, а потом бросили. И ты не гни спину, Игорёха. Жизнь надо прожить достойно, а  ещё лучше весело, с куражом.
   Неожиданно Володька смолк. Он так и завалился на кровать, не сняв валенок, укрыв себя телогрейкой, и через минуту засопел. Игорь снял ботинки и тоже прилёг. Проснулся он от того, что кто-то тормошил его за плечо.
   - Просыпайся морячёк. Время. - Игорь открыл глаза и увидел знакомое лицо прапорщика. Рядом, с заломленной в руках ушанкой стоял отец, переминаясь с ноги на ногу.
   … – Ладно, даю вам ещё десять минут, а потом пора и честь знать. Кому на волю, а кому и…
   - Всё будет чики, командир, - распустив веером синие пальцы, заверил Прахов старший. – Мы тут погутарим на прощание, как говорится… Пять минут. Пять минут, начальник.
   После того, как прапорщик ушёл, опять возникла пауза. Оба глядели в окно, за которым падали одинокие сухие хлопья снега.
   - К морозу, - сказал отец приглушённо. Игорь молчал, размышляя, какой же тогда мороз сейчас за окном. Отец достал сигарету и закурил. – Не забывай меня Игорёха. Как говорится…  Пиши. Адрес мой ещё долго не изменится. Здесь письма как чистый воздух.
   Игорь мотнул головой, пряча зажигалку, и поднялся. Они молча обнялись.
   - Как там мать? Нормально? Ничего хоть? С китайцем-то ладит?
   Игоря удивило, что отец в курсе его семейных дел.
   - Да ладят, вроде.
   - Привет Василию Егорычу. Дед-то здоров? Ногу-то таскает, свою деревянную?
   - Бегает.
   - Ну, слава богу. Ты сын не смотри на всё это. Вернее смотри правильно. Жизнь она такая. Люди везде должны оставаться людьми, они потому и живут на земле. А она жизнь всякая. Здесь тоже жизнь. Не сахар конечно, но, что сделаешь. За ошибки тоже платить надо. По счетам. Не хватает мне, конечно, вас. Саше скажи, что всегда любил её. А лучше ничего не говори, а то ещё взбредёт в голову чего. Она такая. Не надо мне. Ты вон приехал, и то, перевернул всё в груди. Но всё равно спасибо тебе, сынок. Думал, так и сдохну, и не увижу сына родного. Теперь и дышать стало легче. Болен я, Игорёха. Это же мой не первый срок. Я ведь полжизни за решёткой просидел. Может, и не дотяну до воли. Но ты не волнуйся. Это не твоя печаль. Себя береги, и не гни спины никогда. Праховы вольный народ. Как волки.
   Отец сглотнул накативший ком, ещё раз обнял Игоря и, стукнув его сжатым кулаком по плечу, вышел из комнаты, где уже стоял начальник караула.
   За воротами Игоря уже ждал знакомый «рафик».
   - Ну что тёзка, повидал батяньку? Как оно? Пришлись друг другу? За раз не просто сродниться. Даже если отец родной, а всю жизнь не виделись. Я тебя понимаю, братишка. У меня ведь тоже отчим. А отца я вообще не помню. Погиб он, ковшом задавило на стройке. Полез в яму чинить, а механизм возьми да сработай. Мне два года было. Только по фоткам и знаю. А у тебя хоть и зэк… Ты уж извини, но здесь других не держат. А ему здесь нормально, поверь. Такие, как правило, на воле больше года не держатся. Опять возвращаются. Хотя, у кого как.
   Водитель ещё долго раскрывал перед попутчиком глубину драмы местного контингента, и за это время «рафик» незаметно оказался на вокзальной площади перед подобием какого-то памятника.
   - Ну вот, Игорёха. Приехали. Чего решил-то? Здесь остаёшься, или дальше?
   Игорь растерянно улыбнулся и выдохнул: - Не знаю пока.
   - Да какие вопросы? Мать ждёт, девчонки знакомые затомились. Давай братишка, счастливо. А то смотри, возвращайся. Как говориться, на родную землю. Сибирь сильных мужиков любит. Адрес мой у тебя есть, если что, пиши. А ты, вижу, не подарок, хоть и ростом невелик. Кремень. Наш мороз не шуточное дело. Да и в зоне, смотрю, приняли как надо. А там в людях разбираются. Значит мужик ты правильный.
   «Рафик» сделал круг почета по площади, издал протяжный сигнал и скрылся. Оставшись один, Игорь вдруг ощутил жгучее желание поскорей залезть на верхнюю полку общего вагона, и не просыпаться до самого Тихого океана. Он набрал полную грудь морозного воздуха и с облегчением выдохнул – прощай Сибирь.


                Белка.

   На полу посреди комнаты лежала огромная куча охотничьих ружей. С чёрными воронёными стволами и курками, от которых исходил незнакомый кисловатый запах. Это была однокомнатная квартира, с отдельным входом, в двухэтажном доме, где у отчима находилась работа. Игорёк по привычке зашёл к нему после уроков и обомлел от увиденного. То были изъятые стволы, незаконно содержащиеся у населения, не желавшего ставить их на учёт.
   - Ну, чего застыл как сурок посреди поля? Оружия никогда не видел? – спросил, улыбаясь, дядька Мишка, заполняя какой-то документ. – Чего растрёпан? Опять подрался?
   - Да… Так. Дурачились с пацанами.
   - Всё правильно. Мужик обязан уметь постоять за себя. Драка для него игра. Чем больше играешь, тем меньше боишься поражения. Как там Петро? Опять двоек нахватал? Снимай пальто, жарко в комнате, причешись. Ну, чего остолбенел? Первый раз что ли, оружие видишь?
   - Чего это не видел, - пробурчал растерянный Игорёк. – Ружья, охотничьи.
   - Интересно?
   Игорёк молча закивал растянувшись в улыбке.
   - Тогда выбери себе дробовик.
   - Это как? – не понял предложения Игорёк, раскрыв изумлённо глаза.
   - Ну, выбери, какой понравиться, тот и оставишь себе.
   - А что мне с ним делать?
   - Охотиться будешь, - спокойно ответил отчим.
   - По-настоящему? В лесу, на зверя? – не поверил словам Игорёк.
   - Ну, да. Не в посёлке же на кошек. В лесу. Патроны зарядим с тобой, и пойдёшь.
   Всё ещё не веря словам отчима, Игорёк стал копаться в оружии, и вскоре вытянул из кучи двуствольную курковку шестнадцатого калибра.
   - Да, губа у тебя не дура, - посмеялся над выбором дядька Мишка, примеривая оружие на своём плече. –Ты про отдачу когда-нибудь слышал?
   - Конечно, слышал, – кивнул Игорёк.
   - А почему тебе именно это ружьё понравилось? Вон их сколько, а ты его вытащил.
    - Игорь ненадолго задумался, оглядывая кучу.
    - Красивое.
    - Ну, что же. Красота это серьёзно, это причина. Значит, ружьё твоё. Сегодня займёмся изучением работы механизмов, а завтра зарядкой патронов. А на выходных, если погода не испортится, сходишь на охоту.
   - Один? А мама разрешит?
   - Мама? – Отчим ненадолго задумался, рассматривая в руках выбор Игорька. – А ты как думаешь?
   Игорёк тоже задумался, искоса поглядывая на своё новое приобретение.
   - А мы ей не скажем.
   Дядька Мишка громко рассмеялся, похлопав пасынка по плечу. – Значит, решено, язык за зубами.
   Ранним воскресным утром они вместе выехали за посёлок. Оказавшись одни посреди небольшого поля, они вышли из машины, и подошли к лесу, куда вела едва заметная тропка.
   - Знаешь, чья это тропа? – спросил дядька Мишка, щурясь от яркого февральского солнца.
   - А то. Собачья, - почему-то прошептал Игорёк.
   - Правильно. Охота любит тишину, так что, ступай тихо, деревья не задевай, слушай лес. Тропа живая, по ней видно, что собаки на охоту бегают, зайцев промышляют. А чем мы хуже. Иди по ней, и не сворачивай, снег-то глубокий. А если свернёшь, то обратно по следам возвращайся. Усёк?
   Игорёк кивнул головой и стал натягивать на себя сначала вещмешок, а за ним и дробовик.
   - А ну, покажи, как будешь курки обратно спускать? Что мы с тобой отрабатывали?
   Игорёк важно вскинул ружьё, и взвёл один из курков. Потом сделал вид, что целится. Немного подержав ружьё наперевес, он скинул его на локоть и оттянул до отказа петушок, потом осторожно надавил на курок указательным пальцем, и медленно вернул петушок в исходное положение.
   - А до этого, что должен был сделать? Патрон-то забыл вынуть.
   - А его ж там нету.
   - Неизвестно. А ну, глянь.
   Игорёк недовольно разломил ружьё и показал отчиму.
   - Правильно, нету. Но об этом никогда не забывай. Сначала патроны, потом курки. Ладно, заряжай оба ствола дробью и вперёд. Ружьё не снимай, пока не увидишь зверя, и курки не взводи, - шепотом наставлял отчим, снимая с руки часы. – Поглядывай время. Когда проголодаешься, сделаешь привал, и всё делай, как учил. Не забыл, в кого нельзя стрелять?
   - В матку, - шмыгнув носом ответил Игорёк.
   - А ещё?
   - В лебедя.
   - Правильно, - похвалил отчим. А ещё?
   - В журавля, - подумав немного, ответил Игорёк, почему-то улыбнувшись.
   - Вот, самое главное. Никогда не стреляй в журавля.   
   После тщательного осмотра отчим вынул из-за пазухи нож в ножнах, и пристегнул его к ремню, которым был подпоясан Игорёк. – Ну, вот, теперь ты самый настоящий охотник.
   Оглядев себя, Игорёк шмыгнул носом, втягивая морозный воздух, и важно пошагал по тропе. Неожиданно он остановился и оглянулся. Отчим стоял у кромки леса и наблюдал.
    – Не страшно? Может, передумаешь?
   Игорёк замотал головой и вошёл в лес.
   Идти среди деревьев и кустов было нелегко, приклад неудобно бил по лодыжкам, а стволы цеплялись за низкие ветки. Тишина стояла такая, что Игорёк боялся наступать валенками на снег, и слышал, как стучит сердце. Незаметно первое  волнение сменилось любопытством, а затем, забыв, что на охоте, он стал напевать свою любимую Катюшу. Неожиданно из-под куста выскочил заяц. Движения его были такими быстрыми, что лишь, когда он исчез из вида, Игорёк понял, что это был беляк. Он сразу снял дробовик, взвёл один из курков и стал медленно подкрадываться к тому месту, где спрятался зверёк. Заяц вновь выскочил из-под коряги, и прыжками пустился удирать. Не мешкая, Игорёк прицелился и выстрелил. Когда дым рассеялся, и в ушах перестало звенеть, Игорёк обнаружил себя лежащим в сугробе ногами к верху, а ему на голову сыпется сухой снег.  Он с трудом выбрался из сугроба,  осматривая место, куда стрельнул. Зайца не было.
   - Ну и ну, - в слух удивился Игорёк, проверяя целость своего плеча. – Вот это отдача…
   Он разломил ружьё и вытащил ещё тёплую гильзу. От неё пахло гарью и порохом. Запах был приятным. Снова зарядив свободный ствол дробовым патроном, он потянулся по тропе, петлявшей в широком светлом распадке среди деревьев и пней, делая небольшие шаги, и стараясь не издавать шума. После первого промаха он понял, что охота требует осторожности, к тому же, идти быстро ему мешало плечо, сильно болевшее от отдачи ружья. Тропа, петляя, уходила в вершину сопочки, и, размышляя над тем, идти туда или повернуть обратно, Игорёк надолго остановился, припомнив совет дядьки Мишки, что на охоте нельзя спешить, и если не знаешь, куда идти, то или стой, или возвращайся по следу. Утоптав вокруг себя полянку, он стянул поклажу, повесил дробовик на ближайший сук, и достал из вещмешка бумажный свёрток с бутербродами и маленьким металлическим термосом. Еда на морозе показалась особенно вкусной. Ему понравилось ходить по лесу, понравилось быть одному среди тишины и слушать её. Страшно было только одно – отдача приклада, и как её избежать, если придётся стрелять, Игорёк пока ещё не решил. В вещмешке была припасена берёзовая кора на всякий случай. Ему подумалось, что пожечь её, чтобы согреть озябшие пальцы, будет совсем неплохо. Береста загорелась сразу, она сильно дымила, издавая приятный смолистый запах. Вдруг он увидел, что сверху, недалеко от костра, на него смотрит какой-то небольшой рыжий зверёк. Мелькнула догадка – белка. Она суетливо мелькала среди голых веток, с любопытством наблюдая за тем, что происходило внизу. Не задумываясь о том, зачем ему эта добыча,  Игорёк снял дробовик и взвёл курок. Уперев его прикладом в ствол дерева, даже не целясь, а лишь примерно наведя ствол, он нажал на курок. Выстрел оказался таким сильным, что ружьё раскололось надвое, едва не ударив Игорька по голове. Постояв некоторое время ошарашенным от выстрела и громкости прокатившегося по распадку эха, Игорёк стал обыскивать поляну. Белка лежала на белом снегу, ярко-рыжая, с пушистым огненным хвостом, и белым воротником на груди. Он поднял зверька, удивившись его невесомости. Вокруг стояла гробовая тишина, по-прежнему светило яркое солнце, а снег под ногами хрустел от мороза. Этой тишины он вдруг испугался. Рядом валялось поломанное ружьё, а он растерянный стоял один среди леса, и держал в руках мертвую белку. Он бросил её на снег, и быстро собрав обломки оружия, почти побежал обратно. Через некоторое время он остановился и огляделся. Вокруг всё было незнакомым, и Игорёк понял, что заблудился. К этому времени яркое солнце на голубом небе сменилось дымкой, и всё, чему его учил дядька Мишка в отношении ориентации по сторонам света, уже не имело смысла. Игорёк повернул обратно, и вдруг увидел перед собой человека, вернее человечка. Тот был таким маленьким, что, подойдя к нему близко, Игорёк обомлел от удивления. Перед ним стоял мальчишка из второго класса. Это был Сергунька Поддубный, круглый двоечник и прогульщик. Несмотря на свою богатырскую фамилию, все Поддубные, включая и Сергуна, были маленького роста, при этом очень выносливые и жилистые. Пальцы Сергуна были такими цепкими, что Игорёк спрятал руки в карманы, чтобы не здороваться.
   - Здарова, Игорёха, - звонко приветствовал Сергунька, деловито стягивая с плеча ружьё.
   - О! А ты как тут оказался? – всё ещё не веря своим глазам, воскликнул Игорёк.
   - Это ты как тут оказался? На моём участке. Это моя территория, - наседая, звенел Сергунька.
   Игорёк напрягся, готовясь к выяснению, кто здесь главный.
   - Ух ты! Как его напополам! – воскликнул Сергун, заглядывая за спину Игорька, где висели остатки оружия. – В щепки. И чё теперь? На выброс?
   - Не знаю, наверное. От отчима влетит.
   - Ерунда, - махнул рукой Сергун, снимая с плеч свое оружие. – У него этих ружёй полно. А с этим… Приклад склеить пара пустяков. Вот с каким надо охотиться. Белка. Мелкашка. И лёгенькая как пушинка. Лупит в копеечку, и отдачи никакой. Хочешь стрельнуть? Пуль до хрена.
   Игорёк, не раздумывая взял винтовку и прицелился в сучок стоявшей невдалеке берёзы. Бесшумный выстрел поначалу даже разочаровал, но отсутствие отдачи поразило его.
   - Здорово, - сказал Игорёк, возвращая оружие Сергуньке.
   - Кажись попал. Неплохо для первого раза. А ты каво палил? В медведя? - не скрывая иронии, спросил Сергун, удобно подгоняя ремень винтовки на складках длиннющего старого суконного пальто, доходившего ему до самых пяток.
   - Зачем такое длинное? Ходить же неудобно, - поинтересовался Игорёк, забыв о вопросе.
   - Дурак. В самый раз длина. Коленки не дует. Костерок развёл, на ветки завалился, и снизу и сверху укутался, и спи всё ночь.
   - Ночью, один, в лесу?
   - А чего? Дровишек наготовил, лапника нарубил, две колоды кедровых запалил,  и спи себе до утра, от огня тепло, - делово поучал Поддубный.
   - А как же дома?
   - Дома… Дома баба Тома. Дак, ты чего палил? – не отступал Сергун.
   - А… В белку.
   - И чё? Попал?
   - А ты думал.
   -  Ну и покешь. Брешешь, наверное.
   - Сам ты брешешь, что в лесу ночевал… А не веришь, пойдем, покажу.
   - Ты чё, бросил её? Во, дурень. Патрон зазря перевёл. Это ж добыча. Шкурка белки зимой в цене. Не возьмёшь, моя будет, если правда убил.
   Они быстро нашли место минувшей драмы, и убитого зверька.
   - Гля, и точно. Одна дробина попала. Повезло. Ну, чего решил? Берёшь или чё? Учти, мне сгодится, - звонко напирал Сергунька, внимательно рассматривая мёртвую белку.
   - Мне не надо, забирай, - буркнул Игорёк и, не прощаясь, побрёл обратно.
   - Не в ту сторону, дурень. Посёлок обратно. А если хочешь, то давай со мной. А чё, пошли. У меня тут в паре  километров зимовьё, печка железная. Там и пожрать есть. Белку твою обдерём, а мясо сварим. Беличье мясо ничего, есть можно. У меня кислая капуста есть, борща наварим.
   Слова Сергуньки до глубины души удивили Игорька своей простотой и практичностью смысла.
   …- А то, смотри, у меня несколько петель на зайца поставлено недалеко. А у зимовья капкан на волка. Приходил ночью. – Можем поохотиться.
   Испытывая жгучее желание влиться в компанию, пряча глаза, Игорёк что-то пробурчал в ответ, и, развернув свои валенки, прошагал мимо бывалого охотника Сергуна в сторону дома. Выйдя из леса, он увидел «газик» и отчима,  сидевшего у небольшого костерка. Игорёк вскрикнул от радости, и почти бегом выскочил на поле.
   Разбитое ружьё нисколько не взволновало отчима. Осмотрев его, он без всяких комментариев бросил обломки в багажник, схватил Игорька за воротник шубейки и засунул в машину. Рассказ об убитой белке, как и сломанное ружьё,  не вызвал у него больших эмоций. Перед въездом в посёлок он остановился, заглушил машину и спросил:
   - Жалко было белку?
   Игорёк молча кивнул, стараясь не глядеть отчиму в глаза. Внутренне он был очень доволен тем, что тот его не ругал за поломанное ружьё, не наставлял, и не упрекал. Лишь когда они подходили к дому, оставив и дробовик, и вещмешок в конторе, отчим сказал:
   - Никогда не убивай зверя, если потом не воспользуешься им.
   - Это как? - спросил Игорёк, остановившись.
   - Охота не развлечение. Охотник убивает добычу, чтобы жить. Если мех, то для одежды, если мясо, то для еды.
   - Но Сергун и съест её.
   - Сергун это Сергун, а ты, это ты. Белку кто убил? Сергун? Ты убил живое существо, тебе и польза должна быть. За это ты лесу потом спасибо должен будешь сказать, или тебе когда-нибудь за это придётся ответить. Понимаешь?
   - Значит, охотиться плохо?
   - Нет. Не плохо, если не ради забавы. Понял теперь?
   - Понял, - тихо произнёс Игорёк, действительно осознав смысл слов отчима.
   Со временем Игорёк стал заядлым охотником, но почему-то уже никогда не стрелял в белок. Через год с тем же Сергуном, на солонце, они завалили молодого изюбря, а по осени набрели на табун диких кабанов. Это была великая охота.
                Отчим.

    Прошло больше десяти лет с той самой первой охоты. Позади остались три года службы на флоте, и первый курс института. В этот приезд отчим неожиданно, с порога сказал собираться в тайгу. Игорь как будто был готов к этому, но мать стала противиться.
   - Пусть хоть отоспится, - пробовала возразить Александра Васильевна, желая насладиться общением с сыном. Но отчим стоял на своём.
   - Что ты мать его за брюки держишь? Что ему у твоей юбки сидеть? Гоголя читай, Тараса Бульбу, там уже всё сказано. Мужчина должен делом заниматься. Неделя в лесу ему не повредит, а мне помощник нужен, одному не справиться.  Собирайся Игорь, я всё неделю тебя жду, когда приедешь.
    И слова отчима, и то как он двигался и смотрел на пасынка, выдавали скрытое волнение. Собирая вещи, вместо оружия он почему-то укладывал в машину обычный инструмент – топор, ножовку, двуручную пилу, стамески…
   - Строить что ли собрались? – всё ещё ворчала хозяйка. У тебя же есть зимовьё.
   - Строить, строить, - отмахнулся отчим. – Не отвлекай, а то обязательно забуду чего нибудь.
   Так они прособирались примерно час, потом перекусили, что подала на стол всё ещё недовольная хозяйка, и поехали в тайгу. На одной из развилок, забравшись высоко в сопки, они бросили машину, и нагрузив всю поклажу на себя потянулись ещё выше. Накатанная грунтовая дорога сменилась едва заметной колеёй, по которой уже сто лет никто не ездил, отчим шёл впереди и молча оглядывался, словно волновался, что Игорь отстанет от него и чего доброго заблудится. Потом делали небольшой привал. В густом лесу было душно и сумрачно.
    - Не жалеешь? Что потянул тебя в лес. А то лежал бы сейчас на диванчике, телевизор смотрел.
    Игорь усмехнулся.
    - Всё нормально. Сам хотел попросить тебя.
   Они выпили из бутылки воды и пошли дальше, и так прошли примерно час, пока отчим окончательно не сказал – всё, пришли. По глазам пасынка он понял, что тот немного растерян.
   - Как тебе здесь? Нравится место?
   Игорь растерянно пожал плечами, рассеянно огляделся и кивнул: -Ничего.
   - Значит, нравится. Будем здесь зимовьё делать, - сказал отчим, выкладывая инструмент. - Осмотрись, потом можешь прогуляться вокруг, на сопку подняться. Там красиво, далеко видать, горы кругом. Небось, думаешь, зачем всё это мне?
   Игорь не скрывая улыбки кивнул.
   - Осваивайся пока, костёр собери, а я сам прогуляюсь, на ужин пособираю съестного. Внизу ключик, у тех берёзок, там можно воду набрать. Смотри тигра не напугай, он там косуль караулит. – Отчим хитро улыбнулся,  взял пустую бутылку для воды и пошёл к тем самым берёзкам. Пока он ходил, Игорь разобрал все вещи, потом сходил на ключ, вскипятил воду в котелке и чайнике. Ожидая дядьку Мишку, как он его про себя называл, в памяти всплывало всё, что связывало его с этим странным человеком. Припомнил и то, как убежал из дома. Тогда Игорь долго держал обиду на мать, за то, что она променяла одного отца на другого. Он никак не мог смириться с тем, что его новый отец китаец. Ему было стыдно ходить в школу. Он хотел податься в бега, ожидая прихода весны и тёплых дней, но случай всё ускорил. Соседские мальчишки подговорили его взять из конторы, где всё время пропадал дядька Мишка, охотничьих патронов, но их в столе не оказалось, и Игорёк вместо этого взял со стола боевой патрон от карабина, толком не понимая, насколько это серьёзно. Этот патрон он как-то странно потерял, так и не показав пацанам, но дело было сделано, и на вопрос отчима ему пришлось смотреть прямо в глаза и отнекиваться.
    Уже не переспрашивая, дядька Мишка ощупал полы длинного пальто и без труда отыскал провалившийся в дырку патрон.
    - Ты вор, - не скрывая презрения произнёс он и оттолкнул Игорька от себя. – Вор и лгун.
   Слова больно резанули тогда, Игорь обиженный выскочил из конторы, и сломя голову побежал, куда глядели глаза. Только поздно вечером в доме стало понятно, что Игорька нет, и то благодаря случайному приходу деда Василия.
    - Куда внука подевали? - растерянно спросил дед Василий с порога, ожидая, что Игорёк сейчас выскочит из комнаты и бросится в объятия к деду. Но этого не произошло. Михаил сухо поздоровался с тестем, накинул куртку, и ни чего не сказав, вышел из дома. Пробежав по улице, и расспросив всех, кто попался на пути, он понял, что Игорька в посёлке нет. Как на беду начиналась метель. Каким-то особым чутьём он понял, где надо искать пасынка, взял у знакомого охотника коня по кличке Рыжик, и тут же отправился на поиски. Игорька он нашёл уже засыпанного снегом, прямо на тропе, ведущей на зимовьё. То, что он нашёл Игорька в метель, и в наступивших сумерках, можно было считать чудом. Игорь уже давно забыл об этом случае, но тот почему-то всплыл из памяти, и заставил всё переживать вновь: и воровство, и обиду, и отчаяние.
    Отчим появился неожиданно, совсем с другой стороны, в окружении облака комаров.  Он тут же снял с себя мокрую одежду, развесив её рядом с костром. Пока сушилась одежда, и отчим с голым торсом расхаживал вокруг огня, Игорёк ненавязчиво разглядывал шрамы на животе и груди своего неродного отца. История этих шрамов была тёмной, и ему всё время хотелось узнать о них, но случая как-то не представлялось. Потом они пили чай, ели нехитрую зелёную похлёбку из собранных дикоросов: отчим с удовольствием уплетал своё творение, расхваливая ценность зелёных приправ. Было не так вкусно, как если бы было сварено мясо, но Игорь ощутил необычную лёгкость и приподнятость настроения после съеденной половины котелка. Выходило, что дядька Мишка знал кое-какие секреты приготовления пищи.
   - Я всё никак не пойму, дядь Миша? Зачем ты мне тогда дал ружьё? – спросил Игорь, когда они уже развалившись на земле считали звёзды. - Ну, помнишь, с белкой. Я же маленьким был.
   Вопрос нисколько не смутил отчима. Прищурив свои восточные глаза, он лишь ухмыльнулся лукаво, как обычно подбирая для ответа какую-нибудь свою  восточную мудрость.
   - Тогда тебе ведь не было страшно? Ведь так?
   - Тогда нет. Но потом, когда я вырос, мне подумалось…
   - Что я таким образом, решил от тебя избавиться?
   Оба они засмеялись.
   - Ну, да, так я и подумал.
   - Всё правильно. Другого я и не предполагал. Но сейчас, я надеюсь, ты так не думаешь?
   - Конечно, нет.
   - Тогда к чему этот вопрос? Мы с тобой прожили столько лет, не сказать что душа в душу, но ведь не впустую. Конечно, ты меня ревновал к моим сыновьям, а я тебя к деду Василию. Но то родная кровь, а твой дед великий человек. Он и слепил тебя как личность. Но думаю, что и моего в тебе хватает.
   - Хватает, - смущённо улыбаясь, закивал Игорь, почему-то пряча глаза.
   - А… Твой блеск в глазах… Он восточный, лукавый. От меня. Только не думай, что меня это умиляет. Это жизнь. Давай лучше ещё поедим, пока уха не остыла. Аппетит разгулялся. Если не против, то у меня для такого случая кое-что припасено. – Поймав на себе изумлённый взгляд, отчим достал из рюкзака зелёную фляжку.
   - Ух ты. Военная.
   - Сразу видно, будущий военрук. Определил верно. Она самая, с войны. Это мне ещё в лагере подарил один из охранников.
   - В каком лагере? - удивился Игорь.
   - В пионерском, - пошутил отчим. – Ладно, лагерь оставим на потом. Вернёмся к твоему вопросу. Смотри, не обожги горло. Самогон крепкий.
   После первого залпа Игорь налил ещё раз. – Заедай, не то разомлеешь, - предупредил отчим лишь пригубив из своей кружки. - А тогда утренняя зорька пройдёт без тебя.
   Потом они решали задачу устройства будущего зимовья, отчим чертил прямо на земле контуры избушки и объяснял, что и зачем надлежит сделать. На всё про всё было чуть больше недели, но по его уверениям, этого должно было хватить. На вопрос, зачем Игорю зимовью, если он приезжает, дай бог, два раза в год, отчим ответил коротко – не важно. Главное построить. Будет куда бежать от жены.
   … - Твой выбор стать учителем военного дела… Думаешь, он случайный? - неожиданно спросил отчим, снова усаживаясь на расстеленной овчине. - Мужчина прежде всего воин. Даже в мирное время он должен быть готов ко всему. Но сразу им не стать. Надо подниматься по ступеням плавно. Этим и занимается отец. Понимаешь теперь, почему я тебя на охоту отправил?
   - Значит первая ступень охотник?
   - Не первая. Первая рыбак.
   Они дружно засмеялись, поглядывая в сторону приготовленных на утро удочек.
   - Да, сначала мужчина должен стать охотником, и научиться не только добывать зверя, но и выбирать добычу, которая ему будет по плечу. С женщиной тоже самое.
   - Иначе она его съест, -  перебил Игорь, не сдерживая ухмылки.
   - Кто, женщина?
     Они дружно рассмеялись.
  … - С тобой неинтересно стало. Ты всё знаешь наперёд. Шучу, конечно. Ты умный мужик, чего тут не понять. Но есть ещё кое-что. Ответственность. За свою жизнь, и за свои дела. Охота на дикого зверя, это поединок, где на весах жизнь. Представь, что ты охотишься на медведя, или тигра… Тут неизвестно, кто добыча. Ты, или зверь. Вот где самое время понять, что такое ответственность. И что такое жизнь, и для чего она. Но тут я уже буду повторяться. Конечно, тогда мне было страшно за тебя, когда я сидел в машине и ждал. Ведь ты мог встретить кого угодно. Потом были выстрелы. Сначала один, затем второй. Я ведь не мог знать, в кого ты стрелял. После того как ты стрельнул, мне хотелось побежать по тропе и узнать. Но тогда я бы всё испортил.
   - Батя, я понял. – Чувствуя накатившее тепло внутри тела, Игорьку захотелось вдруг обнять отчима, всегда сдержанного в эмоциях, а тот сидел по другую сторону костра и глядел равнодушно на тёмное небо.
   - То, что ты понял, это хорошо, но ничего не меняет для меня. Ты же знаешь, у меня ещё два сына есть. Ни тому, ни другому я не позволил того, что позволил тебе. Когда кто-то из них в тайге, то я не сплю, хожу сам не свой, волнуюсь. Я в них не уверен. А за тебя я спокоен. Не знаю почему. Это для меня загадка.
    - Как ты меня нашёл тогда? Помнишь?
    - А… Патрон. Надо же, не забыл. – Отчим снова улыбнулся, лукаво поблёскивая глазами. – Это не я нашёл, это Рыжик, конь. Ты должен его помнить, его весь посёлок знал. Он умел как собака по следу ходить. Настоящий охотничий конь. Подранка мог тропить по следу. Он и учуял тебя в лесу. Если бы не он… Так что ему спасибо скажи, а меня прости, погорячился я тогда. Всю жизнь себя виню в этом.
    - Нет, это ты меня прости.
    Отчим рассмеялся, поднялся, и подойдя похлопал Игоря по плечу. – Ладно, будем считать, что ничего не было, хотя, всё равно было, и никуда оно не денется. Из таких моментов и складывается человек.
    Некоторое время отчим молчал, ворошил палочкой угли, словно отыскивая среди них забытую мысль, потом бросил в костёр.
     - Был у меня хороший друг, давно, он уж помер, но это не важно. Много старше меня был. Он показал мне, как надо прощать, чего мы порой не хотим, да и не умеем делать. Тимофей его звали. С того свету меня вытащил, а мог… –Отчим замолчал, и по движениям его горла было понятно, что воспоминания вызывают в нём сильные переживания. –Когда мне было плохо, даже невыносимо, он взял меня за шиворот, и повёл в тайгу. Потом мы с ним строили мне зимовьё, оно и сейчас стоит там.
    - Поэтому…
   - Да, поэтому мы здесь. Я повторил его урок, и думаю, он пойдёт тебе на пользу. Когда мы здесь построим зимовьё, это будет твоим личным местом. И все вокруг это будут знать. И не важно, как часто ты здесь будешь бывать, главное, что оно у тебя будет. Оно уже твоё, возьми это за истину. Это как правда, которую не надо выдумывать и запоминать, и которая всегда живёт в человеке. Это место будет одновременно и здесь, и в твоём сознании. Так же как и ты, будешь здесь, и где угодно. Ладно, давай оставим это на потом. Мне ещё нужно кое-что сказать тебе. Даже открыть. Никому никогда не говорил, ты первый.
   - А может не стоит? - попробовал пошутить Игорь.
   - Брось. Мне не до шуток. – Отчим достал пачку сигарет. Они закурили, и пока тянулся дымок, молчали и наблюдали друг за другом. От этого продолжительного молчания Игорю стало неудобно. Он понял, что узнать тайну ему совсем не хочется.
   Отчим некоторое время молчал, словно раздумывая, с чего начать. Докурив сигарету до половины и бросив её в костёр, он неожиданно проговорил:
   - Я не китаец.
   Игорёк открыл рот и долго смотрел на отчима, пытаясь осмыслить, что значат эти слова. За долгую совместную жизнь он давно перестал видеть в нём китайца или араба. Для него он просто был отчимом, дядькой Мишкой, без национальности и без возраста, хотя, седина на висках говорила о том, что времени с их первого знакомства прошло немало.
   - А кто ты? - осторожно спросил Игорь. Пока он раздумывал над новостью, отчим взялся снимать с себя куртку: ему было жарко, от костра, ухи, выпитого. На какое-то мгновение фигура отчима сделалась неузнаваемой, и Игорю стало даже страшновато. 
   - Японец, - спокойно произнёс отчим, неожиданно представ совсем в другом свете.
   Фраза словно ударила молотком по голове, поражая  своей простотой и законченным смыслом. Игорь с трудом набрал в лёгкие воздух, чувствуя, что от волнения задыхается, и с шумом выдохнул, словно его пронесло мимо опасного поворота.
   - Фу…,  - вырвалось у него. Отчим сначала усмехнулся, а потом они оба громко рассмеялись.
   - Чем тебе китайцы не угодили? Глаза такие же, повадки не лучше. Ладно, можешь не отвечать, и так всё ясно. Вот, возьми. Давно хотел отдать тебе, но случая не было подходящего. Теперь это твоё. – Отчим достал из рюкзака небольшой, обшитый кожей переплёт, со множеством мелких отсеков и тетрадью, куда заносил всевозможные записи, и извлёк из него небольшой серебряный крестик. – Он принадлежал до меня двум человекам. Сначала русскому, затем китайцу. Потом был я. Теперь твоя очередь.
   Они сидели долго, подкидывали в огонь сухие ветки, по-прежнему трещал транзистор, издавая непонятные звуки, переходящие из слов в музыку, а они всё сидели и говорили.
   - Меня зовут Иидзима Синтаро. Синтаро это имя. Так что, когда мы одни, можешь называть меня так, Иидзима-сан, можно проще, Идзима, так легче выговаривать, хотя, лучше называй как называл. Дядька Мишка. – Отчим рассмеялся, и некоторое время молчал, уставившись в одну точку. - Я скоро поеду в Японию, документы уже в консульстве, там все на ушах стоят, до сих пор в себя прийти не могут. До Москвы дошло. Все ведь думали, что я китаец, Ван Куан Ли. Кое-кто, конечно, в курсе был, но там разные ведомства, да и времени прошло много. Поэтому все в шоке.  Но, думаю,  скоро всё разрешится.
    - Почему же ты всё это время молчал? Какая разница, японец, кореец, или китаец. Мне не понятно.
   Отчим задумался, а потом, вдруг, рассмеялся. – Представляю, что будет, когда все узнают.
   Откровенно растерявшись, Игорь задумался. – А как ты, ну… Кто тебя надоумил? И почему именно сейчас.
   - Вообще-то, уже два года прошло, как всё это завертелось. Случайно получилось. Тут как-то  один из моих друзей, Миша Черепкин, на руднике вместе работали, как нынче выражаются, бизнесмен, в Японию собрался, связи налаживать. Ну вот, я и решил, что или сейчас, или никогда. Письмо я давно написал, но передать его, так чтобы надёжно, как-то не получалось. А тут всё сошлось само. В общем, написал письмо, так мол и так, а он его в консульстве куда надо передал. Черепкин в курсе моих дел, но я просил его держать язык за зубами, мало ли что. А там его словно ждали. Письмо моё. Могли, конечно, и в урну выкинуть - в Японии вообще без церемонии ничего не делается, а тут такое. Но там даже проверять не стали, сразу связались с Москвой. А вот в Москве больше года в архивах копались. Недавно только откопали моё дело. Я и сам не ожидал, что его найдут когда-нибудь. Так всё и завертелось вокруг меня. До сих пор голова кругом идёт. Даже сон испортился. Ну как тебе новость? Ладно, переваривай потихоньку, а я что-то притомился малость. Скоро светать будет, надо бы немного вздремнуть до зорьки. Хочу на речку сбегать, хайрюзов половить на завтрак, а потом за строительство возьмёмся. А тебе, вот, почитать приготовил. На словах одно, а на бумаге другое. Это копия того письма, только на русском. Почитай, если глаза ещё видят. И ещё вот, тоже тебе. – Отчим достал из кармана небольшую губную гармонь и протянул Игорю. – Осваивай.
   -Ух ты, это же немецкая. Трофейная, что ли?
   - Мне её один фронтовик подарил, в лагере.
   - Так даренное же не дарят.
   - Мне кажется, что её прежний хозяин был бы согласен с моим поступком.
   - Да… Странно. А кто он? Расскажи.
  – Как-нибудь потом, обязательно расскажу, не в этот раз. Тебе всего не переварить.
   - Ты сказал про какое-то дело, архив. Причём тут Москва? Ты что, кэгебешник что ли? Поэтому ты внештатником работал?
     Отчим рассмеялся:  - Наконец-то начал думать.   
    - А на руднике? Ты что ли шпионил там? В смысле, по  заданию?
   - Ага, - лукаво кивнул дядька Мишка, подкладывая в огонь.
   - Выходит, правду ходили слухи, что на руднике диверсия была?
   - А ты думал, шпионы только в кино?
   - И живот твой, и когда вагонетки на тебя летели. Всё не случайно? Это всё про тебя, что ли?
   - Ага… Про меня, - отворачивая лукавую улыбку подтвердил отчим.
   - Но почему ты молчал? Это государственная тайна, что ли?
   - Ещё какая, - продолжал улыбаться отчим. – Ладно, чуть чуть открою, между нами. Меня прислали в Дальний чтобы выяснить кое что на руднике. Заодно и спрятали.
   - Я помню, в детстве ходили байки про подпольный цех золота.
   - Золото не главное, но цех действительно был.
   - В заброшенной штольне. Мы с пацанами, помню, всё искали их.
           Отчим усмехнулся, а потом вздохнул, давая понять, что тема исчерпана. Он ещё немного побродил вокруг стоянки, а потом, расположившись в стороне от дыма, укрывшись шубой, тут же засопел.
   Игорь долго не мог прийти в себя от новостей. Когда волнение прошло, он подбросил в костёр сухих веток, и, устроившись удобно, взялся читать.
   «Моё имя Иидзима Синтаро. Я родился 14 мая 1928 года в Японии, на юго-востоке острова Хонсю, в городе Хамамацу. Мои родители имели обувное дело и шили сапоги для военных. В конце марта 1945года мы с моим старшим братом Ючи оказались вовлечёнными в городские волнения, вызванными нехваткой продовольствия. Большая часть молодёжи при этом устроила антивоенный митинг, а затем беспорядки, из-за которых я оказался в самой гуще событий. После того, как беспорядки были пресечены армией, меня в числе многих других осудили и отправили на исправительные работы на север Кореи, в район под названием Яньбянь. В августе 1945 года, в самый момент начала наступления Красной армии, во время налёта русской авиации на приграничные территории, с одним из своих товарищей я совершил побег, и волею судьбы оказался на территории Советского Союза. После недолгих выяснений обстоятельств дела, меня заключили в лагерь особого режима, где я провел пять лет, и оказавшись на свободе, изъявил желание стать гражданином  этой страны. Учитывая новый открытый характер внешней политики Советского Союза, прошу вашего содействия для установления связи с моей исторической Родиной, а так же родными и близкими. С уважением Ван Куан Ли Михаил Михайлович. Он же Иидзима Синтаро».


                Визит.

   Александра Васильевна очень удивилась и даже растерялась, увидев, как напротив окон остановились два незнакомых и очень красивых автомобиля. Через секунду она поняла, зачем муж попросил её приготовить на обед чего-нибудь вкусного. И для чего он, на ночь глядя, ездил на рыбалку, сам с раннего  с утра возился на кухне, приготавливая каким-то мудрёным способом рыбу. Нарядился в белую рубаху и форменные брюки, которые никогда не надевал. Намёк на то, что будет много гостей, был таким невыразительным, что сначала она решила, что придёт пара сослуживцев с работы, или, на худой конец, кто-нибудь из соседей. Но из машин вышло несколько человек, половина из которых были восточной внешности. Поглядывая на мужа, который, казалось, и глазом не моргнул, она никак не могла взять в толк, кто же приехал и зачем. Муж, по-прежнему, сидел в кресле, и лишь краем глаза косился в окно и лукаво улыбался.
   - Ну, вот всё и завершилось моё путешествие, - как то странно произнёс он.
   - Миша, что завершилось? Какое путешествие? Что всё это? – растерянно спросила Александра Васильевна, указывая на окно. За дверью между тем уже было слышно, как по ступеням стучат каблуки. – Ты мне ничего не сказал про это, - вскликнула она. В ответ на недовольство жены Михаил Михайлович медленно поднялся, подошёл к зеркалу, не спеша причесался, поправил галстук, погладил щёки и сделал смешную рожу самому себе, словно это был не зрелый мужчина, а юнец. Раздался звонок, и хозяйка суетливо побежала открывать дверь, до последнего надеясь, что это не к ним. Люди стали постепенно наполнять прихожую, а затем и зал, где в лакированных туфлях стоял тот, чьё имя прозвучало через мгновение.
   - Здесь проживает Иидзима Синтаро? - Это был скорее не вопрос, а утверждение.
   - Хай, - ответил Михалыч, улыбнулся и сделал небольшой поклон в сторону гостей. В эту же секунду раздался грохот, потому что, открывая дверь, Александра Васильевна в другой руке держала большую салатницу, благо, что пустую, и эта салатница благополучно разбилась ровно на две одинаковые половины, словно перед этим была склеена по невидимому шву.
   - Синтаро? – произнесла Александра Васильевна, слегка пошатнулась, и взялась за область сердца высвободившейся рукой. Образовалась неловкая пауза. Гости всё заходили и заходили в зал, образовывая некую подкову вокруг стоящего посреди большой комнаты пунцового от волнения хозяина. Кто-то подставил под локоть Александры Васильевны руку и провёл к дивану.
   - Здравствуй, Ючи, дорогой мой брат, - произнёс Синтаро на странном языке, когда рядом с ним оказался невысокий, сухощавый,  полностью седой мужчина.
   - Идзима-сан, - произнёс гость, покачивая седой головой. Губы его перекосила не то улыбка, не то обида. Потом они крепко обнялись и долго стояли так, не двигаясь, словно говорили про себя, внутренними голосами. – Ты  живой мой брат, Синтаро, - сказал тот, кого Идзима-сан назвал Ючи. Вокруг стояли и улыбались люди, среди них была и женщина, которая  растерянно поглядывала на братьев. – Твоя сестра Рёко, - сказал Ючи, наконец-то освободившись, и подтягивая её за руку. – Она родилась после того, как ты пропал, и очень обрадовалась, когда узнала, что ты живой. – Рёко, это наш брат Синтаро. Наш любимый и пропавший брат.  – Глаза всех троих были наполнены слезами, и все, кто находился вокруг, не могли скрывать волнения и радости.   
   Они так и стояли бы посреди комнаты втроём, забыв обо всех остальных, если бы не зазвонил телефон. Оказалось, что звонили соседи, взволнованные скоплением машин и людей. Хозяин смеялся в трубку, руками давая команду гостям и Игорю, рассаживаться за стол. Стол был овальный, со вставленной серединой, до отказа заставленный закуской и украшенный несколькими бутылками коньяка. Не хватало стульев, их несли от соседей. Во дворе образовалась нездоровая суета, всем было в диковину видеть у подъезда автомобили с необычными номерами и людей в строгих костюмах и галстуках.
   - Мои милые гости, мне не хватает слов, чтобы высказать всё, чем заполнено сердце, - говорил взволнованно хозяин, сбиваясь с русского на японский. - Жизнь удивительная штука. Делая нас мудрее, она вынуждает нас платить за это годами, и от этого мы незаметно стареем. Мне было семнадцать, когда я оказался в России. Прошло много лет, но мне кажется, что я всё тот же юнец как тогда. Но вот я смотрю на своего брата и понимаю, что это не так. Мы оба седые от времени. Но я всё равно чувствую себя прежним, и никогда не сомневался, что настанет эта долгожданная минута. Жаль, конечно, что ушедшее время не вынуть, как старое письмо из конверта, и прошлого уже не вернуть. А как бы хотелось, как хотелось. – Иидзима Синтаро смотрел на гостей, на их застывшие лица, словно ожидая нужных слов. Никто его не перебивал, все затаив дыхание смотрели на него и ждали. - Говорят, что надо жить сегодняшним днём, и это верно, но прошлое всё равно не дает мне покоя, оно живёт во мне. Моё прошлое связано с Японией, моей Родиной…
   После этих слов хозяин неожиданно замолчал, как будто забыл то, о чём говорил, послышался общий вздох, но все по-прежнему молчали и ждали. Неожиданно лицо хозяина исказила гримаса боли, он глубоко вздохнул, словно выдохнул невыносимую тяжесть, и почему-то заговорил на японском языке.
   - Если бы ты знал, Ючи, как мне хотелось домой. Если бы ты только знал…
   - Почему же ты раньше не объявился? Где ты был всё это время? - напористо заговорил удивлённый гость, привставая со стула, словно они были одни за столом.
   - То, что я тебе скажу, так же адресуется и моим близким, Саше, жене моей, её сыну Игорьку, моим детям, которых здесь нет… Вижу, что меня переводят, поэтому пусть узнают всю правду о Идзима Синтаро. Да, я должен был дать весточку своей семье, что я жив, здоров,  и всегда думал  об этом. Но есть обстоятельство… Есть одно важное обстоятельство. Даже не знаю с чего начать. Ты, наверное, знаешь, что в сорок пятом, во время каторжных работ, в Корее, я оказался в числе тех, на кого одели военную форму и зачислили в штурмовую роту, нас готовили к роли камикадзе. Я об этом не сразу понял, но когда дошло, то единственным выходом для меня, чтобы спасти жизнь, было бегство. Так я оказался в Советском союзе, случайно, но наверное в этом была какая-то высшая воля. Я стал дезертиром для Японии, как не постыдно об этом говорить, но это так. Домой мне дороги уже не было, но надо было продолжать жить, привыкать, к людям, языку… Семнадцать лет, жизнь только начинается. Но надежда всегда жила во мне, всегда. Потом мне пришлось провести несколько лет в лагере. Сталинское послевоенное  время… Его сейчас ругают, а оно так себе, ничего особенного. Скажу прямо, что это было не самое поганое время для меня. Таких людей, как там, трудно повстречать в обычной жизни. Судьба всю жизнь преподносила мне подарки, поэтому я не удивился её очередному сюрпризу, оказавшись в лагере особого режима, в ГУЛАГе, как принято говорить, среди уголовников, политических, изменников Родины, в общем, всех. Там я несколько лет пилил лес, и едва не погиб, а в конце срока, учитывая мою специфическую внешность, мне предложили работать в органах безопасности. Не знаю, что было бы со мной, если бы я не согласился, ведь меня никто не заставлял. Но за эту услугу мне пришлось отказаться от своего имени и стать другим человеком. Тогда Иидзима Синтаро умер, и появился Ван Куан Ли. Имя как-то само приклеилось. С ним я и прожил все эти годы в России, и нисколько не жалею, но сердце всегда звало домой, в Японию. Я прошу всех простить меня за тот мой выбор, за мою слабость и желание жить, за то, что я стал русским и полюбил Россию. Игорь, принеси, пожалуйста, мой китель.
   Пока Игоря не было, Синтаро продолжал рассказывать.
   - Все эти годы я вынужден был жить под легендой. Специфика моей работы не позволяла мне даже официально жениться. Не знаю как Сашенька всё это время терпела это безобразие, да и первая жена Варя тоже хлебнула со мной. Как я перед ними виноват. Больше сорока лет я носил чужое имя, но признаюсь, я привык нему и полюбил, и, наверное, оно не раз выручало меня в тяжёлые минуты, как и тот крест, который я передал своему сыну Игорю. Мой дорогой брат Ючи, Рёко сестрица, простите вашего брата Синтаро, если сможете.
   Сказав последние слова, и не убирая с лица слёз, Синтаро низко поклонился всем присутствующим, потом обнял брата, а затем подошёл к жене и пристально посмотрел в  её глаза.
   - Прости Сашенька. Видишь, как всё закрутилось у меня. Ты тоже подарок судьбы, и перед тобой я тоже виноват. Но разве нам есть о чём жалеть в этой жизни?
    Когда хозяин надел китель, возникла долгая пауза. Он медленно и неловко поворачивался, и мог видеть лишь приоткрытые рты, даже Игорь стоял в удивлении.
   Такой была официальная часть той встречи, о которой и по сей день говорят люди. Это был удивительный для всех день, во время которого все гости забыли об официальности и полагающихся ритуалах и условностях. Потом ряды гостей поредели, кого-то отправили спать в гостиницу. За окном стояли сумерки июльского вечера, где-то в зелёных зарослях большого двора пела песню невидимая птаха, из открытых окон доносились звуки повседневной жизни, а братья, всё сидели у стола и говорили.
    - Вижу твоё смущение, - говорил Синтаро, выискивая в глазах брата давно забытое тепло. – Я всех вас поставил в неловкое положение, ведь так?
    - Да Синтаро, именно так, - волнительно ответил Ючи, в то же время находясь на неком невидимом расстоянии от брата. Он словно боялся прикасаться к нему.
     – Вы наверное, напуганы моим появлением с того света. А как иначе скажешь?
    - Да, по-другому не скажешь, Синтаро-сан. Мне не даёт покоя твой прошлое. Мне не даёт покоя твоя военная форма, и работа, о которой ты только что сказал. Мне очень неловко спрашивать тебя о твоей жизни. Твоя работа требует от тебя молчания, даже сейчас… 
    - Между нами пропасть, но мы  продолжаем жить, и думаю, что всё вернётся. Конечно, я не всё могу говорить о своём прошлом, но кое что хочу всё же открыть, но только для тебя. Может, после этого ты меня поймёшь и простишь. –Синтаро надолго ушёл в себя, он хотел, чтобы его брат как можно ярче увидел те события, которые явились причиной их длительного расставания. Потом он тихо начал рассказывать:
     - В сорок восьмом году, после трёх лет работ в лагере, меня и моего товарища по бегству, о котором ты, наверное, знаешь, направили в спецшколу. Я не сразу дал согласие, потому что думал, что так может поступить только предатель, и очень боялся им стать. Но потом я понял, что от меня хотят совсем другого, мне трудно объяснить тебе это, но так оно и было. Офицер, который занимался мной, дал мне слово, что я никогда не буду работать против Японии, и он сдержал это слово. Поэтому я согласился, только поэтому, хотя, жизнь в лагере… Мне невозможно объяснить тебе насколько это страшное место. Наверное, пять лет я бы не выдержал. Так я оказался в школе, где выучился китайскому и корейскому языку. Был ещё японский, который мне не надо было учить. Не буду говорить о всех остальных навыках, которым меня там обучили, но из этого, думаю, понятно, для чего меня готовили. Поверь, я никогда до этого не надевал форму, и совсем не хотел хвастать. Но такого случая, быть может, у меня больше не будет, поэтому будь снисходителен к своему младшему брату. Не смотри на эти награды как на заслуги. В основном это всего лишь юбилейные знаки. По-хорошему, я заслуживаю только одну из этих наград, и может быть, когда нибудь, я расскажу о ней, но не сейчас. Погоны тоже условность, но для пенсии, пожалуй, их оставлю. Как-никак, капитан.
   Последняя фраза Синтаро вызвала одновременно и смех и конфуз у брата.
  … - Ты думаешь, я не вижу, как трудно принять тебе меня, здесь, среди чужого языка, в этом кителе… Но поверь, это я, твой брат Синтаро. Внутри я всё тот же юноша, с которым ты бегал на берег моря покупать рыбу. Помнишь, как мы конопатили старую лодку? Мечтали уплыть на ней в соседнюю бухту, и так и не довели до ума. Как ты учил меня бить головой под ребро. Скажу тебе, ты был для меня хорошим учителем. Мне всю жизнь не хватало тебя. Каждую ночь я ложился спать, и про себя разговаривал с тобой, нашим отцом, с матерью. Делая поступки, я всегда спрашивал себя, а как бы поступил на моём месте мой брат. Я боялся выглядеть плохо в твоих глазах, поверь. Иногда я ловил себя на том, что думаю на русском языке, и как только это происходило, я, что есть силы, кусал губы, порой до крови. Так я боялся забыть Родину и всех вас.
   - Синтаро, как ты взволновал меня, - перебил брат. – Прости, я совсем не думал упрекать тебя.
   - Нет, Ючи, всё совсем не так. И дело не в упрёке. Я ведь вижу, что ты едва удерживаешь себя. Ты ведь старший. Так было всегда, так и останется.
   - Верно, Синтаро. Твоя форма, твой незнакомый блеск в глазах, то, как ты говоришь. В тебе живёт совсем другой человек, и это меня пугает. Но больше всего меня удивляет, что ты не забыл родной язык. Я слышу твой голос, как тогда, со всеми твоими чёрточками в словах, и не верю в это. Но Синтаро… Я знаю, что такое КГБ. Неужели, ты смог бы? Неужели, только ради того, чтобы выжить?
   Глаза брата блеснули яркой вспышкой, а на лбу проступили жилки вен.
   - Смог стать шпионом? Ты об этом? Я тебе кое-что покажу сейчас, Ючи, - тихо произнёс Синтаро. Последняя фраза заставила Ючи напрячься. Под удивлённую мину брата Синтаро  достал из внутреннего кармана кителя небольшой конверт и развернул его. – Не удивляйся, - улыбаясь, успокоил он. – Я давно разыграл этот вечер. Два года я прорабатывал сценарий нашей встречи. Перед тобой, как-никак, разведчик. А у разведчика все ходы просчитаны.
   - Ты, наверное, шутишь? Ты тот разведчик, о которых снимают серьёзное кино?
   - Нет, что ты. Я разведчик лишь на бумаге, и конечно, шучу, - тихо засмеялся Синтаро. - Это письмо моего друга Изаму. С ним я бежал в Россию, и с ним сидел потом в лагере, а после прошёл разведшколу. Почитай, оно написано на японском языке.
   Ючи нерешительно взял листок, огляделся, понимая, что дело не терпит лишних свидетелей, и с волнением развернул. Некоторое время он разглядывал его со всех сторон, словно пытался разобрать, откуда начать читать, а потом неуверенно в полголоса заговорил.
    «Дорогой, Миша (Синтаро), благодаря случаю, пишу тебе весточку. Прости за плохой стиль, ты знаешь, что с грамотой у меня кое-как. Должен сообщить кое-что важное для нас обоих. Слать почтой такое письмо я побоялся, поэтому воспользовался услугой Николая, он вполне надёжный парень, я ему доверяю, но и здесь, как видишь, приходится дополнительно подстраховываться. Если у тебя есть желание, можешь так же написать мне с ним. Недавно от надёжного источника я узнал, что скоро, может через полгода, планируется наша с тобой командировка. К сожалению, не узнал когда точно, но подозреваю что в Японию. Ожидается серьёзная подготовительная работа, курсы по языку, сейчас для нас  разрабатывается легенда, ну и всё остальное. Для меня это крушение всего. Ты знаешь, что я не патриот нашей с тобой Родины, но оказаться на ней в роли диверсанта я не смогу. Думаю, что ты разделяешь мою мысль. Я готов на всё, чтобы избежать этого. Заболеть, сесть в тюрьму за драку, проиграть чёрту… Лишь бы не это. Советую тебе подумать над моими мыслями. Кстати, я недавно вступил в партию, и теперь у меня на руках путевка на целину. Считай, что я уже там. А работы для нашего брата везде хватает. Между прочим, казахи, как и японцы, тоже узкоглазые. Я этого не знал. Так что мне там будет хорошо. Удачи тебе и крепкого здоровья. Твой друг Изаму, а лучше Владимир».
   Ючи прочитал ещё раз, а затем спросил:
   - Мне немного непонятно, как же ты вышел из этого положения? Ты тоже скрылся на целине?
   Смнтаро усмехнулся и тяжело вздохнул.
   - Я хорошо видел, как восприняли меня в форме представители консульства. Ты не знаешь, как непросто быть лягушкой, и прыгать между молотом и наковальней. Думаю, что это выступление будет мне стоить хорошего выговора, если не больше.
   - Как это? - растерялся Ючи-сан.
   - Да Ючи. Всё так. Я позволил себе много лишнего, но ты не волнуйся, меня простят. Время изменилось, разве ты не знал? Сейчас я уважаемый человек, меня многие знают и искренне любят. А тогда, во время холодной войны, любого с лёгкостью могли принести в жертву безопасности страны. И дело даже не во внешности, и это нормально. Мне удалось чудом этого избежать, впрочем, как и Володьке. Но этот пройдоха дослужился до майора. Мог бы и дальше пойти, но любит выпивку. После этого письма я долго не мог прийти в себя. Не спал ночами, у меня тряслись руки от страха. Ведь я мог оказаться снова в Японии, дома. Но в роли кого? Что сказал бы я всем вам, если бы мы случайно встретились? И самому себе. Надо было решать, делать выбор. Тогда мне просто повезло, подвернулась возможность устроиться на руднике. Это тоже было задание, связанное с моей работой, и не самое простое. Оно едва не стоило мне жизни. Было очень трудно, особенно в начале. Но там я затерялся, и это сработало. А потом всю операцию приостановили, я точно не знаю, почему, а время работало на меня.
   - Ты сказал на рудник? Ты работал на руднике шахтёром?
   - Ну, не совсем так. Машинистом. Я водил электровоз, пока не решил ту задачу, ради которой меня направили туда. А потом, был внештатным сотрудником. По совместительству.
   - Ты неплохо устроился, сразу на двух должностях.
   Замечание брата вызвало лёгкий смех у хозяина.
   - Неплохо? Наверное. Но дело в том, что рудник был не простой, - прошептал Синтаро.
   - А какой? - так же тихо спросил растерянный Ючи-сан.
   - Урановый.
   Ючи долго не мог понять смысла, сказанного братом последнего слова, но когда до него дошло, глаза его расширились от удивления и страха.
   - Неужели у тебя не было другого решения? Россия такая огромная, но ты выбрал этот страшный рудник.
   - Да, ты прав Ючи, Россия огромная страна, только выбирать мне было не из чего, и некогда.
    Ючи оглядел брата со всех сторон и склонил голову.
   - Ты меня прости. Ради матери нашей, которая ждёт тебя все эти годы. Ради покойного отца, он так и не дождался тебя. Ты мой брат, и я тобой горжусь. И всем, кого я знаю, я без стеснения буду рассказывать, какой ты у меня герой.
   Синтаро улыбнулся и притянул брата к себе. – Разве это подвиг? Моя жизнь… Я всего лишь выживал. Подвиг совершили другие. – Синтаро поднялся, - а ну ка Игорёк… Принеси-ка инструмент. Что-то грустно на душе. Слушай Ючи про тех, кто по праву герой.
   Взяв баян, хозяин чинно погладил панели инструмента, словно интригуя гостей, тихонько пробежался по клавишам, найдя нужную ноту, и негромко запел:
   - Расцветали яблоки и груши,
поплыли туманы над рекой…


                Бегство.

   Шепот был таким тихим, что Синтаро показалось, что это шуршат листья.
   - Да проснись же ты, наконец.
   Кто-то больно пихнул его, и он наконец-то проснулся.
   - Зачем ты разбудил меня? Скоро рассвет, а я совсем не выспался. У меня всё болит. Как представлю, что снова выходить в поле…
   - Не шуми, и перестань плакать, нас могут услышать.
   Синтаро приподнялся на локтях, шурша соломой и оглядывая лежащих на земляном полу людей. – Кому взбредёт в такое время не спать?
   - Послушай меня, а потом решай, что делать. - Изаму огляделся по сторонам. – Кажется, тихо. Молчи и слушай. Я случайно подслушал разговор охранников, и вот что узнал. Только не перебивай. Завтра нас погонят не в поле, а на военные укрепления. Помнишь, как нам обещали отправить домой, после сбора урожая. И что получилось? Всё лето в грязи, на мне живого места нет от этого гнуса. Посмотри на мои руки, на них нет живого места. Мы почти весь рис собрали, но никого не отправляют обратно. Нас по-прежнему держат в сараях, словно скотину.
    - Перестань жаловаться Изаму. На меня ворчишь, а сам такой же. Нам ничего не сделать с этим.
    -Ты почему такой тугодум? Нас держать, чтобы мы рыли окопы, нас обманули Синтаро. А если потом нам выдадут винтовки? Разве мы с тобой солдаты? Разве ты не заметил, как нас стали кормить. Думаешь это просто так, из сострадания? Как бы не так. Нас заставят воевать.  А если русские завтра станут бомбить, то нам не на что надеется. Понимаешь? Мы не солдаты, нас убьют в первом сражении.
   -Ты думаешь, это правда, что русские победили Гитлера?
   - А ты как думаешь? Конечно, правда. Нас здесь бросят, или привяжут к животам взрывчатку и пошлют в атаку. Я про такое слышал. Я не хочу быть камикадзе.
   - Ну, и что нам делать, Изаму?
   - Надо бежать. Я подумал… - Изаму почти прижался к уху Синтаро и стал говорить так тихо, что, наверное, и сам ничего не слышал. -   Я вот, что подумал… Мы убежим на юг, и затеряемся среди корейцев. Ведь мы уже можем говорить на их языке. Наймёмся грузчиками в каком-нибудь порту, а потом поглядим. Устроимся на корабль, может быть, вернёмся в Японию. А если и нет…  Впереди целая жизнь и вся земля в нашем распоряжении. Не всё ли равно, где жить и умирать? Но подыхать я не хочу, и убивать тоже. Если нас сегодня снова погонят на поля, то мы спрячемся в соломе, а пока нас кинуться, мы уже будем далеко на юге.
   - Что ты задумал, Изаму?
   - Не кричи! Я пока точно не знаю. Сегодня всё будет известно наверняка. Посмотри на себя, Синтаро. В кого мы превратились. Мы словно высушенные мумии. Разве мы заслужили такое? Мы работаем как рабы, мы никому здесь не нужны. Если русские самолёты начали летать над нами, то будь уверен, скоро они пойдут в наступление.
   Вскоре раздался сигнал подъёма. Отряд, в котором находились Изаму и Синтаро, по команде построился перед выходом низкого длинного барака. Ещё толком не проснувшиеся заключённые озирались по сторонам, словно чувствовали надвигающие перемены. Их быстро пересчитали, потом они, каждый со своей деревянной миской, подходили к полевой кухне, где повар равномерно отваливал положенную норму рисовой каши. Рис грязный, и плохо разварен, но порции действительно были больше обычного.
   - Говорил же тебе, всё не просто так, - шепнул Изаму, когда получил свою пайку.
   Пока они, сидя на корточках, расправлялись с едой, кухня отъехала к другому бараку, где уже стоял строй таких же осуждённых как и они.
   После еды их опять построили, дежурные быстро собрали грязные миски и унесли в барак. Потом появился старший надзиратель и молодой офицер. Обычно начищенные до блеска сапоги его, в этот раз были серыми от пыли, и казалось, что сам он был чем-то обеспокоен.
   - Всем слушать внимательно! – громко сказал офицер. - Нам объявили войну! Вам всем выпала честь стать героями своей страны.  Можно считать, что Япония атакована северными варварами. Если среди вас есть смелые люди, которым небезразлична судьба страны, то им тут же выдадут военную форму, оружие, сухой паёк. Вы примите присягу, это большая честь для тех, кого осудили за преступление, но Родина готова простить все ваши прегрешения. Из вас будет сформировано воинское подразделение. Вы будете в числе тех, кто встанет на защиту наших интересов на этой земле. Корея и Китай  находятся под нашим покровительством, и все жители с волнением смотрят на то, как мы встретим врага.
   Офицер замолчал, как бы ожидая реакции от произнесённых им слов. Все замерли в недоумении. Стоя в первой шеренге, Синтаро не мог видеть, как отнеслись к словам те, кто стоял позади, он лишь спиной чувствовал, что там все замерли в страхе и ожидании.
   - Ну что? Есть среди вас ещё воины? Или вы до конца дней своих будете гнуть спины на рисовых полях, ковыряясь по колено в грязи, как простые крестьяне. – Офицер остановился рядом с Синтаро и вдруг вынул свою саблю. В лучах восходящего солнца блеск её был особенно ярким, даже ослепительным.
   – Видите это клинок? Это оружие самурая. Настоящего воина. Его задача разить врага. А орудие крестьянина мотыга, и задача её превращать человека в дряхлую развалину. Жизнь воина может быть короткой, но яркой, как блеск этой стали. Жизнь воина это готовность умереть за своего императора. Настоящему воину неведомо чувство страха за свою жизнь. Он бессмертен, как и его оружие. Ну, кто из вас мечтает провести остаток своей жизни в грязи?
   Синтаро вдруг почувствовал, как тело его наклонилось вперёд, и он вот-вот сделает шаг. В это мгновение кто-то позади словно подтолкнул его, и Синтаро, повинуясь этой незримой силе, подался вперёд и сделал шаг. Выходя из строя, он краем глаза успел заметить гримасу ужаса на лице Изаму, тот словно кричал – что ты делаешь?! Но было уже поздно, Синтаро стоял впереди строя и смотрел в пустое небо. Вскоре желающих надеть военную форму оказалось столько же, сколько и тех, кто собирался продолжать  работать на полях. Последним после долгой тишины сделал шаг Изаму. Он всё ещё не пришёл в себя от поступка друга, но выйдя из строя, и он смирился с судьбой, вверяя себя в её руки. Офицер с презрением прошёл вдоль рядов осужденных, не желавших встать под ружьё, и, отдав команду своим заместителям, удалился в здание охраны лагеря.
   Тех, кто вышел вперёд, оставили в лагере, и после того, как каждый из них заполнил небольшую анкету, их всех переодели в новую военную форму. После этого их стали учить ходить строем, показали, как заряжать и разряжать карабин, как пристёгивать к нему длинный и обоюдоострый штык, и как им колоть врага. Потом их ещё раз накормили, что понравилось и придало настроения всем, кроме Изаму. Он до последнего ходил серым, и едва сдерживал себя от гнева. Однажды, оказавшись рядом с Синтаро, он с силой наступил новым ботинком ему на ногу.
   - Что ты делаешь, Изаму. Смотри куда наступаешь! – возмутился Синтаро.
   - Это ты смотри, куда идёшь! Предатель. Ты погубить нас захотел? Почему ты вышел из строя? Мы же договорились что убежим. Мы могли сегодня убежать! Мы же договорились!
   - Перестань причитать. Ещё ничего не произошло, - прошептал Синтаро, оглядываясь по сторонам. – Не кричи. Ты не командир мне. Ведёшь себя так, словно тебя уже послали в атаку. Ещё ничего неизвестно. Ты не знаешь, а я знаю. Я слышал, что тем, кто не захочет стать военным, офицер пообещал жуткую жизнь. Их стало меньше, а охранников наоборот. Нам не убежать. Им ограничат питание, а работать они будут ещё больше. Я больше не могу терпеть эти муки. У меня уже нет сил для такой работы. 
   Изаму тяжело вздохнул, оглядываясь вокруг. – Ладно, поживём, увидим. Но всё равно, ты поступил плохо. Я от тебя такого не ожидал.
   Сразу после обеда им дали несколько минут, чтобы попрощаться с товарищами, и собрать личные вещи. Все они легко поместились в новом заплечном ранце, и глядя как выглядят теперь его товарищи, напоминая настоящих солдат японской армии, Синтаро понял, что обратной дороги в их каторжное прошлое уже не будет. Затем погрузили на две машины и повезли на север. Проезжая мимо полей, где работали каторжники, Синтаро испытал странное смешанное  чувство: в груди защемило от расставания с привычной средой, и в то же время хватая лёгкими ветер, он ощущал прилив новой незнакомой силы, желая, чтобы эта поездка длилась всегда. Быть может, также думали и другие новобранцы, сидевшие рядом. Ехали несколько часов. Поначалу светящиеся лица товарищей сменились тревогой и усталостью, всех одолевала жажда и тряска. Задние колёса поднимали пыль, гряз, и всё это доставалось тем, кто сидел ближе к бортам. Несколько раз они проезжали корейские деревни, где кроме крестьян было много солдат и военной техники. Среди военных было заметно оживление, словно все к чему-то готовились. Изаму взволнованно смотрел по сторонам и поглядывал недовольно на друга. Потом они пересекли железную дорогу, где было большое скопление солдат и техники. Место напоминало военный лагерь. Перед этим машины сделали остановку, для того, чтобы люди могли справить нужду и привести себя в порядок. Затем их построили, пересчитали, и усадили на землю, предупредив, чтобы никто не вставал, и что всех ожидает обед, хотя время клонилось к вечеру. Всех мучила жажда, у многих от укачивания подкашивались ноги. Неподалёку от них шли какие-то учения. Выправка и обмундирование солдат были заметны даже с большого расстояния. Солдаты отрабатывали приёмы штыком, другие делали перебежки по полю, потом падали по команде, вскакивали, и, подбежав к деревянному макету танка, бросали в него гранаты. Это было странное зрелище. Ещё дальше, в пределах видимости, тянулись ряды замаскированных пушек, и у каждой находились солдаты и были чем-то заняты, их было очень много, как показалось Синтаро. Даже Изаму долго не отрывал завороженного взгляда от оружия. Было ещё много другой техники, включая танки, и повсюду были военные.
   - Откуда всё это? Синтаро. Может это мне снится?
   - Тебе не снится, просто ты спал так крепко, что не слышал, когда по дороге двигались танки.
   Подъехала полевая кухня. Раздалась команда, они поднялись и выстроились в два ряда, каждый со своей посудой.  Поев прямо на земле, они снова построились, и пошли по разбитой техникой дороге.
   - Ты видел? – спросил Изаму, когда они оказались рядом в строю.  – Ты видел что висело на животе у того солдата, что прыгнул под танк. Я его узнал, он плыл с нами на барже. Это взрывчатка. Его уговорили стать камикадзе. Синтаро, ты понял? Они все согласны умереть, а их кишки разбросает взрывом. А в Японии родным скажут, что они умерли героями. Но я так не хочу.
   - Молчи, на тебя уже поглядывает младший капрал, - прошипел Синтаро. –Ты думаешь я не догадался? Ещё ничего неизвестно, иди вперёд и не высовывайся.    
  Они снова шли вперёд. Всё было, как и раньше, с той разницей, что они были в новой военной форме. Их по-прежнему охраняли, не допуская ни малейшей возможности к неразрешённому действию. Мимо них, навстречу, проходили строем вооружённые солдаты. В их лицах Синтаро не увидел ни страха, ни отваги, словно это шли механические люди. Ему вдруг пришла в голову мысль, что со стороны и они выглядят так же - солдаты готовые умирать. Минуя небольшую деревушку, они оказались среди убранного поля, где копошилось несколько крестьян.  Идущие по дороге крестьяне расступались, уходили с дороги, и молча смотрели им вслед.
    - Говорю тебе, нас ведут копать укрепления, - тихо сообщил Изаму. – Поэтому нам даже винтовок не дали.
   Синтаро и сам начал догадываться, что их, скорее всего, ведут на какое-то укрепление. Пока они шли, проскальзывая в новых ботинках по раскисшей земле, Изаму держался рядом и не смолкал ни на минуту.
   - Посмотри на них. Они думают, что умрут героями. Ты тоже так думаешь? Ведь так? Я видел, с какой миной на лице ты шагнул вперёд. Разве нет? Думаешь, зря нас так сытно накормили? Потом вот форму одели… Говорю тебе, нам прикажут рыть укрепления, и будут подгонять палками, как скотину. А потом…
    Неожиданно из-за леса вылетели самолёты. Их было несколько, они летели так низко, что казалось касались деревьев. Один из самолетов сделал вираж и прошёл прямо над головами. Толпа сначала качнулась, потом кто-то закричал: «Русские!» Все бросились врассыпную, сбивая друг друга с ног. Конвоиры растерялись, стали кричать, кто-то вскинул карабин и начал стрелять в воздух. Один из штурмовиков сделал крутой вираж, послышалась очередь, и несколько пуль прошли рядом с дорогой. Все упали на землю, закрывая головы.
   - Всем лежать! Кто поднимет голову, пристрелю как собаку! – закричал старший из конвоя, вскидывая карабин. В самый разгар суматохи Изаму схватил Синтаро за шиворот, и с силой рванул его в сторону придорожных кустов. Самолёты сделали ещё несколько виражей, но в этот раз конвоиры уже не стреляли, а лежали на земле, как и все остальные. Воспользовавшись этим, Изаму быстро пополз среди высокой сырой травы в сторону уже убранного поля, где бродило несколько крестьян. Испуганные люди низко пригнулись к земле, поочерёдно поглядывая то на солдат, то на самолёты, кружившие над дорогой. Некоторые продолжали собирать рисовые стебли и связывали их в небольшие снопы. 
   - Что ты делаешь? Нас же заметят! Они нас выдадут, – возмутился Синтаро.
  - Ты не понимаешь. Нас и не подумают искать на поле. Корейцам наплевать на тебя.  А в лесу мы точно заблудимся.
   Они проползли ещё немного, оказавшись в разделительной канаве. – Ползи сюда, Синтаро. – Изаму, действительно, почти не было видно, его испачканная форма уже была такого же цвета, что и земля, и со стороны его можно было принять за обычную неровность. Синтаро несколько раз перевернулся на спину, чтобы испачкать себя как можно больше. Они сравнялись с поверхностью и стали наблюдать. Недалеко от них работал старый кореец. Он медленно наклонялся и собирал стебли риса, краем глаза наблюдая за беглецами. Потом он взвалил сноп на плечо и неспешно поплёлся к своим товарищам, давая понять, что ничего не заметил. Проходя совсем рядом с ними, он остановился, чтобы поправить сноп. Часть соломы упала прямо на головы беглецам. Делая вид, что не заметил, крестьянин пошёл дальше. Собравшись кучкой, крестьяне с минуту постояли, о чём-то совещаясь, а потом быстро пошли проч.
   Солома оказалась кстати, она прикрыла яркие головы, и теперь, благодаря находчивости и смелости корейца, они оказались незаметными со стороны дороги. С большого расстояния было очень необычно и волнительно смотреть на медленно поднимавшихся и выползающих отовсюду солдат. Все они, по-прежнему, вели себя как заключённые, послушные и напуганные. Они громко разговаривали, обсуждая налёт русских штурмовиков. Самолёты улетели, и конвоиры стали собирать всех в строй и пересчитывать. Потом двое охранников отошли и долго разговаривали.  Было понятно, что один отдавал распоряжения другому. После этого все охранники сняли карабины и направили на строй. - На землю! – грозно скомандовал старший. Все по команде разом рухнули на дорогу. После этого старший стал о чём-то говорить одному из новообращённых солдат. Тот поднялся, неловко отдал честь, и быстро побежал обратно в сторону лагеря. В это же время двое охранников опять скрылись в лесу, и их долго не было. Когда же они появились, то вели одного из солдат. Бросив его на землю, они несколько раз ударили его ногами, грубо кричали на него, заставляя ползти по земле в сторону всех остальных. 
   - Видишь… Что я говорил. В лесу некуда бежать, там, наверное, болото, - тихо заговорил Изаму. Конвоиры не такие глупые, как ты думаешь. Ещё ничего не известно. Лучше не шевелись, чтобы тебя не заметили с дороги. Только зад не поднимай, иначе точно заметят. Тогда живым домой не вернёшься. Уж я знаю что говорю.
   Ещё через час приехали две машины, набитые до отказа вооружёнными солдатами. Бывших заключённых снова погрузили в одну из машин, и увезли обратно. Остальные поделились на две группы, одна из которых построилась в длинную цепь и направилась в сторону леса, а другая залезла в машину и поехала дальше по дороге. Изаму оказался прав. Все солдаты  направились в лес.
    - Бежим, - скомандовал Изаму. Он резко вскочил и бросился со всех ног по полю.
   Синтаро не ожидал от друга такой прыти. Ни секунды не раздумывая, он кинулся вдогонку. Они бежали до тех пор, пока Синтаро не почувствовал, как ноги его становятся ватными, всё больше увязая в раскисшей земле. Где-то там, на краю поля, начинались заросли кустарника и невысоких деревьев, но сил на бег уже не хватало. Вдруг за спиной раздался выстрел. Пуля просвистела так близко, что Синтаро почувствовал кожей лица ветер. Его будто прошило иглой от ужаса, что она могла попасть в него. От этой мысли ноги обрели прежнюю прыть, и он понёсся ещё быстрее, увлекая за собой Изаму. Тот не отставал.
   - Бежим! Бежим, Синтаро. Только не останавливайся, закричал Изаму, умышленно делая зигзаги. Синтаро оглянулся и краем глаза увидел, как на поле появилось несколько преследователей. С большого расстояния они напоминали тёмные точки.
   - Им нас не догнать. Бежим скорее.
   Поле наконец закончилось. Они перескочили неглубокий канал и  с треском влетели в заросли. Там земля была не такой влажной как на поле, но бежать по зарослям оказалось намного труднее. Всё это время за спиной раздавались выстрелы. Высокая трава мешала бегу, но вместе с этим Синтаро осенило, что не будь на их ногах новой военной обуви, им не удалось бы осилить и половины того, что они пробежали. Наравне с зелёной травой из земли торчали острые остатки выгоревшего весной кустарника, прошлогодней стерни, и, натыкаясь на них, Синтаро слышал только хруст, испытывая при этом ужас от мысли, что они могли бежать по этому колючему ковру голыми ногами.  Изаму тоже, наверное, думал о том же. Они остановились, и, не сговариваясь, рухнули на землю. Немного отдышавшись Изаму спросил:
   - Как ты думаешь, куда мы бежим? 
   Синтаро ненадолго задумался. – Думаю, что где-нибудь на севере русские. Но если бы я знал точно. А разве ты не знаешь? Ты, правда, не знаешь где русские?
   Изаму пожал плечами. – Не знаю. Ты разве не видел, откуда прилетели самолёты? Но это ни всё ли равно? Я помню, что когда нас везли, то кто-то говорил, что этот район называют Яньбян. Но в какой стороне русские, я не знаю. Наверное, на севере. Это всё, что я могу предположить.
   - Нет, не всё! – закричал взбешённый Синтаро. –Ты затянул меня в это предательство, а теперь говоришь что это всё? Мы убежали от своих товарищей, бросили всех. Мы дезертиры. Мы, мы, последние предатели.
   - Изаму вскочил и с размаху врезал другу кулаком по скуле. – Замолчи! Трус. Не ты ли как последний осёл шагнул из строя?
   Удар был столь оглушительным и неожиданным, что Синтаро потерял равновесие и грохнулся на землю. – Замолчи, - повторил угрожающе Изаму. – Мы не предатели. Уж я-то точно. Запомни  раз и навсегда. – Он поднёс свой увесистый кулак к самому носу Синтаро. – Я не шучу. Если ты собираешься сдаваться, то… То сдавайся. Иди. Посмотрим, кто из нас дольше протянет. Вижу, что ты заскучал по своей маленькой Японии. Ну конечно… Ты же у нас будущий хозяин фабрики. Ты не знаешь, каково быть сыном углекопа, или рыбака. Что молчишь? Сын башмачника. Мы пол года гнули спину, кормили гнус… Сколько таких, как мы, подохло от болезней… Нас обещали вернуть домой, а что вместо этого? Переодели в солдаты… И тут ты решил, что станешь героем. Как же, самураем стал за один день. Увидел, как блестит сабля, и всё забыл. Да ты и есть предатель. Зря я понадеялся на тебя. Правильно говорили, что с японцами лучше не связываться.
    - Почему ты так сказал? Ты разве не японец? Я не пойму тебя, Изаму.
    - А ты не знал? Ты не знал кто я? Мою мать вывезли с северных островов. Кунашир, знаешь такой остров?
   - Ты айну?
   - Вот именно, я айну. Иначе, откуда бы взялись у меня голубые глаза?  И ты должен знать, как к нам относятся японцы. Знаешь, как нас называют? Собакоголовые. Я вырос с этим, и мне всё равно, что отец мой японец. У него кроме моей матери было ещё две жены. Ему было на меня наплевать. Одним ребёнком больше, одним меньше, я у него всё равно, что рабом был, пока не попал в эту заваруху. И мне что там, что здесь, одинаково. Отношение как скотине, даже хуже. Зато ты чистокровный японец. Можешь идти, подними руки, может они тебя простят.  А я пойду дальше, но подыхать я не намерен. И в Японию я уже не вернусь, уж это точно. Никогда!
   Слова Изаму ошарашили Синтаро, они были обидными, но в них была своя правда. Он сел на землю и заплакал. Изаму сел рядом и обхватил друга за плечи.  - Ну, всё. Успокойся, возьми себя в руки. Наша жизнь в наших руках. Разве не это говорил тебе Ли Вей?
   Имя китайца подействовало на Синтаро. Он поднялся,  молча достал из кармана крестик Ли Вея, и надел на шею. Неожиданно для себя Синтаро ощутил удивительное спокойствие и уверенность в себе.
   - Откуда у тебя этот крестик? Это христианский крест? Настоящий?
   - Не твоё дело, - пробурчал Синтаро, всё ещё испытывая обиду за слова и удар кулаком.
   - Ты что, крещёный? Разве можно просто так одеть такой крест?
   Синтаро с удивлением посмотрел другу в глаза, обнаружив, что они действительно голубые, и, неожиданно для себя, улыбнулся. - Пошли, если жизнь  дорога.
   Вскоре они вышли к небольшому ручью. Был вечер, и очень хотелось пить. Вода была мутной, но выбора не было. Некоторое время они брели по воде. То и дело до их слуха доносились отдалённые крики преследователей, но Синтаро это уже не пугало. Он целиком положился на друга и шёл рядом, иногда даже подгоняя его. Изаму полагал, что ручей обязательно должен был куда-то впадать, и значит, идти надо было именно вдоль него, никуда не сворачивая. Они шли до самой темноты. Ручей незаметно расширился и неожиданно кончился, точнее, он стал делиться на неширокие рукава. Это были неглубокие канавы, заросшие высоким тростником. Эти заросли подходили к самой воде, и идти становилось всё труднее. Проваливаясь по колено в жидкую грязь, они брели и брели неизвестно куда. Вскоре стало совсем темно.
   - Изаму, куда мы пришли? Ручей кончился, – спросил растерянный Синтаро.
   - Не бойся. Разве ты не догадался? Всё это время мы шли не по ручью. Это был ненастоящий ручей. Его выкопали специально, чтобы весной по нему поднималась вода на поля, его соединили с протокой. Гляди, как их тут много, говорю тебе, они уж точно соединяются с рекой. Рис по-другому не выращивают, ему нужна вода. Крестьяне знают что делают. Можешь не сомневаться, мы выйдем к реке, а она выведет нас к морю. А там мы найдём рыбаков и поменяем одежду.  Надо набраться терпения и идти вдоль этой канавы. Уж я точно говорю, что обратно она не повернёт. Ты же видишь, что она ведёт на юго-восток. Будь уверен, что на юго-востоке море.
   Канава тянулась бесконечно долго, а они всё шли и шли, временами выбираясь на сушу, чтобы отдохнуть.
  … - Зато здесь нас точно никто не отыщет. Конечно, хорошо бы отдохнуть, но пока лучше идти вперёд. Чем дольше мы идём, тем труднее нас будет найти.
   Несмотря на то, что места были безлюдными, вокруг всё было обитаемо. Время от времени тростник шевелился, и из его глубины доносились странные звуки. А однажды из густых зарослей выскочило крупное черное животное. В темноте было трудно понять, кто это был. Существо долго стояло не шелохнувшись, и принюхивалось, издавая странные шипящие звуки. Потом зверь громко рявкнул, и, перебежав с  шумом канаву, скрылся в кустах. Тут же вслед за ним из зарослей высыпало множество маленьких существ, и все они скрылись вслед за этим большим зверем, после чего всё снова стало неподвижным и тихим.
   - Кто это был, Изаму?
   -Ты меня спрашиваешь? Я думал, ты знаешь. Мне показалось, что это свинья, но дикая. Только у неё может быть так много детёнышей.
   - Как ты думаешь, она могла на нас напасть?
   - Это вряд ли. Мы для неё не опасны. Они не хищники, в отличие от нас, но лучше держаться от них подальше. Любой зверь защищает своих детёнышей, будь уверен. Ладно, идём дальше. Не знаю, сколько будет тянуться этот тростник, но когда-нибудь он должен кончиться. Ужасно хочется есть.
   - От еды я бы не отказался, - поддержал тему Синтаро.
 Ты ел когда-нибудь камыш? –спросил Изаму, расшатывая корневище длинного и прямого растения.
   - Нет, а разве его можно есть?
   - Глупец. Сразу видно, что ты житель города. Моя мать говорила, что в природе всё съедобно, если вовремя сорвать и  правильно приготовить.
   Она меня и научила, а я научу тебя. Гляди, как это делается.
   - Но я ничего в такой темноте не вижу, - пожаловался Синтаро.
   - Только не скули. Смотри внимательно и слушай. Ты выдёргиваешь аккуратно стебель, чтобы корень остался в руках. Да что я говорю, всё и так видно.
   Изаму выдернул корень, обломал стебель, потом освободил корень от кожуры и вытащил из него белую волокнистую мякоть. Потом он промыл её в воде и сунул в рот.
   - Вот и всё. Пробуй. Да не бойся. Она даже немного сладкая. – Отломав половинку он стал аппетитно жевать.  - Вполне пригодно для еды. С голода мы точно здесь не умрём. Ты думаешь, дикие свиньи зря по этим зарослям бегают? Звери знают, чем можно полакомиться.
   Они стали рвать камыши и добывать еду. Вскоре Синтаро почувствовал, что в животе перестало тянуть. Незаметно он насытился, но вместе с этим на него навалилась усталость. Изаму тоже перестал есть камыш,  и оба они завалились на траву и тут же уснули.
   Синтаро разбудил шум в небе. Открыв глаза и вспомнив вчерашнее бегство, он понял, что летят русские самолеты. Он растолкал друга.
   - Хватит спать, Изаму. Или ты думаешь, что во сне можно укрыться от погони? 
   - Я хочу спать, отстань.
   Тут же Изаму открыл глаза и вскочил.
   - Ты тоже слышишь, как гудят самолёты? Или это в моих ушах гудит?
   Пока Изаму осматривал местность, Синтаро взялся за камыш. Припомнив недавний урок по добыванию пищи, он с жадностью поедал сладковатые корешки, позабыв о всех страхах. Вскоре вернулся Изаму, сообщив, что они забрели в самую гущу болот, и если двигаться, то лучше в том же направлении.
   Они шли весь день, и когда солнце снова зашло за горизонт, окончательно утратили надежду на то, что заросли когда-нибудь закончатся.
   - Только не унывай, Синтаро, - успокаивал друг. – Зато в этих зарослях нас никто не увидит.
   - Но мы не сможем плутать вечно, Изаму! Посмотри на мою одежду. Мои ботинки давно развалились. А штаны? Они изорвались в клочья.
   Неожиданно Изаму остановился, подняв руку. – Слышишь? Ты слышишь, Синтаро? Я точно слышу впереди шум. Это шум большого открытого пространства. Прислушайся…  Разве ты не слышишь, как кричат чайки? Это чайки!
   - Но я ничего не слышу. Ты устал, и тебе, наверное, это кажется.
   - Мне не кажется. У тебя просто нет навыка, потому, что ты городской житель. Говорю тебе, скоро все эти заросли должны кончиться. Уверяю тебе, впереди вода. Это должно быть море. Мы скоро выйдем из этого болота!
   Они потеряли счёт времени. Канава ещё несколько раз делилась на рукава и потом снова сходилась, и так продолжалось до середины ночи. Небо стало совсем тёмным, но в нём действительно стали ощущаться перемены. Всё пространство вокруг незаметно наполнилось каким-то невидимым движением. Отовсюду доносились крики чаек, тревожные и волнующие. Неожиданно всё кончилось, заросли исчезли, а впереди темнело бесконечное пустое пространство.
   - Что это? Изаму?
   - Не знаю. Наверное море? Что же ещё? Мы пришли, Синтаро. Мы добрались до моря!
   - Но откуда оно здесь?
   Изаму долго не отвечал на вопрос, вглядываясь в горизонт.
   - Нет, Синтаро. Это не море, я не слышу его запаха, - растеряно сказал Изаму.
   - Но река не может быть такой огромной, Изаму. Посмотри, там не видно края!
   - Это в Японии не может. А здесь всё может. – Изаму подобрал сухую палку и бросил в воду. Вода была спокойной, и палка никуда не плыла. – Это озеро. Большое озеро. Я слышал, что где-то неподалёку есть большое озеро.
   - Ханка?
   - Да, Ханка. Это наверняка Ханка. И если на этом берегу стоят японские укрепления, то значит на той стороне русские, - в досаде сказал Изаму.
   - И что нам теперь делать? Изаму, как мы переправимся через него.
   - Ты что? Там же русские на той стороне. На нас военная форма, они могут принять нас за шпионов, и застрелить на месте. Мы даже объяснить им ничего не сможем, они не поймут нас.
   - А разве у нас есть выбор?
   - Да… пожалуй, - согласился Изаму. Если это и вправду Ханка, то выбора нет. Но без лодки нам не переправиться. Ты плавать умеешь? – посмеиваясь, спросил Изаму.
   - Мне не до шуток. Разве можно переплыть такое огромное озеро? Я даже не представляю, какой оно ширины. Даже берега не видно другого. Может, дождёмся утра? Там пойдем вдоль берега, и найдем лодку. И зачем нам обязательно плыть? Мы и в правду можем идти по берегу, и придём на ту сторону.
   От этой мысли друга Изаму расхохотался. – Ты не в себе, дружище. Это очень большое озеро. Нам понадобится месяц, чтобы обойти его. Ты забыл, что за нами идет не один десяток солдат. У них приказ, и они не бросят нас искать ни при каких обстоятельствах.  Мы предатели, и нас обязательно должны поймать и перед строем отрубить головы. Когда взойдет солнце, ты будешь связанным и избитым, если повезёт, конечно, и тебя не забьют до смерти. Неужели ты думаешь, что нас перестали искать? Но в одном ты прав, пока темно, надо идти вдоль берега. Может, что-нибудь попадётся. Хорошо, что ещё темно.
   - Что же в этом хорошего? - удивился Синтаро. – Вокруг ничего не видать.
   - Чудак. Ты не умнее той скумбрии, что вылетает во время большого нереста из воды, и падает на дно лодки. При свете луны нас легко увидеть даже на большом расстоянии. А ну, стой. Тихо! Я что-то слышал. Это люди, - прошипел Изаму. - Там много людей, Синтаро. Я уверен, это солдаты. Наверное, здесь береговая линия обороны.
   - Что нам делать, Изаму?
   Несколько минут они сидели в кустах и слушали. Сквозь плеск волн до них действительно доносилась человеческая речь.
   - Я должен узнать, что  там, прошептал Изаму. – Ты оставайся здесь, если я не вернусь, иди обратно.
   - Что ты задумал? Мы пойдём вместе, зашипел Синтаро.
   - Нет Синтаро. Доверь это дело мне.
   Изаму исчез. Синтаро показалось, что прошла целая вечность, он уже хотел ползти за другом, как в кустах зашуршало. Синтаро спрятался в кустах и перестал дышать.
   - Ты где, Синтаро? Я всё видел, - прошептал Изаму, вынырнув из темноты зарослей. - Там часовые, они охраняют что-то. Я едва не нарвался на часового. Пришлось затаиться. Скорее всего, это пулемётный секрет. У меня всё трясётся от страха. Нам туда идти никак нельзя, - с досадой в голосе произнёс Изаму, вытирая лицо от грязи.
   Они пошли в противоположную стороны. Пологий берег тянулся в бесконечную темноту, а они, увязая по щиколотку в заиленном песке, осторожно побрели в темноту.      
   - Что ты видишь там, вдалеке, - шёпотом спросил Изаму, когда они окончательно выбились из сил.
   - Не знаю, - прошептал Синтаро. – Может, это дикая свинья.
   - Ну, или какой-нибудь водяной дракон, - неуверенно пошутил Изаму. - Я слышал от рыбаков, что они иногда выбираются на берег, и нападают на людей. 
   - Пойдем отсюда, Изаму, - прошептал Синтаро, с силой ухватив друга за плечо.
   - Ты что, струсил? – рассмеялся Изаму. - Да и куда нам идти? Наверняка скоро мы снова наткнёмся на секретный пост. По-моему, это обыкновенная коряга. Вывернутое дерево, которое принесло в большую воду. Идём, посмотрим. Может, оно нам пригодится?
   Они медленно подошли к тёмному силуэту, действительно оказавшемуся корневищем большого дерева. Его прибило к берегу во время весеннего паводка, а когда вода ушла, оно оказалось на суше.
   - Нам надо обязательно столкнуть его в воду, скомандовал Изаму уже более уверенно. - Тогда мы точно доплывём до другого берега.
   С деревом пришлось повозиться, оно было объёмным, но, на удивление, не очень тяжёлым. Когда дерево оказалось в воде, на озере поднялся ветер.
   - Гляди, нам и ветер в подмогу. Он отнесёт нас от берега, и тогда нас не увидят с него, - продолжал убеждать Изаму. – Нам понадобится верёвка.
   -Но для чего? И где ты собираешься её искать? – спросил Синтаро, растерянно оглядываясь вокруг.
   - Я знаю как сделать верёвку, мы сплетём её из тростника. – Изаму стал остервенело рвать длинные стебли, Синтаро в нерешительности смотрел как его друг рвёт стебли, а потом стал повторять все его движения. Быстрыми и ловкими движениями Изаму сплетал стебли в косу, отчего выходила толстая, не очень гибкая, но крепкая  верёвка, длинною в несколько метров. 
   … - Вот и верёвка, Синтаро, теперь мы точно не утонем, доверься мне, - не скрывая возбуждения, заверил Изаму, пробуя на прочность своё изобретение.   
   Синтаро почувствовал как дрожит всё его тело. Ему вдруг стало страшно от мысли, что они окажутся посреди этой бесконечной чёрной и холодной воды. И от мысли, что таит в себе эта глубина,  ему стало не по себе.
   - Изаму, я не могу. Мне страшно!
   - Брось. Страшно, если нас поймают. А в воде только холодно, но думаю, что мы выдержим. По-твоему нас для чего мучили всё это время? Мы выдержим. Дерево большое и сухое. Оно не утонет, и мы тоже не утонем, обещаю. Ну чего ты испугался. Мы будем поочерёдно залезать на него и греться. Смотри, какое оно удобное. Будь уверен, другого такого шанса у нас не будет. На тебе ведь крест. Я слышал, что такой крест оберегает человека. Или ты думаешь, что мы случайно набрели на это дерево?
   Ощутив на кончиках пальцев твёрдость поверхности подаренного крестика, Синтаро выдохнул, словно в последний раз, и пошёл в воду. Толкая перед собой ствол, он осознавал, что обратно на этот берег уже никогда не ступит. Впереди была неизвестность и свобода. 
   Первое время они работали ногами, отталкивались, как могли, но потом выбились из сил и как будто уснули. Обхватив ствол руками, они молча плыли в тишине бесконечного ночного озера. Тёмная полоса берега давно исчезла из виду, только одинокие чайки, пролетая мимо, зависали в полёте, чтобы разглядеть странное пятно на поверхности воды. Ветер сделал своё дело, и теперь, испытывая его силу и власть, они молча плыли в бескрайней тишине, думая каждый о своём. Потом они говорили о прошлом, о том времени, когда жили дома.
   - Скажи Изаму, почему ты так не любишь Японию? Что в ней плохого? Чем тебе японцы насолили? Ты ведь вырос в Японии.
   - Нечего рассказывать, - грубо ответил Изаму.
   - Нет, ты скажи, - упорствовал Синтаро. – Мне надоело молчать и думать. Мне надоели мысли. Они лезут всё время в голову, и от этого невыносимо. У меня из головы не выходят твои слова.
   - Правда, нечего рассказывать. Я почти ничего не помню. Мои предки жили на Кунашире. Наверное, им было неплохо. Мать говорила, что их заставляли креститься, но кто не хотел, того не наказывали. А потом, когда пришли японцы, всё изменилось. Несколько мужчин из нашей семьи утонули, попав в шторм. Ловить нерпу стало некому, и тогда мою мать продали. Так бывало часто. Русские тоже покупали наших женщин, но это считалось удачей. Наверное, уехать в Японию тоже считалось хорошим делом. Когда мне было десять лет, моя мать стала обузой для семьи, и её снова  продали, только теперь уже в публичный дом. Я с ней часто виделся. Она не жаловалась на жизнь. Только от всего этого мне противно. Мы, айну, тоже люди, но нас продают и покупают. А так нельзя. Это не справедливо.
   - Но русские тоже вас покупали, ты же сам говорил.
   - Говорил, верно. Но не продавали. Это разные вещи. Когда тебя покупают как собаку, а потом делают с тобой что хотят… Это превращает тебя в скотину или зверя. Я не так много прожил на этом свете, но кое-что понял про нашу Японию. Мы все закрыты друг от друга, словно у нас нет сердца. Все очень почтительны друг к другу, но в то же время, всем нет дела ни до кого. Одна беда может сплотить наш народ. Вот увидишь, это время обязательно придёт. Может, оно уже пришло. Я не знаю, какими могут быть другие люди, но моя мать рассказывала, что русские совсем не такие как японцы, они добрые. Но их лучше не обманывать. Будет только хуже себе. А у нас хитрость в правилах. Разве не так? Наверное, во мне говорит кровь айну. Я не японец, я айну.
   - Поэтому ты готов бежать к русским?
   - Может быть. Не знаю. Какое это сейчас может иметь значение. Мы не знаем, что будет, когда взойдет солнце. 
   Они находились по разные стороны дерева, связав себя тростниковой верёвкой, переброшенной кольцом сверху ствола, и пропустив ей под мышками. Грубая верёвка резала спину, но в то же время не давала уснуть, и не позволяла уйти под воду, если кто-нибудь, всё же, впадал в забытьё. Над головой светили звёзды, и казалось, что другого мира нет, и вокруг одна вода без края. Эта мысль приводила Синтаро в ужас, одновременно возбуждая засыпающий разум. Постепенно страх внутри тела сменился холодом, который медленно делал своё дело: он сковывал не только руки и ноги, но и мысли. Временами Синтаро как будто просыпался и толкал руками Изаму, но тот не слышал. Он колотил его по щекам и ладонями, но пустые глаза друга даже не замечали его. Неожиданно у Синтаро возникла страшная мысль, что Изаму мёртв. Синтаро схватил его за волосы, подтянул к себе и заглянул в глаза: они были такими же чёрными и бездонными, как и небо над головой. Синтаро ужаснулся и стал кричать.
   - Синтаро! Проснись! Ты слышишь? Опять ты спишь? Да очнись ты, наконец! Разве ты не слышишь?
   Синтаро открыл глаза и очень удивился. Ему казалось, что это он пытается разбудить своего друга; он понял, что это был сон. Небо уже не было таким чёрным, ночь закончилась.
   - Я устал тебя держать, ты мог легко уйти под воду. Зачем ты вылез из верёвки? - закричал в бешенстве Изаму.
   - Извини меня. Я даже не почувствовал как заснул.
   - Чудак. Никто не чувствует когда засыпает. Ты лучше послушай. В небе странные звуки, ты слышишь  гул?
   Синтаро прислушался, и через плеск волны услышал отчётливое монотонное гудение.
   - Я знаю что это. Это летят русские самолёты бомбить наши укрепления. Наверное, началась война. Что же ещё как не война. Изаму, мне кажется, что это летит одно большое чудовище.
   Потом они увидели, как с юго-востока появились тёмные точки летящих на низкой высоте самолётов. Их было так много, что Синтаро не смог посчитать и половины. Потом самолеты полетели обратно. Перед этим со стороны Кореи были слышны раскаты взрывов.
   Стало светло. Чаек становилось всё больше, из чего Изаму сделал вывод, что берег не так уж и далеко, и что если ветер будет продолжать дуть, они скоро его увидят. Но прошло ещё несколько часов, а берега, по-прежнему, видно не было. Чтобы совсем не окоченеть, они стали по очереди вылазить на ствол и греться. Но удержаться было очень не просто, а вскоре и вовсе, не осталось сил для этого. От резких движений  Изаму стало сводить ноги. От этой боли лицо его перекосило до неузнаваемости.
   - Синтаро, помоги мне! – закричал сквозь зубы Изаму.
   - Что я должен сделать? Я не знаю как тебе помочь.
   - Поднырни и укуси меня за ногу.
   - Зачем это?
   - Делай, что говорю, иначе меня скрутит. Ну же! Давай.
   Синтаро набрал воздух и нырнул. Он схватился за щиколотку друга, и с силой вонзил зубы в набухшую и твёрдую как камень мышцу. Даже сквозь воду он услышал, как Изаму закричал от боли.
   - Я просил укусить, а ты чуть не откусил мне ступню!
   - Сам попросил, теперь не плач, - всё ещё испытывая волнение и нехватку воздуха, выкрикнул Синтаро, при этом чувствуя удовольствие от совершённого поступка.
   - Знаешь, а судорога ушла. Ты, правда, ничего не откусил?
   - Да ну тебя.
   Вдруг они почувствовали, что остановились.
   - Изаму, что это? Мы, как будто, зацепились за что-то.
   - Это дно, я видел его. Мы сели на мелководье. Там песок. – Изаму осторожно влез на ствол, пытаясь поднять голову как можно выше. – Мне кажется, я видел берег. Точно, вижу на горизонте полоску. Только очень далеко. Синтаро, мы добрались!
   Синтаро тоже как мог, на секунду приподнялся над водой, и увидел ту самую полоску, о которой говорил Изаму, но ликование его было не столь воодушевляющим.
   - Я бы не стал так радоваться. До берега нам не доплыть. Если дерево не столкнуть с мели, то мы пропали. Надо поднырнуть и постараться спихнуть его. Наверное, это длинные корни мешают ему двигаться.
   Они по команде набрали в лёгкие воздух и нырнули. Вода была мутной, но лучи света давали понять, как застрял корень. Ухватив руками корневище, они стали раскачивать его до тех пор, пока не перевернули на другой бок. Оставалось не дать ему снова уйти длинными корнями под воду. Это было нелегко, но дерево опять начало двигаться, и через некоторое время они увидели тонкую светлую полоску песчаного берега. А потом стало совсем мелко, они стали касаться ногами дна, и вскоре дерево пришлось оставить, и брести по пояс в воде, а иногда плыть. Светлая полоска оказалась всего лишь длинной илистой отмелью, на которой сидели чайки. Увидев людей, они недовольно взлетели, и стали с криками кружить над головами. Отмель оказалась непригодной для долгого отдыха, ноги утопали по колено в жидком иле, но зато они смогли увидеть, что на горизонте тянется полоса зелёного леса. Это был долгожданный берег.
   - Синтаро, мы спасены! – закричал Изаму. – Мы добрались. - Он кинулся снова в воду и поплыл. Синтаро, окрылённый новостью, тоже поплыл следом. Он уже не замечал холода, и того, что у него не осталось сил. Помогая друг другу, они уже брели, то по пояс, а то и по колено по мелководью, вокруг летало великое множество разных птиц, они будто радовались вместе с людьми и кричали в прозрачной вышине. Когда берег был уже так близко, что можно было разглядеть отдельные деревья, снова началась глубина; они поплыли. Синтаро сам не верил тому, что происходит. Он точно знал, что никогда не плавал так много, и то, что ему удалось пережить за последние сутки не шло ни в какое сравнение даже со временем их работы на рисовых полях. Жизнь, как будто, уходила из под ног, но он всякий раз вставал на ноги и шёл вперёд. Синтаро не знал, что его гонит и куда он движется, но точно знал, что не остановится ни перед чем. Он был всё ещё жив.
   До берега было каких нибудь сто или двести метров, вода едва доходила до  колен, но лишившись её поддержки, ни у кого уже не было сил идти ногами. Барахтаясь в грязной жиже, Синтаро уже не оглядывался на друга, а думал лишь о том, как преодолеть этот, как ему казалось теперь, самый трудный отрезок. Приподнимаясь на коленях, он бросал тело вперёд, и так продвигался, иногда заваливаясь на спину, и блуждая взглядов в прозрачном голубом небе, где парили птицы. Он уже ни о чём не думал, а просто лежал на воде и смотрел в небо.
    Каждый по отдельности, они выползли из воды и рухнули на песок. Когда Синтаро открыл глаза, то увидел перед собой человека, он был в военной форме. Синтаро попробовал подняться на ноги, но не смог. Солдат присел на корточки, помогая ему не завалится снова. Лицо его было так близко, что Синтаро разглядел цвет его глаз: отражая поверхность воды, они казались необычайно голубыми. 
   - Вы русские? - спросил Синтаро. Он в отчаянье закрыл глаза, пытаясь припомнить те уроки русского языка, которые ему давал Ли Вей, когда они по вечерам сидели в лавке. Изаму тоже пришёл в себя, и так же, сидя на заднице, наблюдал за происходящим. Людей было трое, все они были одеты в зеленоватую форму и имели автоматы.
   - Сла ва бога, - с трудом выговорил Синтаро. Пограничник рассмеялся, но увидев на его шее крестик, наклонился, и что-то сообщил  товарищам.
   - Ру сё ка карасё, - произнёс на удачу Синтаро, и улыбнулся, чувствуя, что самое худшее позади.

                Когда расцветает сакура.
   Самолёт прибывал после обеда, и у Игоря ещё было время прогуляться по городу, прежде чем отправиться в аэропорт. Погода стояла немного прохладная, но небо было чистым. Вокруг было непривычно многолюдно, повсюду цвела черёмуха, и от её дурманящего аромата немного шумело в голове. Цветы её были повсюду, но на них никто не обращал внимания, все куда-то спешили, после тихого Дальнегорска Владивосток казался настоящим муравейником. Игорю ещё не доводилось бывать в международном терминале, куда прибывал борт, на котором летел отчим: пробыв на своей исторической родине чуть больше месяца, тот возвращался домой.
    Самолёт благополучно приземлился, и вскоре по трапу начали спускаться люди. Большинство из них были японцами, чьи визиты уже не были чем-то необычным. Среди толпы он разглядел дядьку Мишку. Имя это всякий раз всплывало в сознании, вызывая странное чувство смущения и теплоты. Это было имя из детства. Теперь дядька Мишка был господином Иидзима, и проблема как называть отчима стала для Игоря камнем преткновения.
   Пройдя паспортный контроль, и получив багаж, отчим наконец-то появился в зале встречающих, весь завешанный сумками и коробками. Пожав крепко руку, он всучил Игорю тяжёлую, набитую подарками сумку, и они вышли наружу. – Гляди за коробками, - предупредил отчим, осматриваясь вокруг. - Вокруг полно жуликов.
   - Да, это не Япония, - как бы согласился Игорь.
  - Жуликов везде хватает, не обольщайся. Хотя, у нас, наверное, больше.
  Настроение отчима немного озадачило Игоря. Он не стал выяснять, про то, где собственно «у нас», иронически усмехнулся и пошёл к машине.
   Из аэропорта можно было сразу направиться домой, но отчим предложил прокатиться до Владивостока.
   - Опять секрет очередной? - пошутил Игорь, когда они выруливали по извилистым улицам знакомого города. Ты зачем так нагрузился? Тебе же нельзя тяжёлое поднимать.
   - Беременным женщинам нельзя, а мне можно, даже нужно, - пошутил отчим, вглядываясь в названия улиц. - Смотри за дорогой,  скоро всё увидишь. – Он похлопал Игоря по плечу и опять рассмеялся. – Не волнуйся, всё хорошо, японские врачи разрешили жить.  Ну, какая это жизнь, если я пару коробок с подарками не могу привезти родным людям? 
    - Хорошая пара, полный багажник. Даже рессоры просели.
   - Не нуди, за дорогой следи лучше, - улыбаясь, и всё так же смотря в сторону, словно выискивая знакомое лицо, пробурчал отчим.
   Они подъехали к утопающей в белых цветах, пятиэтажке. Место было тихое, недалеко от залива, во дворе играло много детей. Поднявшись на второй этаж, они постучали в дверь.
     - Звонить надо, звонок на что? - послышалось за дверью. Им открыл пожилой мужчина, высокий, с пышной седой шевелюрой. – Миша?
     - Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга, словно узнавали.
     - Ну, здравствуй, Изаму, здравствуй.
       Отчим заговорил на японском, но Игорь сразу догадался, что это тот самый Изаму, с которым отчим отбывал в лагере.
     Потом они сидели на кухне, и пили чай. Игорь сидел в сторонке и молчал. 
     - Не говори со мной на японском. Я разучился говорить, - сухо попросил Изаму. – Всегда тебя прошу, не называй меня Изаму. Я уже давно не Изаму. Я Владимир. Да ты ведь тоже не Синтаро.
   Возникла неловкая пауза, во время которой хозяин, с очками на кончике носа, тискал в руках газету, словно выискивал потерянную информацию о погоде, а гость рассеянно разглядывал фотографии на стене.
    …- Ну прости Синтаро, пожалуйста, прости. Не ожидал, что ты нагрянешь так. Как снег на голову.
    - Ты, правда, забыл язык? - неуверенно спросил отчим.
    - Ничего я не забыл. Просто не хочу ворошить прошлое. Его давно нет. Гляди, какие у меня дочери. Невесты. Младшая школу закончила в этом году. В институт готовится.
   С фотографий смотрели две симпатичные девушки, русоволосые, с едва заметным налётом восточной крови, но если бы Игорь не знал, и случайно встретил одну из них на улице,  то принял бы за обычную русскую.
    - У тебя красивая жена. Она ведь русская?
    - С чего ты взял? Она казашка, наполовину. На целине познакомились, ты что, забыл?
   -  Как это наполовину?
   - Ну как. Очень просто. Её мать из уральских казаков. Казаки же русские, давно уж там живут, с царских времён. А отец казах, местный, тамошний. Да, тоже гремучая смесь.  Поэтому и девки все в мать, что нутром, что мастью. Жена каждый год туда матается, скучает по родным. У неё там родни сто человек. Вот и дочки за ней тянутся, их там любят. Так что, один пока кукую.
   - Почему ты забыл язык? Странно мне это, непонятно.
   - Оставь.
   - Ты никогда не любил Японию, - вздохнул Синтаро.
   - Брось, Миша. Что мне Япония. Любил, не любил, не в этом дело. Я больше половины жизни живу в Советском Союзе. Я давно обрусел. Так вот. Мы с тобой как щенки бродячие. Где прикормили, там и служим.
   - Ты не можешь так говорить! – возмутился отчим.
   - Не сердись. Прости, прости меня. Настроение сегодня что-то не ахти, наверное, от этого запаха. Черёмуха, облетит скоро. А тут ещё ты как снег на голову. Но, молодец, что приехал. Хорошо. Скучно мне одному, вот и нервничаю. Старею, наверное. На пенсию хотят отправить меня, а я не хочу. Думал до подполковника дослужиться, а кому-то не нравиться. А тут ещё твоя заваруха. Да что тебе объяснять.
   - И что, так и не хочешь съездить? Хоть разок, - ни как не мог успокоиться Синтаро.
   Изаму долго молчал, как будто размышлял над тем, что ответить. Он налил себе в рюмку водки и молча выпил до дна, даже не закусив. – Что мне там делать? Скажи? К кому ехать? Ты хоть своих увидел, мать, брата… На могилке своей посидел. А мне что? Мне кто сделал могилку? Кто вспоминал обо мне? Кому я там нужен, если по правде? Для газетного шума? Но он уляжется со временем, а потом. Читал я в газете, как тебя к подножью Фудзиямы водили. Землю целовал. По улице шёл, цветами усыпанный. В консульстве всё рассказали про тебя. Теперь ты герой. Телевидение, экран на всю улицу с твоей… персоной. Прямо как Гагарина. Не подумай что завидую, просто чудно всё это. Мы всю жизнь тише воды ниже травы прожили, как шпионы. Да шпионы и были. А теперь героями стали? Это смешно, Миша.
    Настрой хозяина совсем не удивил отчима. Глаза его по-прежнему светились легкой иронической улыбкой, словно он предвидел то, как будет реагировать его друг.
   - Но ты скажи мне по совести, Володя. Просто повидать землю, ведь ты там родился, вырос. Разве не хотел? 
   - Ерунду я сказал тебе. Хорошо, что ты не обидчивый. Конечно, хотел. Ещё как. Но после этого точно на пенсию отправят. Если честно, то я тебе завидую. Правда. И я восхищаюсь тобой. Я никогда не решился бы открыться. А ты молодец, не испугался. Ты вот всё меня пытаешь, а я тебе тоже вопрос задам. Ты вот чего вернулся? А… Тебе и гражданство дали, и парням твоим, я слышал, тоже собираются дать. Но что-то не спешите туда. А там ведь так хорошо. Помнишь, как ты восторгался, после первой поездки, что у них на станциях для каждого вагона своё пронумерованное место. Не надо бегать по перрону, искать свой вагон. Конечно, это удобно, но для России это не актуально, не те ритмы. Нам торопиться некуда, можно и побегать. Ты не подумай, я не против таких штучек, но ведь не это главное. Дело ведь не только в удобствах жизни.  Сейчас-то, мне кажется, твой восторг поубавился. Или я не прав? Что молчишь? А я скажу. Сначала тебя встретили как героя, по всем каналам показывали, а после проводили, без лишнего шума, как предателя. Ну, может не так открыто намекая, но всё-таки… Скажи мне честно, вопрос задавали тебе? Ты понимаешь какой.
    Изаму искоса посмотрел на Игоря, возникла пауза, во время которой  друзья не моргая смотрели друг на друга.
     -Ладно, проехали, - махнул рукой хозяин. - Сто лет назад таким как мы, Миша, рубили головы. Япония страна традиций. Для неё мы предатели, и не нужны там никому. Разве не так? – Отчим по-прежнему смотрел в окошко, словно слова его не касались. - Ладно, давай сменим тему, - снова махнул рукой Изаму. - Показывай, что привёз. А потом мы ещё по маленькой дрябнем. Хоть ты и не любитель этого дела, но за такое надо выпить. За наше путешествие в Россию. Я не жалею. Да и ты, по-моему, далёк от этого.
   - Почему ты забыл язык? - пожимая плечами, как бы сам себя спрашивал Синтаро, равнодушно вскрывая коробки. –Надо же… Забыть родной язык…
   Когда бутылка стояла пустой под столом, захмелевший хозяин положил руку на плечо друга и  сказал:
   - Ничего я не забыл, Миша. Тяжело, понимаешь, больно, и чем дальше, тем труднее, особенно когда один остаюсь. Ладно, оставили. Скажи лучше, как твоё обследование? Что они сказали, медики ихние.
  - Да, всё хорошо, - кивнул Синтаро, смущённо улыбаясь. – Ючи помог, настоял на операции. Ему спасибо, и тебе спасибо, за переживание. Игорёк, вон, следит, чтобы я тяжёлое не подымал. Как говорится, вашими молитвами. 
   - Шутишь, это хорошо, но мне не весело. Мне-то как, если с тобой что случись. Это всё твой рудник. 
   - Не только, Изаму. Был же и лагерь ещё. Не забыл, надеюсь, как в лагере отбывали.
   - Это ты про бревно? Как тебя шандарахнуло?
   -  Оно самое. Не забыл Ядвигу, из санчасти, как выхаживала меня?
   - Полячку-то? Как же…
   - Спасибо что не забыл. Ладно, давай это оставим. Это и вправду больно, - тихо произнёс Синтаро.      
    - Хотел тебя попросить. Спой как тогда. Помнишь, как плыли на барже? Ты меня ещё головой под дых ударил. Я чуть не задохнулся тогда. Спой Миша, прошу тебя. Бывает, лежу ночью, и пою, то ли во сне, то ли наяву. Жена ничего понять не может.
   Изаму стал напевать мелодию, но отчим остановил его. Потом на непонятном для Игоря языке, немного покачивая головой, он запел хрипловатым тягучим голосом:  сакура, сакура, и горы и деревни, куда не посмотри. Толи туман, толи облако…
   Он пропел несколько фраз, и вдруг замолк, и посмотрел сначала на хозяина, а затем на Игоря. Глаза его были растеряны и широко раскрыты. Некоторое время у него шевелились губы, словно он пел про себя, потом он отвернулся к окну и стал вытирать ладонью щеку.
   - Чего замолчал? Там ещё куплет.
   - Я забыл слова, не помню, - приглушённым голосом произнёс отчим.
   - Давай я напомню, - предложил хозяин, привставая со стула, тоже немного растерянный.
   - Не надо, - ещё тише попросил Синтаро. - Не нужно. Я забыл как петь на японском языке. Их больше нет. А ты думал, я слова забыл? Не забыл, они в голове, но русские. Я японские слова забыл. 

   Они возвращались по новой дороге в новеньком  японском автомобиле, подаренном братом Ючи ещё во время первого визита гостей из Японии, и молча смотрели по сторонам. На пути к дому, уже в сумерках, отчим попросил остановиться, чтобы перекурить, и промять ноги. Это было большое вспаханное поле, где-то на его дальнем конце всё ещё работал трактор. От земли исходил очень приятный дух. Прихватив из багажника небольшой половичёк, они удобно устроились на краю поля.
   - Слушай, батя, - начал Игорь,  – хочу попросить тебя.
   - Проси.
   - Расскажи про лагерь. Хоть что-нибудь из первых рук узнать. Всё детство только и слышал, как все шепчутся: «Твой отчим зэк»… Сегодня вон, опять шепотом, словно боитесь чего. Время-то другое, расскажи.
   - Про лагерь, говоришь… Лагерь… А я разве не рассказывал? Ну ладно. Время и вправду другое, теперь всё можно говорить. Давно это было, как в другой жизни, чудно даже. Был у меня там случай. Хотя ничего особенного, но, почему-то, запомнил. Всего один день. Но, наверное, именно тогда я всё понял. У меня друг был, Изаму. Да вот он был, только что. Совсем старый стал, забываюсь. С ним мы границу пересекли, и нас нашли пограничники на берегу Ханки. А потом, после выяснений, в лагерь определили, как говориться, для исправления. Хотя погоди, в лагерь мы не сразу попали. До этого ещё пересылка была, Транзитка, но это не важно, вообще-то. В лагерь мы в ноябре попали, в самый холод. Ну, какой контингент там находился тогда, надеюсь, тебе известно. Всякий. Год или полтора мы там пробарахтались ни то, ни сё, закалялись, как говорится. Лес валили, в ручную, на пилораме работали, а потом Изаму начал меня подбивать на побег. У него пара дружков была, уголовничков. До моря рукой подать, за перевалом, даже пароходные гудки слышно было иногда. Другу моему всё время море снилось. У него, наверное, в крови это, убегать. Мы с ним, как у Высоцкого в песне, помнишь? Четыре года побег готовили, харчей три тонны… Ну, в общем молодые, мне-то и двадцати не было ещё. А народ вокруг отчаянный, злой, хотя, разные были люди. И все тянут каждый в свою сторону. И вот, как-то, меня вызывают к начальнику лагеря. Перед этим двигатель спалили на пилораме. Виноватых искали. Знаешь, спрашивает меня начальник, зачем я тебя вызвал? Фамилию его на всю жизнь запомнил. Печёнкин.
   - Я думал, ты про бревно расскажешь, про полячку, - перебил Игорь.
  - Погоди, не сбивай. О чём это я? Бревно это так, ерунда, - сердито заговорил отчим. - Особенно нечего рассказывать. Ну чего ты встреваешь! Это что у Володьки говорили? Да то ерунда всё. Завалило меня тогда на пилораме. Бревно вытягивали из скирды, а оно крутанулось вокруг оси, ну и, не зевай, как говорится. Пока то, пока сё. Мужикам, конечно, спасибо, вовремя подоспели. Все рёбра переломало, не знаю, как жить остался тогда. – Отчим замолчал. Пока он доставал сигарету, Игорь зажёг спичку.
   - Тебе же запретили.
   - Да ладно, один раз можно. – Не спеша сделав несколько затяжек, отчим бросил сигарету под ноги. -Женщина там была, полька по национальности, к мужу приехала, осуждённому, а тот погиб вскоре. Она медсестрой работала у нас в лагере. Чем тронул, не знаю, но благодаря ей выжил. Ещё был один из местных, Тимофей, я про него как-то тебе говорил. Вот он тоже помог мне тогда, с того света вытащил. Не он, так не сидел бы с тобой здесь. А с той медсестрой у меня роман был в лагере. Только матери ни слова. Так что, жизнь была не скучная. После лагеря Варя была, потом Мишка с Петром родились, об этом ты и сам всё знаешь.
   Игорь стал перебирать в памяти всё, что было связанно с этим периодом, и почему-то не увидел ничего, что могло связывать его с Мишей и Петром. Так почему-то выходило. Жили рядом, учились вместе, но всегда он чувствовал ревность с их стороны, и неприязнь, словно именно ему, а не им, родным детям, доставалась любовь и внимание отчима.   
   - Извини что отвлёк тебя, ты про Печёнкина говорил.
   - Да, Печёнкин. Майор Печёнкин. Только не перебивай уже, а то брошу рассказывать, да поехали.
   Некоторое время отчим молчал, ковыряясь сухой веткой в земле, потом бросил ветку, а ямку затоптал ногой, и загладил, будто она могла его в чём-то выдать.   
   - Я и в правду тогда мог в бега пуститься. До того невыносимо было в лагере. Нас почему-то шибко не трогали, но что вокруг творилось, в бараках по ночам… Лучше не говорить. Уже без разницы было как подыхать, но один мужик удерживал. – Отчим смолк и внимательно посмотрел на Игорька, а затем загадочно улыбнулся. – Надо бы рассказать о нём, но не сейчас, потом. Напомнишь как-нибудь. Его в сорок четвёртом за плен сначала в штрафбат определили, а потом уже в лагерь, за драку. Серьёзный был мужик. Ну, в общем, на нас с Володькой кто-то настучал начальнику лагеря, тот узнал, ну и вызвал меня к себе.
   - В Сибири тоже был майор Печёнкин, начальником зоны.
   - Это куда ты к отцу ездил? Да, удивительно. Может родственник. Ну, слушай дальше. Суровый был мужик. Ходит в развалочку по кабинету, волосы седые, коротко стриженные, глаза как у матери твоей, голубые, спокойные, даже с насмешкой такой лёгенькой, карандашик в руках, почему-то. Спрашивает меня, а я киваю головой. А по-русски уже неплохо говорил, и всё понимал.  Ты ведь японец, Идзима? – говорит. Ага, отвечаю, он самый. Ты не хами, это он мне говорит. И не «ага», а «так точно». Спросил, нет ли у меня родных в Хиросиме. Я пожимаю плечами, а у самого, ни с того ни с сего в горле ком встал. Девушка там жила, мы с ней дружили, я даже свататься собирался. В общем, стою, глаза прячу, не знаю, что он этим вопросом хотел выяснить. Ну ладно, говорит, будем считать, что нет. Не знаешь, почему я тебя вызвал? Нет? А сам в глаза смотрит, спокойно, долго. Даже смутил меня. И молчит. А потом дает мне пачку снимков, а на них Освенцим, со всеми этими мерзостями. Потом города разрушенные, русские города, Киев, Новгород... В общем, снимки меня потрясли тогда. Но стою, молчу.
    Наша страна в руинах, - говорит Печёнкин. С колен только-только подыматься начала. А людей нет, нормальные люди на полях сражений остались, жизнь положили за таких как ты и я. Вот и приходится всю шушеру собирать по стране, да принуждать к работе. Но это же не выход. Ненормально это. Нам нужны умные, образованные люди. Сознательные, молодые, здоровые. Вот такие, как ты. Нужны врачи, музыканты, инженеры. Ты, наверное, думаешь, что срок отматываешь как наказание? А это не наказание, это, паря, испытание, проверка на прочность. Закалка, если хочешь. Выдержишь, тогда тебе любая трудность в жизни по плечу будет. А хотели бы наказать, то сразу расстреляли по законам военного времени как шпиона, или к твоим землякам отправили, военнопленным, а потом катись на все четыре стороны в свою Японию, если выживешь. А ты здесь, можно сказать, в доме отдыха, хлеб русский кушаешь. Не сахар, конечно, но терпимо. Язык наш уже освоил, это похвально. Мне помощь нужна  твоя, Идзима, смекаешь? Поддержка. Будешь помогать мне?
    Я, конечно, скривил рожу, думая, что начальник хочет меня шестёркой сделать, а он понял и рассмеялся.
    Стукачей, говорит, мне хватает, сами идут с докладом, идейные. Мне человеческая помощь нужна. Я хочу, чтобы ты гражданином страны нашей стал, и чтобы когда вышел, место своё нашёл среди русского народа, достойное место. В Японию-то тебе дороги нет, а вот обратно, за колючую проволоку, это запросто. Особенно если учесть, что ты в бега собрался.
   Мне аж жарко стало от его слов. А он как будто и не видит моего замешательства. Знаю, говорить, всё про тебя. Как вы сухари собираете, как работаете спустя рукава, как станки горят у вас, пилы рвёте… И дружку своему скажи, чтобы за ум взялся, и не водил дружбы с уголовниками. Подумай, Михаил, подумай.
   Так и сказал, Михаил. Откуда узнал, что у  меня среди зэков такое имя, не пойму. Но проник он меня своей простотой. Надо, говорит, тебе научиться за совесть работать, с огоньком. Тогда тебя Россия и примет. И я приложу все силы для этого. А нет, так и будешь всю жизнь, как говно в проруби болтаться. Этот разговор я на всю жизнь запомнил, но тогда... Во мне ещё японец сидел, упрямый, надутый и важный, да и глупый, я ведь молод был тогда. Он меня отпустил, я уж в двери был. А он мне коротко – Идзима стоять, кругом. И смотрит, даже как-то растерянно, и жалость в глазах. Я потом понял, что не хотел он мне их показывать, фотографии. Хиросимы и Нагасаки, после атомной бомбы. Но ему поручили это, один майор из разведки. Когда я посмотрел эти снимки, то всё до моих мозгов и дошло, что нет ни Хиросимы, ни моей девушки, ничего. Во мне тогда всё перевернулось. Хотел вены перерезать, жить не хотел, и точно сделал бы, если бы не китайцы. Они меня в бараке караулили, по голове топором, обухом стукнули. Чудно как-то всё выглядит, особенно с годами видишь это. Тогда не думал, а сейчас понимаю, что всё связано. Убивать они не хотели, конечно, у них задание было от начпрода, ревновал он меня к медсестре. Но выходит, что он и спас меня от самоубийства. А после того случая у меня вся жизнь по другому руслу пошла. Помощником бригадира стал, а потом и сам участком руководил.  Не за страх, а за совесть, понимаешь? Печёнкин, он ведь тёзкой был мне, тоже Михаил. После этого у меня всё по-другому пошло. Помощником бригадира стал, в самодеятельности стал принимать участие. На балалайке играл, баян освоил. А когда освободили, то я уже свой в доску был.  Вот такой у меня был лагерь. Конечно, трудно было, кругом проволока колючая, всюду собаки, а в первую зиму вообще мог подохнуть от голода, замерзал так, что до утра не мог отогреться в бараке. Чудом не замёрз. Но люди не давали упасть, там не смотрят на твою рожу, там в душу смотрят, кто ты есть за человек. Изаму, конечно, тоже поддерживал, он выносливый, как чёрт, делился со мной пайком. Но время всё сглаживает, плохое забывается.
   Короткий рассказ отчима удивил Игоря и заставил переживать сложные противоречивые чувства. Не вязался он с устоявшимися общими представлениями об этом времени. Все только и делали, что поливали грязью, как самого Сталина, так и режим, вместе с лагерями. Отчим же от критики вождя вообще ушёл, словно беды, о которых говорили вокруг,  его и не коснулись.
    После долгого молчания Игорь опять спросил:
   - А ты не думал там остаться? Ты же видишь, что ничего хорошего в России нет, и всё, что говорил тебе тот майор, это мечты.
   - Твой настрой мне понятен. Ты молодой Игорь, мечтаешь о достойной благополучной жизни, а у нас её пока не наблюдается, верно. Но Россия здесь ни при чём. Везде есть свои проблемы, и в Японии тоже есть.  Человек должен жить в согласии с самим собой. Домом, семьёй, работой. А что ты так за меня переживаешь? - глаза отчима хитро заблестели. Он вытянул зелёную молодую травинку и стал её кусать, как будто нервничал. - Меня уже выписали из квартиры?
    Они оба рассмеялись.
   - Кроме шуток. Посмотри, вокруг. Все, кто может, бегут из России. А Япония - вот она, рядом. Цивилизованная страна… Это же твоя Родина. Там твои родные. Там нормальная налаженная жизнь.
   - Значит остаться… А ты знаешь, зачем я ездил в Японию в этот раз?
   - Ну, повидаться,  и всё такое. Ты же обследование проходил после операции.
   - Ну, разумеется. Повидаться… Конечно с медициной не шутят, и слава богу что всё обошлось.
   Уже стемнело, и только по свету фар проносящихся в отдалении машин можно было понять, где они находятся. Становилось зябко, но отчим, казалось, и не замечал этой ночной свежести. Он никуда не спешил, и казалось, наслаждался этим особым состоянием природы.
    - О каком вопросе говорил твой друг, ну, Владимир Иванович.
    Отчим усмехнулся и с удивлением посмотрел на пасынка. – А ты не догадался? Ну, напряги мозги.
    Игорь пожал плечами, действительно не понимая.
   - Помнишь в детстве, когда мы переехали в новый дом.
   -Ну да, было такое. Это уже в седьмом классе.
   - В шестом, - поправил дядька Мишка. – Ты учился в шестом, это точно, хотя не важно. Помнишь как к тебе со старого двора приходили дружки? Что ты помнишь? Ну, вспоминай главное.
   Игорь пожал плечами, по-прежнему не понимая, на что намекал отчим.
   -  Ты не влез в драку, когда твои бывшие дружки затеяли ссору во дворе. Вспомнил?
  - Я понял. – Игоря проняло до волос той простой мыслью, которая была скрыта в этом давнем происшествии.
   - Как не понять. Они тебя спросили, за кого ты. Ведь так.
   - Так.
   - И ты затушевался, и не полез в драку. Ты не мог предать старых друзей, и обязан был заступиться за новых, ведь это твой двор был теперь. Они дрались, дубасили себя до крови, а ты стоял и смотрел, а потом плакал всю ночь. Потому что предателем назвали, и те, и те.
   - А что мне оставалось.
   - Ничего. Меня спросили в Японии, прямо. Вы за кого? И знаешь, что ответил им? Сначала я рассказал им твою историю, можешь мне поверить. Почему я и напомнил тебе об этом случае. Но у неё ведь есть продолжение, ведь так. Что было потом? Ладно, не мучайся. Потом вы выросли, и стали друзьями, все кто дрался, вместе гуляли по ночам под гитару, девок щупали, а потом пошли в армию. И решали серьёзные задачи.
    -Ты сказал, что…
   - Я сказал, что я за наших, и они меня поняли.
   Отчим снова полез в карман за куревом, но Игорь придержал его руку.
  - Да ладно, это рефлекс, привычка. Не буду. Я ничего не должен Японии, и ничего от неё не требую, и не виню. Единственный человек, перед которым я в долгу, и перед которым виноват, это моя мать. Она одна верила, что я жив, только не знала, где я. Получилось так, что все эти годы я жил своей жизнью, и не нашёл нужным хоть как-то сообщить ей о себе. Помнишь у Шукшина, в «Калине красной», когда Егор приехал к матери и не смог раскрыться перед ней. Вот я такой же дурак. А она ждала всю жизнь, и верила, что увидит меня. Поэтому я поехал, чтобы попросить прощение. Её похоронили, и я вернулся. Ведь у меня здесь семья, друзья, работа... И это поле, тайга наша бескрайняя, тишина вокруг… Всё это мне дорого. Ты что, не думал об этом?
   Слова отчима смутили Игоря. Он даже расстроился, осознав, что бессилен в своей логике перед наивным, но твёрдым и искренним убеждением своего неродного отца, при этом он видел перед собой поистине счастливого человека. Вернувшегося туда, где просидел за колючей проволокой несколько лет, отработал под землёй и оставил там всё своё здоровье. Вокруг были полупустые полки магазинов, стояли очереди за водкой,  напоминая змеиные хвосты, люди годами ждали своей очереди на квартиру или автомобиль, грызлись за ковры и мебельные гарнитуры… Такой была действительность, но отчим её в упор не хотел видеть. Всё это для него было не больше чем игра. В багажнике машины, которая уже была состоянием, находились несметные богатства в виде магнитофона, плееров и прочей мишуры, недоступной российскому обывателю, но это интересовало его в последнюю очередь. Игорь знал наверняка, что все эти подарки отчим без содрогания и размышлений в который раз раздаст близким.
   - Ты слышал фразу, что все китайцы на одно лицо? – спросил отчим.
   - Конечно, - улыбнулся Игорь, чувствуя неловкость от странного вопроса.
   - Это действительно так. Я раньше обижался, а когда побывал в Японии, то сам в этом убедился. Но не потому, что они узкоглазые, и тем похожи друг на друга. Нет, внешне японцы все разные. Но они, тем не менее, однообразны. Понимаешь?
   - Не знаю, в Японии не был, - усмехнулся Игорь, по-прежнему, испытывая неловкость и  обиду за то, что отчим не хочет понять его.
   Потом, поздно вечером,  когда они сидели за столом, и отчим продолжал рассказывать о своей поездке, он опять задал свой вопрос, правда, немного по-другому - почему японцы похожи друг на друга. 
   - Все японцы как единое целое. Раньше я не мог этого понять, был молод, слишком молод. Тогда я был как бы внутри. Но сейчас, со стороны, мне стало ясно, что все японцы подчинены единому образу. Они словно слеплены из одного куска глины. Или нет. Как в пчелином улье, в котором сеет одна матка. Они все, как один, и в этом их и сила, но и конечно, слабость. А я среди них, как белая ворона. Я уже из другого улья, и даже не пчела уже, а что-то другое. Оказавшись там, я почувствовал себя дикарём, чужаком. И не потому, что у них всюду техника напичкана, а я в ней не понимаю. Просто, они все подчинены одной идее, и бессловесно подчиняются ей. А у меня другая. Они японцы, понимаешь. А я уже нет. Внешне? А чем, скажи мне, я от китайца или корейца отличаюсь? Меня всю жизнь за китайца принимали, и ты так вздохнул, когда узнал, что я не китаец. Нет Игорь, внешность здесь как раз не причём. Всё внутри, понимаешь, в голове. Сначала, в первые годы, я ещё как-то видел себя японцем. Как я дорожил этим! Я уходил надолго в тайгу только чтобы вслух говорить на родном языке. Я боялся, что меня могут  услышать и оглядывался по сторонам, даже когда вокруг на сто километром не было ни души. Пел песни, заперевшись в зимовье, писал письма родным, а потом сжигал, опасаясь за то, что они меня выдадут. Я сходил с ума от жажды оказаться дома, в Японии, в том времени, когда мне было семнадцать. Но потом остались только разрозненные воспоминания, и больше ничего. Я давно не японец. Вот, вы все, и ты в том числе… Это хорошо заметно стало после того, как я побывал на Родине. Вы все превозносите Японию. А за что? За то, что там качественно делают машины? Магнитофоны? За то, что у них небоскрёбы и дорога на дороге? И всего то? Вы не знаете Японии, и это всё мишура, о чём вы думаете. Японцы дорожат не этим. Но я о другом. Думаешь, я не почувствовал, как изменилось отношение ко мне. Ну, был китайцем, ходил по городу, всем улыбался, а теперь японец. Что изменилось? Ничего. Я тот же самый Михалыч, дядя Миша, внештатный участковый. А все кланяются… Синтаро, Идзима-сан... Даже противно. Я русский. И это не так, как с любым другим человеком. Тогда в лагере, глядя на людей, я стал кое-что понимать, чего от меня добивался майор. Надо быть выше национальности. Русский человек это обязанность, и гордится тут особенно нечем. К этому приходишь, и обратного пути нет. В Японии с таким пониманием жизни делать нечего. Там такие, как я, не приживаются. Чужой я там стал. Совсем чужой, даже для родственников. А когда крест на моей шее увидели, то говорить не могли.  Ты знаешь, что они всё это время, пока я в России жил, пособие за меня получали, как пострадавшие. А теперь, представь себе, что им эти деньги вернуть надо государству. Я ведь живой оказался. Мне брат как об этом сказал, я чуть со стула не упал. Они с детства приучены деньги считать, хотя, сумма, конечно, немалая набежала, за столько лет. Но дело даже не в этих деньгах. Я ведь наследник большого состояния. Там несколько фабрик обувных, корпорация целая. А теперь ещё и автомобильными покрышками торгуют. Нам вон, целый контейнер выслали. А мне оно и даром не надо. Я далёк от этого. Так и сказал ему – я русский, торговать не умею. Мне твои деньги не нужны. Мой дом в России. И тебе Игорь говорю тоже самое, я благодарен судьбе за то, что прожил жизнь среди русских.  Мне Россия дала столько, что другому на несколько жизней хватит. Ты спрашиваешь, мог ли я остаться там?
    Отчим очень странно, не моргая, уставился на Игоря, отчего тому стало неловко.
   - Да это уже не важно,  оставим это, - попробовал замять тему Игорь.
   - Ну почему же не важно. Согласись, что богатый родственник, вроде меня, проживающий в благополучной Японии… Хороший вариант. Даже для тебя, хоть ты и не родной мне. Что молчишь? То-то же. А мне моя жизнь нужна. И свобода, которой вы в упор не видите, почему-то. Мне здесь хорошо. При всём нашем бардаке, нищете, мне легко, вольно, моей душе здесь просторно. Вокруг полно всякого народа, разного, и я один из него. Но в то же время я осознаю, что я особенный, и меня за это ценят. Не такой как все остальные, и никто в меня за это пальцем не тычет. И ты должен так же думать про себя. Ты тоже особенный, понимаешь? И нигде ты не найдёшь счастья кроме России. Россия - это мозаика из самых разных цветов, и поэтому, для таких, как я, ты, или Изаму,  всегда найдётся место и дело. Но только, если ты живёшь сердцем, душой, понимаешь,  в чём смысл. Только тогда перед тобой открывается мир.
   Отчим надолго умолк, о чём-то раздумывая. Игорь догадывался, что ему ещё хочется о чём-то сказать, поэтому молчал и ждал.  Отчим вдруг усмехнулся.
   - Всё равно не о том я, Игорь, всё не о том. Не слушай меня, старого дурака. Хотя, слушай, мотай на ус. Вот ты про Японию. Проживи я свою жизнь там… Занимался бы обувью, как мой брат, конечно и семья была бы, дети. Но если бы мне предложили снова прожить жизнь, честно скажу, не согласился бы. Я бы умер с тоски от такой жизни там. Ты спрашиваешь, почему не остался… Думаешь, я не думал над этим? Ещё как думал, ночи не спал. Мне и работу предлагали. – Отчим налил из начатой бутылки почти полную рюмку, и не дожидаясь Игоря, залпом выпил, даже не закусив. Потом заговорил так тихо, что Игорю пришлось напрягать слух.  - Это удивительная страна, другой такой нет. Я просто не могу признать себе, что раздражён этой потерей. Так хоть надеждой жил, а тут всё, растаяла, как дымка. Потому и раздражён, злюсь, и срываю на всех свою обиду. Всю жизнь мечтал вернуться, а когда там оказался… - Михалыч замолчал, потом махнул рукой, и вылил всё, что оставалось в бутылке Игорю. – Допивай. Я тебе сейчас случай один расскажу. Поучительный для нас всех. У одного из моих приятелей, охотников, собака была, зверовая лайка, хорошая, рабочая, за сезон столько пушного зверя с ней добывал, машину можно было купить. Потерял он её, убежала за собачьей свадьбой. Потом она нашлась. Случайно на улице встретил, из машины увидел. Её хорошие люди подобрали, в семье жила, в квартире, холёная стала, откормленная. За неё потом девчонка плакала, она с ней игралась. Он не отбирал её, нет. Решили, за кем пойдёт, так и будет. Конечно, она за ним пошла, а он потом жалел, что адреса не спросил. Хотел вернуть.
   - Зачем? Его же собака, - удивился Игорь.
   - Ни к чему она оказалась, утратила навыки, а в той семье с детьми ей в самый раз было. А дело-то сделано, людям на сердце досаду сделал, понимаешь. Они ведь приютили, привыкли к ней, полюбили. Так и мне. Я словно та собака потерянная, не знаю к кому бежать. А надо где? Ты знаешь? – Не дожидаясь, пока Игорь начнёт отвечать, отчим ответил. – Надо где польза от тебя. А какая моя польза в Японии? Хлеб дармовой жевать? Вот то-то и оно. А сегодня всё подтвердилось.
   - Не понимаю. О чём ты? Что подтвердилось? – растерялся Игорь.
   - Когда у Изаму сидели.
   - Это ты про песню? Да брось. Ерунда всё это.
   - Нет, не ерунда. Это была Сакура, песня моей матери, она мне её пела в далёком детстве, я не мог её забыть, но, всё-таки забыл. Слова помню, но они русские, понимаешь. Своим-то детям колыбельные мне пришлось петь на русском языке, вот в чём дело. Я столько лет жил мечтой, но жизнь, она… 
    Отчим тяжело вздохнул, поднялся из-за стола, и поставил на плиту чайник. Пока вода закипала, он молча убирал со стола, ставил чашки, и по-прежнему молчал, пока не заварился чай. – Мать-то наша где? На дежурстве? На утро надо селёдку в воду поставить, пусть отмачивается. Придёт с утра, приготовить с луком. Давно не ел селёдки. Да, всё равно не об том я Игорь, не о том. Давно давно, один китаец учил меня, говорил, что жизнь это путешествие, и в ней всё надо воспринимать как дар. Я мечтал о путешествии, мечтал увидеть мир своими глазами. Но дело в том, что японцу нельзя покидать своей Родины. Это его слова, и это так и есть, это правда. Что происходит потом, ты видишь сам. Я думаю, что с русским человеком происходит тоже. Русскому тоже нельзя без России. Теперь ты видишь, каково мне? Знаешь, все эти годы я жил нормальной жизнью, как обычный  советский гражданин. Были, конечно, приступы ностальгии, но не так часто. Жизнь так втягивала, что я забывал кто я, забыл даже как оказался тут, в России,  я просто жил и работал, общался с людьми, любил жену, детей. С первыми лучами солнца, как ты, твоя мать, как мои пацаны, я просыпался, не задумываясь, где я нахожусь. Но вечером… Закрывая глаза, я всякий раз видел Японию, своих родных. – Отчим закрыл глаза, и вдруг  его грудь задрожала, он закрыл глаза ладонями, а когда отнял, они были влажными. Игорь не помнил, чтобы тот когда-нибудь позволил себе такое. Неожиданно его лицо посветлело, и он с облегчением вздохнул.
   - Всякий раз я видел перед собой те дни. Наш дом, увешанный журавликами, мастерскую и запах кожи. То время, счастливое и безоблачное, когда мы с братом бежим к берегу моря, как оно мелькает огромное и синее между домами, и оттуда доносится шум волн, крики чаек. Эту картину я видел каждую ночь, перед тем, как сон забирал меня. Меня же арестовали весной, в начале апреля, примерно в такое же время как сейчас. Повсюду цветы, их изобилие слепит глаза мне. Вишня вишня…
   - Сакура?
   - Она, сакура. Весна в Японии начинается с цветения сакуры. В это время все люди вокруг улыбаются и показывают друг другу, как она красива, как прекрасна. Они любуются цветами, их красота проникает в сердце каждого. Если ты проходишь мимо и не смотришь на сакуру, тебя тут же останавливают и говорят, как она прекрасна. Люди делятся с тобой радостью, и тебе становится стыдно за свою неучтивость и слепоту. Дома и улицы везде утопают в цветах, и всё светится. Почему так, я не знаю, но только в Японии можно встретить такое трепетное отношение к сакуре, даже сейчас. Люди живут в трудах, терпят долгую зиму, зарабатывают свой хлеб, но весной они словно просыпаются,  расцветают вместе с сакурой. Когда я уезжал, она цвела. Я не мог сдерживать слёз.  Моё сердце осталось там. 

Продолжение следует.