17 декабря. 2018 год. Гостиница «Лучи Евпатории» при втором флигеле Медицинского училища №2». Вечер. « Возможно, ли остановить Правду, когда та хватает за горло? Предотвратить ее действия, их последствия непременно может сама жертва Открывательницы тайных домыслов, тот, кого она выбрала давно и за кем неустанно следила. Он всегда у нее на виду, тот человек, чьи решения не остаются без ее веления. Представим, что осужденный Правдой, находящийся на грани смерти, еще может получить помощь, получить от постороннего, в то же время имеющего самую маленькую причастность. Многие предположат, что это ложь, ибо невозможно быть спасенным кем-то от наводнения, произошедшего внутри. А вот она буря, красное море, из слез тонувшего, но он все еще идет плавно, рванные паруса не потрёпаны ветром до конца, натянуты твердо, у моряков на лицах паники нет, им только резво режит руки веревка, канат скользит, сам ветер против спасения. Ветер – события, погодные условия и совпадение. Корабль потерялся в открытом пространстве, как и сам человек, за штурвалом Правда, отважная, кажется, она непобедима. Ей давно приклонились все чувства человеческие, и теперь сами волны несут судно на верную гибель, туда где скалы, в которые воткнется карма, образуется бурлящая пена, в ней Правда и подберет того, кого не спасли. Но это слишком трагично, еще не хватает дождя, таких капель, которые бы обрушивались бессильем на уходившего в небытие капитана. Промок его мундир, еще молодое сердце уже болит во всю свою тягость и норовит, сдастся, один только шаг, ведь можно самому упасть за борт и предотвратить все. Можно спасти жизнь команды, и правда посмеется над глупцом, хотя он окажется самым умным. Ранняя смерть, поздняя смерть – это совсем не имеет значения, если за плечами вашими кроется она, самая страшная и ловкая, ведущая вас на рифы. А что если спасение придет? Какая-то маленькая лодочка, или спасательная шлюпка с сильным, мелькающим фонарем начнет бить в глаза. Ослепнет ли Правда от того, что кто-то желает заступиться за жертву, спасти ее, и на всех правах, которые не возможно отнять у спасающего, остановится ли она?» - с нашим действующим лицом, про которого мы сказали так мало, пришло время прощаться, навсегда оставить его в этой главе. И как бы не прискорбно это было избавиться от него так быстро мы не сможешь, потому что так мало читать узнал об Изондие Павловиче. Как-то Архимей Петрович просил его присмотреть за Аринкой, не выдавать Лешку, а помните, вы разумеется, помните, как Пристрастие пытался спасти его, закрыть ему память на увиденное ночью. Тогда Аринка бороздила коридоры, в пальцах его хрустела холодное стекло, а он был любопытен, но не скрытен…
Ему шел шестидесятый с чем-то год, а он так и не переносил все свои пиджаки, висевшие в деревянном шкафчике. Один из любимых подаренных ему сестрой Надеждой из Екатеринбурга до сих пор пылился на предпоследней вешалке между синей рубашкой и черным костюмом. К нему была приколота на грудь брошка в виде стрелы, обычно ей он соединял ткань при случае, если пуговицы отваливались, сваливались, и он больше никогда не мог их найти. Он и не пытался их поднимать, прощался с ними легко, и от этого не носил больше шести рубашек, ведь застегнуть их все брошками да запонками – терпения не хватит. А все осталось из молодости, он прославил модником, родился сыном известной Французской актрисы, а его бабушка до поры до времени снималась в самых первых немых фильмах. А что касается мамы, так она воспитывала его очень мнительным ребенком, никогда не ел белый хлеб, в суп в отличие от своего отца с твердыми русскими корнями всегда крошил исключительно чесночные гренки. Нет, французом он не был, но смешанная кровь часто давала о себе знать. Рос он у мамы в богатой со старинным буфетом доме, который еще выстоял при революции и не был уничтожен немцами. Правда, дом он тот недолюбливал, как-то в нем умирала та самая известная его бабушка, и он невольно стал свидетелем ее ухода из жизни, когда двигались столы, и пресная пища не лезла в рот шестилетнему Изондию, заметим, имя это ему тоже дала бабушка. После к нему еще перебралась Мэри, двоюродная тетка матери и Изондия переселили как раз в комнату бабушки, где она являлась ему во снах, всегда твердила какую-то чушь, про свирепую рыжеволосую иностранку. Знал бы он, что так бабушка, хотя и пугающая его, наставляла ему опасаться дам с рыжими волосами. Сколько он не верил ей, всякий раз она переворачивала книги, ломала палки, била его веником, Изондий пугался, кричал, но стоило кому-то зайти к нему, как все вставало на свои места. Помним, когда ему уже было около двадцати, и молодой студент на медицинском факультете, он был одним из лучших, влюбился в красотку, то счастье его было не долгим. Изу, а она была с белыми, кудрявыми волосами он провожал то домой, то учил ее плавать. И дело становилось за свадьбой, а в день их венчания она устроила ему сюрприз. Причем, сюрприз этот был весьма необычным, да таким, что молодой Изондий сбежал, как только вступил в залу. Слова бабушки били в нем колоколом, когда Иза перекрасила свои пряди, в бледный, но отчетливо рыжий цвет. И с тех пор он никого, скажем, не встретил, редко бывал в своем доме, а когда приходилось бывать, то непременно обходил ту страшную комнату. Один раз, лет десять назад, еще до приезда сюда он решил навестить родное местечко, и не просто навестить, а скорее продать, чтобы перебраться ближе к морю. Подумайте только, самой первой, кому он продал дом оказалась Зоя Аркадьева с мужем, вернее было бы сказать наоборот, но мы сделаем акцент именно на супругу, имеющую рыжие, не смейтесь, рыжие волосы, уложенные в каре. Обезумивший, он нашел утешение здесь, в окрестностях Евпатории, где из дам ему попадались лишь студентки, которые красились то в черный, то в белый, особо не выделялись. Но знал ли он, что настоящую рыжую опасность он найдет здесь…Вечер продолжался для всех по-разному, кто-то придавался утехам, кто-то склеивал порванный конверт, как Алексей, другие гуляли, а он по мукам совести никак не мог выбросить из головы свои пагубные мысли. Изондий Павлович, опирающийся на трость из-за старой раны в ноге, что приносила ему ноющую боль, стоял у моря, на плечах его весело черное, из плотного материла пальто, на подошву лакированным ботинок попадала мелькая капля песка. Небо давно разделось от облаков для сна, волны с маленькими раскатами баюкали тихую колыбельную. Но даже она не успокаивали преподавателя, точно Лешка, никто иной не беспокоил его так, как другие. И слова его были странным, и глаза слишком синие, и он казался ему слишком нервозным, с бледным, нездоровым лицом. Нет, он видел подобных людей, но еще те действия Аринки, все вели к одному. Он даже, не пропустим, говорил с тобой, как с сопровождающим группы из Евпаторского Заведения, он ты легко улыбалась, говоря, что Лешка по натуре такой застенчивый и очень отдалённый юноша. Ты научилась держаться стойко, и готовая к любому вопросу, играла так, что проходившая мимо Правда аплодировала, посылая тебе воздушные поцелуи. Чувства неустанно верили тебе, но не ему. Потому что Изондий Павлович, на свое горе, разглядел в тебе обман, и вертел в руке мобильный телефон. Один звонок, одно нажатие на кнопку и в этой истории появилось бы очередное лицо, которое не должно было появляться. Что он хотел сделать? Избавится от угрызений совести, позвонить знакомой, сидящей в белом халате в кожаном кресле, предположим в солидной клинике, и рассказать ей все. Глупец! Он был сначала обратился к ним по отчеству, потом бы назвал его имя, что бы навсегда сломать Алексею жизнь. Но тогда все это закончилось бы куда хуже, чем все это закончится.
А между прочим, чтобы всего этого не допустить в шагах сорока от него, у деревянного сарая, в котором хранились коньки на прокат для гостей гостиницы, и стояла она, Открывательница тайных домыслов с копной чистых, рыжего цвета волос. Но она-то была ему не видна, и он не оборачивался. Правда была настроена решительна, ее правая нога уперлась чуть вперед, словно она стояла на готове к какому-то делу. Черные с мехом внутри сапоги, не пропускавшие холод, твердо стояли на снежной земле, и прикрывала ее болтающая в разные стороны красная, бархатная юбка, руки были обнажены, грудь прикрывал меховой жакет из пристреленной ею молодой норки. Плечи слегка прикрывала одетая под низ жакета белая рубашка, не мешавшая ей при стрельбе. Да, пожалуй Правда любила убивать изящно, лук и стрелы служили ей ее любимыми орудиями. Сейчас она держала лук подле себя, его обычный, металлический нос был опущен вниз, стрела еще не была натянута. Правда ждала! Кого? Скорее всего, мгновенья, в который Изондий Павлович сдастся, нажмет первую кнопку на кнопочном, черном телефоне. Еще предположим, что она собиралась с мыслями, всю волю она сжимала в кулаке, сердце ее за привычным делом всегда колотилось так, что было готово выпрыгнуть за пределы ее физической оболочки в любой момент. Она о упускала голову вниз, будто винила себя в чем-то, передумывала, то наоборот… А тут, внезапно, когда Изондий Павлович, удобно встал, и стрела бы вонзилась прямо в спину, она решилась. Преподнеся к губам приготовленную давно, чистую и новенькую, стройную стрелу она облизнула ее конец розовым языком, хищно взглянула. Натянув эту самую стрелу, а попытка у нее была всего одна, она прицелилась взглядом в недвижимую фигуру. Прикрыв глаза, она принялась считать до девяти, как было всегда! За это время Изондий мог бы убежать, отпустить мысль или к нему бы могли прийти на помощь…Бег. Чей-то бег с прерывистым дыханием сбил сконцентрировавшийся взгляд Правды, громко ударилась дверь, хрустел снег. Она, упустив лук, обернулась и обомлела, увидев Аринку. Без куртки, в одной юбке с распущенными, запутавшимися черными волосами девушка летела вперед, как стрела. Да, она была ее стрелой, она бежала, и спотыкалась, она падала, порвала колготки, оцарапав об грязный асфальт коленку, она кричала:
- Стой, стой, умоляю, стой…
Ее внутренний голос торопил ее тело, но бежать сил больше не было. Стремление хоть и владело ей, но усталые коленки не желали подниматься, они медленно промокали в снегу. Холод сковывал ее сосуды, и когда она приподнялась, осталась стоять на этих самых коленках, она впервые почувствовала себя беспомощной. Нет, ситуация была знакома лишь на половину, Аринка часто пыталась предотвратить начертанное, и при этом она упорно старалась, не билась головой об стену, а делала. Она либо сдавалась, либо отказывалась, например, в ситуации с Алексеем. А если ей попадалась сложная цепочка из химических элементов, она либо брала власть над ними, так крепко сжимала в кулаке неуемные коэффициенты так, что не могли не могли вырваться от нее, в другой раз она бросала все, плакала или смеялась. Но она никогда не застревала в середине, момент всегда проходил с ней или без нее. Сейчас же все застыло, ветер перестал играть с прядью волос Правды, Аринка облизнула треснутую губу, пораженно опустила руки, секунда на размышление досадно издевалась над ней. Вселенная дала нашей героини шанс, а она, она просто запуталась, испугалась, что скоро из нее, как она подумает, случится смерть, этого человека, который случайно попался в лапы Черной Подруги. Странным было одно, почему за Изондием Павловичем не пришла сама Черная Подруга, почему Правда так долго решалась, а Аринка…Вы бы видела это лицо, обеременное тяжелой ношей, в нее словно вонзили кинжал, и она никак не могла справиться с ним. Жутко больно ей было видеть, сердце колотилось, сил упали, и хотели поволочь ее за собой. Но тут, находясь в десяти шагах от Открывательны тайных домыслов, она вспомнила Лешку, представила, что, не приподнявшись сейчас же она потеряет его. И она встала, вновь упала, левой ладонью облокотилась о землю, и побежала снова. Как хорошо бы все это кончилось, если бы более резко черноволосая девушка дернула Правду за юбку, если бы вцепилась в нее дикой кошкой, но в тот миг, когда Правда отпустила стрелу, Аринка кончиками пальцев провела по ее одежде и упала в бессилье. Нет, она упала в досаде.
Стоило ей поднять взгляд, еще не успев захлебнуться слезами, она на счастье пропустила момент, в который ноги Изондия Павловича подкосились, телефон его упал на мокрый песок, а спину пронзила невидимая другим стрела. Она исчезла, стрелы больше не была. Осталась разливаться алая кровь, она пенилась в соленой воде, становилась еще более горькой такой же, как слезы, стекающие с Аринкиных ресниц. И вот появилась энергия, не озираясь на Правду, она кинулась к упавшему на спину Изондию Павловичу. Она, тяжело дыша, перевести дух не удавалось, ледяной воздух, будто отталкивал ее, но она противилась ему, и тут упала на колени, сжав толстую ладонь преподавателя. Что-то влажное намочило ее юбку, красные, текшие струи облепили ей белые руки. Она дрожала внутри, похожая на оторвавшийся, молодой листок от осины, она не опускала руку Изондия. Тот умирал не так красиво, как это описывали в книгах, ни как умирают красавцы на руках прекрасных девиц, а так, как ему было суждено. Он почти не чувствовал спины, она наверное откололась от него, а вся кровь давно утекла в море, образовав новые притоки реки, он мог шевелить плотными пальцы, и потому жестко сжал маленькую Аринкину ручку.
- Пожалуйста, вы не можете, не можете так душу мою резать ножиком…- она шептала что-то подобное, ловила мурашки, бегающие по всему ее телу. Ее больше не волновало ничего, пусть все рухнет в этом мире, пусть горы перестанут стоять, море высохнет, пусть она перестанет видеть его, жить с Лешкой и любить его, лишь бы только жил это невиновный ни в чем человек.
Она видела смерть давно, но на какие-то года, за это время она забыла о ней. Уход из жизни ее матери притупился в памяти, его стёрли хорошие моменты, ее становление личностью, эгоистичной и бессовестной девочкой, любившей подставлять других. Правда, мы, уже не вспомнив ее такой, и она сама назовёт себя другой, любящей и ласковой. Ведь жизнь здесь, мирная жизнь исправили ее, сделали ее, как мастер создает свои игрушки. В этом случае она еще больше ощущала себя игрушкой, той, которую убивали изнутри, причиняя боль тем, кого она любила. Мы посмотрим на нее так, как небо смотрело на нее, обрушивая мелкие крупинки снега на ее черные, сальные волосы. С высоты птичьего полета чайка нашла лежавшей на груди уже умершего Изондия Павловича. Она не успела ничего предпринять, она не кричала, не стирала слез со своих щек, все перестало существовать. Мир был построенным из песка, а она песочной девочкой, любившей песочных людей. А теперь кто-то пришел и превратил все в лед! Бедная Арина, наша Арина, мы не называли ее так, потому что ласковая форма ее имени шла ей больше всего на свете. Но тогда, как бы вы ее не назвали ей бы было все-равно.
Вернемся к Правде. После выпущенной из ее рук стрелы, она бросила лук на снег, и, не двигаясь смотрела на то, как оплакивала Аринка Изондия Павловича. Уж чего она понять не могла, так это того, почему девушка жалела того, кто бы мог одним только пальцем разрушить ее космос. Все вокруг бы закостенело, Лешка больше бы не просыпался с ней в одной кровати. Она смотрела долго, пока не поняла, что случай этот ей напомнил один не завершенный эпизод из прошлого. Когда-то Владелица сроками жизни не позволила ей убить одно человека, из-за которого в этом декабре все и случилось.
1977 год. Август. Москва. День. Скажем, что когда-то Открывательница тайных домыслов жила по другим принципам, тогда и облака плыли не так, как сейчас. Они были свежи, осадкам приходилось выпадать так часто, потому что они до безумия любили рассматривать людей. Дождь, он ведь живой, вообразите, с какой любовью в прошлом приземлялись хрустальные капельки на окна жителей панельных домов. Август дождь любил особенно, без него не проходила ни недели. На детских площадках ребята пряталась от жары в круглые домики, или вовсе сидели под широкой кроной дуба. Никто не играл, и карусели молчали, они поскрипывали лишь, когда ветерок манил ребят резвиться. А те, то и делали, что клянчили копеечки у прохожих, самые смелые и дерзкие мальчишки рвали карманы своих шорт и представлялись перед прохожими, милыми дамами бездомными детыми. Они так беззаботно играли, некоторые ходили на головах, а девчонки во дворах, прыгая на красных и желтых скакалках, придумывали целые представления для прохожих. Кто-то из дома брал наряды, мы знали одного мальчика, у которого мама работала в театре, так он всегда одевал красный парик и нос клоуна, при этом оттопыривал свои уши и зарабатывал первые деньги на мороженное. А потом на них обрушивался дождь, он начинался медленно, дети выставляли загорелые, нежные ладошки и смеялись, смеялись так, что из глаз их казалось вылетали золотые искры. Это была взаимная любовь между природой и детьми, они, как никто лучше понимали ее настроение, воображали, почему шел дождь, и придумывали истории, болтая ногами, они не убегали домой, а прятались в открытые подвалы, высовывая любопытные головы, или кружились на свежем асфальте. Девочки брали за ручки мальчишек, юбочки их летали колокольчиками, они откидывали голову назад и летели. Сами птицы завидовали этим детям, знающим гармонию во всем, что можно только было обхватить, в головах у них не царил хаос, они лучше других разбирались в сложных задачках, им были подвластны и математические, трехзначные числа и те, и другие.
Я помню, что я была одной птиц, просто прохожей, смотрящей на эти весёлые лица. Они не думали о том, что август мог бы быть чем-то испорчен, что тучи вовсе не веселы, а мрачны. Они проходила сквозь временную грань, наступали вечера, а улица не пустила, ни одна из улиц, только слышались прощальные песни, а кто-то доставал гитару и тут начиналось самое интересное, свидетелем чего часто выступала Правда, и никогда я. Видела все, без сомненья! Но я быстро теряла живость, и скользя по дождливому асфальту, в том августе меня перестал привлекать дождь, я не была зла и не искала счастья, что-то изменилось в тех деревьях, окна домов глядели по иному, из них занавески высовывались не так, как раньше. В их взгляде появилось что-то пристальное, ласка пропала, как кошки, которые избежали из подвалов. То ли их выгнали, то сами ушли, как я по воле обстоятельств покинула собственное умиротворение. Добивалась его года, а тут вдруг мне стало все равно в какой замотаться плащ, какие одеть туфли. Да, именно замотаться. Мы уже не припомним числа, оно и не важно, раз август - значит август! Появляясь на Московских улицах, я исполняла свои мечты, выдуманные вечерами, я воплощала их, гуляя, опаздывая на автобусы, забегая в парки. Они стремительно уходили из под ног, и я быстро привыкала к укладу жизни, о которой чудилось в грезах. Я накинула на плечи джинсовую куртку, за которой так гнались любопытные глаза ребят, какие-т темноватые, расклешенные брюки и шла в босоножках, причем абсолютно промокших так, что подошву с удовольствием хотелось взять и выжимать руками из них воду. Она бы струилась мелкими струйками на брюки, но мои мысли не дошли до этого. Город жил, я постепенно растворялась в его суете. Право, во дне в какой-то определенный промежуток времени, часу в третьему, этом мистическом часу, старые особо сидели на лавках у подъезда, более интеллигентные особы преподавали в музыкальных школах, а к третьим относилась я. У меня никогда не являлось цели куда-то направиться, что-то сделать, вернее она возникала, но внезапно, мне никуда не следовало направляться. А вот троллейбусу с длинными рогами, всегда было чем себя занять. Он вмещал в себя и полных и маленьких и подростков, держащихся за руку. Какая-то девочка с золотыми волосами лет двенадцати стояла на бордюре, а сзади нее кучерявый мальчик, едва не вышел на шоссе, попытался обернуть к себе, а она надулась, как воздушный шарик, но лопнуть голова не была. А тут, я радовалась за них, стоя под крышей остановки, политой крупными каплями, он уперся коленкой в синих, школьных брюках об этот самый бордюр, кеды его на белых шнурках вымокли на сквозь, он настойчиво развернул к себе подружку, и та покраснела. Его фигура стояла на коленях, протягивая ей раскрытые белые пальцы, а она прислонила свои к влажным губам и смущение скрасило ее улыбчивое лицо. Между тем я пропускала очередные троллейбусы, желая доглядеть эту наивную историю. Девочка в клетчатом платье, держащая все это время прозрачный, на толстой ручке зонтик, вдруг дала ему свое согласие на что-то, проговорив мятыми губами, и они ускользнули за остановку. Жаль, мы не слышали о чем таком, они договорились, но вообразите, это зарождалась самая красивая история любви! В отличие от моей истории она прорывалась светом в августовские будни, не уничтожала их, а прибавляла свежесть. И свежесть эту с таким трудом я пыталась ловить стою уже на краю пешеходной дороги, мне почему-то хотелось быт облитой грязной, но холодной водой. Она бы заставила двигаться вперед, очнуться от какого-то затмения, произошедшего тогда в день первого числа. Я не могла отойти от него, и потому мне помогали лишь какие-то очаровательные детали забыться, но стоило всему пропасть, как я возвращалась в рутину, из которой не представлялось возможным выбраться. Одно и тоже ходило за мной кругом, эти стеклянные вещицы блестели в глазах, мерещилось, что они отражались в моих огромных черных зрачках, и прохожие так удивленно смотрели на мое лицо. Но нет, они смотрели на другое, скорее не понимая, как на такое молодое создание обрушилась столь непривычная грусть, или тоска, вероятно, в чужих мнениях я тосковала по старому кладу жизни, ну и по нему тоже. Думая обо всем этом, я проходила медленно в угловатый, вытянутый троллейбус, до этого он ярко красного цвета ехал мне на встречу социалистическим флагом, внутри же он оказался мрачным, в серый цвет выкрашенные сиденья свободно ждали новых попутчиков. Я устремлялась вглубь троллейбуса, и чем дальше шла, тем больше не понимала к чему идти дальше, когда с левой стороны можно было упасть и уставиться в чистое окно. Да, в отличие от всей остановки, от мокрого, ребристого пола, окна, политые дождем, позволяли пассажирам следить свой путь. И вот облокотившись спиной об сидение, не оглянувшись ни на что боле, я сухо осматривала пролетавшие улицы, какие-то маленькие машинки ползли гусеничной, бывало, они останавливались по краям, и из них выходили нарядные люди. Не то чтобы в одежде они пылали изумлением, богатством, у них были счастливые улыбки. Помню, тоже носила такую, еще в июльской жаре, это все мчалось, мчалось. А сейчас, закрывшись в свои очертания, я не смогла рассмотреть даже ту, с которой в реальности столкнуться мои друзья. За мной через пять рядов, в сам конце троллейбуса на трех свободных сидениях расположилась она. Эта знакомая вам особа в красном платье, стойкий воротничок закрывал ей тонкую, длинную, как у страуса шею, она плотно на все пуговицы застегнула и разрезы на длинных рукавах, что шли будто стрелой. На запястьях они обрывались резко черной тесьмой, ткань, из которой они были пришиты, походила на тонкий велюр. Что интересного в ней сочеталось? На плече ее не весела ни одна сумочка, в руке не мялся скомканный на проезд билет, в голове ее крутились соблазны, одни губы выдавали ее любопытство. Они кривились то влево, то вправо, сама того не замечая, она смазывала розоватого оттенка помаду, все желала посмотреться в зеркало, и находила она свое отражение в немного запотевших окнах. Верно, долго любоваться собой у нее не получалось, каждый раз ее лицо ей загораживали не то выходившие люди, не толстые особы, носившие шляпы с такими длинными краями, что можно было предположить, что троллейбус катился вовсе не по Москве, а в Сочи, или какой другой южный город. Вскоре она перестала заниматься столь бессмысленным занятием, ноги они поставила треугольником, заметим, они были одеты на голую стопу в резиновые, тяжелые, причем успевшие высохнуть сапоги. Они так сбивали ее образ, что казалось, она полностью состояла и противоречий себе. О наша, Правда, Правда! Это была она, свои рыжие волосы, идущие волнами, она расправила по своей статной спине, и про себя неумно рассуждала, присматриваясь к каждому, но больше ко мне! Не промчалось больше пяти остановок, как она не выдержала, вскочила так быстро, пытаясь осуществить свое хотение, она протиснулась мимо делового человека в костюме, тот оглянулся на ее вызывающий наряд, потер свое усы, и заметил, как та стрельнула ему глазами, словно подзывая к себе. Мужчина смутился и потом, по-моему, он даже шел, столь смущала его молодая кокетка. Выглядела ли она моложе? Право лет на пять моложе, но это было не всегда заметно, и тут она уставилась на нас. Как смело она заглядывала в каждого, примечала безвкусную одежду, какие-то, устарелые сарафаны на молодых девочках, стоящих у дверей. Они так звонко болтали, а она осуждающе желала заставить замолчать каждую…Дождь стучал, я не сводила глаз с окон, лужи росли, троллейбус скользил по мокрой дороге, плавно останавливался, плыл дальше. Я ехала туда, куда мне не было известно. Больно понравилось, что ли выпускать свои мысли, и вешать их на каждое дерево, которое мы проехали. Как-то мне надоело это занятие, и я столкнулась с ней взглядом, но никакой мой опыт, и ни одно предчувствие в мире не сказали мне, с кем рядом я тогда ехала автобусе. Хотя эта коварная улыбка показалась мне очень знакомой, она словно на расстоянии говорила со мной, твердила: « Ты знаешь все, ты знаешь то, чего не надо». Эта фраза так подходила к ее выражению лица, что меня взял озноб, и я еще больше завернулась в свою куртеньку. А тут, я вновь отвлеклась на природу за окном, город выравнивался, низенькие, панельные дома, из пяти этажей шли как будто горкой, и эта незнакомка тоже отвернулась от меня. Внезапно было другое, всех пассажиров привлекла натура более четкая, да такая, про которую скажешь, что непременно иностранка. Причем, иностранка эта успела удачно выскочить замуж за какого-то богатого Маркана, и теперь одевалась так, будто только вышла из Дома Моды, самого престижного Дома Моды, забыв снять с себя костюм. Нет, одета она была в черный пиджачок, но весьма непривычно для советского глаза, ткань была какой-то не опознанной, из такой же были и ее широкие на концах брюки. Она двигалась – двигались и они! Разумеется, пышное каре придавало ее образу какой-то утончённый характер женщины, с которой бы хотел познакомиться любой. Она вызывала всеобщую загадку, ни на кого не смотрела, не отдавала своего внимания, и с целью ехала в этом троллейбусе. Сказать, что она из другого времени, было нельзя. Она удачно вписывалась в эту картину, в которой всегда присутствовали и присутствуют высшие интеллигенты, не ошибся бы и тот мужик лет сорока в клетчатой рубашке, что эта дама танталово писала книги и жали самой праздной жизнью. Мы все думала, что она сядет где-нибудь одна, уж не преступность говорила в ней так, как во мне билась печаль. А нет, в этом ошиблись все присутствующие, она присела напротив Правды, правую руку поставила на металлический подлокотник и чего-то начала ожидать от знакомой собеседницы. Открывательница тайных домыслов, подтянулась, поправила платье, желала, может быть, поклониться, и удивленно, тихо заговорила:
- Сказал бы кто, что встретимся мы здесь, я бы до вас донесла эту весть. Я не хочу быть просто пассажиром, когда со мною сидит та, которая правит миром. Смотрите, отыскала я кого, но не скажите вы, и что с того? Коль вы не видите, тот пробил час, и время подгоняло встретить ей нас. Девчонка та, что время искажает, и ничего вокруге той не понимает, так прямо с нами рядом, давайте на нее обрушусь градом. Нельзя, нельзя все допустить!
- Каков характер, каков твой нрав, ты обойдешь не одну из канав! Но позволь у тебя спросить, без моего слова, что тебе не ново, ты собиралась что-то натворить, иль может быть кого убить? А ну-ка быстро мне раскрой себя, а может планы какие-нибудь другие у тебя? – Черная Подруга, как вы бы могли уже догадаться, сидевшая ко мне спиной, более чем вежливо говорила с ней, ко мне доносились лишь отголоски их разговора, восстановить который в памяти мне пришлось с трудом.
- Мои известны вам все планы, и я как воду канну, коль не исполню ваш приказ, как мусульмане у себя святой намаз. Простите, не смогла дождаться вас, но как же быть, когда упустим час, и выйдет наша героиня, всем рассказав о героине. А нет, наверно, о морфине! Не пощадит она всей тайны, как житель, тот герой на Майне. Не забывайте, людям нельзя отдавать веру…- Правда стояла на своем, она уверенно говорила, пока Владелица сроками жизни, не коснулась жесткой ладонью ее дернувшейся коленки.
- Мешать молчать или говорить мы ей не станем, промчимся перед ней сплошным обманом. Коль ничего такого не случалось, коль не было всех этих улиц, сейчас живем в ее воображенье, что в заговоре с полным с ее жгучим хотеньем. Пойдем, мне ведомо, нам стоит выходить! – Черная Подруга приподнялась, деловито она направилась мимо меня, смотрящей по-прежнему в окно. Как из руки ее упал откуда-то взявшийся черно-белый платок. Она не заметила его, сказав об этом Правде глазами, они остановились у дверей, которые вот должны были открыться.
Черная Подруга с хитростью улыбалась, Правда все еще наблюдала за моими действиями, которые вдруг напитались оживленностью. Наклонившись, я в спешке подняла платок, приподнимаясь, я не сделала круг, чтобы дойти до незнакомки, а наоборот, просто повернула голову, и мне ничто не стоило, как протянуть ей вещь. И каково было наше удивление с Правой, когда Черная Подруга мило улыбнулась мне, сходя с высоких ступеней троллейбуса, я готова была ринуться за ней с вопросом: «Как же так?». Но двери, закрывшиеся, будто по ее указке, не пустили меня, троллейбус тронулся, я сжала в кулаке ее платок, увидев, как эта женщина, вышедшая с Правдой, помахала мне рукой, я посмотрела вниз, вернулась на свое сиденье. Я обернулась в очередной раз с волнением, пока мы не далеко не уехали от того места, я ожидала увидеть ее снова, но от той парочки уже простыл след, ии мне оставалось только развернуть платок и найти в нем фразу « Всегда с тобой, в какой бы жизни не была». По пальцам моим промчалась холод, это действительно было вышито яркими, желтыми, не большими буковками…
Дождь скрылся тут же, тучи покидали небо, как Черная Подруга со своей спутницей покинули мое воображение. Случай это навсегда остался внутри Правды, жаль я так мало вспоминала его, и даже позабыла, куда дела тот платок, платок, данный Черной Подругой. Не исключено, что всего этого и не случалось никогда, но Правда истолковала это так. А вы, вы верите Правде?
« Остается сказать, чтобы читатель знал навсегда, что Правду невозможно остановить каким-то словом, можно конечно условно все это отодвинуть, тогда корабль не потерпит кораблекрушение, душа останется жива. Но суть деятельности Правды в ином, если она еще не схватила вас за горло, значит, она доверилась вам, позволила жить с ней и во тьме и при свете. Вы по-прежнему свободны и невредимы, и Открывательница тайных домыслов вовсе не следит за вами, но одна ошибка, один только возглас, и риф беззащитно протаранит карму вашего корабля. Я прошу, живете с ней аккуратно, оглянитесь, и поймите, что вы такое знаете, что может стать опасностью для вашей жизни и ее радостью!»
***
Ирования. Начало четвертого месяца Ава. Палантийского Дворец Варфия Вегторского. День. « Все стремления заботливых, нет, лучше будет сказать, любящих душ не всегда приводят к их полному взаимопониманию, к такому совершенству, когда между двумя сердцами не проведешь и параллели. Но прежде всего, если до взаимопонимания нужно добраться, не просто достать рукой, а именно вцепиться в железные прутья, то предшественником этому всему выступает желание уберечь от того, что непременно должно случиться. Ведь без случаев, происшествий наша жизнь не способна идти. А идем мы всегда, куда бы не завели мысли, на чтобы не указали звезды, признайтесь, вы все равно хотите видеть больше, чем доступно. А если доступно все, но все это следуют воспринимать и видеть, как нужное, как очевидное? Но человеческим разумом всегда правит инстинкт, мы еще не успели подумать, но уже что-то манящее, сверкнувшее вдали зовет к себе, лишь бы потрогать это, лишь бы овладеть этим. Но мы вернемся к той ситуации, в которой есть определенная душа и ее защитник. Не попутчик, возразим, а тот, кто желает уберечь наше сознание, сохранить его. Обычно маски, одетые на безразличных или наоборот эмоциональных лицах, они загораживают наши пряные щеки, может выцветшие носы, но глаза они скрыть не способны. И что же делать с органами чувств, когда кто-то охотно пытается спрятать нас от того, увидеть чего нам не стоит? Говорят, есть множество способов, чтобы быть обманутым чужой душой, ее могут ослепить, лишить чего угодно, прислонив горячую ложку к черным зрачкам, но одного у нас не отнимут никогда, понимания всей ситуации. Вовлечёмся в обман, запутаемся в коридорах, и вот ошибемся, заглянем в иную комнату, как пропустим нужное нам чувство, это похоже на то, как в дождь выйти на мокрую улицу в сандалиях, как вместо соленого на обед наесться торта. Нам так сказали, нам дали совет, который может не по своей воле, но мы приняли его, светящийся шарик прислушался к нему. Тогда, получается, что мы пропустили то чувство, которое осталось не взятым никем, одиноким со слезами на глазах. Какая хорошая шутка, а разглядела в ней подвох душа плохо, совершенно не разглядела. Почему-то вместо дождя привиделось солнце, огненная земля, и внутри с нами восторг, самый обыкновенный, пришедший не во время, сделавший нас сумасшедшими. Ситуация грустная, а мы веселы…Неужели добро правит тем, кто поменял местами наши чувства, кто не дал увидеть нужное?»- кого никогда не получалось обмануть, той была она, и как бы хороши и умел не был бы тот или иной ее слуга, обмануть ее - означало наказать самого себя. Она не терпела обмана, и давно искоренила его из дверей своего дворца, о другом виде лжи, легкой лжи во блага, Черная Подруга не слышала и вовсе. А с кем ей собственно было обсуждать это, или как с подобным можно было столкнуться, когда она сама уничтожила все возможности проявления чего-то нового, неопознанного. Владелица сроками жизни не имеет друзей, лучший ее друг – это она сама, величественная, упрямая и высокая, как гора, которую стоит тронуть пальцем, как с нее скатится лавина такой ширины, которая покроет все макушки елей так, будто бы и не было их никогда. Поэтому лучше не тревожить ее и людей таких же, как она. Если вы сумели заметить то все чувства, и неземные души наделены тем же, чем и человек. В нашей истории мы вовсе не можем найти того, кого бы легко наделили этими качествами, но и она далеко не близка к ним. Поверьте, шли года, и она жила совершенно по иным принципам, не прописанных в древних книгах, она просыпалась в чужих кроватях, редко над ней шутили, но шутили и она обижалась, она пила не горячий кофе, а сок из свежего винограда, чьи грозди принесли для маски на ее лицо. Она доверяла людям, пока еще не научилась ненавидеть их, и мы увидим тот последний день, когда она жила в сердце с любовью и с чем-то светлым, от чего ее волосы постепенно выгорали, приобретая желтый оттенок. А вы помните день, когда впервые столкнулись с обманом?
Сквозь белые, льняные занавески пробивалось такое солнце, найти которое, означало обрести успокоение, покой, его весь, его полностью. И покой этот отныне следовало не упустить, зажать в ладонях, как самое сокровенное на свете, как последний земной цветок, чьи лепестки больше не раскроются никогда, если не увидят земли. Солнце вовсе не будило, оно играло, любило пробираться по полу, оно не выпускало когтей, и нежными лучами кралось так изысканно, как еще не умел ни один гимнаст на свете. А может тогда, и не было гимнастов, тогда любой бы атлет позавидовал его лучам, способным передвигаться беззвучно, но попадаться на закрытые глаза. Оно аккуратно взбиралось на веки, не задевая ресниц, стараясь не выдернуть не одну, оно стремилось открыть день каждому человеку, какому-ту злому старику, ворчащему на весь мир, императору, вставшему еще за долго до появления маленькой икринки света. Сейчас же оно обратилось к темноте, приближаться к которой раньше казалось самым страшным, самым безумным, от чего высыхала трава и начинались долгие дожди. Но тут солнце выступило с требованием разбудить ее самой. Вы скажите, что это смешно! Напротив, это есть в порядке естественных вещей, ведь никто не просыпается просто так, глаза не открываются, когда рецепторы пошлют в мозг нервные импульсы. Во снах мы ловим то, чего так не хватает, и кто-то поочерёдно смотрит наши сны с забвением, вот солнце желало посмотреть сон Госпожи. И оно пришло в такой удивительный восторг, когда во снах у нее пробегала маленькая ее дочь, ее Привязанность, босыми ногами, наступавшая на зеленую траву. Скорее это был июль, тот июль, в который найдутся сочетания лета, все его краски. Солнце умилялось ей, вот уже забралось на щеку, черные волосы спадали с подушки волной. Она лежала на соломенной тахте, скрученной из множество темных веток, покрытой белой простыней, которую охотно трепал ветер от скуки. Одетая в нежное голубое платье из тончайшей ткани, она не чувствовала ни жары, ни сквозняка, пробравшегося во все уголки дворца. Справа от нее, если смотреть прямо от горизонтального ее положения, можно было увидеть пустой, маленький балкончик для одного человека. Чья была это комната, предположить, возможно, все, но только одно нельзя утвердить точно, все здесь должно было быть ей чужим. Свет крался на лапках, взбирался по свисающим краям ее платья, а до этого он облетел еще холодный, еще пустой город. Когда-то утром, часов пять так назад пастухи выгоняли свое стадо, они зевали, закрывая ладонями рты, всадники помахивали кнутом, и били не по верным скакунам, которыми те якобы не являлись, и вечно топтались на месте, те били по воздуху. Тогда следовало бы раздаться удару соломенных сандалий по ноге лошади, и та ровно пошла вести того, кого вести ей совсем не хотелось. Все оживало слишком медленно видимо потому, что в окрестностях Ировании ночи были очень короткими, кто-то говорил, что Творец обделил эту восточную область Земного шара часами, забрал пару часов, и если в других местах спят по шесть, семь часов, то у Ировайцев шестой час сна считался роскошью. Чего нельзя было сказать о нашей Черной Подруге, спавшей когда и сколько угодно требовалась ее молодому, цветущему телу. Она выходила лучше красавиц, стоявших в первых рядах, она затмевала обычные улицы, смотря на то, как бедный торговец продавал пшеницу, а богатый, браня его в чем-то, наверно в том, что тот порядком ему надоел, от блестящих кусков молодого мяса отгонял летающих мух. И те отгоняли, прижимая к туловищу зеленые лапки, во время полета у них не кружилась голова, однако они никогда не знали, куда им лететь, и зачем, но к дворцу их ветер не приносил еще ни разу… Через сон Госпоже слышались голуби, она видела их вчера, эти белые, чистые крылья без единого пятнышка, словно нарочно выбрала какого-нибудь глупца, желающего иметь деньги, и стали вручать ему чистить голубей, да, а тот бы и рад был. Нет, подобной работы не было, голуби были слишком умными, чтобы пачкаться. А, вы бы видели их глаза! Сколько высокомерия в них было переваливаться с короткой ноги на такую же короткую по императорскому двору. Превратить бы их в людей, и вышли завистники хуже тех, которые существуют несчастные года. Черные их зрачки, если приглядеться, горели черным камнем, они не отражали происходящее, а поглощали, они съедали его, и бывало, вредно стучали по белому мрамору черными клювами. Прогоняли ли их? Бывало, когда хотели посмотреть на их расплавленные крылья, когда уставали убирать, или проходило мимо, и этот процесс полета сию секунду был запечатлен Лимбвой, лично подгонявшей сзади белых птиц. Они пролетели напротив балкона Госпожи, с твердыми, пустыми периллами, но не издали и недовольного звука. Она спала все так же, как и в ночные часы, и сердце ее не тревожил случай, готовый произойти, ведь во сне ее сохранялся покой. Заглянем….
Она проснулась во сне, но желала не открывать глаз, пока мгновенно не распахнулись двери. Так беззвучно это было, что ни замочная скважина, вырезанная итальянским мастером, не произнесла ни звука, ни цепочка, болтающая для того, чтобы открывать щелочки. Все молчало, солнце не уходило, а встречало Его. Кто, кто мог прийти во сне к Госпоже, тот, кого она не должна была полюбить, тот, кем она губила себя лишь мыслью, от которой хотелось неимоверно броситься рыдать на фонтане, и слезы бы ее лились, лились, смешались уже с пресной водой и переполнили все пространство. Она не видела его больше суток, с того раза, как она властно обнаружила его за решеткой, ей овладела настоящая беспомощность, делавшая ее обыкновенным человеком, не Правительницей теней, а спавшей так мило девушкой, не достигшей и лет тридцати. Удивительно, что на лице ее не воспрянула улыбка, глаза вовсе не разомкнулись, ей не интересным стал ее посетитель. Однако он приближался всегда в одном и том же белом обличии, в белой тунике, подпоясанной сваливавшемся всегда пояском, закреплённым на узелки где-то за спиной. Он приносил собой морской воздух, тепло умирающего моря, в котором практически исчезли все живые существа, осталась какая-то несчастная рыбка с красным хвостом. Так вот он успел спасти ее, выловить в мягкие руки и переселить ее в фонтан с чистой водой. Теперь ей будет свободно дышать, жабры ее оставит соль, и впереди предстанут счастливые будни ее существования, ее плавания…Когда Брат Судьбы приближался к Черной Подруге, заметим, двери уже закрылись сами, или по воле сквозняка, она стала слышать, как его босые стопы шагали по холодному кафелю, а тот готов был расплавиться, но все же что-то холодное и жестокое от других людей удерживало этот пол. А то бы свалилось все в небытие, треснул бы мраморный стол, тещины поползли по кафелю, и те бы не противостояли, а подчинялись, впрочем, как она подчинялась своей любви. Ее слабое место было найдено, раскололся в мгновенья крепкий орех, и я ядро его показалось маленьким, но таким сокровенным, какое бы не променяли бы не на одно золотое изделие в мире. Она, готовая отдать вся и вся, отказаться от своих владений находила утешение во сне, находила себя, правда, еще в властью в руках, но в то же время со счастьем, нехватку которого она испытывала бездумные часы. Между тем, читатель мечтает ее разбудить, наконец, перелистнуть описание ее сна, и увидеть, что будет в реальности. Но я скажу вам, замрите, слушайте, читайте, потому что комната эта, пространство, содержащие в себе витающий запах утреннего кипариса и горной лаванды, навсегда останется в ваших сердцах.
Слуги, точно, заварили императору послушную траву, моментально опускающуюся на дно в графине, добавили в кипяток корки спелого апельсина, чуть-чуть оставив их с мякотью, убрали лишь мелкие, светло-коричневые косточки, иногда так неприятно попадающие в горло вместе с горячим ароматом. Запах проникся в сон не тонкой струей, а полностью, от чего просыпаться стало с бодростью, предвкушая утренний ветер, не стоявший в заговоре с жарой. Но жара неизбежна, всегда! Она придет, не успеет Черная Подруга, и поднять опущенной до пола руки, как более сильное, погодное условие затопчется на ее висках, неумолимо заболит грудь, и встать отныне не захочется. Но все пошло по-другому изначально, жара не забиралась, света было предостаточно, чтобы снять целый эпизод фильма с участием переднего плана. Брат Судьбы остановился в трех шагах от тахты, к его босым ногам упал выстеленный мятой гармошкой шлейф Госпожи от ее ночного платья. Лежа на спине, она не скрещивала пальцы, и ничто не являлось преградой звезде, чтобы гладить ее ресницы, но тут свет стал мелькать, как перегоравшая лампочка, он не то загораживался каким-то неизвестным предметом, но то вновь вспыхивал. Она не выдержала, зрачки ее забегали, как приподнялись шторы век и то, что казалось ей мечтой, воссияло над ее лохматой головой. Нет, увидев его, она не вскочила, не стала произносить восторга, а онемела, словно благодарила внутри себя небо за посланную радость. Заулыбалась она спустя секунды, как Сын Творца присел на край, с детской наивностью он взглянул на ее спавшее тело.
- Спрошу сегодня я у неба, не у что правда пред мной, и спуститься, меня не потревожив, зной? Тебя мне видеть, я жую приятность, я набиваю сладкой ватой рот, промахиваюсь мимо клавиш, я не знаю нот. Но хочется коснуться хоть одной твоей частицы, боюсь, разбиться. И перепутать лик, в другой внезапно унесут меня унылый миг. Ты подари мне милое словечко, и отведи на дорогое нам местечко. Ты забери, ты забери из сна, покуда не узнали дней покровы, и на руки не нацепили нам оковы! – она схватила его за руку довольно ловко, жадность блеснула в ней, ревность к окружающей вселенной переросла в борьбу с любовью в ее глазах. Приподнявшись, она поправила подушку, облокотилась на нее спиной, вырвав руку, но протянула снова белые пальчики с выкрашенными в черный цвет ногтями. Тут же Черная Подруга спрятала руки под белоснежный шлейф. Неужели что-то коварное желало проявиться в ней? Впрочем, это разумно, так и должно было быть, направила бы она все свои силы на уничтожения не справедливости на Земле, взяла бы власть Правия, оттолкнув его от трона, она могла жить во сне каждый день. Но какое-то невнятное смирение забилось внутрь ее, и теперь никак она не могла отодрать его от себя, тем более видя любовь.
- Ну почему подругой вашей стала молчаливость? И опустилась я на дно, я там без вырезов и кутерьмы ищу окно. Чтоб мир вернул мне прежни краски, и ваши подлинный румян, победили всех, будь это ировайцы, будь победили и армян. Мне все равно кто с вами рядом, мне жутко больно, когда нет вас, и небо на меня обрушивается градом. Я больше ничему не рада, затерянная я в пустыне, мне б только услышать отклик, и обострить клинок, увидеть реки ведущий сток. Вы скажите, начнете вы меня бранить, что я с тоской связалась рано, и с ней вдвоем решу я утопиться, в водоемы кану. Не забывайте, милый, милый, - она говорила не переставая, словно боялась, что кто-то отберёт у нее слова, самое ценное, оставит ее немой, как Судьба Тишину. Причем она не запиналась, говорила так, как будто читала, и голос ее перестал содержать в себе высокомерные тона, он взялся быть признанием, - Я с вами про себя забыла, я перестала мыться мылом. Ведь больше нет на теле грязи, я хватит выбиваться в князи. Скажите мне, что мы пройдем по солнечной дороге, не заплетаться наши ноги…
- Я голос ваш хочу запомнить, чтоб не было ему в раю иль, где еще подобной ровни. Я не могу вас взять с собой, придется вам остаться здесь одной. Но только, впрямь, не лейте слезы, вам негоже, направьте лучше свои возжи во дворец, и перестаньте с утра есть один хлебец. Не выдавайтесь за больную, вам бледность не к лицу, и повстречать счастья вам не тут, а там где финики с березами скрестившись и растут. Как можно вы убирать из памяти, что люди, слуги должны вам кланяться? Хотя мне так понятны вы, не можем вместе быть увы. Чтоб весь спасти народ, уйти мне нужно в этот год…- последнее Брат Судьбы произнес уже не смотря на нее, а с последней фразой Черная Подруга вскочила, как верно задела его ногой, отвернулась от него, встала спиной и начала рассуждать:
- И кто же мог издать приказ оставить меня без влюбленных глаз? Укажите сейчас на Бога, но в вас не засверкает правда, мы с вами не сыграли в нарды. Решение все за человеческой душой, я помню тот прописанный закон, Судьбы невзрачный, но упрямый тон. Мы вместе прописали все: кто есть ангел, а кто человек, кто смеет падать, кто себя поймать, кто слушать высших, кто себя убирать. К какому бы вы не относились сословию, у всех одно условие: что на Земле вас не забудут, ни тот мальчишка Лимбвы брат, не тот старик, что прячет клад, ни ваша верная любовь…Давайте, прежде чем уйти, оставите мне сон, создам в нем ваш я клон?
- Я прям сейчас увидел случай, и в нем борьбу друзей и сил, и потому нет ничего могучей. Вы на мгновенье станьте птицей, откройте будущие дни, когда родится неприметная душа, но вы тут же познаете, как она хороша. Способность жить во снах и литургии, и мучиться порой от аллергии, все будет в ней от вашего завета, коли другой так и нету. Она захочет жить в фантазии, и вы не скажите, что это безобразие! Ваш интерес заостриться боле, и выдадите ей такую волю, что года в своей-то голове менять так станет, как перчатки, и строить и разгадывать загадки. Феномен будущей науки, а может все это от скуки. Но сами вы станете свидетелем, как оступиться ей не стоит ничего, простого проще заглянуть ей глубже, порыскать там на глубине, начать ползать по стене. Не расскажу вам я, чем кончатся в те события, потому что вы будете присутствовать при их открытии! – закончив, он приподнялся, посмотрел на нее, затем прошелся к солнцу мягкой походкой…
- И сколько ждать этих лет, когда на них так мало пролит свет? Забыть, не вспомнить, не дожить, а в голове в своей все время видеть ту девчонку, и бегая за колонной, и находясь в бреду, нет, лучше будет, я сейчас из сна сама уйду. – Владелица сроками жизни, уставшая от беседы, внутри себя, конечно, не хотела ее кончать, но одновременной ей правила раздражительность, руки ее дрожали, голос срывался.
- А девочка лишь часть! Другое вы найдете там, при встрече с ней, вы как Карл Линней, откройте себе прошлого малость, и от того в вас прольется на будущее жалость. Ничто не может не соприкасаться, тугие узлы внезапно рваться. Но тут я должен вас покинуть, мне там ждет мой Праведный Отец, на суде вас требует истец…- он подошел к ней, как Госпожа развернулась, и уже не оставив всякие рассказанные им истории, она прижалась об его грудь, вдохнула запах тонкого льна.
- Всегда со мной, в душе мой живите вы не расторопной…- она проговорила это нежным шёпотом, трясущимися пальчиками она коснулась его белых щек, соблазнительно взглянула на его розоватые губы, становившиеся бардовыми, и не считая секунд, она соединилась с ним в последнем поцелуе. Ведь больше никогда он не приснится ей, не придет навестить, он исчезнет, чтобы не напоминать о себе, а она может и полюбит других. Но в ту секунду левая ножка ее оторвалась от холодного кафеля, в глаза напустили туман, и пропало все: чувства, мысли, происходящее за дверями, в саду утихли птицы, перестал брызгать фонтан, она уносилась в реальность в розовых тонах. И как обидно было обнаружить, что все тона исчезли, а она проснулась все в той же позе, в какой и ложилась. Игра разума кончилась, та грань оборвалась мгновенно, а ей казалось, что та минута тянулась вечность, в которой она бы так хотела поселиться, соорудить маленький домик, накрыть на стол русскую скатерть, поставить глиняные тарелки и ложки возле себя, и ждать его, приходившего из лесу. Во что превратились ее мечты!? Примитивизм, душа ее приобретала человеческие черты, по обыкновению после грустных снов поднималась из груди и в мыслях сеяла печаль. Ни что не было хуже этого состояния, когда ей не зачем было даже открыть глаз, Госпожа неуклюже приподнялась с тахты, присела, но никак не могла распахнуть залипшие ресницы. Лучше не видеть мир, чем видеть его таким, каким он представлялся перед ней. Нет, через пару минут она пожалеет об этих словах, хотя они мало значили. Не зевая, она попыталась припомнить сон, собрать его по кусочкам, словно мозаику, которую так любят дети детского возраста. И тут эта фраза: «…на суде вас требует истец…» заставила сердце ее биться так, что кровь тут же отлила от конечностей, волосы прилипли к щекам, ноги, готовые онеметь, встали, и она взглянула на мир мертвой темнотой.
Ее покрыл страх, со всех сторон он кинулся на нее так жадно, как она смотрела на Брата Судьбы. Но тогда она видела его, а тут совсем ничего, ни малейшей точечки, ни дверной ручки, не собственных рук, которые она преподнесла к лицу. Глаза ее были на месте, расширенные зрачки пытались ухватиться за что угодно, но ничто парадоксально не получалось у нее уловить. Тьма, как черная краска, на известной картине Малевича поглотила все те рисунки, нарисованные до квадрата. Она с ужасом оглянулась вокруг себя, спотыкаясь в спешке, бросилась к дверям, как наперев на них всем своим телом, обнаружила их запертыми с другой стороны. Будто получив ожог, она пораженно отошла от них, сил кричать от отчаянья не было, и лишь титул, ее власть, ее назначения направили ее в верную сторону, голоса у нее не отобрали, твердости разве, что немного:
- Лимбва! Лимбва! Сейчас же ко мне, иначе умереть в следующей весне. Лимбва…
Верно, она звала ту, которая всегда оставалась за дверьми, приносила ночью ей стаканы с холодной водой, но в этот миг она не услышала от нее ответа. Покрутилась вокруг себя, зажмурилась, и стала пользоваться своим слухом, самым четким, лицом она прислонилась к плотной двери, глаз не раскрывала:
- Я знаю, что ты по ту сторону, кормишь, сидевшего на перчатке, ворона. Тебе снилась твоя любовь, ты ищешь непрестанно свой кров, а я вот его так жутко теряю, к тому же умираю. Выпусти из клетки, не ставь на этом отпечатки жизни метки. Выпусти, выпусти! – она едва не плача била кулаком о дверь, как вдруг крикнула, - Выпусти, я Госпожа, я Госпожа! – она зло отстранилась от стены, услышав, как мгновенно ожил замок, в комнату вошли, но молчали.
Она поняла все быстро, протянула левую руку вперед, оперлась на Лимбву. Та стояла мрачной в сером платье, не подпоясанном поясом, не готовая к подобным решительным действиям, она простояла у комнаты больше ночи, и тут заговорила, придерживая Госпожу, одевающую сандали:
- По приказу императора… Напиток из вялых трав, уничтожает часть здравия, в глазах предвещает он черной пелены нарастания. Меня извольте простить, не велите казнить! – она рухнула на колени, не отпуская потеплевшей руки Госпожи, так вырвала ее, пригладила волосы руками, - Он сказал, вы не должны видеть этого горя, лучше утопиться в море. Но наблюдать смерть – это не раскрывать с любовным посланием конверт.
- Еще хоть одно слово, и твоя учесть будет для тебя не нова! – мертвым зрением Черная Подруга взглянула на стоящую перед ней Лимбву так, словно видела все.
Эти мурашки, страх, забегали по телу несчастной девушки, ставшей жертвой обстоятельств. Она отвернулась от Госпожи, как с маленькой тумбочки представила в руке Госпожи стеклянный, вытянутый пузырек с липкой плохо закупоренной крышкой.
Повертев его в руках, Черная Подруга зло разбила его кафель, до этого сжав стекло так, что на всей ладони остался след неровных краев от пузырька. Она схватила Лимбву за горячее запястье, потребовав:
- Веди меня к нему, веди!
Лимбва покорно поклонилась, взглянув смутно на осколки, она взялась за голову, подумав о предстоящих событиях. Ведь если она приведет ее к месту казни, на балкон, даст увидеть ей Брата Судьбы, то императору ничто не помешает уничтожить ее. Правда до императора, сама Черная Подруга унесет ее в свое царство, лишит любви и головы со здоровыми мыслями…Они ринулись в коридор, Либва, не отпуская Госпожи тут же накинула на нее какой-то коричневого цвета плащ, напоминавший мешок для картошки, она оглянулась, как вдалеке, у нужного им балкона нашла шагавшего в зад вперед стражника, упрятала голову Госпожу по капюшон, и выдохнула…
« Тот, кто поменял наши чувства местами, тот, кто запутал нас, никогда не сможет спастись словами, словно он пытался так защитить, спасти от кораблекрушения. Очень умно и хитро прикрываться заботой, но, прежде всего, обрушивать ее на тех, кому она не нужна. Никогда не злоупотребляйте заботой, не ставьте это слово наряду с обманом, когда хочется от чего-то уберечь любую душу, лучше не уберегать ее подобным. Забота – проявление лишь истинно любящих друг друга сердец, остальное – насилие над душой».