Очередной год, с красивой и счастливой семеркой на своем «хвосте», наступил первым юбилеем в нашей большой и разноплановой семье, юбилеем младшей моей тещи, Натальи Владимировны, мамы Любимой супруги Марины. Юбилеем, случившимся еще в новогодние праздники, прямо, как говорится, перекатились из-за одного стола за другой, не менее приятный по событию и содержанию, из одного обилия продуктов и тостов к другим, не менее интересным и необходимым.
Надо сразу сказать, что таких юбилеев по ходу скоротечного и плавного движения наступившего «семерочного» года, у нас будет предостаточно, благо многие из моих Любимых, родных и близких людей родились в годы с этим самой счастливой и гордой цифрой на…
А если взять и тех, у кого на «хвостике» года двоечка, то нас станет гораздо внушительнее числом, а головняка гораздо больше при верчении извилинами, кому что незабываемое и полезное преподнести…
За юбилеем одной старшей женщины в нашей семье в самые трескучие Крещенские морозы привалили сразу два юбилея, один из которых вообще стал знаменательным событием, старейшему из живущих на земле членов Марининой семьи, прабабушке Татьяне Ивановне Носенковой, «стукнуло» восемьдесят пять лет от роду. Да, да, именно так, она родилась еще тогда, на заре коммунизма, когда молодая Страна Советов только-только вставала с колен после Гражданской войны «за народную власть со своим же народом…» и ныне проживала себе преспокойненько в двухкомнатной квартире кирпичной многоквартирки нашего поселка…
- Бабушка, а ты помнишь те времена, когда у вас все было, и как вы жили? – поинтересовалась однажды внучка Марина у своей «бабы Тани». – Расскажи, нам так интересно.
Бабушка уселась поудобнее на своем стареньком скрипучем диване, покрытом некогда цветастым, а ныне сильно полинявшим и потертым пледом, затянула потуже узелок на таком же видавшем виды платочке и мягко вздохнула. Добрые и усталые впалые от долгой жизни глаза Татьяны Ивановны слегка увлажнились, платочек в левой руке бережно смахнул падающую со щеки слезинку и она…
- Как родилась, конечно, я не помню, а вот, как замуж выходила, а точнее женила на себе вашего деда, хорошо запомнила, - начала спокойным умеренным тоном старушка, слегка улыбнувшись, - от чего же не помнить. На дворе стояло жаркущее лето тридцать восьмого года, мы все на покосе были. В тот год пшеница хорошая уродилась, вот мы всей семьей, от мала до велика, и убирали серпами урожай. Правда, убирали мы не одни, жили-то зажиточно, хата добротная из бревен, в два этажа, с огородом и базами, коровами и теленком, козами и свиньями, лошадьми и курами. Да еще работники у нас были, отец их содержал, кормил, поил, жилье дал на базах, а они за это нам помогали по хозяйству…
Бабушка, конечно, начала издалека свой рассказ, но уж жутко было нам с Мариной интересно, как жили до войны Донские казаки, а бабушка именно на Нижнем Дону, в великой житнице Ростовской области хуторе Куртлацковом жила в большой семье с отцом Иваном Агафоновичем, мамкой Василисой Яковлевной, тремя сестрами и двумя братьями. Среди детей она перед войной одной из самых старших числилась. Отец, зажиточный трудолюбивый крестьянин, умевший грамотно и прибыльно вести свое домашнее хозяйство, работал сам от зари до зари, всю многочисленную семью гонял на работы в поле и по дому, помогал более бедным семьям, давая им выжить в нелегкое время становления новой крестьянско-рабочей власти. За это бедняки его Любили и уважали, и когда однажды ночью в тихий цветущий и чистенький хутор нагрянули оголтелые красноармейцы с винтовками и на пустых подводах, помогли всей семье укрыться от раскулачивания, а в дальнейшем от расстрела или ссылки, как знать, как бы судьба семьи сложилась.
- Иван Агафонович, Иван Агафонович, - темной и знойной июльской ночью сильный стук в оконное стекло переполошил весь дом.
- Что случилось, Ефим? – в окно выглянул глава большой девичьей семьи. – Что так голосишь, война что ли? – сорвалось нечаянно у хозяина с языка, день-то тяжелым прошел, и спать хотелось, а тут...
- Погибель ваша пришла, Иван Агафонович, продразверстка, скрываться тебе надо с девками своими, - продолжал запальчиво, но, все-таки, не очень громко и членораздельно один из сочувствующих ему работников хутора.
- А чего мне бояться? – спокойно ответил хозяин. – Я честно работаю, другим помогаю, лишнее людям отдаю.
- Да я все понимаю, Иван Агафонович, только я под окном сельсовета прослушал список на раскулачивание. Ваша фамилия одной из первых прозвучала из уст главного в красных штанах, вот тебе крест, - и мужик неистово перекрестился, повернувшись в июньскую темноту.
Мысли отца большого семейства сразу заработали совсем в другом ключе, он поблагодарил мужика, закрыл окно и спокойно начал поднимать спящих по разным комнатам детей. Сердце умного и битого жизнью крестьянина видимо давно уже чувствовало неладное, подвода, запряженная в двойку красавцев коней, стояла наготове на ближнем базу. Всегда домовитая и шустрая, Василиса Яковлевна собрала нехитрый семейный скарб за несколько минут и подвода, с сидящими в ней полусонными детьми-неваляшками и узлами со всем самым необходимым, медленно и без скрипа выкатила с заднего двора. Они сумели укрыться от разъяренных и голодных красноармейцев в темноте степей серебристого ковыля и среди бескрайних пшеничных полей. Взяв направление на северо-восток, семья двинулась туда, где через Батюшку-Дон ходил тросовый паром, можно было переправиться на противоположный берег и затеряться в большом и людном хуторе Калачевском, находившемся в двухстах верстах от насиженного места, отчего дома и налаженного сытного быта…
- Бабушка, а что стало с вашим домом? Ты же говорила, что он новый был и светлый, красивый и большой? – Марина решила прервать бабушку и дать ей перевести дух своих воспоминаний.
- После войны я наведывалась туда, видела наш дом, хорошо это помню. Так же на горе стоял и даже бомбежки его не зацепили, а в нем располагался сельский клуб. Даже, надпись на красной тряпке такая висела. Так что, может, и сейчас что осталось, я видела его в последний приезд году в семидесятом, - отчетливо и спокойно произнесла почти девяностолетняя бабушка.
- Бабушка, я тебе обещаю, что мы съездим туда с мужем и посмотрим, на машине это можно за несколько часов сделать, главное, надо знать, как проехать туда…
Хутор Калачевский приютил беглую семью и в скором времени у них появился свой дом, пусть не такой, как был раньше, но отдельный и свой. Девчонки и мальчишки подрастали, Татьяна у них числилась самым старшим и главным по дому ребенком. Длинная казачья коса и пышная грудь девушки сводили с ума молодых хуторских парней, и через некоторое время на нее стал заглядываться такой статный и симпатичный сын местного крестьянина Сережка. Учившийся в ремесленном училище умный и застенчивый парень долго ходил кругами мимо симпатичной казачки с длинной косой и своенравным боярским характером, долго он пытался сказать ей о своей Любви, да так и не решился. Сама Татьяна, понимая его виды на нее, но замечая краснощекую нерешительность приглянувшегося ей парня, однажды решила женить его на себе, появившись на бричке, запряженной в красивую гнедую лошадь в доме отца Сергея и произнеся:
- Если завтра утром со сватами не приедешь, отец отошлет меня учиться в Москву и поминай, как звали...
Сказала, гордо, по-казачьи, развернула бричку и направилась домой, где мамка уже собирала ей котомку для отправки на учебу в столицу. Отцу необходимы были умные и образованные члены семьи, он очень хотел восстановить свое хозяйство, уж больно много ртов висело на его взрослой и подуставшей шее.
А утром во двор въехала телега с мужиками, и назвавшийся ее женихом Сергей попросил у родителей «руки и сердца» их старшей дочери. Иван Агафонович был несказанно счастлив и в то же время удручен, из семьи уходил лишний женский рот и работящие взрослые руки, но делать нечего, жизнь должна брать свое и он не стал сопротивляться, отдав дочь замуж за крестьянского «безпортошного» сына…
- А где вы с дедушкой жили? – не унималась внучка.
- Мы поселились в хуторе Советском, совсем недалеко. Сергей к тому времени отучился в ремесленном училище и ему дали жилье и должность в новом колхозе…
Бабушка со вздохом закончила свой рассказ, поправила на голове ситцевый платочек, смахнула очередную горькую прозрачную слезу с морщинистой щеки, а я подумал, какая же, все-таки, штука, эта неугомонная и навязчивая человеческая память. Она, назойливая и всеми нами Любимая память, по истечении стольких лет, не дает жизни покоя, теребит нервы и листает пожухлые листы стареньких альбомов, показывая новым и новым поколениям «семейного древа жизни» желтые фотографии далеких лет, выдавая на белый свет сокровенные закоулочки их юности, детства и тяжелой послевоенной поры. Прошло столько лет, а память помнит все, и радость, и веселье, и счастливую семью, и ночное раскулачивание с бегством никуда. Жизнь потрепала Татьяну Ивановну по полной программе, показав вместе со всеми Донскими хуторянами суть румынской оккупации, страх немецких и русских бомбежек, время перехода жизни мирного населения из одних рук в другие…
- В мае сорок второго, когда наши отступали к Сталинграду, я беременная была двойней, а моя мамка еще на сносях с последышем, которого Юлей потом назвали, - встрепенулась бабушка, немного уняв дрожь в горле, - а тут фашисты начали бомбить наш хутор. Сергей-то мой, когда на фронт ушел осенью сорок первого, я перебралась обратно к родителям, легче было вместе выживать. Там и родить задумала, а тут бомбы летят, не знаем, откуда и падают куда попало. Хуторяне стали огородами убегать в лес, а там перед лесочком поля пшеницы только заколосились, зеленые стоят, хилые, а мы в них прятаться начали. Рядом со мной Лена пятнадцатилетняя бежала и за руку держала шестилетку Галку, да вдруг отстала, а тут бомба недалеко разорвалась, свалившись с неба. Я только крик услышала, живот большущий прячу от разрывов, а сама на крик ползу, к воронке, оставленной бомбой. И вдруг увидела мертвую Галку и Ленку, всю в крови, она лежала недалеко от воронки и без ноги. Я тогда сильно испугалась, закричала и, упав в яму, у меня начались схватки. Долго не могла разродиться, от испуга схватки предродовые прекратились, кричала я очень громко, на помощь звала, мамка с девками младшими и появились. А у меня уже голова первенца торчит и кровь хлыщет, мамка и не знает, что делать, то ли деток моих спасать, то ли Лену, она еще жива была. А головка моего первенца встала и не выходит. Хорошо, что где-то рядом фельдшер с нами прятался, так мамка сообразила и побежала обратно в наш дом, стоящий неподалеку и принесла дрель деревянную. Фельдшер вставил сверло в голову первенцу и давай ее высверливать. Я ору благим матом, что бы дитя не угробили, а она в ответ приговаривает:
- Так хоть одного ребенка спасем, а от потери крови все помрете.
- А я все кричу от боли и кричу. Вытащили за голову одну девчонку, а уж тетка твоя, Тамара, сама живехонькая вышла. Кровь мне остановили, и мы дальше бежать, Лену так без ноги и унесли…
Меня слегка передернуло от бабушкиного рассказа, а, ведь, так оно и было и бабушка Лена до сих пор жива и ходит на протезе, живет и не тужит, вот только жизнь семейная никак не сложилась у одной из выживших те бомбежки сестер...
У бабушки Тани на глазах навернулись крупные капли слез, морщинки стали отчетливее и глубже, лицо осунулось и посерело, видимо, воспоминания не так просто давались пожилому человеку с хорошей, завидно хорошей, памятью. Вот и думай себе, а, может, лучше бы они ничего не помнили, легче бы было им тогда?
Да, память, простая человеческая память, сколько в ней клеточек и мешочков, ящичков и полочек, хранящих такие вехи долгой и насыщенной жизни. А если и есть, так рассказать-то не всякий сможет то, что там спокойно лежит и прячется от нас, а она может, смогла, не забыла, видимо, так светла ее голова, в восемьдесят пять-то лет и мешочки не прохудились, и полочки не рассыпались, не растеряли свое содержимое…
Но в тот самый день, на Крещение, мы справляли юбилей еще одной моей тещи, старшей, Олиной мамы, а исполнялось ей шестьдесят лет…