Мало того, что сейчас очень тихо и темно, я всё равно так же по-прежнему ничему не доверяю, даже тому, что сейчас живу и осознаю, что я жив. Каким-то образом я сейчас нахожусь в каком-то пространстве, наполненном тьмой и ничем более. Эх, а я-то всем всегда-то и утверждал, что «чёрный» — мой любимый цвет. Да, я люблю его, но люблю его на различных вещах, но вот, чтобы он был в каком-то мраке, где я, разводя впереди себя руками ничего не чувствовал, мне совсем не по карману, который тоже у меня отсутствует, как и поле зрения. Нащупав себя в этой темноте, в которой уже явно не будет существовать свет, я обнаружил на себе только нижнее бельё и по такой свободе и их форме, я понял, что это семейники. Кроме всего, что я вижу и ощущаю, — только страх, а объяснение тому, что моё бедное сердце уже длительное время колотится. Мне казалось, что здесь нет времени и пространства: может это и есть чёрная дыра? Мне было страшно двигаться — вдруг один шаг и я полечу в пропасть, куда-то глубже, где теперь будет смерть, а не мои рассуждения, где я. Не смотря на то, где я, и почему, я не смел звать на помощь, потому что был не глуп, потому что я знал, что никто не придёт.
Устав стоять, я сел на пол. Я почувствовал холод на своей заднице, рукой провёл по полу и нащупывал немного впалые линии по периметру в виде квадратов. Я постучал пару раз по полу — звук был как от плитки. Я встал. Темнота всё ещё пугала меня. Единственным желанием моим было — это то, чтобы хоть где-то загорелся свет. Пускай даже за тысячу километров, но я буду знать, что он там, и что я обязательно к нему пойду, к своему единственному спасению. Голове моей было жутко холодно, я пощупал свою макушку и, к своему величайшему удивлению нащупал то, чего как раз нету: я был лысый.
«В армии отслужил, теперь и по второму кругу, что ли? — думал я про себя. — По контракту вроде как не оставался, что же это, а? Отзовись!» — я заорал во всё горло, что есть.
В этой комнате раздался душераздирающее эхо, напугавшее меня самого. В своём же голосе я уже чувствовал страх; мой клич ничего не значил для этого места… Это как гроб, только просторнее, где чуть больше кислороду и передвижения.
Такими темпами, хотя этот темп даже «самым медленным» назвать нельзя. Это была вечность. Смутная вечность, в которой я лежал и страдал. Я — никто. И знать меня никак. Теперь никак…
Я свернулся калачиком у найденного угла. Лёг ему спиной, чтоб уже наверняка. Я обнял себя, представляя кого-нибудь, кто может дать мне надежду в своих объятиях, в своей доброте и просто в своей человечности. Мне не важно, кто это был бы: бомж, преступник, политик, великий гений — мне важно, чтобы кто-то просто был…
Я лежал так долго. Я вообще забыл о времени, забыл, что оно есть. Я думал о матери, о сестре, о друзьях, которые незадолго до этого «события» меня бросили. Никого по жизни не предавал. Я не курю и не пью, — хотя сейчас бы сделал и то и другое одновременно, вместе, чтобы забыться и потерять на долгие мгновение сознания, чтобы не знать где я, а если и не знать, кто я — то и не надо: сейчас я уже для себя просто существо, которое имело неплохую личность, неплохой ум, образование, но в итоге всё растерял. Я словно был вновь в утробе, только холодной и тёмной, и будто ждал своего часа, чтобы вновь появиться. Мой плач был почти тих. Я старался не рыдать так, как вдова, оплавившая своего любимого мужа. Моё тело тряслось от слёз, но каким-то образом я представлял, как я выгляжу со стороны, оттого я плакал сильнее. Любопытно всё то, что у каждого жизнь своя, разная, но моя — не особенная. Я оказался в совершенной пустоте, где кроме холодного кафеля и меня ничего нет. В своей голове я рисовал свет, я пытался своим взглядом всё как-то оживить, дать цвет, краски, предметы, но я не мог… совсем не мог…
«Как жаль, что судьба избрала для меня это место…» — снова подумал я, уже перестав плакать, потому что уже это стало скучно, надоедливо, мне хотелось уже думать о чём-то более рациональном, чем о чистилище и аде.
«А что ж не рай-то, а? Почему не рай-то, а… Почему, судьба, почему?..» — сказал я в слух, в своём заплаканном голосе, в котором иссяк человеческий дух, и наступило отчаяние.
Теперь, наконец-то, моей инфернальной вечности настал конец — загорелся свет. Может всё это какая-то фикция? Может я болен, сам того не осознавая, может оно так и нужно? Может я просто плохой человек…
Однако в это мгновение, в моей голове прозвучала когда-то давным-давно былая фраза: «Всё лучшее покупается ценой великого страдания». Кажется, моё горе было отличной ценой, чтобы своей силы мысли завоевать то, что мне на данный момент так дорого. Мне свет был дороже свободы; для меня свет — уже свобода. Пусть на мне будут тысячи кандалов, но я буду при свете, для меня это уже что-то неописуемое для человеческой радости, величайшей потребности; это — измученное тело, страдающее не от внешних болей, а от тех, которые внутри, и эти боли — желания, которые не осуществимы никем и ничем. Я не знал своего спасителя, не знал, кто включил свей, находящийся на потолку, высота которого метра три или полтора. Слёзы высохли, и при этом ярком светодиодном свете я обрёл смирение и утешение: я лёжа посмотрел в другой угол комнаты, легко улыбнулся и сказал:
— Как же здорово… как хорошо, как же хорошо, что я не один…
В том углу был какой-то тощий парень, скрюченно лежавший в углу, видимо спящий; на шее его тёмно-серебряный кандел с длинной, тонкой цепью, конец которой вбит в тот самый угол. Парень тот был так же в нижем белье, как и я: белые семейники. Наше положение с ним очень отличалось — я был немного полненьким, а он худым, я был лысый, а он нет, я без стального поводка, а он с ним…
Я встал и стал неуверенно пробираться к нему, не то боясь его разбудить, не то доверясь этой «реальности», что передо мной точно человек, не какой-то манекен, или реалистичное пугало, наполнитель в котором тысячи маленьких бумаг со словами «Ты здесь один. Ты не уйдёшь».
Достигнув той точки, где я стоял и смотрел на него, полностью уделяя своё внимание ему, я его слегка пнув ногой в бок, чтобы он очухался. Он мгновенно вскочил в такой ярости, в таким выражением лица, словно у него агония, а я — смерть, только в дешёвом, смешном виде. Это был китаец, юркий, взбесившийся. Он хотел кинуться на меня, но отскочил; он был напуган, как и я. Через пару секунд я догадался, что сказать:
— Тише, тише, парень, тише…тише, всё хорошо. Мы вдвоём… — сказал почти что шёпотом я, жестикулируя руками лёгкие, плавные движения рук вверх и вниз.
Он замер. Посмотрел на меня и, кажется успокоился.
Далее я стал что-то говорить, но он меня не понимал. Я-то русский, а он — китаец. Я вообще не смыслил, как он сюда мог попасть, как и я. Почему мы? Мы оба? И зачем?
Китаец стал что-то мне говорить на своём языке, но я не понимал. Оттого, что я прибывал в недоумении и выражал соответствующий взгляд, он стал ещё пыльче себя вести, требуя от меня слова и понимания.
Дверей тут не было вообще. Я ума не мог приложить, как мы здесь оказались, словно просто произошли, как микробы. Не выдержав его требований, которые я понимал по его поведения, я не выдержал и заорал на него:
— Чего ты орёшь, а, дрянь? Чего ты орёшь, паскуда? Хватит орать! Сядь и сиди ровно — я что-нибудь придумаю, чтобы вытащить нас отсюда! — я тыкал ему указательным пальцем в пол, чтобы он послушался, слюни из моего рта вылетали потоком, словно они были гильзы моих грубых слов.
Он меня совершенно не понимал, но он моего вздора он притих, и уже не был там борз. Значения моих слов его не ранят, но какой-то сдвиг они явно имеют. Я просто сел на кафель спиной к стене и прижался к ней. Китаец сделал тоже самое. Он уже устал, он молчал и тупо своими узкими зенками пялился в меня. В это мгновение я ни о чём не думал, я просто смотрел ему в глаза, и в дали не мог разобрать их цвет, но я сказал:
— Давай дружить? Я — никто, а ты кто?
Он молчал.
Через какой-то миг он начал дёргать губами.
— Я…Я-й не понимай харашо по-русский… — начал он, но на моё счастье это был уже прогресс того, что он может говорить на моём языке.
— Великий и могучий русский язык, ты говоришь! — воскликнул я, подняв свои руки. Я пал на четвереньки и, как голодная собака, приполз к нему и обнял, пока он в этот момент стоял на коленях.
Я его обнимал, а он меня нет. После того, что я не почувствовал на себе взаимных объятий, через миг он догадался сделать их, и теперь я не почувствовал себя в страшном одиночестве.
Мои желания сбылись: я увидел свет и человека.
После этого мы долго молчали, но у нас уже стали урчать животы, и с каждым разом всё громче и громче. Время шло-шло, а жрать хотелось сильно. Спустя какое-то время, когда мы задремали, я проснулся и поглядел на него — он дрых. Я встал и уж, не вынося голода, схватил его за волосы и стал бить об кафель, пока он не умер. Кажется, я проломил ему череп. Весь белый кафель теперь тоже избавился от одиночества своего цвета, теперь по нему текла река жизни, придавая и ему оттенок жизни. Я убил китайца и стал отрывать его голову от шеи. Я тогда грыз её, кусак, но в моменты пока я её отцеплял, я уже и наелся и напился: я теперь был похож на зверя.
Голова начала потихоньку-потихоньку отрываться, и я её снял и в злобе за то, что долго с ней мучился, швырнул об белую, как кафель, стену. Стена тоже стала в большом пятне крови. Обезглавленное тело лежало не издавая языком тела конвульсии. Я освободил его шею от стального ошейника, но…
К своему великому ужасу, внутри него, на его круглой стенке были впалыми вырезанными буквами слова: «Читаешь это? Поздравляю: ты теперь точно никуда не уйдёшь. Ты теперь здесь навсегда. Кушай его тело, толстячок, кушай. Жри, зверь, жри. Тебе хватит его ещё на долго»
Когда я это прочитал, я пал на колени со всей силы, что мои коленные чашечки содрогнулись. Я был весь залит в крови, стальной ошейник выскользнул у меня из рук и упал на тоже самое место с очень ошеломляющим грохотом. Кажется я разбил кафель…
Своим стеклянным, уже бессмысленным взглядом я смотрел на стену перед собой и заорал со слезами:
— Н-е-е-е-е-е-е-т! — после чего я встал и схватился руками об голову, развернулся к тому углу, где лежал я и со всей дури побежал к нему, выставив голову вперёд. Моя последняя мысль была такой, когда я был весь залит в крови, но и из меня хлестала кровь: «Кажется, я разбил кафель... Кажется, я разбил свою голову…»