Когда я была совсем маленькой девочкой, у меня случилась Беда. Эта была не самая огромная на свете Беда, не самая страшная, не самая обидная. Чудовище, которое едва не убило меня, превратилось в женщину, как две капли воды похожую на маму, и очень часто оно вело себя совсем как мама, заботилось обо мне, играло, читало книжки. Совсем как мама, оно учило меня всему, чему учат настоящие мамы, но оно не было настоящей мамой. Я видела, как чутко спит чудовище внутри нее, просыпаясь, поводя вокруг себя ясным, яростным взглядом, ища свою обычную добычу. Вокруг тихо-тихо, я становлюсь прозрачной, почти не дышу, бесшумно исчезаю в свою комнату. Чудовище в маме недовольно моим бегством, оно торопит маму, скорее, скорее, думай, за что я сейчас растерзаю ее, что еще натворила твоя никчемная дочь.
Сломала карандаш?
Господи, да ты хоть соображаешь, как это будет выглядеть, не годится, думай еще.
Сейчас я, взрослая, уже не боюсь чудовища, и поэтому могу придумать что-то ободряющее для себя, маленькой.
Например: мама не хотела, ее чудовище, ее безумие заставляло раздирать мою душу в клочья за каждую потерянную варежку, за каждое забытое поручение, за каждую плохо вымытую чашку.
Или по-другому: я слышала внутри мамы недовольное сопение чудовища, но мама сопротивлялась ему. Она, конечно, всегда проигрывала своей ярости, но она старалась держать себя в руках.
Может быть она вообще жалела о том, что творит, ведь она никогда не утешала меня и не извинялась, ясно же, ей было стыдно, она переживала.
Ей было хуже, чем мне, несомненно.
Как бы Я чувствовала себя, если бы вновь и вновь срывалась на свою девочку?
Когда собственное горе невыносимо и нет возможности его оплакать, и нет шанса сражаться с его причиной, когда память, вытеснив все подробности, предательски точно напоминает твои страх, боль и отчаяние...
Я находила вокруг себя боль, которую можно почувствовать безопасно, такую, чтобы чудовище не догадалось, что я обижена на них с мамой и не рассердилось на меня. Это была боль за маму, которая никак не победит свое чудовище, за глупого мышонка, которого съела кошка-обманщица, за грустную тетеньку, которая поет по радио про гусей-лебедей, за старушку из соседней квартиры, с которой никто не разговаривает и не здоровается, за несчастных китайских крестьян, за рабочих всего мира, которые знать не знают о том, что им нужна революция, как у нас, в СССР, за великого Ленина, который просто взял и умер.
Мне понадобилось много-много лет и много-много слез для того, чтобы понять, что чужая, "настоящая" беда на самом деле не отменяет мою беду и не превращает ее в маленькую беду маленькой девочки. Огромная боль маленькой девочки превратилась в грустную улыбку взрослой женщины. Но моя беда никогда не была ни маленькой, ни неважной по сравнению с.