16. Матушка Мария и Смерть

Виктор Гранин

                Из сочинения "Просто Мария. Интродукция  и
                рондо каприччизо."
                Часть вторая. Рондо каприччиозо

Содержание на http://www.proza.ru/2017/12/19/1599

       Со Смертью не шутят.
       Какие уж тут могут быть шутки, когда мы имеем дело с самым неподкупным агентом нашего бренного мира. Величие этого агента нет-нет да и предстанет перед нами настолько рельефно, что просто оторопь берёт. А потому суетные разглагольствования на эту тему представляются кощунствами.

Но сказано мной в опусе 9:

Кощунственно ль связать
с давно ушедшим сыном
Все лучшее, что нам оставлено отныне?

Ловлю в его чертах, застывших на века,
Движенье. Лепестком гранитного цветка.
Печать безмолвных губ улыбка искривит
И тайный блеск очей росинка оживит.
Из тишины придет полузабытый звук:
-Отец, - я здесь, с тобой...
-О, мой нежнейший друг!..

     Значит, не всегда.

     Матушка заговорила об этом впервые в начале семидесятых годов своего календаря. К тому времени сын её с семьёй прочно обосновался в Иркутске. И то верно – не век же мотаться семейному человеку по не людским местам. Хочешь, не хочешь, а дети обязывают родителей оставить свои романтизмы, да заняться настоящим делом  выживания в среде специально для этого создаваемой  ни одним поколением прожигателей жизни. Ну и довольно удачно к тому приспособленной.

      Вот уже несколько лет живём-поживаем мы вместе. Внуки Марусины подрастают, дети погрязли в заботах, свойственных зрелости, а к ней же самой как-то разом подкралась предвечность. Вернее сказать – она и не кралась-то особенно,  а своевольно шла своим чередом где-то по обочине пути; да вот решила-таки обозначить себя неким шлагбаумом на, открывшемся в виду переезде через череду дней  привычного состояния в другое, к которому,  хочешь-не хочешь, а надобно подстраивать свои планы на будущее.
     Да и то – досыта нажилась, нахлебалась,пора и на покой. Не грех уж и подумать о неизбежном…

…Тогда была поздняя осень. Где-то ближе к Покрову погода нахмурилась тёмными тучами, подул холодный  ветер. Хорошо в такую пору сидеть дома да смотреть через  оконное стекло  на разворачивающиеся  там, вне тебя,  грустно-приятные картины ненастья. Но слова матери   дышали непреклонностью:
   -Пойдём.

    Наш путь лежал на кладбище.  Там предстояло отыскать на свалке не вывезенного мусора  - от бывших оградок – детали, которыми можно было бы огородить место для будущей  Матушкиной могилы.
    Такая вот была её прихотливая предусмотрительность!
    Когда дело было удачно совершено, мы вернулись домой и с удовольствием напились  крепкого чаю с молоком и пирожками, испеченными, отошедшей  к тому времени от наших безрассудств, нашей молодой хозяйкой, сама которая, была уж  много слаще любого чая, молока, да пирожков.

(А на то, занятое нами, место и схоронили мы вскоре нашего сыночка, одиннадцатилетнего Алёшеньку, скоропалительно умерщвлённого эскулапами городской детской больницы).

      После этой трагедии жизнь долго выводила нас из безумного пребывания погружёнными в нелепость беды. Но мало-помалу  потекли дни дальше - уж без особенностей, то есть в русле общей катастрофы конца двадцатого века отечественной истории.

(Не её ли имел ввиду десятилетний мой Алёша, когда,  едущий  в больницу - как оказалось - умирать, что называется, изрёк: - Ничего у  Н и х  не получится с перестройкой…
... Мне бы порасспросить его – почему? Но я слишком занят был тогда поиском путей разрешения нашей текущей проблемы, чтобы думать о каких-то там глупостях, оказавшихся действительно таковыми.)

      Однако Матушку Марию общественно-исторические эти события коснулись  уже опосредованно, настолько плотным было наше с женой прикрытие её от совершаемой в те дни клоунады, на нас же отыгравшейся сполна.
      Но о смерти Матушка всё-таки забыла не вполне. Бывало, сидит  на диване в своей комнате -  тиха и смиренна - да мученически взирает на свои рученьки-ноженьки, больше похожие на корневища  вековой лиственницы – ох, уж сколь много невзгод  довелось вам испытать на своём веку! – да и вымолвит скупое слово:
     - Где же моя смертушка?
 
      А мне-то,  сынку её, каково это слышать? Иной раз  отшучусь, в том смысле, что мол, очередь свою пропустила, потерялся твой номер, и – когда  ещё восстановится порядок в небесной канцелярии? А то вот, смотря по погоде, то слякоть на дворе; или там холод, земля промёрзла; а весной- то чего помирать в пору цветения, да и летом некогда похороны учинять – дел и без того много на нашем садоводстве.
       Действительно!
       И дальше займётся своими делами. Да не праздными, отнюдь, - всё хозяйские дела находила Матушка своим слабеющим силам.
       А то вот учудит. Сидит, бывало, за столом, да вдруг обмякнет, кровь отойдёт от поверхностей тела, пожелтеет вся, взгляд остановится ни на чём, и зачнёт валиться кулём на сторону.
       Всполошиться невестка, кинется трясти её:
- Мама! Мама! – и  - опрометью за подушкой, чтобы подложить под голову.
Не тронь! – скажет ей бесчувственный сынок Матушкин – Пусть полежит в покое, а сам осторожно следит за едва уловимым дыханием.
      Минута-другая пройдёт и оживает старушка – репетиция окончена, все свободны!
     Однажды дело приняло серьёзный оборот. Тогда сын с невесткой уехали на дачу по неотложным делам, а Матушку навестил любимый её первенец-внучек.   Взялась тут она, по своему обыкновению, готовить котлетки на угощение гостя дорогого, да и грохнулась на пол. Просвещённый внучек вызвал «Скорую». Те быстро приехали, забрали бабушку и внучека – на сопровождение – и  начали возить от одной больницы к другой. И, что называется, укатали – открылась рвота да понос. Внучек догадался позвонить  мне на дачу; сосед быстро домчал меня до города и мы перехватили «Скорую» в приёмном отделении очередной больницы.
- Вы что, уморить решили Матушку? – командирским голосом вопросил я, от чего  весь присутствующий персонал, сначала опешил, а потом стал лихорадочно искать повод, чтобы отказаться от неприятно пахнувшей пациентки в возрасте  девяноста четырёх лет.
- У нас некому ухаживать за такими больными – такова была их последняя опрометчивость.
-Я, останусь с ней!
     Так мы с матушкой оказались в реанимационной палате неврологии.

      Если в потаённых местах твоего, читатель, интима ещё играет гордость от наших свершений, то тебе показано хоть пару суток провести там, где волею случая собраны  человеческие овощи. Происходящее там я, конечно, мог бы живописать, но делать этого не буду, потому прежде, что человек адекватный и сам может себе представить это, исходя из собственного опыта жизни в обществе соотечественников; человек же, экзальтированный информантами специального назначения,  этим описаниям не только не поверит, но и найдёт  у автора разглагольствований  на эту тему бациллу экстремизма и злопыхательства. Ну и кому это надо?

     Скажу только, что условия содержания в этой больнице меня сначала приятно удивили. Но когда я увидел как гастарбайтеры–плиточники, едва закончив укладку в одном конце коридора, тут же приступили к демонтажу плиточного покрытия другого его конца, интерьеры которого постоянно улучшались – то тут я призадумался, тем более, что в течение двух дней я не мог допроситься у персонала элементарной зелёнки, чтобы обработать ссадины бедной моей матушки, оказавшиеся незамеченными при врачебном осмотре. К тому времени Матушка вполне оправилась от падения; и ещё несколько дней у меня ушло на то, чтобы вызволить болезную из плена обязательных процедур делопроизводства, каковым и совершают собственно лечебный процесс отечественные эскулапы.
       Когда я сказал матушке, что сегодня её выпишут из больницы, она истово перекрестилась и что-то там молитвенное прошептала глядя в потолок.

      С этого случая к её девяносто четырём летам добавилось ещё  три года. И мы – сообщество  детей, невесток, зятьёв, внуков и правнуков уж явно настраивались на столетний Матушкин юбилей.

     Но снова был Покров. На этот раз, мы ни на какие кладбища занимать место не пошли. Дело было к вечеру, и Матушка Мария зашла в мой кабинет да и  молча присела рядом. Молчание наше было недолгим. Глядя сквозь широкое оконное стекло на готовящееся в природе ненастье, она начала свой рассказ о былом. А так как я был к тому времени достаточно оснащён современными гаджетами, то ловко манипулируя кнопками мобильника, сумел-таки записать кое-что из рассказанного тогда, очевидно, по случаю Покрова.

     И сказала в день Покрова Пресвятой Богородицы Матушка Мария:

«[У нас в деревне]…Мерошниченко был, экурированый с Курской области чё ли, Смоленской ли. Хи-и-трый был мужик. Все мужики это были на войне взяты. А он работал на комбайне. Я тоже на комбайне. И вот меня везде швыряли. В Хомутовой я работала раза два. Теперь этот – на Покров снег выпал – меня перебросили в Урик. А там комбайнер был такой этот мужчина… Ну тоже работал в урецком колхозе. Ну и меня туды. А там такой было – пшеница от кладбища туды в гору, ну нам это её это снегом завалило эту пшеницу-то. Но жать –то надо . Но как? Возьмёшь вот так этот… И вот с одной стороны туды… Значит… Когда это она лежит вот так вот, пшеница, везёт трактор на холостую; спустится - разворачивается, потом напротив, когда вот так колосья. Тогда опять включашь комбайн, и вот с одной стороны это поле пшеничное жали. С одной стороны.
Ну, потом перебросили в Карлук. Ну, везде меня швыряли. А там таки поля гористые. Один трактор не везёт комбайн.
Двум тракторам. Двум тракторам! Комбайн таскали. Но жали. Ну, на поле жнём. Чёрт знает где  это как. Миша, это Митрия брата,  это помощником был. А жили мы это – у Петра Григорьевича [мужа одной из Матушкиных сестёр, не единожды выручавшего нас в трудные времена] сестра это Любовь Поляева. Не знаю – это ели мы у них, нет ли. Приезжаем на поле голодные. Там дадут нам по двести грамм хлеба. Ну, мы этот хлеб съедим сухомятом. Ну, потом она, эта повариха, привезёт во второй половине дня обед. Ну, мы едим этот суп-то без хлеба. А приезжат секретарь райкома туды на поле.
      – Вы чё это без хлеба-то едите.
      - А мы уж его съели. Утром его съели.
      Он поехал в колхоз, там председателю: – Вы чё – мол - не выдаёте хлеб людям, люди голодные работают?
      Ну, я потом это утром хожу,  хлеб-то этот получаю. А этот председатель-то – гляжу  - он по триста грамм нам хлеба выписыват.
      Я говорю: - А чё это – говорю - это вдруг прибавили?
      А он: - Да не надо – говорит - жаловаться!
      Я говорю это: - А кому жаловаться? 
      – Секретарь райкома приезжал, вы ему нажаловались.
      Я говорю: - Да он своим глазам видел, мы этот суп едим без хлеба.    Он [секретарь] и говорит: - Вы чё без хлеба?
     Мы его утром съели: - говорю.
     Он сам видел.
     - [Вот] он и приехал, нам хвоста навертел.
     Так вот нам по сто грамм прибавил хлеба председатель…
     ... А-ай!
     Выжали мы его[поля ]… Убрали. Там ещё из Хомутовой комбайнёр. Он – когда мы учились на курсах - он нам предподавал. По какому-то… не знаю, по какому-то предмету-то давал. А здесь на комбайне работал. А у меня экономия горючего была. А у его какой-то перерасход был. Он говорит: -Ты давай мне этот, перерасход-то. Чё тебе? Перерасход-то платить в двойном размере. А-а, согласилася.

         Ну мы закончили так там уборку. Ну,всё уж. Наверно октябрь месяц пришёл.  Не помню эти трактора откуда были – то ли из нашего колхоза, то ли там карлуцкие ли. Этот комбайн оставила, и эти два трактора оставили там. Сколько это там горючего было в этой бочке.
         С Мишей пошли вечером домой.
         Ну, через Урик надо идти далеко. Ну,пойдём прямо через речку. А вода-то холодная. Пришли на берег, стоя-я-яли, стояли.. Может, кто там появится на лошади, перевезёт?  Никого. Ну, пришлось брести. А вода эта холо-о-одная! Ой, перебрели.
        Ой я прямо замёрзла.
        Пришла домой.  У нас была русская печка. Мама её каждый день… каждый день топила. Избу-то надо прогревать. Ой залезла я на эту печку. Согреться не могу.

       Ну потом…
       Ну я осталась дома. Мама уехала в город. Ну я чё  - давай стирать. Ну, настирала белья. Всё своё: стежёнку всё это свою… ну всё развесила ночью. А тут у нас была  Митрия Кузнецова дочь. Она чокнутая была. Ну, с однем мужиком с военным связалася; он с ней жил.
       Я говорю ей  - ну я боюсь одна-то! - Нета, ты у меня ночуй. А она: – Если Миша придёт, пускай со мной ночует. Ну, этот Миша ночевал с ней.
       Я утром проснулась – боже мой! – снег выпал. Бельё-то всё собрали, до единой тряпочки. Всё украли. Ну, куда уж тут?..  Где его?..  Все следы снегом засыпано. Ай! Всё. Всё собрали.
       Ну и так это – комбайн-то и трактора..?  Я больше в Карлук этот не заявлялась. Не знаю… Ну, наверное бригадир?  Наверное угнали в эмтээс трактора, комбайн – по тракту туды, в Хомутову, через Куду.

          Потом ещё один раз воинская часть там попросила. Ну, меня и перебросили в воинскую часть на наши грановские поля… А мне чё-то в голову взбрело – зачем я [с усмешкой!] мотор взяла да перетяжку подшипников ему сделала. Но, не заводила. Потом оне, когда приехали, привезли меня в колхоз—то. Мотор-то  завели – он завёлся – в раз его заклинило. Эй - подшипник-то, видно, затянула. Ой, чё делать? А эти парни шофера - военны же, на машинах. Ну, мотор этот сняли, привезли в МТС. Ну а там в эмтэсе в мастерской был Петра Григорьича сестры муж. Ну, они быстро мне это разобрали, подшипники переплавили, завели – нала-а-а-дили мотор. Увезли.  Опеть шофера  меня опеть увезли… этот… на поле. Ну, опеть завели. А регулятор не работал. А я это… ну, на штурвале стою, у меня такой провод, я рукам, где вот надо прибавить газа – прибавляю, где надо – убавляю. Оне шофера-то: - Ты чё это будешь этим, давай мы тебе наладим регулятор.
         Ну, наладим так наладим. Завели этот мотор-то, включили; он как разв-ё-ё-ё-ё-л об-о-р-о-о-о-ты – этот мотор-то. А регулятор-то не сработал. И полет-е-е-е-е-ли у меня у вентилятора пропёрья! Ну, что? Опеть этот… парни, опеть разобрали, опеть меня на машину посадили и привезли опеть в эмтээс. Ну, они таки были - парни-то молодые. Они р-а-а-а-з с расходу прямо к кузнице подъехали. А там был этот, начальник мастерской, Волынкин. Ой, как начал мня руг-а-а-а-ть! Правда, а я в Хомутовой-то работала, а там Паша Смирнов быв, на д-и-и-и-зеле работал, а комбайн-то мой таскал; ну чё, мощный, ну я  (а уполномоченный был директора МТС, ездил к нам) - ну я по эмтээсу  перво место заняла.
           А там Кульбаба, комбайнёр, был.
           Вот этот начальник то Волынкин:  – Правда Кульбаба говорел, что ты только выполняешь, а техосмотр не проводишь комбайна. Ой, мне так обидно! А там, в мастерской, работал из нашей деревни парень слесарь – ну давай мне это вентилятор-то налаживать. А я сижу на верстаке – так пла-а-а-чу, ой плачу, мне так обидно.
       - Да ты не плачь, мы, гыт, тебе счас быстро его наладим. Я говорю: - Я не по вентилятору, меня Николай, этот, Волынкин на меня напустился, наругал, говорю, меня.
         Ну оне тут нала-а-а-дили.
         А там с  Куды старичок  - тоже на броне - чё-то тоже каки-то подшипники расплавил; но и коленчатый вал медной проволокой смерял;  пришёл в эмтээс . Но и каво?.. [ размер шейки коленвала разве можно выдержать медной проволокой?!  ]
         Но потом и говорит: - Эй хорошо Мутиной [фамилия первого мужа Матушки ], женщина, так её на машине – грит – привозили, увозили; привезли – грит-  наладили.
        А у меня там всё знакомо. (Смеётся). Эти парни молодые шофера. Приехали,  наладили.
        И давай жать пшеницу.
        Жа-а-ли [ с глубоким удовлетворением].  Эй! Я любила низко, низко жать.
       Эй, приезжат воинской части какой-то [со значением]  нача-а-альник. Ну, я стою на площадке… Он ко мне подошов, на площадку. Но чё-то мне – не знаю – сколь-то денег мне дал – не помню. И куда я эти деньги девала? Ничё не знаю.
       Но оне на машине увезут меня на поле. Утром накормят в столовой; на поле на машине увезут; в обед – обе-е-д на машине привезут на поле, вечером опеть по нас приедут на машине, опеть на кухню, опеть нас накормят. Но хорошо!
       Ну, убрали мы воинской части пшеницу.    

       Везде мня швыряли. А этот Мерошниченко-то никуда не ездил, работал на своих полях.
Ой-те! Где я только не была, ни работала. И в Хомутовой раза два, там за хомутовским курганом, поля эти хомутовские; и в Урике, воинской части; и в Урике; и в Карлуке, а в Карлук-то надо через Урик, по тракту, надо разбирать, этот хедер-то разбирать, прицеплять к комбайну – не будешь же ехать в рабочем положении; ой там-то, там просто двум тракторам таскали комбайны.
Вот таки дела.
Вот таки дела!»

      Вот такой был её рассказ вечером, в день Покрова божьей матери. Погода тогда  была благостна. Видимо так природа готовилась к зимней спячке, словно радуясь тому, что лето плодотворно закончилось,  весь урожай  земли родной собран и уложен в  надёжные закрома – теперь можно и на покой.

       А через два дня Маруся умерла.

      Это было в самом конце дня, в самую полночь. Семья давно уж отужинала за общим столом; и каждый, по обыкновению своему, уединился в своей комнате, собираясь спокойно провести остаток суток на своё усмотрение. Тогда совсем неслышно в дом вошла её Смерть. И была она тиха, как лёгкий сон существа, сполна закончившего все свои земные дела точно в отпущенный ему срок.

    А мне ничего другого не приходит в душу, кроме упования, что так Господь призвал её в свою юдоль, и Мария совершила этот последний свой переход из  не ласкового к ней мира туда, к Нему,  не обременительной тропой праведника.   

                Окончание следует.