Я посмотрел в окно

I
Он печально перебирал мои бумаги. Как будто тяжесть, отрывал каждый листок от стола, скользил по нему грустным взглядом и складывал в неровную стопку. Текст не читал – может, вылавливал из него отдельные слова, чтобы настроиться на беседу. Это у нас называлось «посмотреть документы». Даже пальцы его рук как бы  признавались в том, что ничего путного от принесенного мной здесь не ждут.
Над ним висели подарочные календари всевозможных ведомств. Это подчеркивало озабоченность хозяина кабинета временем с его постоянным движением к моментам назначенных отчетов.
Добравшись до последнего листка, он вздохнул, показывая, что не то что раздражен как руководитель, а скорее раздосадован как тонко чувствующий человек. Усталым движением руки отодвинул бумаги в дальний угол стола. Посмотрел на настенные часы. Откинулся на кожаную спинку кресла и уставился в стену.
Наш офис занимал коммуналку в центре Москвы. Обжитое и живое  пространство было вычищено, выбелено и перегорожено гипсокартонными стенками. Трудно было объяснить стороннему человеку, чем именно мы здесь занимаемся. Обычно, когда меня спрашивали, я уклончиво говорил что-то о консалтинге. Не скажу, что эта работа меня не интересовала, скорее тот, кто интересовался во мне этой работой, был не совсем я. А чем интересовался я сам, я уже не помнил.
Он сказал:
– Сергей, я хотел бы с тобой  серьезно  поговорить.
–  Слушаю Вас.
– Ты и сам понимаешь, что  эти бумаги годятся для отчета, но не дают ответа на главный вопрос.
– Какой?
– Что будет дальше?
– В смысле?
– Год скоро закончится, поставленные задачи ты выполнишь, документы сдашь, праздники отгуляешь, вернешься на рабочее место, а что будет дальше? Твои перспективы идентичны твоим отчетам – ничего нового, Сергей.
Я ничего не ответил, а посмотрел в окно. Начинало темнеть. Хотелось, чтобы этот разговор скорее закончился.
– А что ты молчишь? На следующий год, насколько я понимаю, реальных предложений у тебя нет?
– Почему нет, были кое-какие идеи.
– А где они, эти идеи? Где они, эти кое-какие идеи, Сережа? Кто тебе мешает предложить твои кое-какие идеи нам? Ведь мы только этого и ждем.
Он опять взялся за мои документы и несколько секунд рассматривал первую страницу, будто пытаясь увидеть там какой-нибудь намек на реальное предложение. Потом снова сокрушенно вздохнул и продолжил:
– На данный момент единственный, но, надеюсь, не окончательный вывод, который я могу сделать, – что так называемая схема твоей так называемой работы тебя устраивает. Устраивает она тебя, Сергей?
Я молчал, понимая, что любой ответ будет неуместен. У него было неплохое чувство языка. К построению фразы он относился как опытный менеджер, с четким пониманием того, какие инструменты нужны для решения поставленной задачи. Правильное слово ставилось на правильное место для достижения необходимого результата.
Похоже, в данный момент жанр разговора определялся как мотивационная беседа. Надо было задеть меня за живое и заставить напрячься.
За окном осень никак не могла превратиться в зиму, стояла тревожная слякоть, пространство имело асфальтовый цвет и создавало ощущение вязкости.
Он выдержал полноценную паузу и снова заговорил:
– Ты ведь прекрасно понимаешь, что эта схема не то что неэффективна, она… – он помолчал, подыскивая наиболее разящее слово… – ее вообще нет! Твоя деятельность – это профессиональная имитация деятельности. И я снова задаю тебе вопрос: Сергей, что будет дальше?
Я понял, что пришло время реагировать. Я знал, что со своей позиции он прав. Значит, я должен быть прав со своей. Такова логика отношений, правила игры. Он делает ход – я отвечаю. Кроме того, он был из тех, кто позволял с собой спорить. Я ответил слегка взволнованным тоном, но все-таки убедительно чеканя фразы:
– Леонид Константинович, как вы знаете, я достаточно долго в почти ежемесячном режиме выдвигал предложения, составлял сметы перспективных проектов, выступал на совещаниях. Как вы помните, ни одно из этих предложений принято не было. Единственное исключение произошло вследствие некой организационной рыхлости. Кто-то просто недосмотрел или заболел. Да и тот проект окончился, не начавшись, увяз в бесконечных согласованиях. Мне не раз давали понять, что здесь, в этом учреждении, я являюсь наемным рабочим, то есть функционером, выполняющим поставленные руководством задачи.
– Все мы функционеры вплоть до этого самого руководства. В этом и заключается сложность. Каждый функционирует, чтобы исполнить волю другого, но есть ли тот, чья воля предшествует всем функциям? Сомневаюсь. А если без философии, то всегда существует пусть маленькое, но все же пространство для маневра, для инициативы.
Дальше вообще-то не стоило  продолжать, но меня понесло. Самое смешное, что я был все менее  убежден в том, о чем все убежденнее говорил. Нужные слова хранились у меня внутри, как кирпичи, которые в случае необходимости выдвигались вперед и выстраивались в оборонительное сооружение:
– Скажу Вам прямо, Леонид Константинович, сама ситуация в нашей компании работает против любой инициативы. У нас ведь все уже даже не бюрократизировано, а ритуализировано! Только и делаем, что воспроизводим священный цикл мероприятий. Нескончаемый культ плодородия при полном отсутствии плодов. Так что, Леонид Константинович, вопрос об инновациях я бы переадресовал к тем, кто определяет такую политику фирмы.
– Так надо бороться! Ты знаешь, с каким cкрипом мне приходиться протаскивать каждое предложение? Приходиться стучать кулаком по столу, идти на конфликт, быть жестким, впадать в немилость.
Из того, что ты, как и я, являешься наемным рабочим, не должна следовать полная инертность, ведущая к постепенному омертвению живых тканей. Ты ведь способнейший парень. Я помню твои проектные предложения, аналитические разработки. Это же был вызов, интеллектуальная провокация! Не так важно, что их не приняли, важно, что ты не молчал, ты действовал!
– Любые новые предложения предполагают трату денег, а их у нас нет, как я понимаю, мы ведь «затягиваем пояса»?
– Ну и что теперь, умереть? У тебя руководящая позиция, которая просто обязывает к инициативе. Если ты не в курсе, в свое время я лично приложил усилия к тому, чтобы на эту позицию попал именно ты. Поверь мне, это было не так уж легко и приятно. Претенденты на твое место (сам догадайся кто) сейчас бы точно напрягались по полной программе, не сидели бы, сложа руки.
– А вы знаете, что все мое рабочее время съедает текучка, что мне ежечасно звонят из всех управлений, и я никому не имею права отказать, что все документы компании проходят через меня? Вам-то отчитываются другие, а я, ясное дело, лентяй, который не справляется со своими служебными обязанностями.
– Ты справляешься со служебными обязанностями, но ты не создаешь служебных возможностей. Ты завис.
– Наша компания создавалась в эпоху, когда понятие «перспективы развития» еще имело значение. А что это значит теперь, я, честное слово, не знаю. Невозможно ведь развиваться в пустоту. Впрочем, если я настолько не соответствую высоким корпоративным требованиям и кто-то мог бы выполнять поставленные передо мной задачи лучше, давайте я завтра же напишу заявление об увольнении.
Я точно знал, что никто и никогда меня отсюда не уволит. В конторе меня, как ни странно, ценили. Я символизировал перспективную молодежь.
Он смотрел на меня с пристальным, но вынужденным вниманием терапевта:
– Сергей, что мне сделать, чтобы ты меня услышал и вытащил себя из этого болота пассивности, которому ты уже посвятил целое мировоззрение? Ты говоришь о корпоративных требованиях, как будто где-то они другие. Везде все точно так же, даже хуже. Гораздо хуже, Сережа. У нас сложившийся, хороший коллектив. Тебя ценят и по-своему любят. Требования к тебе, сам понимаешь, не самые жесткие. Ты, я бы сказал, хорошо устроился.
Но ведь так сидеть и не развиваться невозможно. Ты сам себя уничтожаешь, используешь свой потенциал на один процент. Возьми себя в руки! Неужели тебе не хочется состояться, чтобы было о чем рассказать детям?
– У меня детей нет.
– Ну так будут, Сережа, будут. Неужели тебе не хочется сделать действительно яркий и успешный проект? Проект, о котором будут говорить? Проект, который откроет нам новые горизонты развития, да-да, я подчеркиваю, развития? И не надо говорить мне, что «конец истории» наступил между прошлой средой и четвергом, я все это слушаю уже двадцать лет. Одним словом, прошу тебя подумать. Принеси мне  смелые, пусть даже дерзкие предложения по деятельности твоего отдела в следующем году.
Рабочий день подходил к концу, хотя «рабочим» я его все-таки называл условно. Пора было сменить тон, проявить лояльность, и я ответил:
– Хорошо, Леонид Константинович, я попробую что-нибудь придумать.

II
Час спустя я вышел на улицу. Вразумляющая беседа с начальством сделала вечер еще более тревожным, чем обычно. Кроме того, я забыл на столе шапку, а возвращаться и объяснять засидевшимся коллегам, что, мол, забыл шапку, и слышать в ответ что-нибудь типа «Хорошо, что не голову» охоты не было. К счастью, на моей куртке есть плотный капюшон с резинкой, затягивающейся под горлом. Надеваешь и превращаешься то ли в космонавта, то ли в аквалангиста. Глядишь на мир, как из скафандра.
В голове крутились обрывки сегодняшних разговоров и текстов. Днем я как будто превращался в тоннель, сквозь который информация двигалась из ниоткуда в никуда.
В такие вечера не хочется спешить домой, тем более что там меня никто не ждет. К тридцати одному году я не успел обзавестись семьей. Все романы закончились расставаниями, а в последние пару лет я и вовсе ни с кем не встречался. Идти было не к кому. Поэтому я просто остановился. Замер посреди  Чистопрудного бульвара, как рваное чучело на голом поле.
В подобные моменты я выпадал из всех предложенных жизнью обстоятельств и оставался наедине с самой жизнью. Но, ей-Богу, я понятия не имел, что мне с ней делать.
Хотелось дружеского общения, выпивки, развлечений, то есть того, что избавляет от этого одинокого пребывания  посреди темного и ветреного пространства.
Я стал прикидывать, кому бы позвонить, но все приятели наверняка были при делах. Они сказали бы мне что-нибудь такое: «Извини, старик, сегодня совсем туго, давай на следующей недельке, вечерком после работы, посидим спокойно. Рад был тебя слышать. Обнимаю».
Они всегда были заняты: бежали на переговоры, опаздывали к зубному, торопились на ужин к родителям невесты, мчались в аэропорт, чтобы отправиться на горнолыжный курорт. Каждый нашел себе дело. Только то, чем занимался я, не имело ко мне никакого отношения.
Короче, не стал я никому звонить – не хотелось унижаться.
Мне все чаще казалось, что моя жизнь себя уже исчерпала. Будто все происходящее случалось уже после жизни, в ее последствиях. Перекатываясь из ситуации в ситуацию, я только изображал из себя кого-то, кем прежде был или кем должен выглядеть.
Однажды, увидев себя в видеоролике про нашу контору, я вздрогнул. Причесанный, побритый, вещавший что-то таким уверенным и даже слегка снисходительным тоном, я был чужд и противен сам себе.
Иногда по пути на работу хотелось разрыдаться от невозможности продолжать это, но у меня не было ни слез, ни сил что-либо изменить. Плакать я почему-то перестал еще в «беззаботные» студенческие годы. Они мутным пятном всплывали в памяти как время бесцельной маяты в университетских коридорах, выпивки на газонах и нервного курения перед экзаменами, к которым я никогда не был готов.
Что-то должно было произойти. Не потому, что у меня было желание перемен. Честно говоря, желаний вообще не осталось, и новые предложения меня скорее пугали, чем вдохновляли. Но сама жизнь в таком виде продолжаться не могла. Я чувствовал тупик во всем, что со мной происходило. Инерция, конечно, – великое дело, однако и она должна была себя изжить…
Видимо, в тот вечер мои терзания сгустились в сыром московском воздухе для того, чтобы обрести свой ответ. Я заметил, что из подворотни на свет фонарей бульвара медленно, но твердо, как судьба, ко мне движется мужчина, одетый в длинное пальто. Я наблюдал, как он пересек трамвайные пути, перешагнул через низенький заборчик и в конце концов остановился в нескольких метрах от меня. Я смутно узнавал его и чувствовал, что он узнает меня. Он подошел еще ближе и спросил: «Сережа?» И тут я вспомнил: Димон! Однокурсник, попутчик по прогулам и соперник по спорам. Мы обнялись.


III
В ресторане на углу Чистопрудного и Покровки мы заказали водки и еды. Без пальто Димон стал похож на взлохмаченного зверя, наряженного в костюм. Он и в студенческие годы напоминал человека, который каждое утро выползает на белый свет из норы. Димон быстро и целеустремленно забрасывал в себя мясо, картошку, водку. Видно, точно знал, сколько надо съесть и выпить для того, чтобы прийти в желаемое состояние и переключиться из режима «напряженный день» в режим «приятный вечер» Попутно он рассказывал мне про свою жизнь, а она у него, прямо скажем, была нетривиальной.
Особенно нетривиальной была его работа. Он называл ее инженерией личностного роста. Димон руководил конторой, которая вправляла людям мозги, как правильнее жить, чтобы дышать полной грудью, разорвать цепь неудовлетворенности, стать собой и тому подобное.
Судя по всему, дело продвигалось уверенно и успешно. Хотя сам Димон относился ко всей этой истории двойственно: цинизм уживался в нем с гуманистическим порывом. Он балансировал между осознанием никчемности и даже постыдности своих занятий и верой, что таким извилистым способом помогает людям. Эта двойственность его, похоже, мучила. Он делился со мной сокровенным:
– Посмотри на всех этих людей. Я хорошо изучил их. Даже здесь, в месте, где принято отдыхать и радоваться еде и компании, ты можешь заметить, как они страдают. Это отпечатано на их лицах. Человечество дышит страданием, и так было всегда. Но сегодня проблема заключается в том, что человек боится страдания и именно от этого страдает больше всего. Он не готов к жизни, к действительности, к боли,  к тому, чтобы быть живым человеком на живой земле. Посмотри на улицу: ветер гнет деревья, дождь стучит по земле, свет уступает место тьме. Все подвержено воздействию. И только человек, этот горделивый упрямец, не хочет смириться со своей немощью. И здесь корень всех его бед, источник его постоянной тревоги. От этого я исцелить не могу, я не святой, но я могу облегчить страдание, дать поддержку, утешение и… заработать денег.
Обман ли это? Я не знаю. Наверное, да. Но это работает. Месяц назад пригласили меня  в одно место. Мол, что-то у них там с мотивацией персонала не так. Я пришел и сразу все понял. Я это уже кожей чую. Недостаток силы – во всем: в интонации, мимике, ритме. Это как чума, и она сейчас повсюду, от нее и лечим. В общем, провел я  в их шикарном офисе минут десять и понял, что фирма реально нуждается в нашей поддержке или, как я это называю, в атмосферной реанимации.
Представь себе еще молодых, но уже глубоко уделанных жизнью людей. Я же говорю, я это диагностирую с первого взгляда. Парням последовательно и прилежно выносят мозги. Утром – мотивационная планерка, «Пионерская зорька», вечером – выступление заместителя генерального на стратегические темы с нравственным подтекстом: догоним и перегоним и прочая пурга, «Спокойной ночи, малыши». В итоге, как ни странно, имеем потерю мотивации, околодепрессивные состояния и запои, причем без отрыва от производства.
Я совершил открытие: развиваются новые модели взаимоотношений пьющего человека и коллектива. Вот как было раньше, в советские годы? Человек начинал пить и постепенно выпадал из коллектива. Он переставал бриться, носить чистый костюм, ходить на работу и так далее.
А теперь он начинает пить и выпадает из самого себя, врастая в коллектив намертво. После работы измученный бедолага пьет, чтобы расслабиться и отключиться. А в восемь утра он каким-то непостижимым способом надевает белую рубашку, галстук и топает на свою каторгу. Налицо мутация, становление новой особи «хомо корпоративиус».
И вот прихожу я к их исполнительному и выкладываю как есть: «Наша экспертная группа тщательно проанализировала обстановку в вашей организации. Результаты неутешительные, положение дел, мягко говоря, шаткое, поэтому необходимы срочные меры по реанимации корпоративной атмосферы. Под угрозой основное – конкурентоспособность и производительность труда».
Честно говоря, так и не понял, что они там производят.
Есть, говорю, в нашей команде специалисты экстра-класса, работают в основном в западноевропейских и американских корпорациях.
Сегодня, кстати, Тибет и Индия уже не в ходу. Это пятнадцать лет назад можно было проводить какой-нибудь «Путь Третьего Яня» в актовом зале школы в спальном районе. Народ просто ломился. Все эти так называемые новые русские со своими бабами дышали через одну ноздрю и визуализировали зеленые овалы. А сейчас все хотят разработки, сертифицированные на Западе. Как будто кому-то от этого будет легче.
Наш воркшоп, говорю, называется «Офис – твоя вселенная». Участие мотивирует человека на добросовестное и творческое отношение к должностным обязанностям, мобилизует практически все внутренние ресурсы на выполнение задач, поставленных руководством, и главное – помогает почувствовать радость и удовлетворение от работы. Готовы учесть и любые ваши дополнительные пожелания.
Да и вообще, говорю, скажу вам без ложной скромности: все, с кем поработали наши тренеры, буквально на своих руках поднимали компанию к новым высотам успеха.
Начальник без особого энтузиазма начал что-то лепетать про пробное открытое занятие, про отсутствие гарантий. Нет, говорит, уверенности, что мероприятия дадут конкретные результаты.
Это, кстати, вообще мой любимый вопрос: «какие конкретные результаты?» Типа мы тут помидоры сажаем. Причем вопрос всегда задается абсолютно  колхозным тоном.
Нет, говорю, открытым занятием тут не отделаешься, работаем по методу плавного погружения. Сначала частные консультации, потом групповая работа, потом опять частные консультации. Схема круговой спирали, обычная трехфазовая вертушка. Понимаете, говорю? А он кивает. В общем, как ни странно, через неделю он согласился, видимо, от безысходности.
А дальше пошло-поехало – сначала с каждым из мужиков провели индивидуальное собеседование. Они четко разделились на две категории. Одни говорят: хотим уволиться, жизни нет здесь, лучше нищета. Другие улыбаются и рапортуют: все отлично, годовая прибыль компании выросла на двадцать процентов. Короче, полная дурка.
Для начала дали им типовой тренинг на открытость, расслабление, доверие, вывод агрессии, командную работу и прочее. Безвредные упражнения, которые позволяют немножко прийти в себя после долгого отсутствия.  Психолог с ними пообщался. Я им семинар провел про самоопределение в рамках корпоративной стратегии, составил для каждого индивидуальную схему, попытался каждому придумать новую историю повеселее. В финале – безалкогольный дружеский ужин с блинчиками и соком. Напряженный мозг был смягчен, упорядочен и организован.
В общем, всем все понравилось, сотрудники довольны, начальство благодарит. А знаешь, в чем главная фишка? В человеческом утешении. Их просто надо было погладить по голове и сказать: «Мальчики, будете так напрягаться – скоро умрете. Будете поднимать спичечный коробок с усилием, нужным для поднятия штанги, – долго не протянете». Они вообще все какие-то убогие, ощущение, что родители их недолюбили, а жены недожалели.
Димон рассказывал-рассказывал, и мы все пили да пили, а потом он спросил:
– Ну, а сам-то как?
– Да никак.
– Ёмко. А подробнее?
– Мне кажется, со мной ничего не происходит, вообще.
– Ну живешь же ты как-то?
–  Сомневаюсь.
– То есть хочешь сказать, что и тебя подкосило?
– Не знаю.
– Дальше рассказывай.
– Что рассказывать?
– О себе.
– Не знаю, кто я, меня уже как бы и нет.
– А кто есть?
– Не знаю.
– Ты чего-нибудь хочешь?
– Не знаю.
– Ты кого-нибудь любишь?
– Не знаю.
Димон задумался и закурил. Мы провели в полной тишине несколько минут. Казалось, в нем происходит внутренняя борьба. Наконец он произнес:
– Подобное исцеляется подобным. Ты сможешь завтра прийти ко мне в офис?
Мы расплатились и вышли под хлещущий наотмашь дождь.

IV
Он встретил меня по-деловому, провел к себе в кабинет и начал как будто точно с того же места, где закончил вчера:
– Я понимаю, что то, что я хочу тебе предложить, будет звучать мерзко, но ты все-таки послушай. Я сейчас готовлю новый проект как раз для тридцатилетних мужчин. Это время первых звоночков кризиса среднего возраста. Люди начинают задавать себе вопросы без ответов, впадать в уныние или пытаться выпрыгнуть из штанов, чтобы до сорока успеть стать суперменами. Но это и момент первого серьезного разочарования в самом себе. Человеку казалось, что жизнь вот-вот начнется, а оказывается, она не только давно началась – большая ее часть уже прошла.
Я ищу героя, лицо проекта. Тебе же не надо объяснять, что фотография с обложки не всегда изображает реального автора? Твой образ, если с ним поработать, теоретически может подойти. Мне нужен еще молодой, но уже что-то повидавший человек. Первая горечь познания, подступы к зрелости и все такое. А у тебя вид подходящий – уже потертый, но в то же время еще с огоньком, люди будут в тебе узнавать себя.
– Да не, – говорю, – я на такое не способен.
– Пойми, ты мне нужен не как героическая личность. Все с точностью до наоборот. Ты мне нужен как один из. Ты типовой, потому и пригоден. Я тебе скажу больше: этот проект является твоим шансом перестать быть типовым и состояться.
Я чувствовал, что в нем начинает говорить профессиональный «инженер личностного роста».
– Я даю тебе шанс. Воспользуешься – сможешь измениться, нет – будешь дальше сидеть, пока не сдохнешь от простатита и сердечной недостаточности, так и не вспомнишь, кто ты.
В общем, в итоге я согласился. Все это и вправду было мерзко, но я почему-то ему поверил.
Мы ехали с окраины, где располагался офис, в центр. Димон крутил руль и продолжал говорить. Мне казалось, последние сутки я только и делаю, что слушаю его монолог.
– Посмотри, как холоден этот мир, не удивительно, что в нем столько несчастных. Представь себе стандартную ситуацию. Живет человек. У него все хорошо: работа, семья, иногда друзья, безвредное хобби типа склеивания корабликов или сочинения песен. По вечерам он с женой смотрит кино, по пятницам с коллегами пьет пиво, в воскресенье ведет ребенка в зоопарк, после чего они посещают кафе «Шоколадница» и едят мороженое. Казалось бы, ну чего тебе еще? Живи и радуйся. Но нет, это нашего героя не устраивает, это ему как-то не в кайф.
И вот – у кого раньше, у кого позже возникает устойчивое ощущение, что что-то не так. Человек просыпается и сразу же понимает: что-то не так. А что значит «не так»? Ну, например, не так, как мечтал. Или не так, как должен. Или не так, как мог бы. Или не так, как еще у кого-нибудь.
Сначала человек на подобные мелочи старается прилежно не обращать внимания. У него есть кипа обстоятельств, обязательств и всевозможных способов ухода от себя. А потом, когда все-таки надоедает маяться, он начинает напрягаться. Дальше возможны несколько вариантов развития событий.
Вариант первый: человек подключает фактор свежака. Он меняет работу, жену, бросается получать второе или пятьдесят второе образование, заниматься идиотским экстремальным спортом и так далее.
Вариант второй: человек начинает пить, причем не так, чтоб под лавкой валяться, это слишком накладно. Ежедневно, приходя домой, он выпивает стакан-другой, чтобы ни о чем не думать. Через несколько лет ему это действительно удается, и он переходит в стадию интеллектуального овоща.
Вариант третий – начать ходить по психологам. Но у нас это не в традиции. Русский мужчина, идущий к психологу, признает, что у него не все дома, а это для нашего объекта рассмотрения невозможно. Или, как вариант, он все-таки попадает на кушетку, там ему объясняют, что у него депрессия, от которой надо лечиться, и он заморачивается еще больше.
И вот тут появляемся мы. Представь себе: серый день, клиент, задолбанный сам собой насмерть, идет на работу. Он уже пять лет мечтает оттуда уволиться, потому что начальник параноик, а интереса ноль. Но… у него кредит, дети, зубы надо вставлять и все такое.
Единственная радость, которая доступна ему в ближайшие десять часов – чашка кофе из офисной кофемашины. Допустим, понедельник, ноябрь, станция метро «Коньково». Одним словом, полная беспросветность.
И вот тут в грязной витрине подземного книжного ларька взгляд его случайно выхватывает яркую обложку с каким-нибудь зубодробительным слоганом типа «Порви эти цепи!», или «Начни наконец жить!», или «Достало быть рабом!». Неважно что, но то, что дает человеку надежду.
Он стоит, смотрит на эту книжонку и чувствует себя школьником, удравшим с урока. Он хотя бы на секунду, хотя бы в собственном воображении вырвался из схемы.
И вот он протягивает свои честно заработанные купюры, хватает это орудие самоуспокоения и в переполненном вагоне метро начинает читать. Дальше, если продукт более-менее качественный, он верит, что жизнь действительно можно изменить. От такой мысли ему становится легче, возможно, он даже решится испробовать что-то на практике, но это не главное. Главное – надежда. Потом, когда тонизирующее действие прочитанной книги заканчивается, он приобретет еще одну, посвежее… Я, кстати, не говорю, что мы людям не помогаем, мы помогаем.
– Что же это за помощь, ты же над ними издеваешься?
Димон замолчал. Видно было, что все это его терзало. Вообще-то, он и сам казался человеком страдающим. Он резко и зло выдавил из себя:
– Они сами это заслужили. До тех пор, пока эти малыши не научаться говорить спасибо за сам факт своего существования, мы будем на плаву. Мы их лекарство, и мы же их наказание.
Пойми, весь этот механизм работает, пока человек не доверяет своей жизни и смотрит на нее как на набор проблем. Каждая из них поглощает его сознание. И он решает ее, как будто школьную задачку. А мы подсовываем ему шпаргалки.
Машина свернула в замоскворецкую подворотню и остановилась. Перед нами возвышалось внушительное сталинское здание. Димон уже звонил по телефону: «Але, Толик? Здравствуй, родной. Да. Уже здесь. Да. Вот прямо здесь. Ждем тебя. В «Кофехаузе»? Через пять минут? Есть!»

V
Толик оказался моим ровесником, парнем около тридцати в хорошем костюме и с угасающим блеском в глазах.
Мы сидели в кофейне, Димон с обычным зверским аппетитом поглощал пирожное сложной формы и втолковывал Толику:
– Толя, надо задействовать всю кипучую энергию твоего творческого гения. Вот посмотри, это Сережа. Он сидит в офисе, хочет изменить свою жизнь и не может. Таких, как он, вокруг нас тысячи, а может, и десятки тысяч. Кто-то из этой армии неудовлетворенных наверняка не пожалеет своих ста пятидесяти рублей, чтобы купить Серегину книжку и узнать, как сбросить с усталых плеч груз своего «я» и стать свободным и счастливым.
На этот раз, Толя, целевая аудитория у нас будет посложнее. Это уже не домохозяйки, которых не любят мужья, и не молодые придурки, которые, ничего не понимая, считают себя королями. Это вот такие тридцатилетние раздолбаи (извини, Серег). Короче, минимум соплей и психологической попсы. Все жестко и по-мужски. Никакого Ошо, никаких эмоциональных побрякушек и медитаций на цветочки и апельсинчики. Нам нужен одеколон «Жилетт», сталь, яичница-глазунья и так далее.
Честно говоря, я себя чувствовал полным дебилом. Толя тоже поглядывал на меня без энтузиазма. Больше всего хотелось встать и уйти.
Наконец Толя сказал:
– Димуля, ты знаешь, я тебе многим обязан и никогда тебе не отказываю. Я готов взять этот проект, как и все предыдущие твои проекты. Но чтобы что-то сделать, мне нужно получить от человека стартовый импульс, почувствовать его энергию самосозидания, если ты понимаешь, о чем я.
Нельзя сотворить героя из ничего. Нужно хотя бы что-то настоящее, хотя бы капля жизни, и тогда мы сможем двигаться дальше. Я должен понять и пережить того, от чьего лица буду писать, ведь писать за другого – значит переродиться, изменить оптику восприятия и строй мысли.
Поэтому, Сергей, я вас прошу, – он наконец повернулся ко мне, –  для начала возьмите чистый блокнот и дайте себе возможность записать в него все, что вы хотите. Только именно блокнот, никаких компьютеров. Не надо ничего зачеркивать и переписывать. Пишите, не задумываясь. Детство-отрочество-юность, фантазии, страхи, привычки. Что вы любите, что ненавидите. Чего вы хотите достичь, если хотите. Если есть размышления о смысле жизни, пишите тоже, но не увлекайтесь, это уж оставьте профессионалу.
Я таких ключей к истинному счастью наковал достаточно, и никто не жалуется. Знаете, что главное в этом деле? Особо не напрягаться, не пытаться вытащить человечество из дерьма, оно все равно там останется.
Хотите анекдот из жизни? Один американский любитель приключений приставал к бурятскому ламе, чтобы тот дал ему персональную мантру для скорейшего достижения просветления. Лама терпел, терпел, а потом взял да и послал этого зануду куда подальше на чистом бурятском языке. Тот записал услышанное, предался усердной практике с повторением ругательства в качестве мантры и достиг-таки того, чего искал.
Сегодня люди в поисках душевного комфорта бросаются на все, что блестит. Раньше человек, искавший истину, годами молился и истязал себя постом. А сегодня он отправляется в кафе, заказывает капучино и тирамиссу, достает какую-нибудь несчастную брошюрку в яркой обложке и начинает постигать свое истинное «я».
В этой ситуации книжка становится дополнением к десерту. Она должна быть не очень напрягающей, многообещающей и успокаивающей. Но при этом есть нюанс: в книге должна быть заложена бомба. Ну, не бомба, а что-то типа пиротехники. Человек по мере чтения первых страниц должен зафиксироваться на простой мысли: «Больше так жить нельзя». Если это произошло, если он всерьез увидел свою жизнь как одну большую проблему, то окажется на крючке. Прочтет книгу, а потом купит еще и еще. Энергия неудовлетворенности вращает шестеренки этого мира. Она созидает империи и переселяет народы.
«От кого-то я это уже слышал, – подумал я. Похоже, у них что-то типа сговора».
– Короче, такого рода продукты  должны быть сфабрикованы по определенным законам: не пересластить и не пересолить, в меру перца и в меру меда, понимаете?
– Примерно, – говорю.
– Ну вот и хорошо, поэтому прямо сегодня или завтра берите блокнот и записывайте туда все, что придет в голову, вплоть до полного бреда. Через недельку вы передадите это мне, а я уж там соображу какую-нибудь историю. Естественно, гарантирую вам полную конфиденциальность, то есть никто кроме меня ваши записи не прочтет. Лады? – Толик вопросительно посмотрел на меня и Димона.
Я молчал, а Димон утирал салфеткой рот и энергично кивал:
– Толя, ну ты же у нас золотое перо Москвы, так что мы тебе целиком и полностью доверяем.


VI
Несмотря на нежелание впутываться во все это, на следующее утро по пути на работу я купил новый блокнот – во мне будто сработала заложенная Толиком программа. В вагоне метро я открыл его и написал на белой странице черной ручкой:
«Я подземный человек, я спускаюсь в метро и перемещаюсь по подземным ходам, я дышу подземным воздухом, надо мной нависают толщи земли. Здесь, в этих подземельях, проходит жизнь таких, как я, здесь мы влюбляемся, здесь молимся, здесь тоскуем и здесь пытаемся найти самих себя».
Показалось, что получается слишком много лирики, напоминало мои студенческие поэтические эксперименты, я хотел уже зачеркнуть первую запись, но вспомнил о просьбе Толика оставлять все, как есть.
Перейдя на кольцевую линию, я забежал в вагон и там, сдавленный людьми, продолжил вести хронику своего сознания:
«В утренних машинистах есть своя жесть. Почему они захлопывают двери, когда люди еще не зашли в вагон? Это какой-то фашизм. Хотя, с другой стороны, может, они боятся, что в них врежется следующий поезд? Но все равно жестоко».
Выйдя из метро, я снова открыл блокнот и записал:
«Кто здесь может похвастаться бесстрашием? Я не могу. Я пропитан страхом насквозь. Я просыпаюсь утром и чувствую тревогу, еще нет мыслей, нет настроения, а тревога уже есть. Наверное, больше всего я боюсь людей».
Получался опять какой-то пафос, я добавил:
«Я не хочу идти на работу. Честно говоря, я вообще ничего не хочу».
В офисе я первым делом подошел к кофемашине и наполнил чашку. Потом, заняв свое место и отхлебнув два глотка, написал:
«Кофе помогает. От него веселее. Хочется жить и трудиться. Особенно люблю кофе по-турецки, но в Москве его мало где варят».
Включив компьютер, я написал:
«Человек, часами сидящий перед монитором, портит не только зрение и мозги, он портит всего себя. Если бы я был писателем, я написал бы антиутопию об интернет-зависимости. Допустим, лет через десять по всему миру проходит массовая волна заболевания. Его симптомы – гипертрофированная рассеянность в сочетании с социальной самоизоляцией, неспособность сосредоточиться более двух минут на одном объекте, зрительные галлюцинации в виде поисковой строки, зависшей в воздухе, и что-нибудь подобное.
Болезнь приобретает угрожающие масштабы, люди от мала до велика начинают попадать в специализированные клиники с диагнозом «человек рассеянный». Лечат их традиционно – психотропными лекарствами, которые стоят уйму денег, изредка используют всякую поддерживающую терапию. На этой отрасли делают огромный бизнес самый догадливые проныры.
Но вот возникает молодой внесистемный врач-энтузиаст, революционер, который решает бороться со злостным недугом радикальными методами. Он вывозит группы больных в специальное поселение где-то в глуши. Там людям предлагают отказаться от Интернета. Поселенцы занимаются сельским хозяйством, животноводством, выпускают свою газету, где печатают объявления типа: «Поздравляем с годовщиной свободы от сети».
Кто-то выдерживает и возвращается в большой мир свободным и здоровым человеком, у кого-то начинаются ломки, кто-то сбегает, оставив записку «Мне надо проверить почту», а кого-то просто вытаскивают из петли».
После обеда я сделал новую запись:
«Ненавижу общепит советского типа. Когда я вижу, как унылая женщина в белом наливает половником суп, мне кажется, что я в пионерском лагере, и хочется уехать домой».
Тут мне позвонила начальница управления по связям с общественностью  и стала в вежливой форме требовать, чтобы к вечеру я подготовил какие-то бумажки. Отнекиваться, объяснять, что это не моя работа, не имело смысла. Я написал в блокноте:
«Не надо напрягаться, а то напрягут еще больше».
И еще:
«Иногда во мне просыпается ненависть к окружающим, особенно когда я вижу, чего они хотят».
Ближе к вечеру, после того как я отправил ей все, что она хочет, в моем блокноте появились такие записи:
«Мне кажется, что количество идиотизма на один квадратный метр нашего офиса возросло».
«Сколько бы мне ни говорили, что жизнь прекрасна, я этого не чувствую, у меня нет органа, которым это чувствуют».
Пришло время собираться. На улице стало еще холоднее, наконец выпал снег. Как всегда, не хотелось домой. Я зашел в кафе, заказал глинтвейна, открыл блокнот и написал:
«Не люблю активный образ жизни и экстремальные виды спорта. Когда я слышу о горных лыжах, мне хочется залезть в горячую ванну».
Потом, немного захмелев, я снова взял ручку и добавил:
«Почему ничего не происходит? Чего я жду? Почему не действую? Я забетонирован в собственную жизнь».
«Я смотрю в окно. Я вижу мир. Но что мне там делать?»
«Интересно, смогу ли кому-нибудь сказать ”Я тебя люблю”?»
Вернувшись домой, я сделал две последние записи на этот день:
«Никогда не знакомься с пьяными…»
«В моем доме живет множество сумасшедших».
За неделю я заполнил весь блокнот. Мои заметки уже не были такими мрачными. Я писал о детстве, о том, как ездил к бабушке на дачу, о школьных друзьях, о девушках, в которых влюблялся, о том, как в пятнадцать лет попробовал гашиш, как писал песни и хотел создать рок-группу, как ездил в Крым после второго курса. Я писал о родителях, и о том, как они любили меня в детстве, и о том, что теперь мы общаемся редко и с трудом. Я писал о людях, которых вижу каждый день. Я писал о том, в какие кафе я люблю ходить, какие фильмы смотреть, по каким улицам гулять. Я писал обо всем, что приходило мне в голову в эти дни.
Потом я спрашивал себя, зачем я всем этим занимался? Зачем выворачивал себя? Думал ли я, что из этого хоть что-нибудь выйдет? Нет. Хотел ли с кем-нибудь поделиться? Может, и хотел, но явно не с Толиком. Скорее всего, мне просто нужно было выговориться.

VII
Через неделю мы с Толиком договорились встретиться на Новокузнецкой. Он стоял около фонтана, изображающего Еву, которая протягивает яблоко Адаму. Одетый в строгий костюм, Толик широко расстегнул ворот рубашки. Похоже, мой соавтор только что вырвался из своей конторы и теперь наслаждался воздухом свободы.
Мы поздоровались, и он начал говорить со мной так, будто был ведущим какой-то аналитической передачи, а я ее зрителем:
– Я сейчас стоял здесь и в очередной раз смотрел на эти изваяния, – он указал жестом экскурсовода на скульптуры. – Я размышлял о том, что в окружающем нас пространстве возникают вещи, смысл которых понять невозможно. Это не просто бессмысленность, это бессмысленность торжествующая, бессмысленность, которая отчетливо заявляет себя и вопиет о себе. Она грохочет и блестит, как марширующий военный парад, от чего мне хочется хохотать и рыдать.
Вы можете объяснить мне, почему в этом месте появляется памятник, увековечивающий главное преступление в истории человечества? Вот Адам, вот Ева за секунду до того, как он возьмет у нее яблоко. Зачем нам это показывают? Какое-то царство абсурда, который воспроизводит себя в новом безумии. Мне кажется, тем, кто принимает решения, – вообще все равно. С тем же успехом здесь могло бы стоять пятиметровое яйцо или бронзовый крокодил Гена на мраморном постаменте.
Я попытался улыбнуться, но Толик смотрел на меня абсолютно серьезно, он продолжал:
– Сегодняшнее общество напоминает мне ледоход. Каждый находится на своей льдине, которая давно откололась от целого. На одной из таких льдин – те, кто якобы управляет ситуацией. Но им это только кажется. Все разорвано и бесприютно.
Все это подтверждает, что мы живем бок о бок с ничто. Нас обступает беспредельный мрак. Посмотрите на людей: как они суетятся. Как они бьются изо всех сил, чтобы уцепиться хоть за что-нибудь. Они готовы на все, лишь бы не смотреть в пропасть неопределенности. Но ветер из этой бездны продувает их насквозь и наполняет беспричинной тревогой. Вы чувствуете это?
Я достал из кармана блокнот.
– Вот, – говорю, – неконтролируемый поток мыслей, писал все, что приходило в голову.
– Спасибо, прочитаю и сразу сожгу.
Толик небрежно засунул блокнот в карман. Мне стало казаться, что он немного выпил, – наверное, отмечали чей-нибудь день рождения на работе. Он снова вернулся к своему монологу:
– Или вот я. Чем я вообще занимаюсь? Я пишу от чужого лица книги, которые помогают людям устроиться в пустоте. Вы же умный человек, вы должны видеть, что все эти конструкции, производящие счастье, не имеют никакого смысла. Знаете почему? Они расположены посреди ничто!
В советские годы люди, подобные нам, жили в зоне опасности, в девяностые – в зоне возможностей и риска, а сегодня мы живем в зоне, так и не обретшей имени, и в этом ее ужас. Раньше каждый из нас хотел быть похожим на Цоя и Че Гевару, а сегодня нам стыдно сказать, чем мы занимаемся.
Вы знаете, как работает система? Мы начинаем делать зло, не опознавая его в качестве такового. Все существует по этой схеме. А главное зло сегодняшнего дня – пустота, не признающая себя за пустоту. Извините, не смею более вас задерживать, – неожиданно закончил он и ушел.

VIII
Через месяц позвонил Димон.
– Толя тут кое-что набросал, местами неплохо, вернее, местами небезнадежно. Книга называется «Перейти пустырь».
– Чего перейти?
– Пустырь. Имеется в виду, что в жизни человека наступают моменты, когда привычные схемы существования и энергообмена перестают срабатывать. Как следствие – апатия, разочарование и усталость. Нам жалко себя, и в то же время мы обвиняем себя во всем. Мы зависаем.
Это состояние наш искрометный Толик предлагает метафорически обозначить как пустырь. Пустырь надо перейти. Но это не так-то просто. Нужен сталкер. Вот ты, Сереженька, и есть тот самый сталкер. А ваша с Толиком книжка – путеводитель к счастью. Короче, сейчас пришлю, сам все поймешь.
Весь вечер я читал написанное Толиком. Судя по всему, он действительно знал толк в этом странном занятии, потому что даже на меня текст действовал. Книжка была построена как собрание писем другу. Начиналась она небольшим предисловием:
«Мы знакомы с Мишей еще со школы. Узнал от ребят, что у него не все в порядке. То есть в пределах нормы, но лодка покачнулась. Стал он какой-то мрачный, начал больше пить, разругался с друзьями. Я решил ему написать. Он ответил. Я написал еще, мне показалось, что я могу помочь. Сам недавно вылез из кризиса. Примерно месяц подряд мы переписывались почти ежедневно. Я не считаю себя наставником или психотерапевтом, просто делился своим опытом. Потом черная полоса у Мишки прошла, и он сказал, что очень благодарен за письма, что они его поддерживали. А после он с моего разрешения переслал эти письма своему приятелю, а тот – своему. Я был не против. Через год появилась идея этой книги, я слегка поправил тексты, кое-что добавил, и теперь – книга перед вами. Желаю вам счастья».
Дальше следовали сами письма, вот некоторые из них:

***
Привет, старик, от тебя давно нет вестей. Ты как? Слышал, у тебя все не слишком гладко. Честно говоря, сам в прошлом году прошел через такой жесткач, что удивляюсь, как только выжил. Понял вдруг, что не живу, а занимаю место, которое мне кто-то выбрал без моего ведома. Ты ведь знаешь, у меня с детства все было хорошо: в школе пятерки, в институте – красный диплом, на работе – карьера. И тут я увидел, что все это не имеет ко мне никакого отношения, и я играю чужую роль. Еще и с Наташкой начались проблемы, на работе пошли репрессии. Такое ощущение было, что перекрыли воздух. Сначала стал пить, потом остановился все-таки и начал выкарабкиваться. Вроде выжил. Шоу маст гоу он.

***
Старина, эти симптомы мне не то что знакомы, я сам все это ел большими ложками. Хочется лечь спать сразу после того как встал, чувствуешь тревогу, как только проснулся, ни одно новое предложение, кроме предложения выпить, не вызывает энтузиазма. Вообще ничего не хочется. Терпи, брат, это обострение болезни, которую я называю «уделанность жизнью». А с другой стороны, какой такой жизнью мы уделаны? Что было в этой жизни? Годами – ни одного более или менее заметного события. Странное дело.

***
Нельзя жить, непрерывно сжимая кулаки, нельзя все время кричать. Иногда надо молчать, иногда шептать, иногда просто говорить нормальным голосом. Ты должен научиться освобождаться от тревоги. Хочешь пару рецептов? Первый самый простой – живи заботами сегодняшнего дня. Второй посложнее – разреши себе ошибаться. Третий – совсем трудный – научись отдыхать.

***
Куда тебе сейчас увольняться? Зачем себя обманывать? Идти некуда, кругом кризис. Скажи спасибо, что не вышвырнули, как Андрюху, который остался с двумя детьми на руках. Успокойся. Надо научиться исключать себя из ситуации. Когда тебе говорят, что ты делаешь что-либо не так, представь, что речь идет не о тебе. Вообще, работая, думай, что дела делаются сами, а ты просто пусковой механизм. А еще научись составлять подробные списки задач, научись называть и схематизировать свои проблемы. Выложи свою тревогу на бумагу, и тебе станет легче. Высылаю тебе пару разработанных мною схем самоорганизации.

***
Когда мы начинаем напрягаться, нас начинают напрягать еще больше. Все вокруг видят, что ты готов напрячься и взять на себя часть их тревоги. Все заражены тревогой и пытаются спихнуть ее друг другу на плечи. Построй внутри себя замок, окруженный рвом, чтобы ты мог прятаться там, когда захочешь. Просто представь себе толстые стены из огромных валунов – этими стенами ты отгорожен от мира людей. Теперь ты готов к обороне, но будь готов и к тому, чтобы идти в атаку. Никто кроме тебя не будет завоевывать новые земли.

***
Да, я знаю, что работать надо там, где тебе это в кайф, делать только то, в чем ты видишь смысл, самореализовываться и т.д. Но иногда надо просто выживать, надо просто проходить через какой-то период жизни так, чтобы не взорвать самого себя изнутри. Спокойно и настойчиво, день за днем пересекать этот глухой и заброшенный пустырь, у которого есть свой край.

***
Чтобы перейти пустырь, тебе нужны выдержка и организованность. Надо каждый день хотя бы на сантиметр приближаться к краю. И однажды ты увидишь, что вместо высохшей и растрескавшейся земли вокруг трава и цветы, а где-то совсем близко – звук морского прибоя. Что для этого нужно? Главное – хотеть. Не зависать на собственном кризисе, на собственной неудовлетворенности, перестать считать себя жертвой обстоятельств, несчастным героем и непонятым гением. Вот тебе простая заповедь: чтобы преодолеть кризис, надо хотеть преодолеть кризис. ;

***
Миша, не пей, это не решение проблемы. Когда ты пьешь, ты заталкиваешь свои терзания внутрь, и они начинают мучить тебя на более глубоком уровне. Однажды это взорвется. Тебе нужен выход, и он возможен, но он точно – не в выпивке.

***
Понятно, что проблем у тебя до фига и все это давит и давит. Иногда тебе просто хочется разрыдаться потому, что начальник напрягает, дети не слушаются, жена истерит, и еще все время болит голова. Количество обязанностей сравнялось с количеством минут в день, ночами вместо здорового сна ты бесцельно бродишь по Интернету. Как преодолеть все это? Во-первых, снять с себя ответственность, выдохнуть и  признать, что ты имеешь право устать. Это совершенно нормально, и не надо чувствовать себя преступником. Во-вторых, необходимо научится слышать себя, распознавать то, что ты действительно хочешь, и то, чего ты действительно не хочешь. Ты – главный человек в собственной жизни, и ты отвечаешь за то, чтобы этот человек был счастлив. Но за счастье надо бороться, оно не дается бесплатно.

***
Дружище, не делай резких движений. Это надо переждать. Когда отец учил меня водить машину, он говорил: не нервничай так сильно из-за того, что тебе сигналят, это их проблемы. Держи удобную для себя скорость – и постепенно ты научишься быть в потоке. Тут просто нужно время.

***
Закрой глаза. Представь: ты маленький мальчик. Ты стоишь посреди сада. Светит солнце, но оно уже готовится к закату. Рядом – яблоня, на ней золотисто-зеленые листья, которые солнце просвечивает насквозь. Здесь же вишневое дерево. На нем поспели ягоды. Они густо вишневого цвета, сладкие и слегка горчат. Невдалеке зеленый дом, где тебя ждут и любят. Там твоя мама, твоя бабушка. Слышишь голос: «Миша, ужинать!»? Это твой мир. Мир, открытый тебе. Вернись туда хотя бы на минуту, и тебе станет лучше.

И все-таки мне было сложно представить, что кто-то будет платить деньги за то, чтобы все это прочитать. Но я решил посмотреть, что будет дальше.

IX
Еще через несколько дней Димон пригласил меня в офис и положил передо мной несколько листов бумаги.
– Вот, читай. Это договор, согласно которому ты разрешаешь нам использовать свое изображение для рекламной кампании программы личностного роста «Перейти пустырь». Фамилию твою изменим, а с лицом надо будет поработать.
– Как же это с ним поработать?
– Съездишь к одному человечку. Он у нас художник и мыслитель, мастер образа. В случае успеха программы, в чем я, мягко говоря, не вполне уверен, придется тебя выводить на свет. Тогда у нас к тебе появятся дополнительные предложения. Если согласен, готов прямо сейчас выплатить тебе аванс.
– Ладно, – говорю, – давай сюда свою писанину.
Подписал я ему этот контракт, получил конверт и пошел.
А через день уже сидел в студии мастера образа. Звали его Николай. Видно, он мечтал стать большим художником и наверняка подавал надежды. Ему, как и всей Димоновой компании, было в районе тридцати.
Он посмотрел на меня, как смотрит гончар на кусок глины, и сказал: «Ну, Господи, благослови». Потом усадил меня перед большим белым экраном и попросил надеть висевшую здесь же белую рубаху. Несколько минут неподвижно стоял, оценивая, затем долго направлял два прожектора. Время от времени Коля подходил к стоявшему на штативе фотоаппарату и нажимал на кнопку. Он был молчалив и мрачен.
Постепенно мастер образа раздухарился, извлек из недр своей студии два чемодана барахла, требовал надевать интеллигентские свитера, респектабельные пиджаки, идиотские панамы. Он фотографировал меня так и эдак: взлохмачивал мои волосы, брызгал на лицо водой из распылителя, заставлял приседать и отжиматься, просил закурить, накладывал тональный крем и рисовал под глазами мешки, которые должны были символизировать бессонные ночи.
Вот, говорил Коля, снимал я тут армянина. Так у него фактура, я тебе доложу, это что-то с чем-то. В камеру посмотрел – уже образ, сигарету закурит – герой, в окно глянет – мыслитель…Человечище.
Раза два Коля неожиданно начинал кричать: «Ну что ж ты нахохлился-то так, как кура на яйцах?» или «Чего набычился, как баран? Сядь по-человечески». А потом щелкал фотоаппаратом и сразу же извинялся:
– Вы не обижайтесь, пожалуйста, вынужденная мера, нужно было включить фактуру.
Иногда Коля размышлял вслух:
– Вот ведь, что интересно: чтобы человек на обложке выглядел как настоящий, надо приложить множество усилий. А уж с вами задача и вовсе усложняется. Насколько я понял Диму, нам надо изобразить личность, так сказать, потертую жизнью, вкусившую горечь невзгод и поражений. Как ни странно, изобразить человека-победителя, человека – кузнеца своей судьбы бывает значительно проще. Это, знаете, как у Толстого: все счастливые семьи счастливы одинаково, а несчастные несчастливы по-разному...
Через несколько часов, когда силы наши были на исходе, Коля принес две походные чашки крепкого чая с сахаром и, наконец, выключил свои адские прожектора.
Он сел у окна, поставил чашку на подоконник и начал говорить, будто читал слова с какого-то внутреннего листа:
– Чувство глубокой неудовлетворенности жизнью и самим собой – определяющее свойство современного человека, часть его внутренней конституции. Схватить это свойство фотографически, выложить его на поверхность снимка необычайно трудно. Это не просто физиономия, искривленная от жалости к себе и недовольства жизнью. Это нечто живущее в мышечной ткани, в кровеносной системе современного человека – его вторая природа. Человек измучен этой неудовлетворенностью и тревогой за то, что он не сбылся. – На мгновение Коля застыл у окна и, глядя куда-то сквозь многоэтажки, добавил: – Вот послушайте.

Истерзанный всеми болезнями века,
К себе прижимая потертый портфель,
Идет человек в окружении снега,
В звенящем потоке разлук и потерь.

Ему не помогут ни мудрые книги,
Ни деньги, ни водка, ни дом, ни друзья,
Его одиночество – словно вериги,
Лохмотья разорванного бытия.

И с ним по дороге, никем не замечен,
По слякоти здешних исхоженных мест
До самой вершины тоски человечьей
Спаситель несет Свой заснеженный крест…

Мы молчали, а потом вместе закурили. А Коля все приговаривал: «Господи, чем приходится заниматься!»

X
Вскоре мне на мэйл пришло письмо от Димона:
«Сережа, во вложении окончательный вариант текста. Мы показали первичный материал независимым экспертам, и они по ряду позиций высказали справедливые сомнения. Основной обозначенный пункт для доработки – излишняя сопливость и слабая выраженность «вектора экзистенциальной перезагрузки».
Говоря проще, мы недостаточно внятно обозначаем для наших клиентов направление их должной трансформации. Мы еще раз проработали текст и внесли в него смысловую редакцию: кое-что сделали плотнее и жестче, где-то убрали лирику, переставили акценты.
Итоговый продукт, кажется, приемлемый. Думаю, должно пробивать, читай».
Я начал читать и понял, что мне стало нравиться меньше. Изменился сам воздух текста, его внутренняя температура и давление. Очередные Димоновы мастера-специалисты скрепили поток писем центральным железобетонным тезисом. Суть его сложно сформулировать так, чтобы это не было пошлостью. Что-то типа «будь собой и иди по своему пути».
Я сразу написал ответ:
«Дорогой Дима, вынужден констатировать, что текст стал хуже. Его стиль качнулся в сторону уверенного в себе и беспросветного дидактизма. Проблески жизни, которые все же присутствовали в предыдущем варианте, погасли. Воображаемый автор убежден в том, что знает, как надо жить, и это ужасно».
Димон ответил тут же:
«Старик, этот прием у нас называется «включить отца». Подобная книга, как ты понимаешь, отличается от художественной литературы. Мы создаем инструмент, задача которого – приводить в действие внутренний механизм.
Если сказать грубо, книга на определенный, пусть короткий, период должна стать для человека отцом. Клиент должен внутренне сдаться продукту, а для этого должен почувствовать, что под обложкой живет СИЛА, которая ЗНАЕТ. Иначе система не работает».
Я написал:
«СИЛЬНО сказано, но какое отношение это имеет к первоначальному замыслу? Речь шла о тексте, написанном от моего лица, то есть от лица рядового неудачника и ротозея. Кто я такой, чтобы претендовать на знание и силу?!»
«Дружище, так это же не ты! – реагировал Димон. – Ты, а вернее твое лицо – просто обложка проекта. Даже не обложка, а материал для обложки, предоставленный нашему специалисту. Ты фактура, которую надо было еще обработать. Так что прошу тебя не переоценивать собственное значение».
Мне стало обидно, но видимо, этого Димон и добивался. Больше я ему был не нужен. Я отправил ему такое письмо:
«Тогда позволь мне после получения оставшейся части гонорара завершить отношения с тобой и твоими трудолюбивыми и умелыми специалистами. Желаю дальнейших успехов на тернистом пути обработки фактуры, включения отца и экзистенциальной перезагрузки ваших многочисленных клиентов. Я здесь ни при чем».
Димон ответил:
«Как угодно».
Да, я обиделся. Я уже был связан с этой книгой, что-то перекочевало изнутри меня на ее страницы. Но тему пора было закрывать. Я не желал иметь с этим дела и надеялся, что будущего у проекта не будет. Не хотелось, чтобы знакомые наткнулись на мою рожу в подземном переходе.

XI
И все-таки на этом история не закончилась. Через месяц снова позвонил Димон, извинился за «развязность тона» при переписке, попросил «не держать зла на старого дурня» и пригласил, «если, конечно, не сильно затруднит», приехать к нему в офис. Видно, я снова понадобился. Ехать не хотелось, но я никогда не мог устоять перед просьбами, высказанными таким обезоруживающим способом.
Он встретил меня ласково, налил кофе и дружелюбно сказал:
– Ну, что, дорогой мой, разреши тебя поздравить. Мы выпустили твой «Пустырь» совсем малюсеньким тиражом, и он таки нашел своего читателя. Можно было бы по такому случаю выпить шампанского, но ограничимся кофе, все же разгар рабочего дня.
Итак, книга вызвала интерес в определенных кругах, а точнее в определенном кругу. Есть у нас такой закрытый-презакрытый клуб интеллектуального общения для серьезных людей.
– Очень рад, – говорю. – Серьезные люди тоже решили перейти пустырь?
– А хрен их знает, не очень понял, чем они там вообще занимаются, да это, скажем прямо, и не важно.
– Действительно, какая разница, ребята всего-навсего приносят кровавые жертвы и употребляют героин в дружеской обстановке.
– Не язви, народ вроде приличный, у них там неформальное гуманитарное общение.
– А что ты хочешь? Так теперь это и называется.
– Люди вкалывают в своем холдинге, а раз в неделю приходят говоруны и их окультуривают, сейчас это модно. Короче, все они теперь читатели и почитатели нашего творения. Кстати, вот оно.
И он положил передо мною небольшую книжицу. На обложке я увидел свою физиономию, позади которой была изображена серая земля с крупными трещинами. На горизонте возвышались приветливо зеленеющие холмы. Видимо, они по замыслу «мастеров» символизировали беззаботное детство и счастливую юность.
Выражение лица у меня было, как у главных героев плохих американских фильмов пред самыми титрами. Ощущение глубокой удовлетворенности самим собой сочеталось с полным и окончательным прозрением основных законов мироздания.
Надпись на обложке гласила: «Сергей Озеров “Перейти пустырь”».
– Почему Озеров?
– Это твой псевдоним.
– А почему именно Озеров?
– Ну, видишь ли, Сережа, мы долго искали подходящий вариант и остановились на этом. Фамилия более или менее на слуху. Помнишь, футбольный комментатор Озеров, поэт Озеров, короче, однофамильцы достойные, но не в них дело. Озеров не создает ощущения придуманности, натужности. Звучит по-русски, естественно и открыто: О-ЗЕ-РОВ.
И в то же время, согласись, Озеров – это не Петров и не Козлов. Есть какой-то аристократизм, что-то изысканное. Озеров – это озерная прохлада, чистая вода, утоленная жажда. Сама фамилия должна давать надежду. Улавливаешь?
– В меру сил.
– Слушай дальше, только не пугайся. Раз мы решили людям помочь, то надо им помогать до самого, что называется, до победного. Кто, если не мы, вытащит их из бездны тоски, отчаяния и неудовлетворенности собой?
Я не понял, шутит он или серьезно, и спросил:
– Ты о чем?
– Нам с тобой, Сергунчик, предстоит встреча благодарных читателей с автором полюбившейся им книжонки Сергеем Озеровым.
– Нет, Дима, вот этого не будет. Я тебе говорил, что текст мне категорически не нравится? А ты ответил, что я – обложка и это не мое дело.
– Ну, дорогой мой, я же извинился.
– Дело не в том, что ты извинился, а в том, что не хочу иметь к этому отношения.
– И это правильно, Сережа. Ведь ты честный и принципиальный человек. Именно это меня в тебе и вдохновляет. Убежден, ты действительно можешь и должен идти к людям.
– Я на дешевые комплименты не ведусь.
– Не ведись. Подумай лучше вот о чем: тебе сейчас реально дается шанс что-то сделать. Да, я понимаю, ты считаешь, что все это полная дурь, и жалеешь, что ввязался. Но ведь именно так, именно ниоткуда в человеческую жизнь и врывается новое. И это всегда риск и дискомфорт. Сейчас ты откажешься – и снова ничего не изменится. Скажи мне, в твоей жизни есть хоть одна дверь, форточка, щель, которая открыта для ветра перемен? Одни двери ты захлопнул, мимо других прошел, даже не заметив. И вот сейчас прямо перед тобой дорога в другую жизнь. Да, тебе страшно, да, тебе неприятно, но разве не страшнее снова пройти мимо? так и не попробовав? Это как вступить в ледяную воду или шагнуть в пропасть, чтобы полететь над ней. Пора отвести взгляд от монитора, чтобы увидеть людей, которым ты нужен.
– И что же я скажу этим несчастным?
– Ничего не говори, просто сделай шаг к ним навстречу, и они тебе сами все скажут.
– Чего они скажут?
– Спасибо за прекрасную книгу…
– А что я отвечу?
– А ты молчи, ну или скажи что-нибудь, как будто тебе нечего сказать.
– Так я и книгу не читал…
– Ну так бери, хороший мой, бери, читай на здоровье, встреча только через три дня. А хочешь, организую тебе консультации с нашими специалистами?
– Не надо, видел я твоих специалистов.
– Тебе, Сереженька, главное расслабится и помнить вот что: ты ведь не позиционируешься как психолог или гуру. Ты человек из народа, один из них… Думаешь, наши тренеры – это какие-то супермастера? Да ни фига! Это просто люди, набравшиеся достаточно наглости.
Если хочешь знать, главное в нашем деле – не профессионализм, а сострадание. Человек страдает и хочет, чтобы о его страдании было известно. Знаешь, как раньше говорили русские бабы о своих мужиках? Они говорили не «я его люблю», а «я его жалею». Наше творение вызвало у людей ощущение, что они не одни. Мужикам надо, чтобы их жалели, но при этом они не могут чувствовать себя слабыми, это ниже их достоинства… И в этом их трагедия.
Димон все говорил и говорил, а я все отказывался и отказывался, а потом взял да и согласился.


XII
Таинственный клуб для менеджеров, интересующихся жизнью, находился в самом центре города, в обычной квартире. Димон встретил меня у дверей, приобнял за плечо, шепнул: «Старик, великолепно выглядишь, они уже собрались, главное расслабься» – и втолкнул в большую комнату, где на раскладных стульях расположились человек пятнадцать мужчин в возрасте от тридцати до сорока лет. На спинках стульев висели их качественные пиджаки, а на манжетах сияющих рубашек сверкали запонки. Галстука ни на ком не было, наверно, здесь их полагалось снимать. Вообще-то все они были без характерных черт. Единственное слово, приходившее на ум при взгляде на них, было «ухоженность». Димон, смотревшийся на этом фоне очевидным лузером, все-таки больше напоминал живого человека.
Димон торжественно, и в то же время слегка развязано, давая понять, что он здесь как бы за своего, объявил:
– Ну что ж, друзья мои, разрешите наконец представить вам человека, с которым  многие здесь знакомы заочно.
Его книгу сравнивают с форточкой, внезапно распахнутой в душной комнате. Его советы уже помогли многим в трудную минуту. Итак, прошу любить и жаловать – Сергей Озеров, автор путеводителя по жизни «Перейти пустырь».
Мне расслабленно зааплодировали.
– Здравствуйте, – сказал я.
Димон продолжил:
– Ну что же, я думаю, вначале Сергей скажет нам несколько вводных слов, а затем все мы можем задать ему свои вопросы.
Я успел подумать: «Вот гад, договаривались же: благодарные читатели, молчаливый писатель. Просто гад».
От безысходности я осмотрелся и спросил: «А здесь курят?» Передо мной тут же поставили изящную кованую пепельницу на тонкой ножке. Я достал из кармана свой «Галуаз» и закурил. Мужчины наблюдали, и я понял, что никаких вопросов они задавать и не подумают.
Надо было действовать. Есть у меня такое свойство: когда бросают в жесткую ситуацию, не пасую, а начинаю барахтаться что есть сил, действую решительно и твердо. Скорее всего, это от страха. Я сказал:
– Во-первых, сразу хочу оговориться: я не являюсь ни психологом, ни тренером личностного роста, ни еще кем-либо, пытающимся профессионально лечить или учить людей. У меня нет задачи упорядочить ваш мозг, продать вам билет на свой семинар или пополнить число адептов своей секты. Сама эта встреча мне кажется сомнительной затеей, и вся ответственность за ее последствия лежит на нашем неутомимом организаторе.
Менеджеры по-прежнему молчали. А Димон улыбнулся и выдал несколько смешков, показывая, что это, мол, у нас такой юмор.
Я мучительно соображал, что говорить дальше. Димон участливо предложил:
– Расскажи о том, как создавалась книга?
Я начал:
– Честно говоря, вся эта история с книгой, составленной из частной переписки, стала для меня сюрпризом. И уж тем более для меня странно, что этот текст вызвал ваш интерес.
Эти письма – всего лишь попытка поддержать человека, которого я люблю. Мне не хотелось, чтобы мой друг спился, сторчался, стал мрачным мизантропом или попросту потерял рассудок от бесконечных  проблем, которые ему казались неразрешимыми. Я сам прошел через тяжелые времена. Имея этот опыт, я им поделился. Я не считаю себя успешным человеком, не блещу перед вами белозубой улыбкой того, кто уверен в себе на сто процентов. Я просто пробился сквозь свой кризис и сохранил желание жить.
– Ты просто перешел через свой пустырь, – сказал Димон, глядя мне в глаза.
На лицах мужиков проявились первые признаки сознания. Я продолжил:
– Чтобы перейти пустырь, надо его увидеть. Нужно признаться себе в том, что наша жизнь в данный момент времени является безводной пустыней, заброшенным пустырем. Здесь нет воды, растений, здесь нечему по-настоящему радоваться и не о чем грустить. Только засохшая земля, которая не может плодоносить. Вам знакомо это ощущение?
Ребята безмолвствовали, видно, здесь было не принято лишний раз напрягать себя звукоизвлечением. Димон энергично кивал, показывая, что уж ему-то это ощущение знакомо не понаслышке. И все же тишина постепенно становилась принимающей. Я продолжил:
– Задумайтесь вот о чем: сейчас вам тридцать, тридцать пять, сорок лет… Вы, как говорится, молоды и полны сил, но спросите себя, куда направляются эти силы, на что они расходуются?
Реализуете ли вы себя настоящего, или вы – лишь призрак, танцующий с призраками? Нашли ли вы себя, или все, чем вы живете, – иллюзии? Я не буду уверять вас в том, что жизнь можно в два счета изменить, что можно продать квартиру в Москве, уехать в тайгу и заняться охотой на белок. Но что-то сделать все-таки можно, и это требует усилий…
Я еще что-то говорил, Димон подыгрывал и вставлял прочувствованные дополнения. У меня было странное ощущение. С одной стороны, мы напоминали мне лекарей-самозванцев, впаривающих простакам воду с краской под видом чудесного лекарства. А с другой – я входил в роль, уже приближался к силе, которой почему-то решили довериться эти бедняги. Я набрался той самой наглости и даже не удивился, когда услышал первый и единственный вопрос из зала:
– А можно к вам записаться на консультацию?
Димон невозмутимо протянул человеку визитку и объяснил:
– Да, такая возможность есть. Как вы понимаете, эту встречу сложно будет назвать консультацией, так как Сергей консультаций не дает. Встречи будут проходить в несколько ином и, прямо скажем, непривычном формате. Это будут прогулки по Москве. Вы будет встречаться в центре города, гулять, любоваться столицей, отдыхать в кафе и общаться в духе непринужденной товарищеской беседы.
Димон импровизировал на ходу, теперь была его очередь барахтаться. Я закурил очередную сигарету. Мне стало стыдно. А мой напарник уже раздавал визитки всем присутствующим и приглашал записываться на встречи.
Потом снова был вечер в кафе, разборка с Димоном, мои попытки выйти из проекта и его уверения в том, что все гениально, что я блестяще выступил и теперь можно спокойно уволиться с работы, так как деньги потекут рекой.
– А за что они будут платить? – кричал я. – За твой цинизм? За мое безразличие ко всему?
– Именно за это! Именно, старик!
В конце концов я снова сдался. Может, Димон оказался слишком убедителен, может, я почувствовал сладость власти над людьми, может, мне просто стало все равно. Скорее всего, и то, и другое, и третье. А еще – мне ведь действительно хотелось хоть что-нибудь изменить.

XIII
– Так, – снова звучал в трубке бодрый голос Димона, – в ближайшую субботу у тебя встреча, длиться будет примерно полтора часа. Встречаешься с клиентом у памятника Маяковскому, гуляешь, если хочешь, заходишь в кофейню, прощаешься. В общении иди от него. Он говорит – ты реагируешь. Никаких наставлений, мягко, ненавязчиво, доброжелательно, но в то же время помни про знание, силу и наглость.
Деньги клиенты передают мне, ты с ними про это вообще разговор не заводи. И вообще об этом не думай, об этом думать буду я. Твоя главная задача – человека разговорить, задеть за живое, ущипнуть струнку души, понимаешь?
– Понимаю, – говорю. – Кого-то я себе напоминаю…
Наступила суббота. Я надел теплую куртку и отправился к Владимиру Владимировичу. Было холодно, и двухчасовые скитания по столице энтузиазма у меня не вызывали, да и вообще я человек не особо общительный.
Рядом со мной появился невысокий мужчина лет тридцати пяти.
– Здравствуйте, я Игорь.
– А я Сергей.
– Да, я знаю.
– Что-то холодно, – говорю. – Предлагаю немного пройтись, а после выпить где-нибудь по чашке кофе, если вы не против.
– Я прошу прощения, у меня всего час времени, сами понимаете, бизнес, работаем без выходных…
– Ладно, – согласился я, – давайте пройдемся.
Мы пошли в сторону Патриарших, надо было начинать разговор, и я его начал:
– Я, честно говоря, не очень понимаю, что так привлекает людей в этой книжке, это же, в общем-то, частная переписка, дилетантство.
– Нет, книжка полезная, я вот новыми глазами на себя посмотрел. Понял, что действительно вру себе и окружающим. Изображаю из себя молодца-удальца. Все довольны, еще бы, я ведь никого не подвожу, всех удовлетворяю. Жена не жалуется, начальник счастлив… Как я был в детстве послушным мальчиком, так и остался.
Человек ценил время и поэтому решил сразу выкатить на меня свои проблемы. Похоже, он заранее продумал точную последовательность изложения.
Я смотрел по сторонам, вокруг мельтешила Москва, пешеходы перемещались по обеим сторонам Садового конца. Все они были нагружены своими тревогами и заботами. Кто-то перегружал их на своего попутчика, кто-то выкрикивал их, будто вбивал гвозди, в пластиковое тело мобильного телефона, а кто-то держал внутри себя, и они совершали в нем свою работу. Мне стало противно.
Между тем мой собеседник продолжал монолог, уплотняя текстом пространство перед собой:
– А ведь вся моя жизнь – ложь, ложь и еще раз ложь. Взять мою семью. Взглянуть со стороны – все прекрасно: хороший дом, жена, ребенок… Но ведь это иллюзия, я ведь не люблю свою жену, я просто боялся себе в этом признаться. И, прочитав вашу книгу, я понял совершенно отчетливо, я наконец сказал себе прямо и честно: «Я не люблю свою жену».
Каждый вечер я ищу повод, чтобы подольше побыть на работе. Выходные, проведенные дома, для меня – каторга. Все это игра с непонятными целями, мы играем в жизнь, а не живем ее. И ваша книга помогла мне убедиться в этом.
– Каким же образом? Я там вроде про семью ничего не писал?
– Не в том дело. Вы честно разговариваете с людьми.
«Да, – подумал я,– видел бы ты Толика, который всю эту честность наваял».
– И вы знаете, я, кажется, принял решение, я хочу уйти. Понимаю, что ребенок и все такое, но все-таки честность перед самим собой и окружающим миром важнее… Я ведь имею право действовать так, как мне подсказывает внутренний голос? Вот вы в книге пишете: «Слушай себя». Ну а мне сердце подсказывает, что я не могу больше в этой клетке. Она меня давит и душит, и мне нечем дышать, понимаете? А еще в моей жизни появилась женщина, с которой я могу действительно быть собой, быть свободным и настоящим. Я люблю ее. Понимаете?
– Да, но…
– Ну так как вы думаете? Имею я право раз в жизни последовать чувству, которое просто вопиет о том, что так жить невозможно, потому что это уничтожение самого себя? Как вы считаете?
Я не знал, что отвечать. Больше всего на свете мне хотелось убежать из этого переулка, где сейчас рядом со мной буднично, но в то же время именно так, как оно всегда и происходит, менялась чья-то жизнь. Для меня это было невыносимо. Десять лет назад я расставался со своей тогдашней девушкой и узнал, как тихо происходят катастрофы. Как будто двое стоят у окна, а за окном темнота и дождь. И эти двое вполголоса ведут разговор. Они обмениваются словами, смысл которых в том, что они прощаются навсегда. С тех пор я просто ненавижу эти решающие разговоры.
Я нутром чувствовал, что этот взволнованный Игорек ждет от меня любого сигнала: кивка, слова одобрения, идиотского афоризма о свободе. Он был готов кинуться на что угодно, только бы вырвать из меня разрешение на развод. Это было смешно и абсурдно, но это было так. Он уже все решил и стоял на низком старте.
Я спросил:
– Сколько лет вашему сыну?
– Пять… Вы поймите, я не собираюсь с ним рвать отношения, я останусь его отцом. Мы будем встречаться, по воскресеньям проводить целый день вместе, может быть, иногда он сможет жить несколько дней в месяц у меня. А потом, когда он подрастет, я все ему объясню, и он меня обязательно поймет. Я не буду ни в чем обвинять его мать, ведь она не виновата, мы будем друзьями, он поймет меня.
Я смотрел на него. Я все это видел: вот он подъезжает на своей хорошей машине к подъезду, вот выходит мальчик в голубой болоньевой куртке, глаза у него слезятся, а веревочки от шапки завязаны мамой бантиком под подбородком. Вот они едут куда-то, и мальчик глядит в затемненное окно. Вот они сидят в кафе и мальчик держит меню, а папа смотрит на него и спрашивает: «Ну ты выбрал наконец?» А мальчик не может выбрать, потому что он не привык вот так вот взять и выбрать из двадцати пяти сортов мороженого одно.
Вот они возвращаются вечером, мальчик вылезает из машины, наступает в лужу и опять бежит в подъезд. Вот он сидит в свой комнате, глядя в окно, а мама в соседней комнате – глядя в телевизор.
Конечно, все может быть совсем иначе… Современные, успешные люди. Без устаревших стереотипов. Все дружат и уважают друг друга. Летом вместе едут в Испанию, зимой – в Швейцарию. Мама, папа, мамин друг, папина подруга, мальчик. Летом – серфинг, зимой – горные лыжи. Всем весело.
И я подумал: «Какое вообще мне дело до всего этого? До этой чужой жизни? Какое мне дело? Неужели я могу влиять хоть на что-то в этом мире? Моя встреча с этим козлом – такая же имитация, как мои отчеты в конторе. Он взрослый человек, а взрослые только и делают, что женятся и разводятся. В конце концов, мне платят деньги не за то, чтобы я кого-то вел к светлому будущему, пусть сам решает». Я сказал:
– Вот что я вам могу посоветовать: спросите себя, можете ли вы совершить этот поступок, готовы ли вы к тому, чтобы оставить семью? Если решили и просто боитесь себе в этом признаться – делайте, что решили, хотя помните, это ваше решение, и никто не может взять на себя за это ответственность.
Тут он явно приободрился:
– Спасибо, – говорит, – вот очень важно, чтобы кто-то сказал нужные слова. Вот вы как раз такой человек, который умеет сказать нужные слова, это сейчас так редко бывает. Спасибо вам огромное, спасибо.
Через несколько секунд он уже исчез в переулке. Я затянул шарф и закурил. Все мне стало как-то безразлично. Потом я поймал машину. Наверное, так убегают с места преступления.
Я попросил остановиться около кафе, зашел, сел в углу, заказал пятьдесят грамм виски, потом повторил, потом снова…
Когда я вышел на улицу, стало совсем темно.

ХIV
Постепенно эти прогулки стали частыми, я имел успех. Люди хотели встретиться со мной, меня рекомендовали друзьям и коллегам. В определенном кругу я стал моден…
Они шли ко мне, имея цели, в которых не решались себе признаться. Кому-то нужна была жалость, кому-то разрешение на развод, кому-то добро на увольнение, кому-то просто повод рассказать о себе.
Постепенно я научился понимать их лучше, чем это делали они сами. Выслушивая их однообразные монологи, я отвечал себе на вопрос, чего хочет конкретный клиент? А после давал ему это.
Очень скоро все их проблемы и драмы стали казаться мне бесконечной пошлостью. Каждый из них был  целиком и полностью сосредоточен на себе. Каждый мечтал быть лучшим, первым и единственным. У каждого был уникальный жизненный путь. Каждый испытывал стресс или находился в депрессии.
Не видящие смысла в работе, уставшие от рутины, не понимаемые женами, не любимые детьми, не оцененные начальниками. Неудовлетворенные всем, чем только можно быть неудовлетворенным, взвинченные безудержным «надо что-то делать с этой жизнью», они бежали и ползли ко мне, как к знахарю, как будто верили, что я достану для них из подземного или надземного мира рецепт счастья. Я, как древний шаман, стоял на берегу их судеб, вылавливая для них рыбу из бурлящей воды и швыряя ее прямо им в когти.
Под дождем и снегом в переулках старой Москвы, скрученных, как узлы, и на проспектах, гремящих, как потоки водопада, они говорили и говорили о себе, как и каждый в этом городе. Все они твердили, как заклинание: Я. Я. Я. И ждали, чтобы хоть кто-то с тем же остервенением отвечал им: ТЫ. ТЫ. ТЫ.
Особой категорией страждущих граждан были творческие личности. Каждый из них был убежден в необходимости собственной творческой реализации, каждый писал стихи, пел песни, рисовал картины, или на худой конец хотел стать дизайнером интерьеров. Каждый понял, что жизнь предлагает ему выбор между обывательством и искусством. Как правило, первое было связано с обязательствами…
В ком-то из них как рудимент оставалось чувство долга, подобное тому, что испытывают персонажи русской литературы XIX века. Я путем несложных операций и по сходной цене освобождал их от пережитка прошлого, давая понять, что никому от их литературных терзаний не легче. Они уходили от меня, удовлетворенные собой и открытые для так называемой новой жизни.
Все это стало моей работой. Испытывал ли я угрызения совести, думал ли, что совершаю нравственное преступление? Нет, я никогда не брал на себя ответственность за их жизнь, просто на полтора часа становился их попутчиком.
Люди присылали мне благодарные письма, рассказывая, как  все изменилось после встречи со мной. Поначалу я не слишком относил это на свой счет, но вскоре стало казаться, что во мне и вправду есть харизма, что я располагаю к себе и вселяю надежду на освобождение.
Я получал неплохие деньги, через месяц спокойно ушел с работы и начал подумывать о получении образования, дающего право открыть частную консультацию.
Отношения с Димоном постепенно изменились – теперь я сам находил клиентов, вернее, они находили меня.

ХV
Примерно через год после первой «прогулки» мне позвонил человек по имени Алексей. Сказал, что хочет поговорить.
Мы встретились на Новом Арбате, пожали друг другу руки, потом в молчании прошли почти половину проспекта. Наконец я не выдержал:
– Вы же со мной, наверное, встретились не для того, чтобы  вместе помолчать? Впрочем, можно и это, но полагаю, что вы хотели о чем-то поговорить. Чем я могу быть вам полезен?
– Я, честно говоря, сам не знаю, как об этом всем говорить, – начал он. – Извините. Я и встречаться с вами не планировал, коллега посоветовал, говорит, помогаете разобраться в себе. Зайдем куда-нибудь?
Мы зашли в кафе, он заказал себе водки, а я кофе.
– В общем, – говорит, – тут дело такое. Вы поймите, я не очень готов к этому разговору. Но раз уж мы тут сидим, то отступать некуда. Не знаю, с чего начать. Мне тридцать пять лет, я недавно женился. Детей пока нет, мы привыкаем друг к другу. Она моложе меня, работает… впрочем, это не важно, речь не об этом.
У моего отца – серьезные проблемы со здоровьем. Инсульт с последствиями. Сейчас он в больнице, и сколько все это будет продолжаться, непонятно.
Врачи ничего утешительного не обещают… Я ему нанял сиделку. Сейчас он уже кое-как встает, сам ходит в туалет. Жить один он точно уже не может. Соответственно возникает вопрос о его дальнейшей судьбе и местонахождении.
Мне посоветовали устроить его в одно заведение, типа дома престарелых, только частного типа. Теперь это называется пансионат для пожилых людей. Я ежемесячно вношу определенную сумму, они предоставляют пожизненные услуги по заботе об отце. Естественно, я регулярно приезжаю, навещаю и так далее.
В принципе, получается, что этот вариант наиболее приемлемый, не потому что я его не люблю или что-то такое. Но у меня, во-первых, молодая жена, у нас и медового месяца-то не было, а тут на ее голову свалится эта история. Она, конечно, все поймет, но ведь это и вправду тяжело.
Кроме того, я активно работаю, вовлечен в перспективные исследования, на них выделяются серьезные деньги, и это, можно сказать, мое призвание. Каждый день – это возможность сделать больше, шагнуть на следующую ступень. И я ведь, кроме всего прочего, не один работаю, я же группу веду, от меня люди зависят…
Постепенно контуры ситуации прорисовывались. Я привычно выслушал до конца и сказал, что он рассуждает совершенно правильно, что, конечно, любовь к родителям никто не отменял, что это важнейшая духовная ценность. Но в то же время сам он, конечно, не может брать на себя эту ответственность, тем более неизвестно, сколько придется ухаживать за больным, а у него молодая жена, им, наверное, в какой-то момент захочется и детей и так далее и тому подобное. Смысл всего этого был достаточно прост: надо сделать все, чтобы отцу было комфортно, но брать на себя эту ношу не стоит. Он кивал головой и пил водку, а потом мы простились.

XVI
Через день Алексей снова позвонил мне и попросил встретиться. На этот раз он сам подъехал к моей станции метро, и мы зашли в Макдональдс.
Я сел у окна, а он отправился к прилавку.
Было утро буднего дня. Человек, сидящий рядом со мной, кромсал ложечкой ягодный десерт и одновременно пытался уладить по телефону проблемы с какими-то договорами, поставками и клиентами.
Алексей вернулся с кофе и вишневыми пирожками, сел напротив и сказал:
– Вы уж извините, что я вас гружу своими заморочками, просто больше поговорить не с кем. Друзей к тридцати пяти годам не осталось, а жене я еще ничего не сказал. Зачем раньше времени тревожить, она у меня впечатлительная.
Все никак не могу решиться, думаю, вспоминаю. Не выходит из головы один случай. Мы с отцом возвращались откуда-то на метро. Был уже поздний вечер, мне было лет пять, и я заснул в поезде. А потом просыпаюсь и вижу, что он меня несет на руках. Не стал будить, а поднял и понес от метро до дома.
И вот я смотрю ему за спину, чувствую, как он тяжело дышит, как вспотела шея. Дальше не помню: то ли я сам пошел, то ли заснул, то ли притворился, что сплю, и он меня донес, но этот момент я запомнил очень четко. И как я могу его после этого отдать?
– Да, но это разные вещи.
– Разные, но знаете, не выходит прямо из головы.
Первым моим желанием было немедленно уйти, меньше всего мне хотелось в чем-то убеждать его, но Алексей смотрел на меня так беспомощно, что я сказал:
– Послушайте, я не священник и не психоаналитик. Я не собираюсь предлагать вам бороться с совестью и предавать отца. Но раз вы меня пригласили на разговор, значит, вам нужна отстраненная точка зрения. Альтернатива. А решение, естественно, будете принимать вы.
Со стороны видно вот что: на одной чаше весов – детские воспоминания, сыновья преданность, чувство долга – и все это, безусловно, очень важно и ни малейшего желания разубеждать вас в этом у меня нет. Но с другой стороны – подумайте, забрать сейчас в дом больного отца, то есть, по сути дела, человека, которому требуются постоянные уход и лечение, – это означает взять на себя ношу, вес которой вы пока плохо себе представляете. Это шаг в неизвестность, и последствия этого шага мы не имеем возможности предугадать. А вы должны думать о будущем.
Как я понял, вы много работаете, вы востребованы, у вас к вашему делу призвание, талант, который надо развивать, а не зарывать в землю. Это, если угодно, тоже вопрос долга. Вам надо идти своим путем, созидать, растить детей, иначе же вы обрекаете свою семью на, возможно, многолетнюю привязанность к больному человеку и круглосуточную заботу о нем.
Алексей как-то поник, он смотрел перед собой и молчал. Наверное, внутри у него все рвалось на части. А я почему-то подумал: «Зря я ему все это говорю».

XVII
Неделю спустя на моем телефоне снова высветился номер Алексея.
– Знаете, я все-таки забрал его к себе. Жена ушла к родителям. Говорит, что больше так не может. Я ее понимаю. Вы не могли бы приехать?
Я собрался и поехал. В принципе, говорить уже было не о чем, денег я с него брать не собирался.
В двухкомнатной квартире все производило впечатление недавно нарушенного уюта и порядка. Обувь прилипала к полу – наверное, что-то пролили. Свет в прихожей не включался. В маленькой комнате на диване лежал старый человек, похоже, что он спал.
Алексей повел меня на кухню. Выпьете? – спрашивает. Можно, говорю. Он достал из шкафа водку и разлил по рюмкам.
– Вот как бывает, все делаешь хорошо, а получается все плохо, почему?
И вот в этот момент я осознал, что понятия не имею, что отвечать.. У меня в голове рушились все выстроенные конструкции… Я молчал, а потом сказал: «Не знаю».
Алексей выпил и продолжил:
– В принципе, все правильно, она должна была уйти, я ей просто не подходил. Мне кажется, отец скоро умрет. Вчера сказал, что хочет попросить у меня прощения. Я говорю: «Тебе не за что у меня просить прощения». Не знаю, почему я вам все это рассказываю. Вы курите? Дайте сигарету. Одним словом, я чувствую, что никого никогда не любил. Ладно, это все лирика. У меня к вам есть предложение, а точнее просьба. Только не отказывайтесь сразу. Вы не могли бы в течение двух-трех дней побыть с ним? Мне надо на работе закрыть дела, оформить отпуск, кого-то искать времени нет.
Я подумал: «Так, сначала, я превратился в собеседника на час, а теперь превращусь в домашнюю сиделку…» Но Алексей, угадав мои мысли, продолжал:
– Понимаю, что вы не сиделка, но мне важно, чтобы он был не один. Только чтобы подстраховать. Вы уж извините, но мне сейчас совершенно не к кому обратиться, а вам я почему-то доверяю.
Ничего особого от вас не требуется. Когда он спит, занимайтесь своими делами, компьютер, Интернет к вашим услугам. Только бы он не оставался один. А если вдруг что-то не так, звоните, через полчаса буду здесь. Естественно, все это за денежное вознаграждение, то есть тут, что называется, за ценой не постоим.
Я снова во что-то впутывался.

XVIII
На следующее утро я сидел у постели папы Алексея. Звали его Михаилом Федоровичем, лет ему было около восьмидесяти. Он спал, отвернувшись лицом к стене.
Я видел только лысую голову спящего старика с почти младенческим пушком на ней. Дышал он неровно, то и дело всхрипывал, и я испугался, как бы он не умер.
Прошло часа полтора. Потом он закашлялся, приподнялся на одном локте, перевернулся на другую сторону и хотел было снова уснуть, но увидел меня. Мне показалось, он даже не удивился, а как-то по-светски поздоровался:
– Доброе утро. Простите, как вас величать?
– Сергей.
– Сергей… очень приятно, вы, вероятно, врач?
– Нет, я друг Алексея, он попросил меня с вами побыть, а сам ушел на работу решить какие-то вопросы. Можете ему позвонить, он вам все объяснит.
– Вечно он переживает попусту. Я ему вчера сказал, что совершенно спокойно могу оставаться один… Он, бедный, волнуется, как бы я тут без него не помер, это ведь может произойти в любой момент в моем положении. Простите, забыл, как вас зовут?
– Сергей.
– Вы извините, Сергей, мне очень неловко, что мой сын заставил вас тратить время на такое пустое занятие... Впрочем, раз уж вы здесь, помогите мне дойти до уборной.
Он медленно, одну за одной, опустил ноги на пол, взял меня за руку и с трудом оторвал тело от кровати. Другой рукой я обнял его за худое плечо, и мы медленно пошли к туалету.
– Вы знаете, – сказал он, когда мы вернулись к кровати, – наступили новые времена. Раньше мне казалось, что на мне постоянно висит какой-то груз. Семья, работа, долги, больные родители. А теперь я сам превратился в груз… Спасибо, конечно, Лешеньке, что он взял меня, что делать, приходится справляться со старостью и беспомощностью собственного отца. Передайте мне, пожалуйста, вон тот пузырек. Так, давайте вместе считать десять капель, это для сосудов. Спасибо. Мне, знаете ли, стало часто приходить на ум, что я плохо себе представляю, какое за окном время года. Что там сейчас?
– Скоро зима.
– Да, зима – это прекрасно. Помню, любил зимой погулять с детьми. Лешеньку посадишь на санки и везешь до горки. А там уже столько веселья было… катались до умопомрачения. У вас есть дети?
– Нет.
– С этим не стоит затягивать, надо рожать, пока вы еще молоды, пока полны сил.
Он говорил и говорил, и я ловил себя на том, что постепенно перестаю различать смысл слов. Лишь иногда, когда понимал, что вопросы обращены ко мне, я старался реагировать.
Вечером вернулся Алексей и привел с собой врача. Тот долго слушал Михаила Федоровича через блестящий стетоскоп, померил давление, сделал укол. Потом они с Алексеем говорили на кухне.
Когда врач ушел, отцу сделалось хуже. Он смотрел на нас гаснущим взглядом и говорил:
– Мальчики, что-то душно стало.
Я никогда не видел смерти, не знал, как это бывает, когда люди умирают, и внутренне готовился к этому событию.
Алексей хотел вызывать скорую, но Михаил Федорович стал дышать ровнее и заснул. Сын протирал его лоб мокрым полотенцем. Я засобирался. Алексей пытался дать мне денег, но я не взял.
XIX
На следующее утро я поймал себя на том, что волнуюсь. Михаил Федорович мог не пережить эту ночь. Я снова отправился к ним. Мне показалось, что старик был повеселее. Когда Алексей ушел, мы встали с постели и вместе сделали несколько шагов по квартире. Он говорил мне:
– Вы знаете, я вспоминаю, как Лешенька у нас начинал ходить, я его тоже держал за руки, как вы сейчас держите меня, и мы ходили из комнаты в комнату.
Было впечатление, что он готов это делать часами, а у меня через пятнадцать минут спину начинало ломить. А теперь под руки водят уже меня… Спасибо вам, только мне очень неудобно, что я вас так обременяю, у вас, наверное, тоже забот немало.
Так прошло несколько дней. Я ходил за продуктами, помогал Михаилу Федоровичу вставать с постели и укладываться на нее, накрывал одеялом, читал книги, включал и выключал телевизор, задергивал шторы, когда он засыпал, а когда просыпался – открывал их.
Он рассказывал мне о своей жизни. Для меня она выглядела как бесконечная череда страданий. Деревенское голодное детство, война, гибель отца и брата, коммуналка, где жили впятером в одной комнате, добросовестная служба в унылой советской конторе, потеря всех сбережений в 91-м, пенсия размером в шесть тысяч рублей, районная поликлиника с очередями, обворованная квартира…
Он говорил и говорил, но, пожалуй, это не было жалобой на жизнь. Скорее – спокойное принятие того, что дается. У меня возникало ощущение, что рядом со мной существо другого вида. Наверное, главное, что удивляло в его рассказах, – что он никогда не пытался  устроить свои дела, а просто жил.
Когда Алексей возвращался, он почти сразу  садился рядом с отцом, чтобы не отходить от него всю ночь. Я отправлялся домой.
В один из этих дней мне позвонил Димон.
– Слушай, тут такое дело, есть замечательный клиент. Проблема типовая: что-то с разводом, детьми и квартирами. Можешь взять?
– Извини, не могу, у меня родственник болеет, надо с ним быть неотлучно.
– Ясно, сочувствую. Может, ты его по телефону проконсультируешь?
– Нет, вряд ли.
И тут я неожиданно для себя сказал фразу, которая, видимо, давно вызревала у меня внутри:
– Ты извини, но я выхожу из проекта, у меня другие планы.
– Что с тобой? Какие планы? У нас все только начинается! Тут такой поворот-наворот пошел...
– Извини, я нашел альтернативу. Пока.
Я повесил трубку.

XX
Он постепенно слабел, все меньше говорил и чаще просто лежал, глядя куда-то вдаль. Иногда засыпал, потом просыпался, и я не всегда мог определить, что происходит в данный момент. Когда мне казалось, что ему больно, я старался смягчить эту боль хотя бы прикосновением.
Иногда он приподнимал над постелью руку, как будто звал кого-то. Я осторожно брал ее, и мы с ним сидели так. Изредка он слегка сжимал мои пальцы. Когда приходило время обеда, я приподнимал его, усаживал и кормил с ложки бульоном.
Мне казалось, эта точка пространства и времени, где нет ничего, кроме слабого движения руки умирающего человека, – самое реальное из того, что со мной происходило в последние месяцы. И это было для меня, как живая вода.
Я наблюдал, как в лучах света летали пылинки, слышал, как во дворе лаяли собаки и припарковывались машины. Ничего не происходило. Но в то же время я знал, что прихожу в себя, и я не помнил, где был до этого.
Весь прошедший год я только и делал, что разговаривал с людьми. Они открывали мне свои страхи и надежды, делились разрывающими их противоречиями. Я слушал их часами, узнавал то, о чем они не решались рассказать никому, кроме меня. Но только сейчас, в этой комнате, мне показалось, что я не один.
Скоро Алексей сообщил, что, видимо, это уже все и счет пошел на часы. Он попросил меня оставить их вдвоем, сказал, что если что-то потребуется, сам позвонит. Я последний раз подошел к постели Михаила Федоровича и, когда Алексей вышел из комнаты, неожиданно для себя встал на колени и поцеловал его руку.
Через два дня в половине четвертого утра меня разбудил телефонный звонок. Звонил Алексей:
– Сережа, папа умер.
– Я сейчас приеду.
– Да.
Я сел на кровати и заплакал… Прошло несколько минут. Потом оделся и заказал такси…
Когда я вошел в квартиру, отца уже увезли.
– Чай будешь?
– Можно.
Мы сидели на серой предрассветной кухне. Свет включать не стали. Почему-то стало очень спокойно. Алексей, осунувшийся, с воспаленными глазами, сидел напротив меня и говорил:
– Я сейчас чувствую, как сильно с ним связан. Как будто он совсем рядом, и это сильнее смерти. Я очень его люблю и очень ему благодарен. Даже в эти последние дни – это ведь не я о нем заботился, а он обо мне, как тогда в детстве. Знаешь, я сейчас очень хочу семью, детей. Папа будет рад. Хочу жене позвонить. Как считаешь?
Я ничего не отвечал, а смотрел в окно. В оконных стеклах соседних домов отражались алые лучи восходящего солнца.
Я вышел во двор. Ночью были заморозки, и лужи под ногами затянулись тонкой и прозрачной пленкой. Я надавил каблуком  на лед и услышал тихий, но отчетливый хруст, из под моей ноги по поверхности лужи разбежались в разные стороны тонкие ломаные линии. Я улыбнулся и пошел к метро.