Лилия и Петрынченко

 ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ЛИЛИЯ И ПЕТРЫНЧЕНКО
                небыль[1]

                1               

      Солнце поздней осени проникает в аудиторию сквозь жёлтые листья деревьев, высаженных близко от окон здания техникума, придавая освещению тёплый, почти праздничный, оттенок и от этого света на душе тихо, благостно и не верится, что в жизни могут быть разные неприятности, например, неопрятная слякоть зимы в южном городе, которая неизбежно наступит, как бы ни упиралась осень, как бы не цеплялась за город, в котором приход зимы – не столько праздник, сколько время грусти, меланхолии...

      В такое время очень не хочется сидеть в душной аудитории и слушать объяснения преподавателей, разжёвывающих то, что для них кажется прописной истиной и искренне не понимающих, как можно что-либо из их объяснений не понять. Ещё горше выслушивать ответы своих сотоварищей, вызванных к доске, чтобы подтвердить, или – рассеять, подозрения преподавателей о том, что отнюдь не всё, что они пытаются вложить в юные умы учащихся, в эти умы вкладывается с первого раза. Увы, но многолетняя практика подтверждает опасения гораздо чаще, чем опровергает. Приходится повторятся и от этих повторений, особенно в такой погожий денёк, становится тошно, муторно на душе.

      Ах, как бы было здорово погулять на воле, подышать всё ещё тёплым, но уже не душным, слегка горьковатым от запаха начавшей подпревать, упавшей на газоны, листвы, побродить по паркам, особенно по дальним дорожкам, куда, как обычно, не доходит метла подметальщиков, и где ковёр из палой листвы не просто красив прелестью мимолётного, в любой момент готового исчезнуть, осеннего очарования, но где этот нерукотворный ковёр даёт возможность пошуршать листьями, прогуливаясь по дорожкам среди растений… Да, кто же не любит пышного природы увяданья, одетой в багрец и золото.

      Да, хорошо, а для здоровья – ещё и полезно, было бы не сидеть в душной аудитории, а насладиться прелестью поздней осени в южном городе. Но приходится сидеть в аудитории, нетерпеливо поглядывая на часы и вожделенно ожидая звонка, возвещающего об окончании добровольной учебной каторги и наступлении долгожданной свободы. Но ничто не может длиться вечно. Вот уж и подходит к концу последняя на сегодня пара часов занятий. Вот уж и ветерком свободы, как показалось, повеяло. Или это невесть откуда взявшийся сквознячок? Откуда бы ему взяться? С чего бы?

      И что-то недоброе почудилось как будто. Или, если быть точнее, что-то неприятное. Как любит выражаться Пугачёнкова – мерзопакостное. Предчувствия, прокравшееся в души наиболее чувствительных учащихся, как это частенько и бывает, их не обманули…

      Минут за пять до конца последней пары дверь аудитории, в которой занимаются учащиеся выпускного – четвёртого – курса отделения эксплуатации автоматических устройств в пищевой промышленности техникума сахарной промышленности распахиваются, и в аудиторию решительно вторгается с начальственным видом мужчина средних лет, жгучий брюнет роста, как и возраста, тоже среднего – заведующий отделением Иван Павлович Каракал. Жгучая брюнетистость Ивана Павловича отнюдь не является природной, а подарена ему, вместе с химической краской, заведующей одной из парикмахерских города.

      Танюшка Пугачёвкина, дочка той самой заведующей, как-то рассказывала Ладо, когда он проходил производственную практику на масложировом комбинате, что она, в бытность свою учащейся техникума, совершенно не волновалась о том, чтобы хорошо учиться. Она вообще не волновалась учиться, хоть как-нибудь, так как рано поседевший Каракал, который не мог смириться с тем, что в нестаром ещё возрасте он выглядит, как почтенный аксакал, попал в полную от неё, Танюшки, зависимость. Вернее сказать, в зависимость от матери Танюшки, или, ещё точнее, даже не от матери Танюшки, а от поставок импортной, а, чаще, отечественной краски для волос, которая, надо это честно признать, в начале восьмидесятых годов двадцатого столетия в СССР была в некотором дефиците, а ушлая заведующая парикмахерской могла, без особого напряжения сил, обеспечивать насущные нужды Ивана Павловича в количестве достаточном для того, чтобы пижонистый, не по возрасту, заведующий отделением мог красоваться перед учащимися в виде брюнета. А Танюшка, не менее ушлая, чем её мама, беззастенчиво этим пользовалась, лоббируя свои ученические интересы, не отказывая, при этом, в помощи и своим сокурсникам.

      Был, правда, один момент, когда заведующий отделением Каракал, посчитав, что Пугачёвкина-младшая слишком уж беззастенчива, решил отказать ей в своём покровительстве, дабы проучить зарвавшуюся учащуюся, которая к занятиям в техникуме относилась уж слишком небрежно. Дело закончилось тем, что не столько Иван Павлович Танюшку проучил, сколько себя выучил: волосы, даже и седые, имеют тенденцию к постоянному росту. А краска для волос, даже если она и импортная, имеет столь же неумолимую тенденцию, рано или поздно, заканчиваться.

      Волосы у Каракала, в очередной раз, отросли, и стала видна предательского вида противная белая полоска седины у корней волос. Иван Павлович, как обычно, обратился к Танюшке с просьбой к её матери передать ему, как обычно, очередную порцию спасительного, для его имиджа моложавого брюнета, красителя для седых волос. Ушлая, хитрая и мстительная Танюшка пообещала просьбу Каракала передать по адресу, а дня через два зашла в кабинет заведующего и сообщила, что, в связи с обострением международной обстановки, так как политика разрядки, которой, как всем известно, нет разумной альтернативы, дала неожиданный сбой, причём – отнюдь не по вине Советской стороны, и поставки вожделенной для Ивана Павловича краски из стран социализма и дружественных капиталистических стран, временно, прекращены. Ждать помощи от недружественных капиталистических стран, разумеется, не приходится. Как и от, хоть и дружественных нам, но развивающихся стран – в силу их слабой экономической развитости.

      Остаётся, правда, надежда на собственные силы. Но, так как пятилетний план развития страны свёрстан ранее этих событий и одобрен на очередном съезде КПСС, а план, как хорошо всем и каждому известно, в Советском Союзе является законом и обязателен к исполнению, то остаётся либо ждать его перевыполнения, в части производства краски для волос, либо надеяться на улучшение международной обстановки, либо ждать очередного съезда КПСС, на котором, как нетрудно догадаться, вопрос о дальнейшем повышении жизненного уровня советских трудящихся, в том числе и путём увеличения выпуска краски для волос, а также и повышения её качества, будет не только поставлен в обязательном порядке, но и успешно претворен в жизнь ударным трудом советских рабочих химической промышленности.

      Иван Павлович, хоть и был давно уже не мальчиком, но мужем, и мужем – убелённым сединами, пусть бы и закрашиваемыми, на первых порах не понял, какое лихо разбудил. Он легкомысленно выдворил зарвавшуюся бывшую фаворитку из кабинета и предпринял меры к решению невесть откуда и неизвестно за что его постигшей проблемы. Безумству храбрых поём мы песню. До этого случая Иван Павлович считал это знаменитое выражение не более, чем красивой фигурой речи прославленного гениального Буревестника Революции. Но гении, на то и гении, чтобы не бросаться словами на ветер: Каракал понял, как был прав Алексей Максимович, и как неправ он, Иван Павлович, столь легкомысленно решивший обойтись без помощи зарвавшейся дочери заведующей парикмахерской.

      Сначала Иван Павлович решил, что приложив известные усилия, он сможет справиться с постигшей его проблемой. Это Иван Павлович так поначалу думал, что его постигла именно проблема, а не беда. Проблему, как нетрудно догадаться, можно справиться. Но как пережить беду? А с вожделенной краской для волос, действительно, в то время в стране была “напряжёнка”. Помыкавшись неделю-другую и увидев, что предательская, омерзительная седина всё больше и больше становится заметной, Иван Павлович осознал, что самостоятельно он со своей бедой справиться не в состоянии.

      Но умные люди, не гении, а просто умные, на то и умные, что могут признать свои ошибки, а признав, найти в себе мужество забыть про гордость и пойти на попятную. Иван Павлович был, конечно, далеко не гением, но и в уме, а также и здравом смысле, ему не откажешь, а потому создавшееся положение было его усилиями исправлено, статус-кво – восстановлено, поставки краски для волос, несмотря ни на какие угрозы миру и стабильности во всём мире, возобновлены, торжествующая Танюшка вернула себе статус безоговорочной фаворитки, а заведующий отделением вошёл в аудиторию, наполненную тёплым светом поздней осени, бодрым шагом начальника и молодящегося мужчины – жгучего брюнета без какого-либо предательского намёка на ненавистную седину.

      Заведующий отделением, и не только из-за не совсем мужской привычки красить волосы, в техникуме особым авторитетом не пользовался. Иван Павлович был человеком добрым, а доброта только в интервью с известными артистами признавалась важным, нужным и положительным качеством, приветствуемым в людях. В реальной жизни доброта, так уж повелось, считается проявлением мягкотелости, а людей мягкотелых никто не то, чтобы не любит, но не уважает – это уж точно. Вот и Каракал, стоило ему появиться где-нибудь, как непременно какой-нибудь охальник начинал, на мотив припева известной песенки группы “Круг”, напевать:

                Это Кара- Кара- Кара-
                Кара- Кара- Кара- Кум…

      И сразу же кто-нибудь подхватывал простой припев, и вот уж хор хрипловатых фальцетов, делая ударение на последнем слоге, отчего слова припева приобретали безусловно обсценный характер, залихватски горланил:

                Это Кара- Кара- Кара-
                Кара- Кара- Кара-
                КАЛ!

      Каракал, может быть, не заслуживал доброй песни в свой адрес, но и глумления он не заслуживал тоже.

      Иван Павлович Каракал нечасто, и не только из-за глумливого в свой адрес самодеятельного песенного творчества масс, баловал учащихся своим хождением в народ, а потому, когда он торжественно, с внушительным и немного загадочным видом, вошёл в аудиторию, все поняли, что произошло нечто чрезвычайное. И Иван Павлович сразу же и подтвердил, что нечто чрезвычайное произошло, сообщив, что после окончания занятий “никто, кроме учащихся из Монголии, не расходится”, так как в актовом зале состоится общее собрание учащихся выпускного, четвертого, курса отделения. Заявив это, Иван Павлович Каракал пристально и, как ему казалось, многозначительно, посмотрел на русокудрую Машу ЛетовЕц – старосту группы, добавив:

      – Староста! И чтобы в этот раз было, не как в тот раз! Дело – очень серьёзное!

      Староста группы Маша Летовец, обидчиво скривила тонкие губы, дунула резко, чтобы убрать со щеки упавший на неё “локон страсти” и тем самым показала, что ехидное замечание Ивана Павловича её обижает, так как “тот раз” был очень давно, ещё на втором курсе, то есть – в первый год обучения (на базе восьми классов в техникуме учатся четыре года и поступают на первый курс, а на базе десяти классов – три года и поступают, соответственно, на второй курс), когда кто-то из преподавателей, как помнится – преподаватель теплотехники Гречушкин – опоздал на пару более, чем на пятнадцать минут. Маша Летовец, которая, прежде, чем поступить в техникум, поступала в политехнический институт, но “провалилась”, авторитетно заявила, что даже институтских преподавателей (или профессоров, в этом вопросе непоступившая в институт Летовец несколько путалась) студенты ждут не более, чем эти самые пятнадцать минут, а Гречушкин – даже и не институтский преподаватель (уж тем более – не профессор), так что – “что он там себе о себе думает, и что он там себе о себе воображает?!”

      А раз так, то вся группа, под водительством старосты и при поддержке остальных членов “треугольника”, то есть ещё и профорга и комсорга, сбежала с занятий в недалеко расположенный кинотеатр “Кубань”. Бегство группы учащихся не осталось незамеченным, так как Гречушкин по неизвестной причине просто опоздал, а не вовсе проигнорировал занятия. Гнев Каракала был страшен. Но, как и всегда, обошёлся без последствий: не станет же заведующий отделением отчислять всю группу, а банальные выговоры, в данном случае, не годились по причине их недостаточности – в сравнение с правонарушением. Пришлось и вовсе отказаться от репрессий и спустить проступок на тормозах.

      С тех пор утекло много воды, да и опоздал, как помнится, вовсе и не Гречушкин, а кто-то другой. Да и какое это теперь имеет значение? Всё равно учащиеся с занятий сбежали. Но нельзя же, право, попрекать этой шалостью при всяком удобном случае. Пора бы и простить… Или забыть.

      Каракал и сам решил, что, может быть, перегнул палку, в очередной и уж который раз, припоминая старосте дела давно минувших дней, но дело, ради которого он явился в аудиторию, было, как потом оказалось, такого свойства, что другой осечки быть не должно. А потому Иван Павлович, сдвинув брови и тем показывая, что гримасы Летовец на него нимало не действуют, со всей строгостью повторил:

      – Ещё раз повторяю для глухих, безответственных и непонятливых: после занятий никто не расходится, так как сразу же все идут в актовый зал. И посерьёзнее, пожалуйста, дело важное. Чтоб были все. И чтоб без отлучек в столовую. Ждать никого не будем. А кому неясно, с теми у меня будет разговор особый и короткий. Всем всё ясно?

      Всем всё было ясно, но Каракалу требовалось формальное подтверждение, и он, раздражившись, повысив голос, повторил:

      – Товарищи киповцы[2], всем всё ясно? Не слышу ответа!

      В ответ раздалось смутное гудение:

      – А-о-у-о-е-у-о-у-е…

      Заведующий отделением решил, что это гудение – и есть ответ, и ответ – положительный…

      Раздался звонок, гудение усилилось и Маша Летовец, всё ещё переживающая от несправедливо, по её мнению, нанесённой обиды, громко крикнула:

      – Никто не расходится! Все идём в актовый зал! Всем всё ясно? Не слышу! Товарищи киповцы! Всем всё ясно?

      – Есть, гражданин начальник, – шутливо отозвался Витёк, который считался в группе парнем, имеющим большой жизненный опыт на том основании, что в техникум он поступил, отслужив в Армии.

      – И без шуточек мне! – повысила командный голос староста группы.

      Монгольские учащиеся группы: три маленького роста коренастые кривоногие девушки и один, высокий и стройный, но всё равно кривоногий, парень – Хан Батый, – которых не касалось приглашение Каракала, радостно вздохнув от того, что время занятий закончилось и наступила свобода, навострили лыжи и быстро и незаметно утекли, а заинтригованные советские учащиеся потянулись в актовый зал, где интерес к таинственному делу, ради которого Каракал лично явился в аудиторию, только возрос от того, что в зале оказались учащиеся и параллельной группы, с которыми приходилось встречаться нечасто. Кроме того, на сцене оказался установлен стол, покрытый непременной красной скатертью и украшенный гранёным графином с водой и стаканом, основательно засиженным мухами.

      За столом импровизированного президиума уже расположились: среднего роста рыжий парень с сильным расходящимся косоглазием карих глазёнок; среднего роста мужчина, с рыжими волосами, слегка тронутыми сединой и косоглазием не меньшей, чем у паренька, выраженностью – явно отец парня; неизвестный мужчина средних лет с протокольным выражением лица, но плутливыми глазками.

      Рыжий парень, который оказался в президиуме собрания по неизвестному поводу вместе с отцом, был учащимся техникума из параллельной группы по фамилии Петрынченко. Стало понятно, что собрание каким-то образом связано с ним, но каким образом – это оставалось пока что тайной.

      Кроме учащихся в актовом зале оказался ещё и высокий лысый мужчина, постоянно подкашливающий, – классный руководитель Калугерецкий. Калугерецкий отличался одной особенностью: выдавая учащимся стипендию, каковая обязанность на него была возложена в связи с тем, что он был классным руководителем, всегда подчёркивал, при этом обязательно многозначительно почёсывая лысину:

      – Я потому называюсь классным руководителем, как в школе, несмотря на то, что вы – не школьники и у вас – не класс, а группа, что вы – именно учащиеся техникума, а не студенты института. Были бы вы студентами института, то ваш руководитель назывался бы куратором, а ваша стипендия была бы размером не в тридцать, а сорок рублей.

      Учащиеся, увидев своего классного руководителя. Ещё раз утвердились в правильности своей догадки: повод, по которому их загнали в актовый зал – отнюдь нешуточный.

      Рядом с Калугерецким расположился невысокого роста коренастый бородач, не то, чтобы друг, но приятель Калугерецкого – преподаватель Тронько. Учащиеся, особенно дамского пола, к которым Тронько относился с нескрываемой иронией, в отместку злословили, что Тронько избрал Калугерецкого себе в приятели не иначе, как по причине того, что и сам страдает, как и Калугерецкий, хроническим тонзиллитом. И действительно, оба преподавателя сразу же стали, иногда в унисон, глуховато подкашливать. Кое-кто из девушек стал потихоньку посмеиваться, так как дуэт кашляющих выглядел довольно комично.

      Но долго посмеиваться над кашляющим дуэтом не пришлось, так как в зал не зашла, а вплыла Галина Ивановна – преподаватель с несколько необычной фамилией – Барабан. Галина Ивановна Барабан никогда не оставалась без внимания при её появлении в любой аудитории: появлению Галины Ивановны предшествовала удушливая волна запаха духов. По утверждению Галины Ивановны – это были: номерная Шанэль[3], крестьянин Диор[4]… Как всякий порядочный советский интеллигент с полудиссидентскими взглядами, которые считались чуть ли не обязательной принадлежностью к интеллигентскому статусу, Галина Ивановна Барабан, несмотря на любовь к духам родины Мольера, Корнеля и Расина, тем не менее, проявляла самостоятельность во взглядах Ги Лароша на то, что женщина – это остров, а Фиджи[5] – её духи, поправляя французского модельера:

      – Женщина – не остров[6], даже не континент, а целая Вселенная.

      И пользовалась, по её словам, в том числе и духами от производителя, с которым она, заочно, так сильно разошлась во взглядах на женщину, так как прощала Ги Ларошу его ошибку, полагая, что французские мужчины, хоть и славятся галантностью, но и на старуху бывает проруха, и даже конь, хоть он и о четырёх ногах, а и то спотыкается.

      Преподаватель Тронько, как бы проявляя половую солидарность с модельером, о существовании которого он даже и не подозревал, к заявлениям Барабан о том, что её духи – именно французские, относился сверхкритически, утверждая, что Галина Ивановна пользуется “Красной Москвой”, или “Красным Маком”, или ещё чем-нибудь таким же красным, советским, кондовым. Галина Ивановна только фыркала в знак презрения к обладателю столь позорных нюхательных способностей, проходя мимо него с брезгливо скривленными губами и оставляя после себя удушливый шлейф от не в меру излитых на себя, любимую, прославленных духов. И действительно, думала Барабан, нельзя же быть столь примитивным в понимании прекрасного, например, духов. Но чего же и ждать от того, кто много лет страдает от хронического тонзиллита и не лечится?

      А ещё Галина Ивановна, кокетливо подхихикивая, интимно сообщала учащимся, что преподаватель Тронько, давно работающий в техникуме, отнёсся к Галине Ивановне, при её первом появлении в техникуме после поступления на работу, не как к специалисту, а лишь как к хорошенькой женщине, но она, по её словам, сразу же расставила все точки над буквами, где это необходимо, одёрнув зарвавшегося мужлана-грубияна, а тот, в отместку ей и совершенно не по-джентльменски, придумал обидный для Галины Ивановны стишок, который и декламировал всегда, как только видел очаровательнейшую Галину Ивановну:

      – Барабан-бан-бан! Тарабан-бан-бан! Дарабан-бан-бан! Бар-раббан-бан-бан!

      Появившись в зале, Галина Ивановна перво-наперво сделала вид, что охальника Тронько она “в упор не видит”. По тому, как Галина Ивановна “в упор не видела” Тронько, сразу же можно было понять, что кроме него она в зале вообще мало кого видит, если вообще видит кого-нибудь, кроме бородача-тонзилитщика. А Тронько не стал, вопреки утверждениям Галины Ивановны, декламировать свои вирши при её появлении, но зато стал отстукивать по спинке стула барабанную дробь, в которой все, даже лишённые музыкального слуха и чувства ритма учащиеся, без труда узнали:

      – Барабан-бан-бан! Тарабан-бан-бан! Дарабан-бан-бан! Бар-раббан-бан-бан!

      Очаровательница фыркнула в ответ так красноречиво, ещё больше оттопырив и без того сильно оттопыренную нижнюю губу, выкрашенную в ярко-красный цвет, что не нужно было и пояснений: Галина Ивановна считает человека, позволяющего себе такое, не только не джентльменом, но даже и не мужчиной, а… Догадайтесь сами, кем считает охальника Тронько преподаватель Барабан.

      Барабанная дробь усилилась, а Галина Ивановна, делая вид, что к ней эскапада Тронько не имеет ни малейшее отношение, тем не менее разозлилась так, что закрашенные густым слоем тонального крема и пудры угри налились кровью, и их фиолетовый цвет пробился сквозь плотные слои макияжа. Барабан, демонстративно, села на свободное место в противоположном от Тронько углу зала. Тронько удовлетворённо хмыкнул, а Калугерецкий, хорошо обо всём осведомлённый, сделал вид, что ничего не заметил. Но сделал это так, чтобы, Барабан увидела, что он “ничего не заметил”, а Тронько – наоборот… Калугерецкий был тихим, неконфликтным человеком и соблюдать баланс в отношениях ему было порой очень нелегко.

      Постепенно зал заполнился и по составу присутствующих: учащиеся двух групп выпускного курса техникума, преподаватели, заведующий отделением и странный президиум из трёх лиц, среди которых неизвестный мужчина и оба, отец и сын, Петрынченко, – стало ясно, что собрание будет по неизвестной, пока, теме, представляющей какой-то соблазнительный интерес. Но какой? Заседание, меж тем, всё никак не начиналось.

      Напряжение в актовом зале стало постепенно нарастать. Кое-кто уже стал и нетерпение проявлять: собрать – собрали, а начинать никто и не собирается. Сколько можно? Кто-то, как в таких случаях водится, сидел, глядя в потолок, полагая, что, если собрание начнётся, то и без его участия начнётся, а потому и нечего зря напрягаться и волноваться; кто-то стал рассказывать соседу анекдот, необязательно смешной, или, хотя бы, свежий – нужно же как-то развлечься… Гудение в зале стало сильнее. Раздались уже и недовольные возгласы. У всех нашлись бы и другие дела, у каждого – свои.

      Вот, например, маленькая Дергачёва, потирая гематому под глазом, именуемую фонарём, бланшем или фингалом, стыдливо и безуспешно прикрытую тёмными очками, жаловалась, в очередной раз, своей некрасивой подружке с лицом, похожим на увядшее яблоко, сильно запечённое, на то, что “эти уроды окончательно обнаглели”.

      Дергачёва приехала в город из далёкого, зажатого горами села Румыновка (а, может быть, это было село Баррандовка), приехала не просто поступить в техникум, чтобы получить образование, даже не для того, чтобы выбиться в люди, а – “покорить столицу южного края”. Стратегия и тактика для этого покорения были выбраны простые – познакомиться не с простым парнем, чтобы завести семью и зажить, “как все люди”, чтобы “всё было не хуже, чем у людей”, а найти “настоящих мужчин”. Понятно, для Дергачёвой понятно, а до других ей и дела нет, что “настоящие” – это не какие-нибудь свои, обычные парни, а экзотические. Дергачёва так и говорила, не стесняясь, что уж лучше она будет десятой, да хоть двадцатой, у какого-нибудь “настоящего”, чем первой и единственной у такого, как “наши”.

      Судьбе было угодно, чтобы мечты Дергачёвой сбылись и в самом полном объёме: она так беззастенчиво предлагала себя “настоящим”, что скоро полтора десятка таких стали хаживать к Дергачёвой в любое время, приводя, нередко, своих друзей и просто случайных знакомых, чтобы попользоваться бесплатно безотказной девахой. В какой-то момент Дергачёвой стало это надоедать, она пыталась уклониться от таких встреч, даже пыталась закрываться от ставших нежеланными постоянных бесплатных клиентов их гостей, но не тут-то было: “настоящие мужчины” наглядно разъяснили зазнавшейся, как они понимали, подстилке, что с “настоящими мужчинами” так, как Дергачёва пытается, вести себя не следует. Чтобы урок лучше усвоился, Дергачёвой оставили на память – на недолгую память – фингал, он же фонарь, он же бланш.

      Так как означенный след учёбы недолговечен, а не зря же говорится, что повторение – мать учения, то, время от времени, Дергачёва стала пропускать занятия – до тех пор, пока следы учения можно будет, хоть как-нибудь, скрывать под стёклами солнцезащитных очков и толстым слоем макияжа.

      Вот и теперь, все собрались на собрание по неизвестному поводу, а у Дергачёвой в очередной раз глаз подбит, и она прохлаждается в актовом зале, в то время, как в общежитии, не исключено, её дожидаются жаждущие дешёвого секса “настоящие мужчины”, злятся, что приходится долго ждать, а злость “настоящих мужчин” с неизменным постоянством выражается в битье несчастной потаскуньи по лицу.

      Подружка Дергачёвой, отменно некрасивая, в такт рассказу кивает головой и делает вид, что сочувствует, но, и это видно невооружённым глазом, завидует Дергачёвой: та, хоть и битая, но мужиками востребованная, не то, что некрасивая её подружка.

      Дергачёва, измученная вниманием тех, кого она считала своим счастливым билетом во взрослую жизнь, изнервничалась, издёргалась, за несколько лет учёбы в техникуме истаскалась и подурнела так, что в этой, сразу видно, что шалашовке, трудно было бы узнать ту большеглазую девчушку, что явилась в первый день на занятия, с безвкусно накрашенным лицом. Накрашенным с целью произвести хорошее впечатление…

      Сидящий неподалёку от Дергачёвой Коля Шажко стал напевать, сначала очень тихо, так, что даже и разобрать было ничего нельзя, потом – всё громче и громче. Коля Шажко относился к породе тех любителей пения, кто не только не обладает голосом, но и считает, что, если его пение кому-нибудь не по вкусу, то это – не проблема Коли Шажко. Простоватый Коля, между тем, в первый же день занятий, только раз бросив беглый взгляд на старавшуюся казаться невинной нимфеткой Дергачёву, дал ей, как оказалось, верное определение:

      – Шалава.

      Рыцарственный Ладо тогда возмутился:

      – Как нестыдно тебе утверждать такое о девушке, с которой ты даже не знаком?

      – Да я и так вижу, – ответил рассудительно Шажко, – ты и сам увидишь. И убедишься, что я прав.

      Жизнь показала, что простоватый Коля Шажко прав, а рыцарственному Ладо не хватает жизненного опыта. Бывают такие люди: рыцарственности –хоть отбавляй, а жизненного опыта – маловато. Но опыт, как оказалось, дело наживное. Случай с Дергачёвой и Колей Шажко тому подтверждением.

      Коля в группе был личностью приметной – он приехал из далёкой станицы и явил собой городу вид провинциала, избитый до карикатурности: как-то Ладо, ещё школьником, прочитал повесть про молодого человека откуда-то с Севера, приехавшего впервые на юг, к Чёрному морю и остро ощутившего себя провинциалом от того, что он вышел прогуляться на набережную, распахнув солнцу и воздуху грудь, в прямом смысле этого слова, расстегнув рубашку и выпростав её из брюк, а все парни, встреченные им, гуляли, по-модному завязав рубашку на животе живописным узлом. Да, была когда-то такая мода.

      Коля Шажко, читал он ту повесть или нет, решил оплошность провинциального парня не повторять и на занятия в техникум, в начале восьмидесятых годов, явился, придав себе модный вид. Модный когда-то: вышедшие в конце семидесятых годов “клёши”, некогда носившие модно-заграничное прозвище “траузера”, фиолетового цвета, тупоносые туфли и верх шика – рубаха, завязанная на животе узлом, – всё это, по мысли парня должно было завоевать ему уважение у городских. Вместо этого Коля нарвался на смешки, которыми встретили его девушки.

      Коля, кроме прочего, признался, что до сих пор слушает композиции (тогда говорили – “вещи”), бывшие популярными в середине семидесятых, но к тому времени вышедшие из моды, исполнителей: Boney M, Dschinghis Khan, ABBA… К тому же выяснилось, что и песенка про “Малиновки заслышав голосок…” Коле нравится. После этого приговор девушек группы был однозначен: Коля – “старой барыни журнал”. Коля попытался, было, реабилитироваться, заявив, что он “любит и тяжёлый рок”, но в качестве примера такой своей любви привёл названия групп: Чили[7] и Belle Epoque[8]. При этом название французского женского вокального трио он воспринял на слух как Билли Пок – мужское имя, при этом постоянно недоумевая, почему этот Билли, по фамилии Пок, поёт исключительно женскими голосами.

      Понятно, что ехидные девушки, в большинстве своём – вчерашние станичницы, стали приставать к Коле, выпытывая, уж не слушает ли он, до сих пор, песню “Червона рута”, а то и “Увезу тебя я в тундру”? Коля принимал гордый вид и от подозрений в такой уж замшелости решительно открещивался, делая вид, что даже не понимает, о чём речь, находчиво, по его мнению, переспрашивая:

      – В какую такую тундру?

      – В ту самую, “где живут оленеводы и рыбачат рыбаки”[9].

      Коля презрительно фыркал на это в ответ, но всё равно стал Шажко не просто Коля, а Кола Бельды.

      Чего же удивляться, что Коля прослыл человеком отсталым и большинству группы неинтересным. Но Коля не унывал и частенько напевал разные песенки, нимало не смущаясь отсутствием голоса: всё-таки Коля, несмотря на ироническое прозвище был отнюдь не Кола Бельды. Вот и сейчас, от вдохновения некрасиво морща лицо, Коля сипел слова некогда популярной, но со временем изрядно приевшейся, песенки:

                Позвони мне, позвони
                Позвони мне, ради бога…

      Никто Колю не слушает, как он полагает, а потому он, гнусаво и фальшивя, зудит и зудит:

      – Позвони мне, позвони… Позвони мне, позвони… Позвони мне, позвони…

      Сколько бы ещё длились эти надоевшие всем причитания, неизвестно, но только не выдержал Малик Николаенко, сидевший прямо перед Колей и воспринимавший бесконечные Колины стенания затылком. Николаенко повернулся к Шажко и громко, настойчиво и безапелляционно “пропел”, чуть ли не прокричал, слова другой песни:

     – Ты мне больше не звони и не трать напрасно время!

      От неожиданности Коля только вымолвил:

      – Позвони…

      Но Николаенко, ещё громче, процитировал продолжение начатой им песни:

      – И не надо, ты пойми… Не надо!

      Шажко захлебнулся словами, а окружающие Колю учащиеся громко расхохотались.

      Каракал грозно воззрился на развеселившихся, как бы говоря, что сейчас – не время для беспричинного веселья, но и сам понял, что в актовом зале собралась масса людей, которым цель собрания неизвестна, а потому муторно сидеть в душноватом помещении. Вот уж и песни пошли. И это ещё хорошо, что учащиеся поют что-то, что Каракала лично никак не затрагивает. А вот помучаются бездельем ещё хоть сколько-нибудь, и, того и гляди, импровизированный хор затянет обидное “Это Кара- Кара- Кара…”

      Нужно начинать. Но начинать собрание, почему-то, заведующий отделением медлил.

      Далее всё происходило как-то скомканно и о цели собрания публика смогла, кое как, узнать из отрывистых фраз Каракала, отца Петрынченко, самого Петрынченко и мужчины средних лет, ни имени-отчества, ни звания которого никто из собравшихся так и не узнал. Но, постепенно, из загадочных фраз, оборванных на полуслове, из намёков, ужимок и улыбок кое-что стало вырисовываться.

      Словом, дело было так…

                2               

      Петрынченко приступил к занятиям в техникуме после того, как отслужил в Армии. Уволился в запас он летом, а потому успел не только сдать вступительные экзамены в техникум, но и походить по дискотекам города на…

      – Танцы, шманцы, обжиманцы, – пояснял потом его дружок Иванчук.

      Там он и нашёл, а по словам Иванчука, не то “снял”, не то – “подцепил”, простую и, можно сказать, симпатичную девушку, а по словам Иванчука – “деваху”. А как иначе назвать ту, которая, невзирая на рыжие вихры и сильную косоглазость дружка Иванчука, нашла возможным не только принять ухаживания Петрынченко, но и ответить на его матримональные устремления. Справедливости ради, нужно отметить, что, как в таких случаях чаще всего и бывает, ещё и неизвестно, кто на чьи устремления ответил. Конечно, Петрынченко, даже с натяжкой, трудно было бы назвать симпатичным парнем, но подругу он себе выбрал, по словам всё того же Иванчука, “далеко не фонтан”. Почему же Петрынченко, не успев присмотреться внимательнее к девушке, а, главное, к её матери, скоропалительно женился после столь же скоропалительного сожительства с ней? По словам Иванчука, это всё естественно, так как Петрынченко, после двух лет службы, готов был бросаться на всё, что движется. Вот он бросился, сначала на девицу, а потом и в женитьбу, как на амбразуру.

      Деваха, найденная Петрынченко, оказалась скорой на руку, и отношения их зашли так далеко, что Петрынченко, как честный человек, должен был жениться на ней: пылкость Петрынченко, а также и обоюдная его и девушки неосторожность, привели к чуду зарождения новой жизни. Петрынченко оказался честным человеком – не смог уклониться от женитьбы, хотя и пытался уговорить подружку на аборт, мотивируя это тем, что они молоды, не устроились в жизни, а рождение ребёнка – дело очень ответственное. Но избранница Петрынченко проявила твёрдость и свадьбы избежать не удалось. Правда, очень скоро выяснилось, что причина скоропалительного брака – беременность избранницы Петрынченко – оказалась ложной. Но свадьба уже состоялась.

      Сначала Петрынченко даже показалось удобным быть женатым: не нужно искать девушек – лёгких в отношениях и доступных для секса, ведь есть жена; не нужно терпеть неудобства житья в общежитии (Петрынченко был приезжим), так как его избранница оказалась местной и Петрынченко поселился у жены.

      Однако, очень скоро выяснилось, что у любой медали есть и обратная сторона – у медали брака Петрынченко оказалось много обратных сторон: к тёще – непременному бонусу брака, у Петрынченко дополнительно оказался ещё и тесть, стоящий десятка тёщ из анекдотов; поселившись в квартире родителей жены, Петрынченко оказался в положении примака, положении, которое весьма сильно презираемо в сельской местности и особенно – в городе среди выходцев из сельской местности, а родители жены Петрынченко оказались именно станичниками, лишь пару десятков лет назад перебравшихся в город. Именно от них Петрынченко впервые услышал: “Понайихалы тут”, – выражение, которое, как правильно понял Петрынченко, имея некий абстрактный, почти философский, характер, было направлено, в устах родителей его избранницы, именно на него – непутёвого, как ему недвусмысленно дали понять, зятю.

      Когда Петрынченко, которого укоряли за то, что он плохо учится и не получает стипендию, пытался уклониться от выполнения мелких обязанностей по дому, отговариваясь тем, что ему нужно готовиться к экзаменам, чтобы сдать их хорошо и получать стипендию, тёща или тесть, цитируя персонажа популярного советского телефильма, заявляли, что лучше бы он, примак Петрынченко, “выносил мусор”. Когда же Петрынченко пытался сделать что-нибудь по хозяйству, ему говорили, что на большее он и не способен, как что-нибудь сделать по-мелочи по хозяйству.

      А ещё попрекали тем, что нет детей. Петрынченко пытался отговориться тем, что они с женой молоды, а он ещё и учится пока что, но такие отговорки посчитали именно отговорками. Вот супруги Петрынченко и решили с рождением ребёнка не медлить. Как только беременность супруги стала заметной, для Петрынченко наступил новый повод для расстройств: тесть и тёща стали упрекать нищего учащегося за то, что он, не имея заработка, наградил супругу беременностью, рассчитывая, видимо, повесить будущего ребёнка на шеи тестя и тёщи.

      Так прошло два года, третий курс шёл к финалу, когда жена Петрынченко разродилась рыженьким, как и сам Петрынченко, ребёночком и тот ад, в котором существовал Петрынченко до этого, показался ему раем – в сравнении с тем, что началось с рождением ребёнка. Пелёнки, бессонные ночи и прочие тяготы, выпадающие на долю молодых родителей, оказались сущими мелочами с тем, что жена Петрынченко кормила новорождённого грудью. Ничего, казалось бы, необычного нет в том, что женщина вскармливает ребёнка грудью. Но что, если у мужа такой женщины – гиполактазия, то есть непереносимость лактозы? Среди множества признаков такой патологии есть и непреодолимое отвращение к молоку, даже к одному его запаху.

      И именно это качество и было присуще несчастному Петрынченко. Мало того, что последние несколько месяцев беременности жена отказывала мужу в интимной близости, что и понятно, но и после рождения ребёнка для Петрынченко не только не забрезжил свет в конце тоннеля, но и выяснилось, что жена постоянно пахнет молоком. Вся квартира пропахла ненавистным Петрынченко грудным молоком.

      Петрынченко понял, что если он скажет об этом жене, то семейной жизни может быть нанесён невосполнимый урон. Пришлось молчать, но странное поведение Петрынченко не осталось незамеченным и женой, и её родителями, а потом не осталось и превратно истолкованным. Что началось для Петрынченко после этого – остаётся только гадать. Выражение “ишь ты, нос от жены и ребёнка воротит, глаза его бесстыжие” было не самым неприятным из того, что вынес за это время Петрынченко.

      Пришло лето, но, вместо времени каникулярного, для учащихся отделения эксплуатации автоматических устройств в пищевой промышленности настала пора летней производственной практики. И вот здесь-то и выяснилась разница между учащимися городскими (местными) и приезжими (станичниками): городские постарались найти места для прохождения практики в городе, а станичники – предпочли разъехаться по сахарным заводам края. Петрынченко оказался в двойственной ситуации: он был станичник, следовательно, должен был желать поехать куда-нибудь в станицу; с другой стороны, он был женат и женат на городской, к тому же жена его недавно родила и, понятное дело, нуждалась в заботе и помощи со стороны мужа.

      Второй довод, как это понятно, значительно перевешивал первый. Но Петрынченко только представил, что всё жаркое и душное лето в пыльном городе ему придётся провести вместе с женой, источающей непереносимый им молочный запах, как все рассуждения и соображения отпали в сторону, и Петрынченко решился, во что бы то ни стало, вырваться на свободу. Как ему это удалось, это для всех так и осталось неизвестным, но, как-то придя домой из техникума, Петрынченко заявил, что, как он ни отбояривался от распределения на сахарный завод в одну из станиц вдали от города, как ни напирал на то, что дома молодая жена и новорождённый ребёнок остро нуждается в его неотлучной помощи, но ничего не подействовало на черствые сердца руководителей техникума, которые безапелляционно заявили, что ничто не поможет Петрынченко уклониться от поездки на практику в станицу.

      Стараясь никак не выдать себя, постоянно держа мышцы лица в напряжении, чтобы лицо, по возможности, выражало уныние от неизбежного расставания с любимой женой, ребёнком (тестем, тёщей…), делая неимоверные потуги скрыть радостный огонёк в глазах от предстоящей поездки, Петрынченко, дрожа, временами, от нетерпения и боязни, что всё может, в самый последний (а потому – подлый) момент, сорваться, иногда просыпаясь ночью от ужасного сна, в котором как раз все опасения и сбылись, измученный житьём в примаках и, особенно, ненавистным ему молочным запахом, который, казалось, сведёт его с ума, несчастный учащийся техникума сахарной промышленности дождался, наконец-то, дня отъезда в станицу.

      В этот день руки его постоянно предательски тряслись от нетерпения вырваться на свободу, тряслись так, что жена не только обратила на это внимание, но и прямо спросила, что происходит. Холодея от ужаса, что не сумел проявить хладнокровие и провалился в этот пресловутый самый последний момент, Петрынченко, даже не успев хоть как-то обдумать ответ, бухнул первое, что пришло на ум:

      – Очень уж я расстроен расставанием с тобой и малышом.

      Супруга внимательно, недоверчиво-придирчиво, воззрилась в глаза мужа, и в этот момент Петрынченко возблагодарил Бога за своё сильное расходящееся альтернирующее несодружественное косоглазие – жена ничего не смогла увидеть в лживых глазёнках Петрынченко, и он спасся: от обвинения в желании сбежать от жены и ребёнка и от последствий печальных последствий такого обвинения. Но, несмотря на это, остался под сильным подозрением. Под сильнейшим подозрением.

      Но всё это уже не могло помешать Петрынченко укатить в станицу. А там… А там Петрынченко уже готов был претворить в жизнь свою программу отдыха от тягот семейной жизни, состоящую, как и положено, из двух программ: Программы-минимум и Программы-максимум. Ах, эти программы и связанное с ними невежество – и в советской школе, и в постсоветской (автор проверял это на вопросах ЕГЭ) утверждалось (и ученики должны были это учить), что принятая на II съезде РСДРП Программа партии состояла из двух частей: первая часть – пресловутая Программа-минимум, вторая часть – Программа-максимум. Когда школьники, те из них, кто поступал в высшие учебные заведения, приступали к изучению истории КПСС и удосуживались заглянуть в подлинный текст Программы РСДРП, они с удивлением узнавали, что никаких двух частей, никаких двух программ (минимум, максимум) там нет. Есть одна единая Программа[10]. Этот пример ещё раз заставляет задуматься над тем, стоит ли так уж безоговорочно верить “умным головам”, а, главное, тому, что они нам вещают про нас и наше прошлое.

      Петрынченко об этих тонкостях истории направляющей и руководящей силы советского общества, ядра его политической системы не задумывался, зная, что, уж если у Партии были, или – могли быть, Программы: минимум, максимум, – то и у него быть могут свои программы: и минимум, и, чёрт возьми, максимум. Почему бы и нет?!

      Петрынченковская программа-минимум на период производственной практики состояла в том, что следовало, не упуская ни одной возможности, попить станичной самогоночки, а если представится, то и магазинной водочки. И пива, разумеется, куда ж без него.

      Программа-максимум, соответственно, состояла в том, что следовало, не медля ни минуты, приложить все усилия, чтобы изменить жене: со станичницей ли, с учащейся ли, приехавшей на практику… Да с кем угодно, но лишь бы забыть о неотвязном молочном запахе, с которым у него, в последнее время, стали ассоциироваться женщины.

      Уже сидя в автобусе, веря и не веря, что ему удастся уехать от жены, сводящего с ума молочного запаха и прочих прелестей индивидуального семейного ада, Петрынченко, в мыслях, предался планам реализации своих программ. Когда город отвалился от автобуса и остался за его кормой, мечтательный взгляд Петрынченко просветлел и даже косоглазие стало, на время, не столь явным.

      Иванчук, впоследствии, рассказывал, что, глядя на Петрынчекнко, понял, что выражение о благостном взгляде – не придумка досужих людей, не красивая метафора, а реальность – настолько благостным, просветлённым стал его дружок. Если бы Иванчук был более образован, он бы употребил, для описания того, как выглядел Петрынченко, слово “нирвана”, но Иванчук не очень-то интересовался религиями мира, а равно и сектантскими учениями, а потому просто подивился тому, как может измениться человек только потому, что вырвался из крепких семейных объятий.

      Как только добрались до места, Петрынченко и Иванчук, едва успев отметить приезд на практику в заводоуправлении и разместиться в гостинице, разделили силы: Иванчук отправился на поиски местных производителей спиртного, проще говоря – самогонщиков, точнее – самогонщиц, а Петрынченко приступил к тому, что стал чистить пёрышки на вечер, от которого ждал очень много. И то: как дела пойдут с первого дня, так вся практика и пройдёт. А Петрынченко не мог всё пустить на самотёк и довериться случаю. Он полагал, что фраза про невозможность ожидания милостей от природы приложима не только к Мичуринским интересам, а потому он и решил поставить самому себе задачу: взять, по возможности, эти милости у природы на ближайшей же станичной танцплощадке.

      Танцевальные площадки… Ах, это – целый мир! Мир со своими правилами, законами, свычаями и обычаями. Мир, ушедший, очевидно, навсегда под напором вошедших в моду дискотек, которые, отжив свой недолгий век, превратились в отстойник старого мира, уступив место новомодным клубам, судьба которых, судя по тенденциям, тоже незавидна: остаться в карете прошлого и уступить место локомотиву чего-нибудь более прогрессивного.

      Когда Петрынченко готовился к танцам на станичной танцплощадке, этот вид досуга в городах уже активно вытеснялся дискотеками. Но здесь, в станице, ещё можно было увидеть то, что осталось теперь только в фильмах, произведениях литературы и в памяти уже немолодых людей. Петрынченко тому, что вечер предстояло провести не в модной дискотеке, а именно на танцплощадке, даже обрадовался: после двух лет семейной жизни он чувствовал себя несколько поотставшим от новомодных веяний, а на отживающем свой век виде развлечений он мог особенно и не напрягаться. Не до напряжений Петрынченко было, нужно было найти себе подружку на время практики, хотя бы и не на весь период, хотя бы попытаться найти. Не зря же он с таким трудом вырвался из семьи. Было бы верхом легкомыслия потратить период временной свободы только на легкомысленное пьянство и работу на заводе.

      Иванчук же заявлял, что для него главное – алконавтика во весь период практики, а что до девушек, то если им, девушкам, надо, то пусть они и беспокоятся, а потому он только усмехнулся усилиям Петрынченко предстать на танцах во всём блеске мужских достоинств перед всего-то станичными дурочками. В словах Иванчука о станичных дурочках не было и тени городского высокомерия – Иванчук и сам был станичником.

      Как ни был Петрынченко самоуверен, но, что ни говори, а небольшой рост, рыжеватость и косоглазие заставляли чувствовать некоторую неуверенность в своих силах, а потому он вступил на танцпол, немного подрагивая не только от предвкушения лёгкой победы над станичными простушками, не только от законной робости от того, что и у самой непритязательной простушки может оказаться ревнивый кавалер из местных, а это, как любому понятно, чревато физическим противодействием со стороны шайки станичных Ромео и Отелло, но и от того, что за эти два года семейной жизни Петрынчченко и сам мог растерять навыки господина Роберта Лавлэйса[11].

      Следует отметить, что Петрынченко про сэра Роберта ничего не слыхал, даже и не подозревал, что Ловелас и Лавлэйс – одно и то же лицо, но это Петрынченко в вину, конечно же, поставить нельзя, так как Петрынченко – не только не Онегин и не Татьяна Ларина, которые читали Ричардсона, но никогда даже сравнивать себя с ними не дерзал. К тому же, как это не покажется странным, Онегин и Татьяна читали разных Ричардсонов[12]. Хотя, почему это может показаться странным? И – кому?

      Петрынченко и не пытался думать о том, почему серьёзная и цельная натура – Татьяна Ларина – читала сентиментального Ричардсона, а Онегин – Ричардсона-историка. Он вообще ни о чём не мог думать, так как от возможности найти подружку уже в первый же вечер по приезде так взволновали его кровь, а она, взволнованная, так сильно ударила в голову, так сильно стучала в висках, что полупьяный от нахлынувших чувств он как-то и не понял, когда оказался на танцевальной площадке, как, собственно, произошло его знакомство с девушкой Лилей. Он даже и рассмотреть-то её, как следует, не успел. Заметил только, что девица, как это принято говорить у нас на юге в сельской местности – “фигуристая”, высокого роста, словом, – дебелая, а ещё отметил, что даже и для станичной модницы она слишком уж “размалёвана”: ярко, грубо и безвкусно.

      Пытаясь, впоследствии, воспроизвести в памяти события того вечера, Петрынченко вспомнил, что, хоть и не был объявлен “белый танец”, но пригласила танцевать его именно она – Лиля. И так уж он потом с ней всё время и танцевал, прижимаясь вожделенно к трепещущей и обещающей неземное блаженство обильной плоти – до самого закрытия танцплощадки. Петрынченко очень польстило, что с ним изъявила желание познакомиться такая видная девушка – Лиля почти на голову оказалась выше парня. Как и большинство маленьких мужчин, Петрынченко питал непреодолимую страсть к женщинам высоким.

      Итак, танцы закончились, возникла некоторая неловкость: напроситься провожать девушку до дома или не форсировать события? Однако, Лиля и в этом вопросе проявила активность…

      Он и сам, прикинув все “за” и “против”, предложил бы девушке проводить её до дома, но Лиля первой завела об этом речь – девушке, пусть бы и в родной станице, и страшно, и неприлично поздно вечером возвращаться домой одной. Что о ней могут подумать? Особенно после того, как она всё время танцевала с одним и тем же кавалером. Таким настойчивым кавалером, сказала Лиля и кокетливо улыбнулась. И таким симпатичным, добавила девушка, не то зардевшись, не то надувшись, а потому и покраснев – от натуги. Разное могут подумать о девушке, в том числе – и не очень хорошее. А она – не такая. Лиля – честная девушка. Но это, без сомнения, он и сам мог заметить.

      Петрынченко только что-то невнятное мычал в ответ, а мысли его крутились вокруг одного, но об этом не принято говорит девушке в первый вечер знакомства. Честной же, порядочной девушке – в особенности. Он и слушал-то её вполуха. В голове громыхали колокола. Сердце рвалось из грудной клетки.

      “Вот, что значит – не практиковаться в отношениях с бабами. Теряю квалификацию”, – думал Петрынченко и тихая злоба к тёще, тестю и их дочери подступала к горлу. И обида – что так быстро он променял свободу на узы законного брака, который обещал так много, а дал – так мало, – обида больно глодала душу несчастного Петрынченко…

      Но долго предаваться рефлексии Петрынченко не пришлось: они дошли до хаты новой пассии Петрынченко. Южная, роскошная ночь обнимала их. В близком проулке, в густой тени дикорастущего абрикоса – жердели – обнаружилась лавочка, которая, казалось, так и звала присесть на неё. Втайне надеясь на согласие, но допуская, что юная обольстительница может и отказаться, Петрынченко предложил Лиле продолжить интересное общение на такой удобной лавочке. Не особенно ломаясь, Лиля предложение приняла.

      Они присели. Помолчали. Понимая, что молчать нельзя, а нужно говорить, и неважно, что говорить, но чувствуя, что слова куда-то подевались, Петрынченко, допуская, что может этим всё испортить и вспугнуть девицу, дал волю рукам…

      И не встретил ни противодействий, ни возражений. Это вдохновило его. Он решил действовать, хоть и не без осторожности, но настойчиво.

      И получил в этом полное содействие. Ещё не веря в удачу, но предчувствуя сладостный момент, осмелился на решительный штурм…

      И крепость пала… Как-то уж подозрительно быстро пала. Но об этом задыхающемуся от нетерпения Петрынченко думать уже было некогда. Петрынченко решил, что и незачем…

      Ещё не успев отдышаться, Петрынченко услышал в некотором отдалении нечто, похожее на сопение, а потом и чей-то женский голос тихо, но настойчиво позвал:

      – Ли. Ля.

      – Ма-ам, – отозвалась девица.

      И после небольшой паузы добавила:

      – Щас. Иду.

      Наскоро натянув трусы и одёрнув подол платья, деваха заспешила домой. Петрынченко, понимая, что вечер наслаждений, удовлетворив его самые смелые ожидания, подошёл к концу, а потому не нужно искушать судьбу без нужды, деланно попытался продлить свидание, но Лиля заявила шёпотом, что этот вечер – отнюдь не последний, а лишь прекрасная прелюдия будущих отношений, но что мать, “если что”, то её, Лилю, “убьёт”, так как в их семье приняты строгости, потому нужно идти домой, ни минуты не медля, а вот завтра... А завтра будет день, будет и пища.

      Из темноты послышался повторный тихий призыв:

      – Ли-иль.

      А Лиля недовольно отозвалась:

      – Ну, мам. Щас. Уже иду.

      И упорхнула, прелестница.

      А счастливый, улыбающийся полупридурковатой улыбкой, Петрынченко заспешил в станичную гостиницу, где ожидал отчёта Иванчука о том, удалось ли тому достать самогон и в достаточном ли, на первое время, количестве.

      Всё время пути до гостиницы Петрынченко счастливо улыбался. И немудрено, ведь принятые им на весь полугодовой период практики программы: минимум и максимум, – начали воплощаться в жизнь в первый же день. Приятно, чёрт его возьми, убедиться в том, что планов громадьё оказалось не волюнтаристской замашкой, а реальной оценкой сил, а доказательство его мужской состоятельности и неотразимости, полученное им в первый же вечер знакомства, приятно грело душу и тешило мужское тщеславие.

      В гостиничном номере его ждал и второй приятный сюрприз: Иванчук не только достал самогон в количестве достаточном для первого возлияния, – трёхлитровый баллон чистого, как слеза ребёнка, первача, но и сообщил, что обнаруженный им источник вожделенного горячительного обилен неиссякаемой влагой, отпускаемой отнюдь не по кусающимся ценам. Стало ясно, что в первый же вечер выполнена не только программа-максимум, но и программа-минимум может быть не только выполнена, но и многократно перевыполнена.

      Да, что ни говори, но трудно было бы возразить, после всего случившегося, что жизнь – удалась. Ещё как удалась!

     Первые три-четыре рюмки, выпитые Петрынченко, ещё как-то остались в памяти, а уж последующие рюмки смешались в голове у парня, тем более, что пили самогон отнюдь не рюмками, а гранёными стаканами, правда, наливая в них живительную влагу, вопреки народной мудрости, не до самых краёв. Неудивительно, что Петрынченко очень скоро стало так хорошо, что утром Иванчук, поднявшись с постели, с большим трудом приведя себя в полувертикальное положение, попытался, было, разбудить дружка, но сразу понял, что дело это – безнадёжное. Кое-как позавтракав полустаканом тепловатой воды, так как даже думать о еде, после вчерашнего загула, было тошно, Иванчук отбыл на завод – проходить практику, оставив Петрынченко приходить в себя.

      Утро Петрынченко проспал, проспал он и полдень. И только начало второй половины дня ознаменовалось слабой попыткой Петрынченко проснуться. Это удалось не с первого раза. Глаза сильно резал пронзительный свет, врывавшийся в окно, волны тошноты накатывали крутыми валами, горячая и влажная постель всё норовила взметнуться под потолок, который никак не желал оставаться на месте и всё старался соскользнуть вниз и поменяться местами с полом, загаженным, после вчерашнего пиршества, окурками, огрызками мочёных яблок, хлебными крошками и шкурками от сала – словом, остатками того, что послужило нехитрой закуской к самогону.

      Но особенно странным, на фоне всего этого безобразия, выглядело огромное тёмное пятно, постоянно двоящееся, нависающее над Петрынченко и, самое ужасное, пытливо вглядывающееся в отчаянно пытающегося проснуться парня, изрядно вчера перебравшего. Разумеется, Петрынченко знал, что алкоголизм, вырастающий из обычного (бытового) пьянства, рано или поздно заканчивается тем, что в народе носит образное название “белая горячка”, а в медицине (вспомним, хотя бы, фильм Леонида Иовича Гайдая “Кавказкая пленница, или Новые приключения Шурика”) – латинское название delirium tremens, но никогда не думал, что она, пресловутая “белочка”, может настигнуть именно его – Петрынченко, да ещё так скоро. Ведь и пил-то он нечасто, и не сказать, чтобы уж очень много. С чего бы этому самому делирию приключиться с Петрынченко, да ещё в такой странной форме – огромного бесформенного тёмного пятна с глазами?

      А если так, то и бояться нечего. Но Петрынченко было всё равно страшно. Он зажмурился и попытался заснуть. Однако спастись от пятна с глазами, погрузившись снова в объятия Морфея, у Петрынченко не получилось: после вчерашнего запоя страшно хотелось пить и… Желание прямо противоположного свойства тоже не давало надежд на безмятежное продолжение сна. Вставать, хочешь – не хочешь, было нужно.

      Петрынченко попытался это сделать, но, потерпев неудачу, понял, что перебрал вчера гораздо сильнее, чем когда бы то ни было раньше. Словом, типичный случай, когда человек недоперепил: выпил, хотя и много меньше того, что хотел, но явно гораздо больше, чем мог. Петрынченко застонал, надеясь, что это поможет справиться с последствиями перепоя. Но стенание не помогло. Петрынченко пошевелился. Понял, что руки и ноги, хоть и не очень уверенно, но служат ему. Попытался открыть глаза. Это, в полной мере, не удалось, так как чёрно-оранжевые молнии ударили, через глаза, в мозг так, что крышка черепа едва не оторвалась и не улетела к чёртовой бабушке.

      Требовалось, следовательно, действовать хитрее. Петрынченко приоткрыл один глаз, держа другой сильно зажмуренным. Окружающие предметы, двоясь и плавая по комнате, стали быть более похожими на себя самих: вот окно с занавесями и шторой, через которые в комнату врывается яркое южное солнце; вот стол с мерзкого вида остатками вчерашнего алкогольного загула; вот кровати; вот стулья…

      На одном из них как раз и помещается загадочное, громадных размеров, тёмное пятно с глазами, пристально разглядывающими похмельного Петрынченко. Сделав над собой усилие и наведя фокус полузакрытого глаза на загадочное пятно, Петрынченко, не без удивления, понял, что так сильно смущающее его пятно – громадных размеров женщина (Иванчук, впоследствии, утверждал, что незваная гостья – преогромнейшая бабища), совершенно Петрынченко незнакомая, но в грубых чертах которой промелькнуло что-то где-то когда-то виденное Петрынченко. Пораскрыв глаз пошире, Петрынченко попытался припомнить, где бы он мог видеть незнакомку, но память решительно отказалась подсказать что-либо.

      Громадная женщина, увидев, что Петрынченко, хоть и не полностью, но вернулся к жизни, радостно заулыбалась, обнажив рот, набитый стальными, золотыми и скверного вида кариозными зубами.

      Фальшивая улыбка незнакомки очень не понравилась Петрынченко. Он, не видя возможности рационально объяснить появление женщины, подумал, было, что из-за его неявки на работу, администрация завода решила принять меры и… Приняла их, прислав на поиски загулявшего практиканта устрашающего вида даму. Но эта мысль, мелькнув в ослабленном самогоном мозгу Петрынченко, быстро испарилась. Другие мысли в голову Петрынченко прийти не пожелали. Он почёл за лучшее не насиловать свой интеллект, страдающий от похмелья, излишними попытками найти объяснение необъяснимому явлению, а потому стал ждать: того ли, что незнакомка окажется посталкогольным миражом и растает в душном воздухе комнаты, либо того, что женщина, буде она не фата-моргана, соизволит объяснить, кто она, зачем и почему. И по какому поводу.

      Время шло, незнакомка не рассеивалась в воздухе, что позволило сделать вывод, что она – не пресловутая фея Моргана, а реальная женщина. Из плоти и крови. Из очень обильной плоти, в которой заключалось, очевидно, большое количество крови, придававшей лицу женщины тёмно-свекольный (бурачный, как говорят у нас) цвет. И огромный размер женщины, и цвет лица, и лживо-приветливая улыбка, обнажавшая непривлекательные разнокалиберные зубы, – всё очень не понравилось Петрынченко. Он слегка заёрзал в постели. Очень хотелось пить, место отдохновения, благоухавшее сомнительными ароматами во дворе, манило не меньше, чем графин с водой, соблазнительно стоящий на столе, незнакомка, пристально глядящая на Петрынченко, страшно конфузила его стыдливость. Тем более, что Петрынченко не знал, в какой степени раздетости пребывает. Молчание становилось невыносимым и Петрынченко, дабы положить начало диалогу, попытался откашляться.

      Пересохший рот, с запёкшейся слюной, как выяснилось позднее – коричневато цвета, не позволил ему сделать это. Кроме того, попытка откашлятся отозвалась ударами острой боли в голове.

      Видя, что Петрынченко пришёл в себя, но пришёл не весь и прибытие остальной части задерживается на неопределённое время, незнакомка решила прервать затянувшееся неловкое молчание и, растянув ярко и неаккуратно накрашенный рот в улыбку совсем уж чудовищного вида, поприветствовала Петрынченко такой фразой:

       – Ну, здравствуй, сынок!

      Если бы Петрынченко ударили, и ударили бы как следует, чем-нибудь тяжёлым по голове, то и тогда его потрясение не было бы столь ошеломительным. Вот, оказывается, как сходят с ума, как настигает человека эта чёртова “белочка”. Не узнать свою маму – что может быть страшнее?

      – Вы – моя мама? – пискнул Петрынченко и чуть не заплакал от того, что страшное видение претендует на то, чтобы он признал в нём маму.

      – Конечно, – отозвалась женщина и у Петрынченко всё похолодело внутри.

      Женщина подтвердила свои притязания на то, что она – мать Петрынченко, а это могло означать только одно: он сошёл с ума.

      – Конечно, – повторила женщина, – мама жены – это, как ни крути, тоже мама. Вторая мама. А это значит, что ты – мой, можно сказать, сынок.

      – Мама чьей жены? – Петрынченко стал догадываться, что женщина – сумасшедшая, но окончательный вывод делать поспешно не стал.

      – Твоей жены, – говоря убедительным голосом, пояснила женщина.

      Сначала Петрынченко даже обрадовался: женщина оказалась не его мамой, сынком она его назвала фигурально. Это значило, что он не сошёл с ума. Да, это порадовало Петрынченко. Но сразу же Петрынченко и огорчился: воля ваша, но женщину, сидящую напротив него и называющую его зятем, следовательно, являющуюся его тёщей, Петрынченко видел в первый раз в жизни. И хоть и в лице самозванки, и в голосе, Петрынченко уловил, как будто бы, знакомые черты и нотки, но, хоть режьте, хоть убейте, но сидящая рядом с Петрынченко женщина – не его тёща. Да есть ли на Земле, да может ли быть, в принципе, хоть один человек, который не узнал бы свою тёщу? Но женщина твёрдо, голосом не терпящим возражений, заявила, что она – тёща Петрынченко. Получается, что, всё-таки, он, как ни крути, сошёл с ума. Так получается?

      Женщина, увидав, что Петрынченко рассматривает её не без ужаса во взгляде, поприветствовала его ещё раз:

      – Ну, здравствуй, дорогой зятёк!

      Петрынченко, видя, что сумасшедшая – настойчивая и просто так от неё не отделаться, пискнул повторно:

      – Вы – моя тёща?

      – Да, – одаривая Петрынченко плотоядной улыбкой осчастливила его ответом женщина, – твоя. Ты рад?

      “Я убит”, – мог бы ответить Петрынченко, но он ответил иначе:

      – Нет. Вы – не моя тёща. Вы не можете быть моей тёщей.

      – Ну, ну, ну, – закачала головой женщина, – даже и не надейся. Ну, ну, ну. Твоя. Тёща. Тебе повезло. Что я – твоя тёща.

      Настойчивость самозванки стала раздражать Петрынченко, его даже в жар бросило от накатившей злости, а липкий пот мелким бисером покрыл его с ног до головы.

      – Нет! Вы – не моя тёща.

      Но самозванка отрицательно закачала головой, обнажила в улыбке разнокалиберные зубы:

      – Не-е-е-э-эт, д-да-ара-агой мой, нет. Не выйдет. Сказано зять, значит, – зять. И всё тут. Точка!

      Всё это было очень, очень странным. Но должно же было быть и объяснение всей этой фантасмагории. Не могло же быть, что совершенно незнакомая, никогда ранее им не виденная, женщина так уверенно говорит, что является его тёщей. Если это действительно так, то приходится признать, что Петрынченко, всё же, сошёл с ума. Или женщина – сумасшедшая.

      Петрынченко понял, что ему не просто не по себе, ему страшно. Он один, совершенно разбитый после вчерашнего загула, лежит под намокшей от пота простынёй, а напротив него сидит женщина огромных размеров и эта женщина – сумасшедшая. Что делать?

      Петрынченко стал вспоминать, что нужно делать, если ты станешь объектом внимания и бреда, или – бредового внимания, сумасшедшего. Стал вспоминать и вспомнил, что не знает, как вести себя в такой ситуации. Но что-то делать нужно же. Ведь невозможно всю жизнь лежать под простынёй, беспомощно взирая на безумную. Петрынченко решил действовать, но действовать нужно было начать осторожно. И он тихо спросил:

      – Почему же Вы думаете, что я ваш зять, а Вы – моя тёща?

      Женщина перестала улыбаться, грозно нахмурилась и повысила голос:

      – Ты это брось. Даже не думай. Со мной это не пройдёт. Со мной не забалуешь. Ясно тебе?

      Странные, отрывочные пояснения безумной, как ей должно было показаться, немного пролили света на всю эту тёмную историю. Незнакомка говорила так, как если бы имела на Петрынченко какие-то права, но какие это права и когда она ими обзавелась, решительно нельзя было догадаться, а потому её ответ ещё больше запутал положение дел: по-прежнему было неясно, почему же незнакомка претендует на звание его тёщи, но если она – не тёща, то что именно дало ей право утверждать эту глупость.

      – Что ясно? Что ясно-то? – настойчиво, но мягко, чтобы не разозлить безумную, переспросил Петрынченко.

      Женщина, видя, что Петрынченко действительно не понимает, в чём дело, отнесла это непонимание на счёт похмелья, решила немного смягчить тон, снова улыбнулась отвратительной улыбочкой и сказала:

      – Да уж как не понять. Я – мама Лилечки. Или, может быть, скажешь, что не знаешь, кто такая Лилечка? Стаценко Лилия Васильевна? А я – её мама. Наталья Ивановна. Может, станешь отрицать, что провожал вчера девушку до хаты после танцев? Лилечку мою? Доченьку мою? Кровиночку? Может, станешь отрицать, что миловался с ней на лавочке? Может, ещё и не признаешь, что сорвал цветок невинности? Скажешь, что не было? Не было?!

      Из слов женщины Петрынченко стал, наконец, улавливать смысл и логику её поступка, но всё ещё не мог окончательно собраться с мыслями, но, по крайней мере, разъяснилось то, что черты женщины показались ему как бы знакомыми, а объяснилось это просто – в расплывшихся, от времени и обильного питания, чертах лица он уловил отдалённое сходство с чертами лица вчерашней его пассии, а голос женщины он и вовсе слышал вчера, когда акт скоротечной любви уже кончился; а женщина, улыбаясь, фальшиво и настороженно, стала вглядываться внимательнее в Петрынченко, стараясь уловить, что у того на уме, продолжила:

      – Так что вот так: если уж ты человек порядочный, а ты – человек порядочный, ведь ты же – порядочный человек? – то ты должен жениться на Лилечке. Она – девушка честная, уж я её такой воспитала. Мы – люди простые, но честные. Нечего честную девушку портить, жизнь ей ломать. И то сказать: погулял, сорвал невинность, похитил девичью честь. Так что в кусты удрать не удастся. Не таких мы нравов. Тебе же и лучше будет, если женишься: честным пирком, да за свадебку. А мы уж, так и быть, всё организуем. Колхоз поможет. Родня. Соседи. Все помогут. Да у нас уж и готово, почитай, всё: и выпивка, и приданое, и платье... Только заявление в загс подать. Вот и всё, что от тебя требуется. Всё остальное мы берём на себя. Тебе и потратиться на свадьбу не придётся.

      Женщина, казалось, будет говорить ещё очень долго. Петрынченко слушал её и сложная гамма чувств охватила его. Во-первых, радость, что он не сошёл с ума, не допился до чёртиков, и женщина, сказавшая, что она – его тёща, хотя на его тёщу нимало не похожа, действительно не его тёща. Во-вторых, облегчение от того, что женщина – тоже не сумасшедшая, коль называет его своим зятем, в то время, когда он не зять. То есть – зять, но не её зять. Но, в-третьих, озабоченность от того, что вчерашнее приключение имеет столь быстрое и столь радикальное продолжение.

      И Петрынченко перебил женщину:

      – Но я не могу жениться на Вашей дочери. Сейчас – никак не могу. Совершенно никак.

       – Что это значит – не могу? Что значит – никак? Шутки с тобой, что ли, тут шутить будем? – женщина явно стала свирепеть, услышав от Петрынченко слова отказа жениться.

      – Не могу жениться, потому что я – уже женат. У меня уже есть жена.

      Сказав это, Петрынченко почувствовал некоторое облегчение. Ему даже захотелось, мгновенно, переместиться из гостиничного номера станицы в город и оказаться рядом с женой. И даже молочный запах вдруг показался ему желанным. И он пискнул дополнительно:

      – Да, я женат. У меня уже есть жена. И маленький ребёнок. Грудничок.

      Женщина побагровела лицом и страшно взревела:

      – Не ври мне! Вот только не ври мне! У тебя этот номер не пройдёт! Второй раз я осечки не позволю!

      И с этими словами она взвилась со стула, а Петрынченко от ужаса зажмурился, потому что ему показалось, что женщина набросится на него и станет рвать его в мелкие клочья. А ещё Петрынченко поразила фраза про то, что данная осечка – его нежелание, то есть невозможность, жениться – уже вторая. Что это значит – вторая? А первая? Когда была первая?

      – Нет! – орала женщина – Говорю: нет! Не выйдет! Не обманешь! Не соскочишь! Не улизнёшь! Я проверю! Я всё проверю! Я лично проверю! Прямо сейчас и проверю!

      С этими словами женщина фурией заметалась было по комнате, тяжело дыша, но быстро совладала с собой, сообразила, что нужно делать и сделала: заглянула под кровать с лежащим на ней Петрынченко, выхватила оттуда дорожную сумку, – Петрынченко даже показалось, что несостоявшаяся тёща этой сумкой начнёт лупцевать его, – но бить ею Петрынченко не стала, а вывалила на стол, прямо в остатки вчерашнего пиршества, содержимое сумки. Среди бесстыдно вываленных вещей мужского интимного туалета и тёплых, захваченных “на всякий случай”, вещей мелькнула серпасто-молоткастая “краснокожая” книжица.

      Рассвирепевшая фурия (или гарпия, отметим, что Петрынченко, как и его дружок Иванчук, слабо разбирался в тонкостях религий мира) схватила паспорт, и Петрынченко подумал, что мстительная женщина тут же и порвёт его в мелкие клочья, а потом, чего доброго, заставит Петрынченко съесть, ничем не запивая, осквернённый дубликат бесценного груза. Но и это женщина делать не стала, а лишь перелистала, безжалостно сминая листы, паспорт, пока не дошла до странички с отметкой о семейном положении, где и обнаружила штамп загса о регистрации брака. Увиденный штамп взбесил женщину и она трубным гласом взревела:

      – Ах ты, паразит! Ах ты, сволочь! Не соврал, гадёныш, не соврал. Действительно: женат!

      Как ни чувствовал себя плохо Петрынченко, как ни страдал после “вчерашнего”, но слова женщины кольнули его незаслуженной обидой: Петрынченко не соврал, а женщина от этого бесится и называет его гадёнышем. Неужели было бы лучше, если бы Петрынченко соврал, скрыв факт своего состояния в законном браке? Но кто поймёт женскую логику? Уж не Петрынченко, да ещё – в его теперешнем состоянии. Это – точно.

      А несостоявшаяся тёща продолжала неистовствовать, вопя:

      – У тебя, может быть, ещё и ребёнок имеется?

      “Вот ты о чём думаешь, когда со мной разговариваешь? Я ведь сразу, чётко и недвусмысленно, сказал, что и женат, и ребёнок имеется. Ты о чем думала? Ты как слушала? Ты чем слушала?” – подумал Петрынченко, но вслух говорить такое поостерёгся, сказав, но, правда, не без обиды в голосе:

      – Так я же сразу так и сказал, что не только женат, но и ребёнок у меня есть.

      – Ребёнок! – продолжала вопить женщина. – Ребёнок! Если бы не ребёнок! Ещё бы ничего! Всё бы ничего! Всё бы ещё ничего! Если бы не ребёнок! Можно было бы развестись! Можно бы вас было развести! Тебя развести! С женой развести! И на Лилечке женить! Но ребёнок! Ребёнок! Алиментщик нам не нужен! Нам такой муж и зять и даром не нужен! Не нужен ты нам такой! Не нужен!

      “Ну, не нужен, так и скатертью дорожка”, – подумал Петрынченко, но ничего не сказал, предпочитая не ввязываться в бессмысленную дискуссию с разгневанной фурией-гарпией, а женщина кричала:

      – Да за что же мне это? Ну, почему? Не повезло! Снова не повезло! Так не повезло! Что ж его делать, чтобы, наконец-таки, повезло?

      Рассерженная женщина с силой швырнула паспорт в лицо Петрынченко, тот звонко шлёпнул, угодив в лоб, – Петрынченко не преминул отметить, что хорошо, что паспорт не угодил ему уголком в глаз, не добавил к гетеротропии ещё и кривоглазость, – отлетел в сторону, а женщина метнулась к двери, рывком её распахнула и выбежала в коридор.

      – Дверью могли бы и не стукать, – сказал вслед женщине Петрынченко, но так, чтобы она не услыхала и не вернулась бы, чего доброго.

      Но женщина не услышала замечание Петрынченко, так как, несясь по коридору, продолжала, уже не так громко и почти бессвязно, выкрикивать что-то, из чего можно было разобрать отдельные слова:

      – Не нужен… такой… такой не нужен… алиментщик… алиментщик не нужен… ой, не повезло… ой, как снова не повезло… Снова мне не повезло!.. Алиментщик… Не нужен… Алиментщик не нужен…

      Как и почему не повезло несостоявшейся тёще, Петрынченко даже и не пытался понять, радуясь тому, что оказался, в конце концов, не нужен Фурии Гарпиевне. Он сполз с кровати, понял, что всё ещё слаб после алкозагула, но может передвигаться самостоятельно, хоть голова и кружится, натянул штаны и, пошатываясь, поспешил в туалет…

      Вернувшись, вскорости, в комнату, Петрынченко попытался утолить жажду, понял, что похмелье дарит его повторным опьянением. Но всё равно Петрынченко попытался взять себя в руки и решить, что же ему делать дальше.

      Нужно было пойти на завод. Петрынченко решился, было, на это, но понял, что, скорее всего, это ему ещё не по силам. А что делать? Может, позавтракать? Вернее, уже пообедать. Надо бы, да даже думать о еде неприятно.

      Петрынченко застыл посреди комнаты, покачиваясь от слабости, так и не решив, что ему делать. Он решил, что в случаях, когда не знаешь, что делать, не делай ничего, а уж Судьба сама всё устроит…

      В дверь постучали. Негромко, но властно. Стук вывел Петрынченко из сомнамбулического состояния.

      “Кто бы это мог быть? Комендант общежития? Ответственный за прохождение практики явился с проверкой? Так быстро? В первый же день? Не рановато ли?” – подумал Петрынченко, но так и не решил, кто бы это мог быть, но догадался, что, если открыть дверь, то можно это узнать наверное, а не теряться в догадках.

      Он нетвёрдой походкой подошёл к двери, приоткрыл её и увидел нескольких неизвестных ему мужчин среднего роста и среднего же возраста, с похмелья Петрынченко даже не понял, сколько их было, а мужчины внимательно и, Петрынченко показалось, что нехорошо, вгляделись в его лицо, после чего один из них, видимо, старший, спросил, и спросил так, как если бы предупредил, что врать в ответ не стоит, так как они это не любят:

      – Гражданин Петрынченко?

      – Я, – холодея, отчего-то, от ужаса (видимо, слово официальное "гражданин" подействовало так), признался Петрынченко, не имевшего ни сил, ни резона отречься от родового прозвания.

      Незнакомцы облегчённо вздохнули, а старший приказал:

      – В таком случае: собирайся, пошли с нами. И не вздумай дурить. Хуже будет.

      Старший говорил тоном не терпящим возражений, но Петрынченко, прежде, чем покориться, уже догадываясь, кто пришёл по его душу, всё же спросил:

      – Куда? И кто вы такие? И по какому праву?

      Старший, снисходительно усмехнулся, как бы признавая, что допустил отклонение от необходимых формальностей, пояснил:

      – Старший оперуполномоченный…

      И невнятно пробурчал и звание, и фамилию, ткнув в лицо Петрынченко удостоверением, которое Петрынченко даже и не попытался рассмотреть, так как окружающее стало расплываться, а свет – меркнуть в глазах.

      Петрынченко, прежде чем окончательно покориться неизбежности, ещё раз пискнул:

      – А… собственно, что… Что я сде…

      Но договорить сил уже не хватило.

      А старший оперуполномоченный уголовного розыска, как бы доброжелательно, пояснил:

      – У следователя всё узнаешь. Изнасилование несовершеннолетней – это тебе, голубчик, не фунт изюму. Это тебе боком выйдет.

      Второй из пришедших, из-за спины старшего, решил добавить общеизвестную истину:

      – За малолетку, паскудник, тебе влепят больше, чем она весит.

      Удивительная вещь – человеческое сознание: слова пошлой и слегка похабной истины и сам Петрынченко, когда он и его товарищи курили во дворе техникума на переменах, нередко говаривал, комментируя ту или иную очередную историю, не без мерзких подробностей излагаемую кем-нибудь из курящих (курцов, как называли они себя сами), но одно дело, смачно сплёвывая горьковатую от никотина слюну, комментировать полубаснословные истории, лениво излагаемые другими для развлечения скучающих от безделья товарищей, другое дело – влипнуть в такую историю самому, здесь уж не похихикаешь, но всё равно Петрынченко ухмыльнулся словам оперуполномоченного, но и ужаснулся тому, сколько ему, если верить банальной истине, “влепят” за несовершеннолетнюю Лилию – девушку высокорослую и дебелую. Да кто сказал, что она несовершеннолетняя? Ей же, по виду, все девятнадцать, если не больше.

      Петрынченко, вдруг, возмутился, но очень тихо:

      – Да кто сказал, что она несовершеннолетняя? Ей же, по виду, все девятнадцать, если не больше.

      – Не надо, парень. Вот только не надо это, паря. Раньше надо было думать, кому что есть, а кому – чего нет. И хватит разговаривать. Со следаком прокуратуры будешь разговаривать. Ему станешь объяснять, как с малолеткой… Как малолетку… Несовершеннолетнюю, то есть… Ну, ты понял. Ты и сам знаешь.

      – Прокуратуры следователю? – слабеющим голосом отозвался Петрынченко.

      – Ему, а кому же ещё. Подследственность прокурорская. Заявление от матери потерпевшей есть. Свидетельство о рождении – есть. Потерпевшая – малолетка, ну, то есть, несовершеннолетняя, как есть несовершеннолетняя. Всё чин-чинарём. По документам – несовершеннолетняя. И хватит распотякивать, пошли. И наш тебе совет, паря, не вздумай вилять. Не в твоих это интересах. Признанка – твоё спасение. Дашь полный расклад, получишь явку с повинной, тебе за неё, как говориться… полное признание своей вины, как говориться. На суде поможет: скидка, там, понимаешь, ниже низшего предела, понимаешь.

      Плохо помня, что было дальше, не пытаясь понять, что говорит старший, даже не вслушиваясь в отрывистые фразы, Петрынченко последовал за оперуполномоченными уголовного розыска, всё ещё не веря, что происходящее с ним, именно с ним и происходит, происходит наяву, а не во сне, не в алкогольном бреду…

                3               

      Девочка Лилия, с которой Петрынченко познакомился на танцах в вечер прибытия в станицу для прохождения практики на сахарном заводе, родилась крупной, здоровой и отличалась отличным аппетитом. Росла Лилия быстро, болела редко и родители не могли не нарадоваться на ребёнка.

      Родители девочки отличались крупными формами: оба рослые, дебелые… Лилин папа курил, иногда бросая пагубную привычку, но сразу же начинал толстеть. Пагубную привычку приходилось возобновлять, но всё равно Василий Степанович Стаценко толстел, от этого несколько огорчался, но, так как в их местности было принято считать, что хорошо, когда “визьмешь в руки, маешь – вещь”, то и огорчение быстро проходило. Мама Лили, Наталья Васильевна, и в девичестве отличалась крупными формами, а после родов её и вовсе “разнесло”. Курить в станице считалось признаком мужественности – для мужчин, и признаком распутства – для женщин, а потому женщины или старательно скрывали то, что “покуривают”, или и вовсе не курили. Лилина мама не курила, а потому ничто не сдерживало её рост в ширину. Вот мама Лили и росла, становясь, с годами, всё более и более похожей: сначала на гору мышц, потом – на гору мышц и сала, потом – на гору сала и мышц.

      Неудивительно, что у таких родителей и дочь удалась крупненькой, сдобненькой. Когда Лилю привели “первый раз в первый класс”, то родители других первоклашек, в несколько голосов, потребовали, чтобы “эту рослую третьеклассницу” не ставили в общий с первоклассниками строй. А Лиля, пожалуй, даже и среди четвероклассников не затерялась бы. Весной следующего года те самые родители, что возмущались 1Сентября, не без некоторого удивления заметили, что переходящая во второй класс девочка обнаруживает явные признаки полового взросления. Когда же девочка переходила в четвёртый класс, то уже без всякого удивления все заметили, что у ребёнка выросла грудь, на которую с завистью смотрят взрослые женщины и, не без вожделения, мужчины.

      Но, как оказалось, не только смотрят. И не только взрослые, но и несовершеннолетние, хотя уже и половозрелые мужчины. Сельский населённый пункт, даже если это и станица в несколько десятков тысяч человек населения, всё равно отличается той особенностью, что все знают всех и всё обо всех. Что ж удивляться, что очень скоро поползли по станице нехорошие слушки, что девочка Лиля – честная. Казалось бы, это странно, что именно такая девушка известна как честная, но горе то в том, что девушка Лиля была известна не как честная девушка, а честная… “давалка”. “Честная давалка” – что может быть хуже для репутации девушки в сельской местности?

      И скоро уже матери и отцу Лилии станичники перестали кривенько в спину ухмыляться, а ухмылялись, прямо глядя в лицо. И родителям Лилии стало ясно, что найти приличную партию для дочери среди станичных парней им будет не просто очень сложно, а и вовсе невозможно. К тому же Лиля стала погуливать и с приезжими: сахарный завод большой, и в станицу приезжали,для прохождения производственной и преддипломной практики, студенты высших учебных заведений, а также учащиеся техникумов и профессионально-технических училищ.

      “Ну, всё, теперь Лилечка пошла по рукам уже и у приезжих, у практикантов”, – стали шушукаться станичники – к огромному огорчению родителей Лилии. А Лиля, с которой давно уже не было сладу, не обращая внимания ни на пересуды, ни на материнские истерики, продолжала “ходить по рукам”. В станице даже поговорка возникла про то, что на загнивающем Западе есть публичные дома, а у нас, в станице, нет, да нам и не нужно – у нас Лилия есть – девушка для весёлых компаний.

      Сначала Наталья Васильевна Лилины загулы с приезжими восприняла как дополнительное огорчение, но скоро изменила мнение об этом, увидев в новом увлечении дочери возможность удачно разрешить сложившееся положение дел. Наталья Васильевна рассуждала так: приезжие о станичной Лилиной “славе” ничего не знают, а потому и навязать кому-нибудь из них “подпорченный товар” не составит особого труда. Правда, возраста, с которого Кодекс о браке и семье РСФСР разрешал вступать в брак, Лилия не достигла, но мама девушки знала, что в особых случаях органы местной власти имеют право снижать брачный возраст на два года. А ещё Наталья Васильевна слыхала, и слух этот оказался верным, что брачный возраст для девушек, проживающих в республиках, начинающихся на букву Уу, то есть на Украине и в Узбекистане, установлен в семнадцать лет. Посчитав, что два года нужно “отбрасывать” именно от семнадцати лет, Наталья Васильевна, хоть дело было ни на Украине и не в Узбекистане, ошибочно, посчитала, что всего возраст для заключения брака может быть снижен до пятнадцати лет[13].

      Наталья Васильевна решила не ждать, пока Лиля, до совершеннолетия, “принесёт в подоле”, так как упорно придерживалась мнения, что Лиля обязательно забеременеет задолго до совершеннолетия, а взять дело в свои руки. С этой целью Наталья Васильевна очень серьёзно поговорила с дочерью, которая выслушала маму с полным равнодушием, и объяснила, что, “хоть мы и не мичуринцы, но мы не можем ждать милостей от мужской природы, взять их, то есть мужиков, вернее, одного из них, – вот в чём состоит наша задача”.

      Разработали план: Лиля ходит, как можно чаще, на танцы и старается познакомиться с кем-нибудь из приезжих; познакомившись – старается затащить жертву в постель (эта часть плана Лиле особенно пришлась по нраву); после этого в дело вступит Наталья Васильевна – мягко, по-женски, объяснит соблазнителю девичьей неопытности, как должен поступить коварный обольститель, если он – честный и порядочный (а ведь он же – честный и порядочный?) человек; если же жертва окажется неподатливой на мягкую силу, то в дело вступит Василий Степанович, который, как раз к случаю, в очередной раз бросил курить, а потому разъелся до размеров гигантских, внушающих уважение окружающим своими габаритами, да к тому же и стал раздражителен от того, что “после сытного обеда, по закону Архимеда, трэба покурити”, а он не может, так как легкомысленно бросил свою пагубную привычку.

      Хитроумный план Натальи Васильевны оказалось, на удивление, легко претворить в жизнь: легкомысленная жертва прелестей несовершеннолетней обольстительности и затейливого ума её мамы попалась в расставленные сети очень быстро. Учащийся одного из профессионально-технических училищ – пэтэушник, как стало принятым называть их, – польстился на обильные прелести несовершеннолетней честной девушки Лилии и вскорости был принят в доме своей возлюбленной, а там уж и переехал из гостиницы в хату своей пассии на правах будущего зятя.

      Пэтэушник, казалось, нашёл своё счастье: умыт, обстиран, накормлен и на пышные перины спать уложен. Василий Степанович хотел, было, особенно не афишировать сожительство своей дочери до официальной церемонии бракосочетания, но Наталья Васильевна, счастливая столь быстрым претворением в жизнь своего плана, не желала ничего слушать и всей станице сообщила, что вот, мол, вы все думали, что Лилечка – пропащая душа, а она не только удачно замуж выходит, но и за человека не простого, а городского, да ещё и студента. То, что студент, на самом деле, был учащимся ПТУ, Наталья Васильевна считала уточнением несущественным – из разряда мелочных придирок станичных завистников.

      Пэтэушник, живя у “Стаценок”, как говорят в станице, катался, как сыр в масле, Лиля готовилась стать замужней несовершеннолетней матроной, родители честной девушки, чтобы всем утереть нос и позатыкать рты, готовились к пышной свадьбе, заготавливая выпивку и то, чем самогон можно жирно закусить… Словом, и платье шилось белое, пока цвели сады. Сады, впрочем, уже давно не цвели, так как лето было на исходе, но зато цвела, пуще любого сада, сама Лиля, и даже Наталья Васильевна, не пряча счастливых глаз, готова была плакать от радости… Но… Вот всегда это пресловутое “но” влезает в любую историю. В известной песне в похожей ситуации “красивая и смелая дорогу перешла”. Вот и в нашей истории свадьбы не случилось. Правда, никакой красивой и смелой разлучницы не случилось.

      А случилось, что однажды зять-пэтэушник, давно уже перешедший из категории женихов потенциальных в категорию женихов будущих, почти настоящих, уйдя утром на завод для прохождения практики, вечером домой к Стаценкам не вернулся. Не объявился он и утром. Словом, пропал. Как в воду канул.

      Наталья Васильевна не стала испытывать судьбу и дожидаться очередного вечера, а, будучи женщиной деятельной и решительной, направила стопы прямиком в общежитие, где и узнала, что пропавший зять, как и остальные пэтэушники, из гостиницы “съехал”. Охнув и схватившись за сердце, Наталья Васильевна бросилась на завод, где охнула и схватилась за сердце вторично, так как узнала то, о чём уже и так догадалась – практика у учащихся ПТУ закончилась, а потому они и отбыли из станицы. Заявив, что она, Наталья Васильевна, женщина и мать – слабая женщина и убитая горем мать, она узнала, в каком именно ПТУ учится лукавый обольститель и несостоявшийся зять.

      Взяв отгулы, Наталья Васильевна ринулась в город, нашла нужное ей ПТУ, но и здесь сбежавшего квазизятя не нашла. Оказалось, что ему этой весной исполнилось восемнадцать лет, но в весенний призыв он в Армию призван не был из-за отсрочки, предоставлявшейся учащимся профессионально-технических училищ, а потому руководство ПТУ позволило призывнику-недозятю защитить дипломный проект в ускоренном и весьма щадящем режиме, чтобы военкомат мог выполнить очередной “план по призывникам”.

      Ещё не веря в то, что коварный недозять смог спастись от её хитромудрого плана, Наталья Васильевна ринулась в военкомат, где, как бы в сюрреалистическом кино, увидела отходящий на девятый километр, на городской сборный пункт, автобус, в котором пьяно горланили стриженные под Котовского ребята, среди которых она увидела и своего бегунца. Оставалось только, в бессильной злобе, плюнуть в разрушителя женского счастья.

      И Наталья Васильевна плюнула, жалея, что план, столь блистательно задуманный и почти воплощённый в жизнь, провалился, но больше жалея о том, что стекло в окне автобуса спасло новобранца от слюны разгневанной женщины, которая была уверена, что ненависть к парню придала её слюне силу змеиного яда, способного не только смертельно отравить негодяя, но сжечь его до тла. Автобус унёсся вдаль, а несчастная мать обманутой девушки осталась оплакивать горе утраченных надежд.

      Простояв немало времени на том месте, где окончательно рухнули мечты удачно сбыть Лилечку с рук, проклиная коварного обольстителя и желая ему хлебнуть сполна горя армейской дедовщины, а потом попасть в ограниченный воинский контингент, исполняющий интернациональный долг в Демократической республике Афганистан, Наталья Васильевна, прибитая горем, но несломленная, вернулась домой, где стала думать, как выйти из создавшегося положения.

      Ждать сбежавшего в Армию парня было решено считать нецелесообразным. Поэтому нужно было или придумать новый план, или хорошенько модернизировать старый, едва не увенчавшийся успехом. Новый план не придумывался, а потому пришлось улучшать тот, что был. И Наталья Васильевна смогла его улучшить. Она решила, что Лиля будет продолжать походы на танцы, правда, так как осень внесла свои мокрые и прохладные коррективы и танцплощадку закрыли до весны, то и походы нужно было продолжить следующей весной, чтобы заарканить другого приезжего, но уж его-то не упустить легкомысленно.

      Поняв, что ничего не изменилось со времён Адама и Евы, и мужчины, сколь падки до женских прелестей, столь же и склонны сбегать от ответственности, Наталья Васильевна решила подстраховаться: как только клюнет кто на её доченьку, сразу же “заявить на него”, а попросту подать заявление об изнасиловании несовершеннолетней глупышки. Далее – смотреть по обстоятельствам: если согласится жениться и не сбежит, то тогда пойти и “забрать заявлении назад”, но не ранее того, как служащая загса провозгласит о создании новой советской семьи; если откажется или иначе как станет отвиливать, то пригрозить уголовной ответственностью; если же и это не возымеет действий, то тогда, – сам виноват, – “дать заявлению законный ход”.

      Рассмотрев план и обсудив его со всех сторон, Наталья Васильевна признала план блестящим, а кума, привлечённая по такому случаю к семейному совету, подтвердила, что с начала времён никто не придумывал плана лучше. Осталось только дождаться весны, но и зимний сезон не спать, а искать возможность поймать в расставленные сети вожделенную добычу – приезжего практиканта. Но до весны ничего путного не попалось. Да и сам низкий сезон не располагал к амурным шурам-мурам.

      Весна пришла по расписанию и скоро уже танцы возобновились. Правда, за зиму, даже и среди приезжих, распространился слух, что в станице есть одна искательница мужей, с которой нужно держать ухо востро. Следовало действовать с хитростью: арканить добычу среди вновь прибывших и до того, как молва предупредит жертву о расставленных ловушках.

      Поэтому Лиля и накинулась на рыжего косоглазого невысокого парня, почувствовав свежатину. А тот сразу же пошёл на контакт и так охотно, что довести дело до логического конца не составило большого труда.

      По совету мамы Лилия повыспросила у парня, кто он, откуда, где учится и служил ли в Армии. На этом Наталья Васильевна настаивала особо. Лиля и выяснила, что Петрынченко – учащийся (Петрынченко сказал, что он – студент) техникума (не какой-то там пэтэушник, как сбежавший неудавшийся муж), что учится на престижном отделении “эксплуатация автоматических устройств в пищевой промышленности”, то есть, на профессиональном жаргоне – будущий “киповец”[14], а в Армии он уже отслужил, отдал, как говорится, почётный долг Родине.

      Всё, как говорится, складывалось как нельзя лучше. За вернувшейся с танцев парочкой Наталья Васильевна наблюдала из укромного укрытия во дворе. Видно ей было плохо, да и демаскировать себя было нельзя, поэтому Наталья Васильевна вела себя сверхосторожно, но характер звуков: ахов, охов и вздохов, – раздававшихся с лавочки, не оставлял сомнений в том, что дичь в капкан попалась. Решив, что Лиля дело сделала, Наталья Васильевна подала властный голос, а вскорости прибежала и Лилечка. Наталья Васильевна накинулась на неё с вопросами.

      По внешнему виду и так было понятно, что Лиля завлекла парня в ласковые сети, но что это за парень, было неясно. Лиля стала рассказывать, и чем больше она говорила, тем больше Наталья Васильевна поздравляла себя с тем, что на этот раз повезло: парень в Армии отслужил, так что улизнуть, буде он и попытается, не удастся; по словам Лилии, парень – “лошок” (Лиля приняларассеянный взгяд косоглазого Петрынченко за проявление беззащитной инфантильности); при этом он не пэтэушник, как сбежавший жених, а “студент”. Словом, Петрынченко оказался женихом завидным.

      – Всё, – заявила Наталья Васильевна, – надо брать его тёпленьким. Он ещё и проснуться не успеет завтра, а я уже подам заявление об изнасиловании малолетки. Теперь уж я оплошности не допущу, теперь уж наша рыбка с крючка не сорвётся. Теперь уж дело обделаю с гарантией. Не открутится, паразит, от свадьбы, не сбежит. От милиции не сбежишь. Не захочет сидеть по стыдной статье, женится, никуда не денется.

      – Мам, – прогудела Лиля, – а, может, не надо. Я ведь сама дала. Стыдно заявлять. Все знать будут. И смеяться.

      – Раньше надо было думать, – авторитетно парировала Наталья Васильевна, – что стыдно, что не стыдно, когда давала всем, кому ни попадя. А теперь о стыде думать поздно. И так все о тебе всё знают. Ты думаешь, мне приятно, что мне в спину шепчут, а иногда и громко говорят, что я – мать честной давалки. Он, паразит, теперь мне за всё ответит: за все мои ночи бессонные, за все шипения в спину, за все косые взгляды. Он мне за всех ответит. За всех, кто совал в тебя свои…

      Последние замечания, как нетрудно догадаться, относились к Петрынченко, которому судьбой и замыслом Натальи Васильевны было уготовано ответить за всех тех, кто бессовестно и бесплатно насладился честной девушкой Лилией, да и был таков.

      Утром, ещё свет только забрезжил, Наталья Васильевна, заранее подкованная в хитросплетениях юридической премудрости, почерпнутым у всезнающей кумы, поспешила на приём в районную прокуратуру и записалась на приём к помощнику прокурора – уже немолодой, с обесцвеченными волосами и тусклым взглядом много чего повидавшей в этой жизни женщины. Та выслушала Наталью Васильевну, приняла заявление и сразу же сообщила, что доложит прокурору, а Наталье Васильевне предложила “обождать” в коридоре. Вскорости женщина вернулась и сообщила, что её ждёт прокурор.

      Прокурор, глядя мимо Натальи Васильевны и не очень старательно делая вид, что читает листок с заявлением о факте изнасилования, заставил заявительницу ещё раз повторить свои показания, лениво и невнимательно выслушал её, а потом разразился речью, изобилующей казёнными и юридическими штампами о том, что Партия и Правительство, на нынешнем этапе строительства коммунизма, особенно уделяют… Партия уделяет особоенное… уделяет особое внимание нравственному облику нового поколения строителей коммунизма, воспитанию этого поколения в духе строителей коммунизма… а также и особое внимание… Партия и Правительство уделяют, в свете последних постановлений Пленума, особое внимание защите советских граждан от всё ещё, кое-где у нас порой, имеющихся нарушений социалистической законности, особенно нетерпимых при строительстве коммунизма на современном этапе… а также и соблюдению социалистической законности всеми гражданами и организациями… на нынешнем этапе строительства…

      Утомив, себя и Наталью Васильевну, прокурорской речью, произнесённой экспромтом, прокурор сообщил заявительнице, что её уже ждёт следователь, к которому ей и следует идти.

      Следователь, мужчина немолодой и тоже, судя по всему, немало чего повидавший на своём веку, принял Наталью Васильевну, предупредил об уголовной ответственности за заведомо ложный донос и… Дело закрутилось-завертелось. Но это уже Наталью Васильевну мало интересовало, её уже неодолимо тянуло в заводоуправление, где она надеялась получить все необходимые ей сведения о Петрынченко.

      Там выяснилось, что Петрынченко на работу не вышел, но его дружок Иванчук пояснил, что Петрынченко, “после вчерашнего”, спит беспробудным сном в гостинице. Наталья Васильевна поспешила туда и, после небольшого препирательства с комендантом, проникла внутрь и ввалилась в комнату, где и застала Петрынченко в самом жалком, “после вчерашнего”, состоянии. Поняв, что разбудить Петрынченко нет никакой возможности, Наталья Васильевна принялась терпеливо ждать, плотоядно облизывая постоянно сохнущие губы.

      То, что Петрынченко, особенно “после вчерашнего”, сразу же согласится на предложение жениться на малознакомой девахе, Наталья Васильевна, конечно же, не рассчитывала, ведь и она, а не только прокурорские, кое-что повидала в этой жизни. Не то, чтобы лиха хлебнула, но бывало всякое: Василий Степанович и пил безбожно, и мог, при возможности, и пригульнуть (другое дело, что Наталья Васильевна мужу возможности пригульнуть не предоставляла никакой) – как и всякий мужик. Да и женился Василий Степанович, а тогда – просто Васька, на ветреной (и тоже способной, при всякой возможности и без оной, пригульнуть) Наташке не без помощи её двоюродных братьев… Но то давние и не относящиеся к делу истории, покрытые пылью прошедших лет.

       Но то, каким именно образом Петрынченко станет отнекиваться, Наталья Васильевна, конечно же, предвидеть не могла. Про то, что нужно, прежде, чем, как сказала Наталья Васильевна, расщапериваться, узнать, служил ли парень в Армии, она Лилю предупредить успела, но что про женатость тоже нужно полюбопытствовать, предупредить не догадалась. Вот Лиля и не поинтересовалась, женат ли, свободен ли её избранник, прежде, чем доверить свою неопытность коварному соблазнителю. Кто ж его знал, что дело может обернуться и так?

      Выплеснув первый взрыв негодования на женатого подлеца, Наталья Васильевна ринулась в прокуратуру. Ничего не видя перед собой ворвалась в кабинет следователя и с порога выпалила:

      – Не надо! Не нужен! Нам такой не нужен!

      Посмотрев на Наталью Васильевну поверх очков, следователь резонно переспросил:

      – Что не надо? Что не нужно? И кто не нужен? И какой не нужен? И кому не нужен? Вы, собственно, о чём речь ведёте, гражданочка?

      Наталья Васильевна устало повалилась на стул, отдышалась тяжело и удовлетворила любопытство непонятливого следователя:

      – Не надо нам заявления об изнасиловании. Не нужен нам этот, как его там, Петрынченко. Не нужен женатик. Петрынченко – женатик. У него и ребёнок есть, так что, если его и развести с прежней женой, то это будет алиментщик. А нам такой не нужен: женатик, алиментщик. Словом, я пришла забрать своё заявление.

      – Так, – стараясь говорить веско, начал следователь, – то есть, как это – забрать? Что значит – забрать? Заявление подано,уголовное и дело я уже успел возбудить и зарегистрировать, так как всё ясно и понятно: Вы же сами подтвердили, что видели всё своими собственными глазами и слышали всё. И характер услышанных Вами звуков не оставляет вариантов для сомнений. Так что мне даже неважно, признает ли или нет, а он, уж Вы мне поверьте, признает свою вину, чтобы расследовать дело и направить его в суд. Вы теперь обеспечьте мне, как я Вас и просил ранее, явку дочери для допроса потерпевшей: Ваши показания, её показания, признание насильника, экспертизы, кстати, для проведения экспертизы не забудьте предоставить следствию нижнее бельё потерпевшей и платье, в котором она была с насильником – всего этого более, чем достаточно, для направления дела в суд.

      Наталья Васильевна слушала следователя невнимательно: допросы, экспертизы, явки с повинными – всё это, как легкомысленно считала она, проблемы следователя, а не её.Её же проблема – выдать замуж дочь. Вот, казалось бы, на этот раз всё предусмотрела, подстраховалась подачей заявления, а всё равно вышла осечка. Получается, что заявление она подавала зря.

       Наталья Васильевна решила остановить пояснения следователя и категорично заявила:

      – Да я и заявление-то подала, только для того, чтобы этот Петрынченко не вздумал отказаться жениться на Лилечке. А раз он женат и у него есть ребёнок, то он нам не нужен, заявление – не нужно. Нет теперь в нём никакого смысла. Вот я пришла его забрать. Что неясно?

      – Гм-хм-хма, – откашлялся следователь и спокойно, так как Наталья Васильевна проявляла агрессивное нетерпение и говорить с ней надлежало так, чтобы не спровоцировать расстроенную мамашу на необдуманные поступки, чреватые разными разбирательствами, стал убеждать, поясняя, – ну, во-первых, не существует такого понятия – забрать заявление. Во-вторых, хоть изнасилование – преступление, по которому уголовное преследование осуществляется в частно-публичном порядке, то есть дела по таким преступлениям возбуждаеются (не заводятся, так как заводятся тараканы, крысы и мыши, а уголовные дела, как токи и страсти – возбуждаются) не иначе, как по жалобе потерпевшей, но прекращению за примирением сторон не подлежат, но изнасилование несовершеннолетней – преступление, уголовное преследование по которому осуществляется в публичном порядке…

      В этот момент Наталья Васильевна нервно заёрзала на стуле, а следователь, очень кстати, вспомнил мудрости про метание бисера перед животными, относящимися к семейству нежвачных парнокопытных, слабо разбирающихся в апельсинах, а потому прервал неуместную, в данной ситуации, лекцию по вопросам советского уголовного процесса. Наталья же Васильевна, стараясь говорить просто и убедительно, произнесла:

      – Какое там публичное и всё такое прочее? Не разбираюсь я в вашей юридической науке. Я простая женщина, мать, и как мать заявляю: не было никакого изнасилования.

      – Гм-хм-хма, – снова откашлялся следователь и сказал, стараясь не раздражаться – я же вас предупредил об уголовной ответственности за заведомо ложный донос.

      – И что? – повысила голос Наталья Васильевна, стараясь показать, что её просто так не запугать, так как она – мать, и не просто мать, а мать – дочери, и не просто дочери, а дочери несчастной, натерпевшейся от мужской хитрости, подлости и лживости. – Что Вы этим хотите сказать?

      – А то, что, если изнасилования не было, то я возбудил дело незаконно, должен его прекратить (не закрыть, так как закрывают книгу и всё такое прочее, а уголовные дела, в таком, как у нас, случае, прекращаются), получить по шапке за незаконное возбуждение уголовного дела, что в условиях социалистической законности совершенно недопустимо, а перед насильником извиниться, так как насильник – вовсе и не насильник, а вполне себе порядочный человек.

      – Ну, да – согласилась Наталья Васильевна и даже улыбнулась, так как убедилась, что и юристы, иногда, бывают на редкость понятливыми.

      Понятливый юрист – следователь – увидев, что Наталья Васильевна стала успокаиваться, продолжил:

      – Итак, я правильно изложил суть дела?

      – Совершенно верно, – подтвердила Наталья Васильевна.

      Следователь удовлетворённо кивнул головой и сказал:

      – Добро. Так и поступим. Дело по изнасилованию несовершеннолетней, за отсутствием события преступления, прекратим. И возбудим новое. Против Вас. За заведомо ложный донос в совершении преступления. Всё верно?

      Наталья Васильевна даже пискнуть не смогла, а только покраснела, покрылась испариной и задышала часто. А следователь продолжал:

      Сейчас я позвоню в районное отделение милиции и отменю привод Петрынченко. Так как производство предварительного следствия по делам о преступлениях о заведомо ложном доносе необязательноипредварительное следствие производится только в тех случаях, когда это признает необходимым суд или прокурор, а подследственность в этих случаях определяется прокурором, то, как я полагаю, прокурор признает необходимым, в данном случае, производство предварительного следствия, определит и подследственность и именно прокурорскую, то и поручит провести предварительное следствие мне. А уж я дам распоряжение задержать Вас на семьдесят два часа – до предъявления обвинении и решения вопроса о мере пресечения. Я думаю, что, скорее всего, остановлюсь на взятии под стражу на два месяца до окончания предварительного следствия и не сомневаюсь, что прокурор даст санкцию на Ваш арест.

      Наталья Васильевна слушала следователя вполуха и мало что понимала из того, что он говорил, но одно ей было понятно: мало того, что городской негодяй, погулявший с её Лилечкой, оказался женатым отцом малолетнего ребёнка, а потому все её хлопоты и треволнения, связанные с подачей заявления о привлечении будущего зятя к уголовной ответственности,пропали впустую, так ещё и следователь ей, оскорблённой в лучших чувствах матери честной, какой-никакой, девушки, угрожает уголовным преследованием:

      – Я – МАТЬ! – возмутилась Наталья Васильевна.

      – Вы, – возразил следователь, – заявитель. Вы сообщили нам о несовершённом, по Вашим словам, преступлении. То есть – оговорили невиновного, если верить вашим теперешним словам.

      Наталью Васильевну только теперь как бы громом ударило: её, именно её, сторону, пострадавшую от мужского сластолюбия, пусть не лично пострадавшую, а опосредованно, через дочь, но пострадавшую от мужского коварства, хотят сделать виновной!

      Она вытаращила глаза и уставилась на следователя. Тот правильно понял её немой вопрос и осторожно, как бы намекая, но не давя на женщину, спросил:

      – Так как нам быть? Как было дело? Было изнасилование или?..

      Наталья Васильевна растерянно повела глазами по сторонам, как бы ища ответа на вопрос следователя, но не находя его среди скудной обстановки кабинета. Наталья Васильевна была женщиной, как она сама любила говаривать, не шибко образованной, так как “университетов не кончала”. Но она была женщина большой житейской опытности и хитрости, а потому она повела речь так:

      – Я в ваших науках не разбираюсь, что там у вас, юристов, называется и как – понятия не имею. Мужики и парни говорят, про это дело по-разному. Да и девки с бабами тоже. А на вашем юридическом языке, может быть, это делоназывается изнасилованием. А дело было так: этот парень, приезжий практикант, с моей Лилечкой был. А она – девочка домашняя, порядочная, честная, застенчивая. Он же – мужик, хоть и молодой, да опытный. Должен знать, чем грозит, когда взрослый мужик несовершеннолетнюю… несорванный цветочек срывает… За это им, паразитам таким, нужно эти их штуки рубить на пятаки, чтоб знали, паразиты такие.

      Следователь слушал, то кивая головой в знак согласия, когда Наталья Васильевна распространялась о своей юридической неосведомлённости, то, невольно, хмурясь, когда речь зашла о непорочности девушки, о которой дурная слава дошла и до прокурорских работников, то багровея лицом, когда речь пошла о рубке пятаков из… кх-м, слушал-слушал и решил, что услышал достаточно, а потому перебил словоизвержения женщины вопросом:

      – Итак, как я понял, сам факт полового контакта был?

      – Был! Был! Это точно – был!

      – Юридически Вы не подкованы и сами затрудняетесь дать юридическую оценку случившемуся?

      – Не кована, не подкована.

      – Девушка – несовершеннолетняя?

      – Да, да. Несо…

      – Цветок невинности, как Вы изволили выразиться, Петрынченко сорвал, а согласия, как я понял, он не получил?

      – Сорвал цветок, сорвал паразит такой, разрешения не получил, да и какое разрешение, когда дитё несовершеннолетнее?!

      – Ну, так получается, что оговорить никого Вы не хотели, так как факт полового контакта с Вашей несовершеннолетней дочерью был, сообщая об этом факте, Вы ничего не придумали, следовательно, правоохранительные органы Вы и не хотели ввести в заблуждение, и не ввели, и Вы хотите защиты интересов Вашей несовершеннолетней дочери? Я правильно всё излагаю?

      Наталья Васильевна кивнула согласно головой. Следователь же заключил:

      – А, в таком случае, Вас я попрошу обеспечить явку Вашей дочери ко мне на допрос.

      – Что, Вы мою девочку будете мучить допросами, мало, что ли, её этот негодяй намучил?

      – Таков порядок. А Вы как думали? Вы как себе всё это представляете? Я не в бирюльки играю. Мне, думаете, самому приятно в таких делах разбираться? Но – закон есть закон. Вы что, забыли, я же утром это Вам уже говорил? И ещё. Потрудитесь выдать для проведения экспертизы нижнее бельё потерпевшей, трусы то есть, в котором она, в которых она… И платье…

      – Платье-то зачем?

      – Для проведения экспертизы с целью установления элементов наложения тканей. Так надо. Так положено. Делайте, что говорят. И вот ещё что… Здесь я подготовил… Освидетельствование… я же говорил утром…

      Далее разговор принял слишком специфический характер, и Наталья Васильевна совсем потеряла к нему интерес.

      Она привела дочь в прокуратуру, но здесь следователя ждал неприятный сюрприз: Лиля наотрез отказалась давать показания против Петрынченко, заявив, что всё произошедшее случилось с её добровольного согласия. Следователь и ласково уговаривать пробовал Лилю, и голос начальственно повышал, и пытался угрожать, что обо всём сообщит в школу. Девушка оказалась тверда: насилия не было, всё произошло по согласию. Мало того, она сама навязалась Петрынченко. Следователь, так как Лиле ещё не исполнилось шестнадцать лет, решил проводить допрос потерпевшей с привлечением педагога, попытался надавить на педагога, чтобы дама средних лет, явившаяся из районо участвовать в допросе несовершеннолетней потерпевшей, подействовала своим авторитетом педагога и склонила девочку дать показания на Петрынченко, но всё было без толку – Лиля упорно твердила, что насилия не было.

      Следователь оказался в неудобном положении. Из оперчасти милиции Петрынченко доставили на допрос в прокуратуру с протоколом принятия явки с повинной и протоколом допроса подозреваемого: оперативники поспешили отметить раскрытие преступления по горячим следам, прежде, чем передать по подследственности в прокуратуру, хотя уже знали, что дело возбуждено прокуратурой, и они действовали по отдельному поручению следователя: что поделать, коль ведомства всегда стремились перетянуть одеяло на себя. Так как подозреваемые и обвиняемые склонны к отрицанию своей вины, то следователь, ещё до того, как допрашивать Петрынченко, решил, что тактически правильнее будет допросить сначала потерпевшую, а если Петрынченко не признает вину, то уличать его протоколом допроса потерпевшей. Ан нет: сама потерпевшая “пошла в отказ”.

      Решив, что “дожмёт” девочку позже, следователь стал допрашивать Петрынченко и сразу понял, что, несмотря на явку с повинной и признательные показанияпри допросе в качестве подозреваемого, парень, действительно, не виноват. Ясно, что и он поспешил с возбуждением дела, ведь по Уголовно-процессуальному кодексу у него было десять дней для проверки поступившего заявления, и оперуполномоченные уголовного розыска с их инициативой – заставить Петрынченко дать явку с повинной, тоже поспешили.

       Так что же, он возбудил дело незаконно?

      Его даже жаром обдало и спина покрылась холодным липким потом. Но сразу же следователь успокоился и сказал:

      “Ффу, ты, ну, ты. Сдавать, что ли, я начал? Ведь этой Лилии Стаценко сколько лет? Правильно, пятнадцать. А что это значит? Разницы нет, изнасиловал Петрынченко шестнадцатилетнюю, или пятнадцатилетнюю, так как это – изнасилование несовершеннолетней. А вот если всё было по согласию, то разница есть: половое сношение с шестнадцатилетней несовершеннолетней, если по согласию, изнасилованием, конечно, не является. Но, если половое сношение по согласию произошло с несовершеннолетней, которая не достигла возраста шестнадцати лет, то это уже половое сношение, по разъяснению Пленума, с лицом, не достигшим половой зрелости. А это уже статья, пусть не сто семнадцатая, а сто девятнадцатая, но статья”, – подумал следователь и поздравил себя с тем, что он всё сделал правильно: дело он возбудил не по статье, а по факту. Да даже, если бы и совокупления не было бы, то, судя по показаниям заявительницы, были развратные действия с несовершеннолетней. Тоже – статья.

      Он отстучал на машинке постановление о привлечении Петрынченко к уголовной ответственности по части первой статьи сто девятнадцатой Уголовного кодекса РСФСР (Половое сношение с лицом, не достигшим половой зрелости), предъявил его Петрынченко, допросил в качестве обвиняемого, посмотрел в совершенно несчастные косые глазки парня и решил в качестве меры пресечения избрать подписку о невыезде.

      После окончания допроса следователь, совершенно для себя неожиданно, не смог сдержаться и прыснул смешком: девушка Лилия меньше всего была похожа на “лицо, не достигшее половой зрелости”, но… Закон есть…

                4               

      Иван Павлович Каракал, осмотрелся по сторонам и увидел, что, как он и приказал, явились все и никто самовольно не ушёл с собрания, как нередко бывало, так как Иван Павлович, и не только из-за своей привычки красить волосы, не пользовался большим авторитетом в техникуме, а потому к его приказам и распоряжениям было принято относиться несерьёзно.

      Вот и сейчас: он же предупредил, что дело, по которому он собрал учащихся выпускного курса, очень важное, а эти самые учащиеся не только не прониклись важностью момента, но ещё и ведут себя неподобающе. А они? Равнодушно смотрят в потолок, зевают, шушукаются о чём-то явно легкомысленном, а легкомыслие – кому же это неизвестно? – приводит к эксцессам самого неприятного толка, а коротышка Шажко и вовсе распелся, как если бы он был не на собрании по столь важному, хотя и неприятному, поводу, а не концерте. Ишь ты, ему ещё и Николаенко что-то в ответ напевает, а окружающие потешаются.

      Иван Павлович прислушался и с облегчением понял, что легкомысленные школяры поют не о нём. В последнее время глумливенько исполняемый переделанный припевчик так его замучил, что несчастному заведующему отделением, иной раз, чудилось, что он слышит, раздающееся Бог знает откуда это навязчивое:

                Это Кара- Кара- Кара-
                Кара- Кара- Кара-
                КАЛ!

      Особенно, как нетрудно понять, Ивана Павловича обижал акцент на последнем слоге. Вот за что они так с ним?

      “И почему именно про меня они распевают песенку с таким оскорбительным и противным намёком на фамилию? Мало ли им других? Вон, к примеру, сидит рядом с Тронько Калугерецкий. Почему же он – Калугерецкий, а не Кал-угерецкий? Или Калинич. Не Кал-инич, или Кал-и-нич – разве не так? Калиновский, Калюжный, Каланчёв, Калёнов, Калишер, Каллистратов… Да мало ли ещё других? Так нет же, прицепились именно ко мне! Почему? За что?” – с горечью думал Иван Павлович.

      И не только учащиеся его не уважают, ещё и преподаватели шушукаются, что на следующий срок не быть ему заведующим. Словом, никто не питает к Ивану Павловичу Каракалу уважение.

      И хотя бы то, что его распоряжение, на этот раз, не проигнорировали, доставило заведующему некоторое удовольствие, и он, прочистив голос кашлем, заявил, что, пожалуй, можно, наверное, начать. Потоптавшись немного в проходе, Каракал, наконец, поднялся на сцену и… замешкался. То ли садиться ему в президиум, но тогда непонятно, кто начнёт собрание, то ли начать собрание именно ему, но тогда непонятно, почему он должен начать, если, как стали догадываться собравшиеся, инициатива собрания, на которое Каракал согнал в этот чудесный осенний день учащихся и их преподавателей, исходила от неизвестного мужчины в президиуме и от старшего Петрынченко. Помыкавшись по сцене, Каракал решил, что, если заведующий он, то он – главный, а уж поэтому он и должен начать.

      – Я вас собрал… Мы собрали… Вот товарищ вам сейчас всё объяснит…

      И Каракал махнул рукой в сторону неизвестного мужчины, так и не представив его собравшимся. Тот, решив, что не станет выступать, пока его не представят, указал на младшего Петрынченко, подтвердив, тем самым, что собрание – из-за него. Петрынченко растерянно повёл глазами, но, из-за сильной косоглазости, не было понятно, к кому адресуется он. Тогда старший Петрынченко, подозревая, что таким образом они и до вечера собрание не начнут, взял инициативу в свои руки, не спросив, а потребовав:

      – Можно уж я начну, раз оно так… Ребята…

      Петрынченко-старший обвёл глазами присутствующих, решил, что, коли дело – серьёзное, то и обращаться нужно к публике иначе, повысил голос:

      – Товарищи! Минутку внимания!

      Гудящий зал притих, а Петрынченко-старший, указуя рукой на своё раскрасневшееся чадо, ободрённый внезапной тишиной, продолжил:

      – Вот он… Он – мой сын. Такой же студент…

      – Учащийся, – рефлекторно поправил выступающего Каракал и присел на стул сбоку от стола президиума, так как за столом, где уже находились трое, места не оказалось.

      Папаша Петрынченко сбился с мысли, недовольно поморщился от того, что его перебили и по такой пустяковой причине: студент его сын или –учащийся, – какая разница?, тем более – в сложившейся ситуации, – но сразу же сообразил, что от перебившего его заведующего зависит итог данного собрания, а потому проглотил обиду и продолжил:

      – Такой же учащийся студент, как и вы… И такое обвинение… Это ж уму непостижимо! Я даже и представить себе не мог, что такое может быть… Я сына воспитывал, как положено… Он и в Армии отслужил, и в техникум поступил, и учился в нём… и учится в нём хорошо… И воспитал, как я уже сказал, как положено: относиться ко всем уважительно, тем более к девушкам, особенно, если они – несовершеннолетние… Хотя… Как сказать? Иногда оно ж и не угадаешь: совершеннолетняя она или не совсем. Девушки нынче пошли, сами знаете… Да что я вам говорю, вы и сами это хорошо знаете…

      Зал не просто затих – затаил дыхание. Какое такое обвинение? И почему несколько парней из параллельной группы таинственно, но и немного сконфуженно, улыбаются, давая понять, что им-то уж точно известно, что за обвинение предъявлено рыжему Петрынченко. Кстати сказать, несколько девиц из той же группы, тоже, очевидно, посвящены в предысторию, так как ухмыляются двусмысленно. Напряжение в актовом зале стало нарастать. Петрынченко-старший, заинтриговав собравшихся, снять интригу не пожелал, продолжив говорить туманно:

      – Ведь такой же, как и вы… И вы же могли, как и он… А он – такой же, как и вы… А что делают с такими на зоне… По такой статье… Не мне вам объяснять… Вы и сами, не хуже меня знаете… А вы ж не знаете, что там и как было… А оно ж было не так… Там же всё совсем по-другому было…

      Мужчина, сидевший в президиуме и так и непредставленный собравшимся, поднялся и почёл за лучшее пояснить:

      – Товарищи! Ваш товарищ, учащийся четвёртого курса техникума сахарной промышленности Петрынченко, обвинялся в совершении преступления, предусмотренного частью четвёртой статьи сто семнадцатой Уголовного кодекса РСФСР, то есть в половом сношении с применением физического насилия, угроз или с использованием…

      Собравшиеся заинтересованно загудели. Ещё бы, собрание не просто по формальному поводу, а, как оказалось, связано с уголовным делом, да ещё и по такой “интересной” статье – изнасилование.

      При слове изнасилование Петрынченко-младший поморщился, а Петрынченко-старший недоумённо попытался уставиться на говорившего, но из-за родовой косоглазости вышло, что он как бы устремил негодующий взор на Каракала, а тот передёрнул плечами, давая этим понять, что он – юридически необразован, по уголовным делам совершенно неподкован, а потому и не может отвечать за слова, произносимые человеком, которого никто так и не представил собрашимся. А тот продолжал:

      – Но, как потом выяснилось, дело было несколько иначе, а потому следствие переквалифицировало деяние на часть первую статьи сто девятнадцатой Уголовного кодекса, то есть обвинило Петрынченко в совершении полового сношения с лицом, не достигшим половой зрелости, так как…

      – Не нужно этих подробностей! – подскочив со стула, перебил неизвестного заведующий отделением. – Нам этих сальных подробностей не нужно. Никому не нужно знать эти сальные подробности: как они там и что, – не нужно это. Пожалуйста, по сути.

      Мало того, что его не представили, так ещё и беспардонно перебили. Мужчина громко засопел, а тут ещё и Петрынченко вставил от себя:

      – Так перешли же… Должны же были перейти на другую статью… Там не изнасилование, а по согласию… Ведь должны же были… Вот и перешли… По закону…

      – А вот вы нам это и поясните, – отозвался Каракал, – что там было и как. Только без этих ваших подробностей.

      Петрынченко встал, подражая Каракалу откашлялся и начал:

      – Ну, там вот какая история произошла…

      – Так, стоп! – вдруг снова вмешался в процесс заведующий, осознав, вдруг, что он, заведующий, сидит сбоку-припёку, как бедный родственник, а обвиняемый в изнасиловании, или – как там ещё, в этом самом – с недостигшей, г-м, половой, – словом, Петрынченко – расположился с максимаьным удобством за столом президиума, то есть – на почётном месте.

      Обвиняемый – и на почётном месте в президиуме, а Каракал – не пойми где? Непорядок! И заведующий, повышая голос, решил исправить непорядок:

      – Это что такое?! Смотрите на него – уселся в президиуме, как так оно и должно быть. Выйдите из-за стола президиума, Петрынченко. Возьмите стул и сядьте в стороне. Сел? А теперь встаньте и расскажите нам всем о своих похождениях во время летней производственной практики, о своих художествах, о подвигах своих поведайте.

      Недовольно морщась, всем видом показывая, что он покоряется силе: от заведующего зависело, к какому выводу придут собравшиеся, а Петрынченко, это уже стало понятно всем, что-то было нужно от собрания, вот и приходилось терпеть Каракала с его придирками, – Петрынченко вышел из-за стола президиума, на некотором расстоянии от него поставил стул, но садиться не стал, а продолжил свой рассказ:

      – Ну, там вот какая история произошла…

      Но и во второй раз Петрынченко не смог продолжить рассказ, так как Каракал вновь посчитал нужным перебить, обратившись, на этот раз, уже к собравшимся:

      – Вы слушайте внимательно, от вас будет зависеть, какое мнение нужно будет представить в суд от коллектива. А в суд, забегая вперёд скажу, нужно будет представить мнение коллектива по поводу того, что Петрынченко вам сейчас расскажет. И вам полезно будет знать, на будущее, чем могут закончится штучки-дрючки и разного рода похождения, о которых вам сейчас Петрынченко и расскажет. Слушайте, ещё раз повторю, внимательно и мотайте на ус. А у кого усов нет, я девушек имею в виду, просто слушайте. Вам тоже будет полезно. А то малолетки, понимаешь, а ведут себя неподобающе. Ещё и парней с пути истинного сбивают, хотя они и сами… Вот Петрынченко вам сейчас расскажет свою грустную и поучительную историю. Слушайте и, как я уже сказал, мотайте…

      Стало понятно, что чем дальше – тем непонятнее всё стало: Петрынченко ещё ничего не рассказал, какая там история произошла, а Каракал уже стал вклиниваться в повествование и запутывать то, о чём ещё не было ни малейшего понятия. Почувствовав это, неизвестный мужчина встал и пояснил:

      – От вас потребуется выбрать общественного обвинителя в суд. Вообще-то он будет, если вы посчитаете нужным, а вы должны, то есть – не должны, но можете посчитать нужным, чтобы он в суде вашего же товарища защищал, если вы, хоть вы и не должны, но должны же вы протянуть руку помощи вашему же товарищу, который попал в беду, хотя он и сам виноват, но он, как ваш товарищ, имеет же право, просто таков закон, чтобы вы, если вы посчитаете, а я считаю, что вы можете так посчитать…

      Непредставленный мужчина ещё долго распинался в таком же духе, поясняя нечто, что должны были понять учащиеся, но, благодаря его пояснению, учащиеся только больше стали теряться в догадках. Тогда Каракал, вспомнив, что он – заведующий, перебил непредставленного и сказал:

      – Но, может быть, сам виновник соизволит пояснить нам, что там у него случилось, а то он всё молчит и молчит, как если бы всё, что здесь происходит, нужно нам, а не ему. Смотрите на него, стоит и молчит, как воды в рот набрал.

      В ответ на это Петрынченко обвёл, растерянно, взглядом актовый зал, потом возвёл, мученически, косые глаза горе, как бы говоря, что он бы и рад, наконец-то, рассеять мрак, покрывающий его историю, да ему всё не дают. Зал заинтересованно замер, потом загудел тихо, и Петрынченко стал рассказывать, что довело его до тюрьмы. Ну, почти довело, суда-то ведь ещё не было. Иногда в дело вмешивался неизвестный мужчина, иногда встревал с пояснениями Петрынченко-старший, и иногда с места вставлял фразу-другую мордатый парень по фамилии Иванчук из параллельной группы – дружок Петрынченко, который, как выяснилось позже, вызвался быть представителем общественности на суде. Из этих, несколько путанных, объяснений и сложилась, как из пазлов, картина происшедего…

      Наконец, Петрынченко закончил свой путанный рассказ, перебиваемый, время от времени, отцом, Каракалом и непредставившимся мужчиной средних лет, которые полагали, что без их вмешательства рассказ Петрынченко будет неполон, непонятен и лишён жизненного колорита. Если бы Иванчук, с места, не встревал бы в рассказ Петрынченко, то тёмных мест в истории приключений Петрынченко осталось бы ещё больше. Почувствовав, что многое осталось недосказанным, Каракал предложил задавать вопросы виновнику собрания. Первым задал уточняющий вопрос Тронько, но обратился он не прямо к Петрынченко:

      – А как у него обстоят дела с женой?

      Петрынченко только развёл неопределённо руками и усмехнулся такой горькой усмешечкой, что даже самому непроницательному наблюдателю стало ясно, что с женой, после всего случившегося, дела обстоят не шибко гладко. Барабан же скривила презрительно густо намазанные яркой помадой отвислые губы и сказала, не очень громко, чтобы никто не посчитал её замечание вступлением в дискуссию, но, вместе с тем, так, чтобы всем присутствующим было слышно:

      – Надеюсь, что, после такого, жена его бросит, если ещё не бросила, а он хлебнёт ответственности, чтобы как следует прочувствовать свой проступок, свою измену.

      – Не просто проступок, а паскудство – внесла коррективу Черепаха Тортилла – учащаяся группы “А”, действительно, очень похожая на этот сказочный персонаж, особенно громадного размера очками, – комсорг группы.

      – Да уж, – согласилась с комсоргом отменно некрасивая девушка, в профиль напоминающая рабочую область стандартной открывачки – особенность, первой бросавшаяся в глаза всем, кто с ней встречался впервые – та самая некрасивая девушка, которой изливала своё горе Дергчёва. К окончанию курса многие из учащихся даже успели забыть, как её зовут, так как прозвище – Открывачка – напрочь вытеснило её имя. При этом Открывачка посмотрела на Петрынченко таким озорным взором, что стало понятно – он открылся ей, в связи с происшествием, с такой стороны, какую она в нём и не подозревала, и открытие это явно повысило статус Петрынченко в её глазах.

      – Господи, – загудела в нос Летовец, – на этого Петрынченко посмотришь – ничего же в нём нет. А тут – такой герой-любовник, Дон Жуан доморощенный.

      Иванчук замечание Летовец услышал, обиделся за друга и укоризненно посмотрел на нос старосты группы: Летовец была выше среднего роста, стройная, с хорошо очерченной грудью, правда, толстоватыми в икрах ногами, – так что, если бы не нос, придававший Летовец сходство с бабой Ягой в молодости, то девушку можно было бы назвать вполне симпатичной, но нос… Нос был велик, несколько опущен вниз и летом, когда жарко быть определено природой, а в другое время – в условиях недостатка кислорода, покрывался мелким бисером пота. Вот Иванчук и посмотрел укоризненно на Летовец, как бы говоря: “Чья бы мычала”. Летовец сделала вид, что взгляд Иванчука она “в упор не видит”, зато подружка Летовец – профорг группы Лёля Матвейчук – “облила презрением” Иванчука.

      У Лёли Матвейчук “обливать презрением” кого бы то ни было, а парней – в особенности, получалось с большим успехом: огромные глаза Лёли редкого по красоте серого цвета были созданы, казалось, чтобы обливать презрением, когда хозяйка огромных глаз не использовала их для обольщения. Глаза Лёли были столь хороши, что она считалась одной из первых красавиц, соблазнительниц-обольстительниц, и никто не считал недостатком широкоскулость круглого Лёлиного лица с непропорционально маленьким курносым, как бы перебитым, носом, плоскогрудость девушки и лёгкую сутулость фигуры на длинных, но заметно кривоватых тонких ножках. Всё затмевали собой красивые глаза, скрывали все недостатки.

      В зале усилился гул и Каракал решил навести порядок, повысив голос:

      – Не это сейчас главное. Как он там с женой будет решать дела – это нас особо не интересует.

      – И с тёщей как будет решать – тоже не интересует, – не преминул вставить Тронько, откашлявшись и отбив мотивчик, так раздражающий расфуфыренную Барабан.

      – Нам нужно вот что, – продолжил Каракал, – нам нужно выбрать… Но об этом нам расскажет…

      И с этими словами Каракал обратил взор на непредставленного никем мужчину, что сидел за столом импровизированного Президиума, сделав как бы полупоклон головой. Незнакомец, увидев, что заведующий отделением, наконец-то, перевёл внимание присутствующих на него, решил, что вот теперь-то его и представят, но Каракал, перебив сам себя и переведя стрелки на мужчину, замолчал, всем видом показывая, что отдаёт бразды управления собранием незнакомцу, который волен сам себя представлять… Или оставить интригу неразгаданной.

      Мужчина скроил недовольную мину, встал и начал так:

      – Товарищи! Минутку внимания. Товарищи…

      – … киповцы, – подсказал Каракал.

      Перебитый на полуслове мужчина посмотрел не без обиды на Каракала, как бы говоря, что если тот не удосужился представить его, то теперь, предоставив слово, не должен бы и перебивать, пожевал губами и продолжил:

      – Товарищи киповцы! С вашим другом…

      – Он нам не друг, – почти хором отозвались Летовец, Лёля Матвейчук, Черепаха Тортилла и другие девушки, а Открывачка загадочно улыбнулась – она была явно не прочь подружиться с Петрынченко, коль скоро дела его с женой обстоят неважно, а девушка Лиля и её мама от Петрынченко отступились.

      – С вашим другом, товарищем, с вашим студентом…

      – Он не студент. – машинально перебил Каракал оратора и поправил, уточнив. – Он – учащийся техникума. Студенты – это в институтах.

      Оратор стал медленно, но верно, краснеть, подозревая, что с такими проволочками он и до вечера не закончит речь. Возникла пауза и Каракал, с ему одному присущей невозмутимостью, милостиво повелеть изволил:

      – Продолжайте. Пожалуйста, продолжайте. Мы Вас внимательно слушаем.

      – Нам нужно избрать от коллектива – группы студентов… учащихся. От группы учащихся избрать на суд общественного обвинителя, – выпалил оратор, решив взять быка за рога, чтобы не распотякивать, не размазывать, не тянуть резину…

      – Кого? – уточнил Тронько.

      – Понимаете, дело вот в чём, – стал быстро и путано говорить оратор, решивший, что, коль скоро разговор принимает конкретный характер, то теперь его не станут беззастенчиво перебивать уточняющими замечаниями, – состоится суд, где будут судить вашего учащегося Петрынченко за… Ну, сами понимаете, потерпевшей не исполнилось ещё и шестнадцати лет, поэтому, хоть у них там всё было и по согласию, как утверждает Петрынченко, подтверждает сама девушка и установило предварительное расследование, то всё равно, по Уголовному кодексу это считается преступлением, так как это называется половым сношением с лицом, не достигшим половой зрелости – вот его и будут судить за половое сношение, которое по согласию, но с лицом, не достигшим, но на суд нужно избрать общественного обвинителя. Это так по закону называется. Он там будет защищать Петрынченко, так как там всё было по согласию и Петрынченко, как я понял, положительно характеризуется, хоть и совершил, но, с другой стороны, по взаимному согласию, а по закону это считается преступлением, то вот и нужно избрать общественного обвинителя, который и будет защищать Петрынченко, хоть это и называется, что он – общественный обвинитель, но фактически – защитник… Просто иначе нельзя. По закону нужно, чтобы это называлось так: общественный обвинитель. А будет защищать. Как бы обвиняя… Защищать…

      – Товарищи киповцы, – сказал, вставая, Каракал, полагавший, что теперь-то уж всё разъяснилось, – надеюсь, что теперь вы поняли, для чего мы, собственно говоря, собрались. Конечно, поступок Петрынченко его не красит, но, с другой стороны, портить парню биографию тоже неправильно. От жены и грудного ребёнка гулять на стороне – дело нехорошее. Но и родители девушек тоже, со своей стороны, должны правильно воспитывать… Девичья честь и всё такое прочее… Мы должны, с одной стороны, осудить моральный облик нашего аморального типа, мы его, разумеется, осудим и в протокол запишем, тем более, что он – комсомолец. Но, с другой стороны, осуждая, дать возможность и искупить, тем более, что он – комсомолец. В Армии отслужил, как надо. От звонка до звонка, как говориться. К тому же и отец, вот его отец – сидит: ни жив, ни мёртв. Горем убит.

      Петрынченко-старший, услыхав, что и его помянули, привстал и слегка поклонился собранию, глядя при этом куда-то в потолок и, одновременно, в пол.

      – А мне всё ещё непонятно, – вдруг, предварительно громко откашлявшись, встрял Тронько, – как он мог не увидеть, что девица – малолетняя?

      – Да она!..

      Это выкрикнул Петрынченко-старший, но сам себя перебил, видимо, решив, что лучше уж будет смолчать.

      – Да она и не похожа была на мало… на несовершеннолетнюю, – тихо отозвался Петрынченко.

      Тут-то и Иванчук решил напомнить о себе. Он встал и громко заявил:

      – Да вы бы видели эту деваху. Ростом – метр восемьдесят пять. А то и все – метр девяносто. Накрашена… косметики на лице… раскрашена… Да бабы за сорок так не красятся. Да ей на вид – не то, что восемнадцать, все двадцать лет. А то и больше. Ни за что нельзя было догадаться, что она – несовершеннолетняя. Да ещё и не достигшая шестнадцатилетнего возраста.

      Слова Иванчука были встречены неодобрительным гулом девичьих голосов. А Черепаха Тортилла даже выкрикнула:

      – Не надо выгораживать дружка!

      Но Иванчука, совершенно неожиданно, поддержала Открывачка:

      – Да сейчас такие девочки пошли… некоторые, что ой-ёй-ёй. Поопытнее иных сорокалетних женщин. Иной раз смотришь и не поймёшь: девушка перед тобой или взрослая баба. Многим девушкам есть, что скрывать.

      – Вот и я о том же, – с благодарностью в голосе отозвался Иванчук, а Дергачёва скосила подбитый глаз на подружку, как бы взвешивая её слова и решая, относятся ли они к ней и не нужно ли ей обидеться, но, по трезвому рассуждению, решила сделать вид, что пропустила слова Открывачки мимо ушей.

      Всё время, что длилась эта микродискуссия, Барабан то делала вид, что ей это совершенно неинтересно, так как она, как все это знали, мать несовершеннолетнего сына, которого, кто же в этом усомнится, воспитает, как нельзя лучше, следовательно, он ни в какие истории с малолетками, не достигшими половой зрелости, не попадёт, то краснела под толстенным слоем косметики, так как подозревала, что Тронько не иначе затеял эту микродискуссию, как для того, чтобы наглый Иванчук мог отпускать свои двусмысленности про накрашенных не в меру сорокалетних баб, не женщин даже, а именно баб – а это уж совершенно недопустимо. Хотя, как нетрудно понять, чего же и ждать от наглого дружка женатого насильника-ненасильника, скажем – распутника, отличившегося такой некрасивой, такой грязной, такой мерзкой историей. А здесь ещё и Тронько этот. Нахал!

      – Ну, допустим, – не унимался Тронько, – но пусть он расскажет, как ему взбрело на ум гулять от жены.

      Если бы Петрынченко мог, он бы взглянул в глаза Тронько, но косоглазие, усилившееся от волнения, не позволило это сделать. Зато Иванчук посмотреть прямо в глаза мог. Он и посмотрел, а Тронько увидел в этом взгляде ответ: “Да ты, что – не мужик? Сам, небось, не прочь подгульнуть, если случай представится. Знаем мы таких: ещё “дорогой шеф”, если верить Лёлику, говаривал, что нет такого примерного семьянина, который бы не мечтал, хоть немного, побыть холостым”.

      Тронько понял взгляд Иванчука, но не устыдился, не такой он был человек, чтобы взять, да и устыдиться, спросите, например, Барабан, она вам про Тронько немало может порассказать, но подкашливающий бородач успокоился и перестал задавать вопросы, сделав вид, что, хоть он и не получил ответы на все вопросы, какие у него к Петрынченко есть или могут быть, но картина происшедшего, мотивы, двигавшие учащимся, а также и последствия легкомысленного приключения преподавателю, в общих чертах, более-менее понятны. Непонятно только, почему Барабан игнорирует все его эскапады в её адрес, но, по понятным причинам, Петрынченко не мог пролить свет на эту мучившую Тронько загадку.

      Гул в зале, между тем, усиливался, так как история, заинтересовавшая всех, но в разной степени, была рассказана и, как стало понятно, исчерпана до дна. Оставалось правда, нечто формальное, казённое – избрать общественного обвинителя. Мужчина, личность которого так и осталась неразъяснённой, сказал же, что на суд нужно избрать именно обвинителя. Так положено по закону.

      Трудно сказать, когда именно тот или иной человек решает изменить свою судьбу и выбрать стезю, значительно отличающуюся от той, по которой он начал свой путь. Кто скажет, не явилось ли то собрание, в особенности странноватое поведение непредставленного собранию лица, которое явилось на пресловутое собрание, чтобы юридически разъяснить учащимся и их преподавателям тонкости юриспруденции на примере положения дел, сложившихся у Петрынченко, – той отправной точкой, от которой Ладо, избравший, было, путь в технической области и который планировал, получив диплом техникума, поступить в политехнический институт, задумался обратить внимание на правоведение и стать, впоследствии, юристом.

      Но незнакомец, так налегавший на то, что от коллектива учащихся нужно избрать именно общественного обвинителя, который будет в суде защищать злосчастного доморощенного ловеласа Петрынченко, а никак не защитника, заронил в душе Ладо сомнение в том, что дело в советском уголовном процессе обстоит именно так, как поясняет непредставленный.

      Сомнение Ладо оказалось небеспочвенным. Закончив учёбу в техникуме, отслужив в Армии положенные два года, он поступил в государственный университет на юридически факультет, где и выяснил, что сомнительный незнакомец ввёл-таки в заблуждение учащихся и преподавателей техникума сахарной промышленности. Выяснилось, что в советском уголовном процессе существовали не только профессиональные защитники – адвокаты, но и допускались в качестве защитников представители профессиональных союзов или других общественных объединений по предъявлении ими соответствующих протоколов, а также документов, удостоверяющих их личность[15].

      Согласно Закону общественные защитники могли не только на суде, но и при производстве предварительного следствия осуществлять защиту обвиняемого.

      По словам непредставленного, в уголовном процессе мог быть только общественный обвинитель, но по Закону в судебном разбирательстве предусматривалось участие представителей общественных организаций и трудовых коллективов[16], а эти представители могли быть как общественными защитниками, так и общественными обвинителями[17].

      Поразмыслив на досуге, можно было предположить, что так и оставшийся неизвестным мужчина средних лет был адвокатом Петрынченко, но тогда странно, что он так подошёл к выполнению своих профессиональных обязанностей. Разумеется, он не должен был навязывать коллективу своё мнение, что нужен общественный защитник, так как учащиеся могли решить, что таким личностям, как сластолюбец Петрынченко, так неудачно сходивший налево, не место среди молодых строителей нового общества, а потому они могли избрать из своей среды общественного обвинителя, дабы он на суде пригвоздил к позорному столбу нарушителя норм советской морали и советских законов.

      Но могли и иначе решить: да, Петрынченко преступил Закон, а потому он должен понести заслуженное им наказание, но, с учётом принципа гуманизма и индивидуализации наказания, он заслуживает назначения не самого строгого наказания.

      А незнакомец ввёл собравшихся в заблуждение. И так и осталось неизвестным, как и его имя и звание, чем объясняется такое его поведение: тактикой ли защиты (странной, надо признать, тактикой), слабостью ли его профессиональных знаний, или трусостью – защитить Петрынченко он обязан, но и “вставлять палки в колёса правосудия” он лишний раз побоялся. Вот и решил представить дело так, что это коллектив учащихся решил избрать из своей среды именно обвинителя, а не защитника. А с него, непредставленного, и взятки гладки. Случись что, а он – ни при чём. Перестраховался.

      Правда, было ещё предположение, что мужчину Каракал не представил вовсе не по недосмотру, а по его же просьбе, так как он был вовсе не адвокатом, а следователем, который расследовал дело Петрынченко, а потому не хотел привлекать внимание к себе. Понятно, что следователь не должен был принимать на себя обязанности защитника. Но, с другой стороны, не только следователь, но и суд, прокурор, а также лицо, производящее дознание, обязаны принять все предусмотренные законом меры для всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела, выявить как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, а также не только отягчающие, но и смягчающие его ответственность обстоятельства[18]. Следовательно, разъясняя учащимся, что в суде возможно участие только обвинителя от общественной организации, он ввёл собравшихся в заблуждение и тем нарушил закон. Так кто же был этот непредставленный и непредставившийся собранию мужчина средних лет? Это так и осталось тайной, так как Петрынченко, после собрания удовлетворить законное любопытство товарищей не пожелал и на их вопросы, кто же был этот таинственный незнакомец, только загадочно улыбался, а природный недостаток зрительных органов придавал улыбке Петрынченко и вовсе двусмысленный характер.

      Так ли, иначе ли, но собрание подошло к финалу. Заведующий отделением снова встрепенулся и взял инициативу в свои руки, заявив, что, теперь-то уж всё окончательно прояснилось, а потому можно и решение принять. Повторив много раз, что Петрынченко, с одной стороны, совершил “сами теперь знаете, что”, а, с другой стороны, “парень и так уже пострадал, к тому же комсомолец, правда, как комсомолец, мог бы и должен был бы… Моральный кодекс строителя коммунизма, к тому же, как вы сами знаете, обязывает… нерушимость семейных уз и всё такое прочее… но в семье и должно происходить воспитание… а не так, что девицы несовершеннолетние, с опытом, охотятся на женатых парней, не зная, что те женаты и с детьми… а матери им ещё и потворствуют, вместо того, чтобы воспитывать в духе Морального… строителя и девичьей чести к тому же… а парни на это клюют, хотя уже женаты и с детьми… и кто, спрашивается, виноват и что прикажете теперь делать…”

      Иван Павлович долго мог бы продолжать в таком же косноязычном духе, но сначала незнакомец в президиуме тихонечко закашлял, давая недвусмысленно понять, что пора бы и честь знать, что дело есть дело, да и время – деньги, потом к незнакомцу присоединился дуэт “Калугерецкий-Тронько”, а уж их поддержали и некоторые из учащихся. Каракал всё понял и подытожил:

      – Ну, что, будем, наконец, голосовать? За то, чтобы избрать из числа учащихся общественного обвинителя?

      В этот момент кашлянул Иванчук, и Каракал, нахмурившись и отмахнувшись от кашлявшего небрежным жестом, как бы говорившим, что Иван Павлович и так всё помнит и ничего не забыл, добавил:

      – Сначала нужно определиться в принципе. Итак, кто за то, чтобы избрать из числа учащихся общественного обвинителя? Кто за то, чтобы избрать общественного обвинителя для Петрынченко? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно.

      Иванчук успокоился. А Каракал продолжил:

      – У кого будут предложения по персональному составу? Иванчук?

      Иванчук встал и заявил:

      – Предлагаю себя. Кто, как не я, знает Петрынченко лучше? Кто знает, как там было дело? Предлагаю себя в общественные защитники.

      – Ну, я думаю, – отозвался Иван Павлович, – других кандидатур не будет? Не будет. Итак, предлагаю утвердить учащегося четвёртого курса, группы К-4-10-Б. Иванчука общественным обвинителем. Кто за то, чтобы избрать общественным обвинителем для Петрынченко учащегося четвёртого курса, группы К-4-10-Б. Иванчука? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно.

      Все, а не только заинтересованные в исходе собрания лица, вздохнули с облегчением…

      Дальнейшие события как-то прошли скомкано. Стараясь не смотреть в глаза Петрынченко, его отца и приглашённого ими мужчины, учащиеся и преподаватели стали покидать актовый зал. Историю Петрынченко обсуждать дальше не стали. Неприятный осадок от всего услышанного остался и не располагал к дискуссии. Даже Тронько, затянувший, было, песенку про Барабан-Тарабан-Дарабан-Бар-Раббан, сам себя и перебил, а Барабан даже фыркать не стала, вообще никак не выразила равнодушное презрение, испытываемое ею к Тронько. Все спешили домой. Только Черепаха Тортилла вяло возмущалась, что выборы прошли без предварительного обсуждения личности негодяя-изменщика Петрынченко, а также и тем, что Иванчука, этого записного дружка Петрынченко, избрали на безальтернативной основе.

      – Ты, что ли, хотела бы быть на месте Иванчука? – поинтересовалась Летовец.

      Черепаха Тортилла только фыркнула в ответ, показывая всю глубину своего презрения к поступку Петрынченко и к нему самому, а дивноокая Лёля Матвейчук резонно ответила старосте:

      – Во-первых, Иванчука избрали не защитником, а обвинителем. Во-вторых, в этом есть своя прелесть – ближайший дружок Петрынченко будет его обвинителем. В-третьих, кому интересно было бы идти на суд и ещё раз выслушивать всю эту грязь?

      Вопрос дивноокой Лёли, явно риторический, остался, как это обычно и бывает с риторическими вопросами, без ответа. Только тусклые глазёнки Открывачки блеснули странноватым светом, и Ладо смог понять по этому блеску, что Открывачка была бы не прочь не только выслушать “всю эту грязь” ещё раз, но и, представься ей такая возможность, то и поучаствовать. Но долго ни Открывачке не пришлось грезить об этом, ни Ладо наблюдать за реакцией Открывачки, так как Дергачёва, изнервничавшаяся от того, что так долго задержалась после занятий, а это грозило ей новыми непрятностями: скандалами с “настоящими мужчинами”, выговорами и выволочками, а то и парой-тройкой новых гематом, именуемых в просторечии фонарями, фингалами, бланшами – поторопила подружку поскорее вырваться на волю и поспешить домой – в общежитие...

      У других собравшихся тоже были свои резоны дольше не задерживаться. Барабан, например, сразу же заметила маячившую у входа в техникум грузную фигуру флегматичного на вид, но на самом деле ревнивого мужа. При виде супруга Барабан поспешила отделиться от массы учащихся и преподавателей, чтобы, не дай Бог, муж не заподозрил чего, а Тронько, знавший, что Барабан-супруг в прошлом занимался, причём – небезуспешно, толканием ядра, вообще съежился так, что могло показаться, будто и не было его, а если и был, то мгновенно растворился в осеннем воздухе. На волю, на волю, прочь из душного помещения на улицу, на воздух!

      Улица встретила их свежестью рано наступившего осеннего вечера, горьковатым запахом подпревающей палой листвы, шумом трамваев, снующих мимо здания техникума по одной улице, и шумом троллейбусов и автобусов, снующих по другой, параллельной первой, улице, разноголосым гулом разноликой толпы, гулом вечерним, приглушённым…

      Жизнь продолжалась и никому больше не было дела ни до Петрынченко, ни до его проблем с женой, тёщей, тестем. Никому не было дела до Наталии Васильевны с её, ставшей теперь неразрешимой, проблемой выдать дочь – честную, как говорили у них в станице, давалку, замуж за мало-мальски приличного парня, сокрушавшейся, что “как же оно так всё в жизни устроено, что честным людям, таким, как мы, нет в жизни ни правды, ни счастья, ни удачи”. Никому не было больше дела и до судьбы девушки Лилии, оказавшейся, в отличие от матери, действительно честной и не оговорившей легкомысленного и, как ни крути – преступного, хлопца-изменщика Петрынченко.
_________________________________

[1]Все события, имена и люди, содержащиеся в данном произведении, являются плодами авторского воображения, такие события нигде и никогда не происходили, а все совпадения с реальными людьми, событиями и именами являются не просто случайными, но и недействительными. [2]Киповцы – от КИП, то есть “контрольно-измерительные приборы и автоматика”. [3]Chanel № 5. [4]Christian Dior. [5]Fidji – духи от Ги Лароша (фр. Guy Laroche). [6] Французские духи Фиджи (Fidji) были созданы известным парфюмерным домом GuyLaroche (Ги Ларош) в 1966 году, и продвигались под рекламным слоганом “Женщина – это остров, а Fidji (Фиджи) – это её духи”. [7]Сhilly – западногерманская диско-группа. [8] В некоторых источниках упоминается как La Belle Epoque. [9]Слова из песни Г. В. Пономаренко на стихи И. И. Кашежевой “Нарьян-Мар, мой Нарьян-Мар” (другое название “Мой Нарьян-Мар”), посвящённой сотруднице окружкома комсомола Галине Шальковой (она была и её первой исполнительницей) и ставшей особенно популярной после того, как её исполнил Кола Бельды (песня исполнялась и Екатериной Шавриной, бывшей в то время женой Г. В. Пономаренко). [10]Тем не менее, можно найти упоминания о Программе-минимум и Программе-максимум у В. И. Ленина. Как же быть: была принята одна единая Программа или Программа из двух частей? Если одна единая, то почему В. И. Ленин употреблял понятия “минимум” и “максимум”, применительно к Программе? Ответ прост: В. И. Ленин знал, о чём говорил – в программе (одной единой) были вопросы, которые можно реализовать на этапе революции буржуазно-демократической (таких в России было две: 1905-07 гг. и Февральская буржуазно-демократическая революция 1917 г.) и социалистической революции (такой явилась Великая Октябрьская социалистическая революция 1917 г.). Объективно, вопросы, подлежащие разрешению на этапе буржуазно-демократической революции составляли как бы одну программу, а вопросы, подлежащие разрешению на этапе революции социалистической – как бы другую программу, но, тем не менее, Программа была одна и никаких двух частей в ней не было. [11]Роберт Лавлэйс (англ. Robert Lovelace) – персонаж романа в письмах Самюэла Ричардсона “Кларисса”(“Кларисса Гарлоу, или История молодой леди”, англ. Clarissa, or, the History of a Young Lady; “Достопамятная жизнь девицы Клариссы Гарлов”) [12]Принято считать, что Татьяна читала именно автора “Клариссы”, то есть Самюэла Ричардсона (англ. Samuel Richardson; 19.08.1689 г. – 04.07.1761 г.), а Онегин – труды англ. историка Вильяма (Уильяма) Робертсона (англ. William Robertson; 1721 – 1793 гг.). Об этом см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина “Евгений Онегин”. Комментарий. Л., 1980. [13]Во всех республиках СССР, кроме УССР и УзССР, органы местной власти могли снижать брачный возраст на два года, то есть с восемнадцати до шестнадцати лет, а на Украине и в Узбекистане: для мужчин на два года, то есть до шестнадцати лет, для женщин – на один год, то есть с семнадцати до шестнадцати лет. [14]Киповец – слово, производное от аббревиатуры КИП и А, то есть понятия “контрольно-измерительные приборы и автоматика”. [15]См.: ч. 4 ст. 47 УПК РСФСР. [16]См.: ст. 250 УПК РСФСР. [17]См.: ч. 2 ст. 250 УПК РСФСР. [18]См.: ч. 1 ст. 20 УПК РСФСР.

© 03.03.2017 Владислав Кондратьев