РЕМИЗОВ
До отправления поезда Симферополь — Москва оставалось минут семь. Я стояла на платформе и разглядывала пассажиров, пытаясь угадать их биографии. Рядом остановились перекурить две моложавые эффектные дамы. Одна, издали завидев приближавшуюся долговязую мужскую фигуру, оживлённо произнесла:
— Смотри, Ремизов идёт! Неужели в наш вагон? Вот это везение! Я так давно хочу с ним сблизиться!
— Так пойди к нему в отель горничной. Будешь его постель застилать — сблизишься. Он же в своём отеле и живёт, кажется.
Подруга смерила советчицу уничтожающим взглядом. И они обе замерли, наблюдая, в какой же вагон войдёт пресловутый Ремизов. Он вошёл в мой — тринадцатый. А разочарованные дамы, докурив сигареты, нехотя поднялись по ступенькам в соседний вагон. Мне почему-то стало их жаль, и я подумала: «Ничего, бабоньки, не расстраивайтесь. Есть ещё вагон-ресторан, который очень даже способствует сближению». Мне показалось, что они в соседнем вагоне поймали мою материальную мысль за хвост и уже составляют график дежурств по коридору, дабы не пропустить клиента, идущего в ресторан.
Вагончик тронулся, и я, прослушав традиционный прощальный марш «Славянка», зашла в своё купе. Ремизов сидел у окна, на кончике носа — очки. Он просматривал газеты, которыми основательно и надолго обложился. Я поздоровалась. Он ответил.
Села напротив и, отодвинув штору, стала смотреть в окно. Грязный, неухоженный пригород был не интересен. Интересен был Ремизов. Но он молчал. Я принялась рассматривать его исподтишка и пыталась охарактеризовать незнакомца. Знала: завтра буду вспоминать и сравнивать, что угадала с первого взгляда и в чём ошиблась.
Я любила изучать людей. С первого взгляда мой жизненный опыт или женская интуиция — а впрочем, и то, и другое — подсказывали, что Ремизов, во-первых, не гуляка, не плут, а во-вторых — человек с историей. Вообще-то, все мы со своей историей, но у других она такая простая, что может уместиться на одной второй страницы школьной тетради. А вот у Ремизова, чувствовалось, история будет подлинней и посложней, если только он захочет рассказать её мне.
Обычно хотели все. Любой нормальный человек любит говорить о себе. Люди любят чужое внимание и при удобном случае пытаются им завладеть. Особенно в дороге. Эффект попутчика. Можно и похвастать, и на время стать немного значительнее, немного успешнее, чем есть на самом деле. Помечтать. Выдать желаемое за действительное. Мне же нравится слушать людей. Поэтому всё сошлось — и мы оказались вместе в одном купе. Ремизов хвастать не станет. И рассказывать будет о себе лишь в том случае, если сочтёт, что собеседник входит в его круг, достоин его. Не обязательно в этот круг входят сообразно количеству нулей на банковском счёте. У него другие критерии. Так я думала. Но, конечно, могла и ошибаться.
Мой попутчик, как будто подслушав мои мысли, поднял голову и внимательно посмотрел на меня, потом, смутившись своего откровенного взгляда, быстро отвёл глаза. Стеснительный. Быть стеснительным в его годы и при его статусе? Удивительно. Хотя о статусе я почти ничего не знала. Но догадывалась. Если такие ухоженные и, судя по прикиду, отнюдь не бедные дамочки мечтали сблизиться с ним, значит, его статус значительно выше их статуса.
Поезд набирал скорость. Мы с попутчиком молчали. Но молчание не было тягостным. Уже хорошо. Никто никого не грузит. Каждый сам по себе. В своей броне. Но и каждый был не против приподнять забрало и если не улыбнуться, то хотя бы доброжелательно посмотреть другому в глаза. Это чувствовалось. Не было наэлектризованно, как бывает, когда люди с первого взгляда мгновенно чувствуют, как меняется химический состав организма, когда бешено притягивает, бросает друг к другу, а потом так же отталкивает, даже с большей силой. Здесь всё ровно. Достойно. Как два ветерана после тяжёлых и продолжительных боёв. Есть что вспомнить, и оба знают цену мирной жизни. И больше никаких военных действий. Ни в коем случае.
Зазвонил мой телефон. Редактор глянцевого журнала предлагала сняться на обложку в компании женского клуба. Нет, спасибо. Почему? А что, надо объяснять? Нет, я не против женского коллектива. Я хорошо отношусь к женщинам. И вообще — отношусь. Я же одна из них. И к капризным тоже, если умные. Но пиарить за деньги пятнадцать лиц на одной обложке — не для меня. Я если и продаю свой товар, то это плоды моего труда, но не моё лицо. Что? Лицо тоже симпатичное? И улыбка? Спасибо. В человеке должно быть всё прекрасно. Не хочется подводить классика. Что напечатаете? Отрывок из моего нового романа? Спасибо. Буду рада. Вернусь — перезвоню.
Ремизов делал вид, что читал. Губы дрогнули в улыбке. Сдался. Отложил газету. Снял очки, положил во внутренний карман пиджака.
— Простите, можно полюбопытствовать? Вы, правда, писатель?
— Надеюсь, что правда.
— О, как интересно!
Он действительно заинтересованно посмотрел на меня.
— Мне тоже очень интересно.
Улыбнулась я искренне. И без подготовки — сразу в бой. Он ведь ветеран!
— А вы расскажете мне свою историю?
Ремизов смутился.
— Что вы имеете в виду?
Голос — доброжелательный.
— Ничего конкретного. Что сами захотите. У каждого есть своя история. Я была бы рада услышать вашу. У меня, конечно, есть один вопрос. Если позволите, потом задам.
— Давайте сначала познакомимся.
— Давайте. И чаю закажем. Я обожаю чай в поезде. В подстаканниках и с брусочком сахара. Как в детстве.
Ремизов скупо улыбнулся и назвал своё имя:
— Михал Михалыч.
Я назвала своё. Вошёл проводник, забрал наши билеты. Мы заказали чаю. Он скоро вернулся с пакетами постельного белья и с чаем. Очень важный. Бельё запаяно в целлофан. И даже маленький кусочек фирменного мыла. Знай наших! Я оценила. Дала за чай и на чай. Михал Михалыч пытался заплатить за себя и за даму, но не получилось. У проводника не было сдачи с его большой купюры. Я пошутила — платим по очереди, а его очередь — в ресторане, в московском. Он шутки не понял. Согласился. И, кажется, с удовольствием.
Постепенно мы разговорились. Незаметно Михал Михалыч перешёл к рассказу о себе и вдруг сам затронул тему, которая меня интересовала. Это было удивительно, будто действительно кто-то специально свёл нас для этой беседы. У меня был вопрос, а он мучился ответом. Ему надо было кому-то рассказать о своих муках.
Михал Михалычу основательно за пятьдесят. Седые волосы и глубокие морщины вокруг глаз. Лицо — худощавое, серьёзное, неулыбчивое. Глаза — голубые, ясные. Взгляд — прямой, но не нахальный. Сухопарый. Одет по погоде, не дорого, не изысканно. Но добротно. Вещам большого значения не придаёт. Возможность есть, а желания, как видно, нет. Мне показалось, есть какая-то надтреснутость в облике. Позже убедилась: не показалось.
Родился он в семье шахтёра. Особенно трудным его детство не назовёшь — как у всех. В шестидесятые нежирные стоял в очереди за хлебом по талонам. На велосипеде гонял, в огороде картошку матери помогал копать. Летом — грибы, ягоды, купание на озере. Любил читать. Даже сам пробовал писать. Как все в романтическом периоде. Окончил школу — поступил в техникум. Армия, затем университет. Технический факультет. После университета пришёл на оборонный завод. Изготавливали оборудование для ракет. Испытывали. Первая ступень, вторая… Всё серьёзно, ответственно. Для начальника цеха — ненормированный рабочий день, все субботы — чёрные, выходной — только воскресенье, зарплата — хорошая. Уважение коллектива. Очередь на квартиру, женился — обеспечили, как обещали. Родилась дочь. Всё хорошо, жили дружно, ровно, не бедно, могли многое себе позволить. Например, в отпуск ездили в Прибалтику, в Питер, в Москву. На теплоходе в круиз — конечно, по Чёрному морю. Но тоже хорошо. Тогда не все могли.
А потом пришла Беда. Настоящая. Началось вроде бы с пустяка — у жены заболело внизу живота. Забрали по «скорой», думали аппендикс. Разрезали — поняли, что ошиблись. Стали копать дальше, добавили наркоз, а у неё сердце остановилось. Молодая, умная, красивая, любящая и любимая жена и мать…
Как с этим смириться? Но надо жить. Дочери девять лет. А у него работа. Испытания. Первая ступень, вторая. Ракеты, государственный заказ, план. Не выполнить нельзя. Страдать — можно, работать — необходимо. А дочери необходимо внимание. Жил на разрыв. На пределе нервов. Месяц, два, три…
Время шло, дни сыпались, как песок сквозь пальцы. Ничего не успевал, боялся сорваться. И ещё — командировки в другие города. На другие объекты. Как-то решил обратиться к сотруднице за помощью. Ужин приготовить, квартиру прибрать. Дочь со школы встретить, уроки вместе сделать. Катя — с удовольствием, с радостью. У неё последняя попытка. У одноклассниц детки уже в школу пошли, а её ещё замуж никто не звал. Раз посидела с девочкой, два — в систему вошло.
Как-то в конце квартала заработался до полуночи. Вернулся домой, а Катя в детской, свернувшись клубочком, в кресле спит. Он зашёл, сердце сжалось в комок: ребёнка, оставшегося без родной матери, — жалко, женщину чужую — жалко. И на работе справляется, ценный сотрудник, и у него по дому всё успевает, с чужим ребёнком общий язык нашла. Девочка не брошена на произвол судьбы — ухожена, накормлена, присмотрена. Разбудил, велел перелечь в супружескую постель. Других не было. Она проснулась — тёплая, живая, глаза блестят. Вкусным ужином накормила, в супружеской постели своим телом его застывшее тело отогрела.
Утром поговорил с дочерью, как со взрослой. Сказал, дескать, всё равно жениться придётся, мужчина с ребёнком не может жить один. «А с тётей Катей у тебя сложились отношения. Значит, пусть будет она. Тебе вместо матери, а мне жена». Сказал и понял, что навсегда обрубил едва наметившуюся новую любовь, находившуюся в зачаточном периоде. Недавно, будучи в командировке в другом городе, встретил молодую яркую девушку. И так внезапно воспламенились оба, запылали. И всё у них случилось. Но командировка быстро закончилась. Он — здесь, она — там. У него — работа, у неё — тоже работа. Перезванивались. Но когда следующая командировка — не известно…
И вот решил. Дочь промолчала, рано повзрослела, спорить не стала — пусть лучше известное зло. Так и зажили.
А потом звонок от той, с которой воспламенилось. Говорит, новость есть, хорошая, но скажет только при встрече. Просила срочно приехать, хоть на минуточку. Туда и назад. Поехал — как на эшафот, с решением сказать правду. Честно — глаза в глаза, не по телефону. Вот так сложилось! Значит, не судьба. Пусть простит, если обнадёжил. С последней встречи прошло четыре месяца.
Позвонил в дверь. Открыла. А «новость» сквозь тонкое трикотажное платье сама выпирает — беременность четыре месяца. Врачи на УЗИ сказали — сын. Ну, вот всё и решилось! Он, его сын, все вопросы разрешил. Дома — женщина, пусть и трижды хорошая хозяйка, и добросовестная сотрудница, но не любимая. А здесь — и любовь, и сын! А с дочкой найдут вместе общий язык. Любовь всё побеждает! Поймёт сотрудница, простит. Не будет же силком держать. Приласкал любовь свою, обнял. С мамой, будущей тёщей, познакомился. Чайку попил. И в путь-дорогу — узлы свои развязывать.
Всю дорогу ехал и думал, как лучше сказать. Как ни скажи, всё равно больно будет. Но сын — это аргумент. Против такого аргумента никто не устоит. Дверь открыл, вошёл, глаза прячет. А Катя руками его шею обвила, прижалась так нежно, как никогда. Соскучилась — аж задохнулась от счастья. Он зубы сцепил, руки её на своей шее разнял, приготовился мужественно сказать про «аргумент» прямо сейчас, здесь же, в прихожей, глядя честно в глаза. Но не успел. Катя опередила: «У меня — новость. Беременная я, Мишенька. Нас теперь четверо будет. Ты рад?» Встал как соляной столп. Руки обвисли, ноги ватные. На его аргумент у Кати свой оказался.
В работе забывался. Домой ноги не несли. От телефонных звонков вздрагивал. Морозился. Что делать? Кто подскажет? Время тянул. Ничего решить не мог. Кто виноват? Что делать? Два вечных вопроса. Везде он, конечно, виноват, но не хотел же, чтобы так получилось.
Побеждает тот, кто рядом. Может, и не всегда. И на время. Но побеждает. Любимая ждала-ждала, горела-горела и сожгла в своём чреве плод их совместной любви. Не приехал любимый, как обещал. Не вернулся — и случился у любимой выкидыш. Не захотел остаться, развязал руки преданной женщине. Развязал руки предателю. Жизнь решает или мы? Кто в этом случае принял решение? Михаил живёт с этой виной по сей день. Приходит она, садится рядом и остаётся надолго. Простить он себе не может три вины в своей жизни. Это первая по глубине испытываемой боли.
— А две другие? — спросила я.
— Однажды, когда гостили у родственников — дочка была совсем маленькой, годика три-четыре, — пошли мы с нею гулять на набережную. Была весна, с моря дул пронизывающий ветер. Дочь раскапризничалась, начала реветь в голос. Я прикрикнул — она не унимается. Я ещё раздражённее — она в рёв, что белуга. А я, здоровый мужик, отец, иду рядом, воспитываю. Не взял на руки, не успокоил. Накричалась она, воздуху холодного нахваталась, а может, и моего отцовского холода, бездушного отношения, ночью заболела, температура высокая поднялась. Я простить себя не мог. До сих пор не простил. Дочери уже под тридцать. Не знаю, помнит ли. Я помню. И стыдно мне по сей день. Много бы отдал, чтобы вернуть тот день назад и всё исправить... Третья моя вина — перед женой покойной. Однажды выбило электрические пробки в квартире, свет погас. Я вышел на площадку с табуреткой, стал выкручивать пробки. Жена вышла вслед за мной, а дверь от сквозняка и захлопнулась. Остались мы на площадке без ключа. Я выплеснул своё раздражение на жену. Зло, нехорошо. Как отхлестал. Она сразу как-то стушевалась и ничего не ответила. Хотя была у меня бойкой и всегда могла отпор дать. А тут сжалась в комочек, как от удара. Взгляд — затравленный, беззащитный. Если б крикнула в ответ, пусть даже ударила, я бы смог себя простить. Но она промолчала тогда. А вскоре умерла. И прощенья мне не у кого попросить. Получается, что жизнь человека — это несколько эпизодов счастья и парочка таких, о которых вспомнить стыдно. Вот такая моя история, — ровно заключил Михал Михалыч. — Вообще-то, грех бога гневить: всё в порядке — бизнес, деньги, друзья, семья есть. Уже внук родился. Всё хорошо.
Я обратила внимание, в какой последовательности он перечислил свои ценности…
После долгой паузы Михал Михалыч добавил:
— Но чего-то главного нет. Может, любви?.. И одиноко. Одно я понял: когда что-то даётся, взамен кое-что обязательно забирается. Погодите, за вами же остался какой-то вопрос! Спрашивайте. Я впервые в жизни рассказал вам такое, о чём никогда и никому не рассказывал. Даже не знаю, почему. Наверное, эффект случайного попутчика. Так что теперь уж никакие вопросы не страшны.
— Я хотела спросить, есть ли в вашей жизни такое, о чём тяжело вспоминать, и вы хотели бы изменить, если б вам дали такую возможность…