Людмила Врангель
«РУССКОЕ БОГАТСТВО» И «МИР БОЖИЙ»
("Новый журнал". № 71, март 1963 г.)
Мне трудно было поступить на Бестужевские курсы: и года не выходили, и золотой медали не было. Но получив рекомендацию к знаменитому географу сенатору П.П. Семенову-Тянь-Шаньскому, я пошла к нему в его особняк на Васильевском Острове, где у него помещалась его известная картинная галерея фламандских мастеров.
В большой комнате с пылающим камином, в голубом кресле, с укутанными пледом ногами, я увидела совсем белого старика с бакенбардами. Он принял меня очень ласково, по-отечески, сказал, что я буду принята на Бестужевские курсы; много говорил со мною, приглашал посмотреть его картинную галерею и на прощанье просил меня дать ему слово никогда не вмешиваться в политику и заниматься на курсах только наукою.
Я вышла от Петра Петровича смущённая. Мне тяжело было думать, что, может быть, мне придётся нарушить доверие этого благожелательного, очаровательного старика. Время было предреволюционное. Россия волновалась; шла неудачная русско-японская война, - общественное мнение негодовало на концессионеров на р. Ялу. Шли Мукденские бои, за ними падение Порт-Артура. Леонид Андреев написал свой нашумевший рассказ о войне - «Красный Смех». А в Петербурге шли банкеты за банкетами, говорились на них горячие противоправительственные речи, создавались союзы интеллигентных профессий, не говоря уже о подпольной деятельности чисто революционных организаций. И молодёжь, конечно, не могла оставаться равнодушной, в стороне от этой кипящей вокруг политики. Так или иначе, казалось, что надо было на нее реагировать и становиться в чьи-то ряды. Но я не обманула доверия доброго сенатора, поступив на курсы, а также в Петербургскую консерваторию. Главное, мои родители переехали в Петербург, я поселилась с ними, у нас стали бывать все выдающиеся писатели того времени, т.к. мой отец - С. Елпатьевский был близок к редакции «Русского Богатства», журнала, входившего тогда в славу, а моя мать была подругой Александры Аркадьевны Давыдовой, издательницы другого популярного журнала «Мир Божий» и, приезжая в Петербург, жила в большой квартире Александры Аркадьевны на Лиговке против Греческой церкви и коричневого особнячка, где жил тогда Вл. Гал. Короленко.
Я бывала в обеих редакциях: на журфиксах «Русского Богатства» и более интимно в «Мире Божьем», хотя народническое направление «Русского Богатства» мне было ближе и милее марксистского, т.к. я часто жила среди русского крестьянства, любила его и горячо сочувствовала его нуждам.
С одной стороны будущие народные социалисты: Н.К. Михайловский, В.Г. Короленко, Н.Ф. Анненский, В.А. Мякотин, А.В. Пешехонов, с другой - М.И. Туган-Барановский, П.Б. Струве, С.Н. Булгаков и Богданович - ярые социал-демократы. Эти идеологические враги, дружно нападали на правительство, что не мешало им так же яростно нападать в своих журналах друг на друга.
Покойный муж Александры Аркадьевны, К.Ю. Давыдов, композитор, избранный после смерти Антона Рубинштейна директором Петербургской Консерватории, был неповторяемым виолончелистом, на его концертах потрясённая его гениальной игрой публика плакала. Его знаменитая виолончель Страдивариуса была уже разбита, а вторую - тоже с трещиной, дочь Давыдова, Лидия Карловна по мужу Туган-Барановская, увезла в Париж и продала там за крупную сумму в 70.000 рублей, кажется, Парижской Опере. В их гостиной, где Ал. Ар. устраивала концерты, а её дочь, милейшая Лидия Карловна собирала вокруг себя нас - молодёжь, висел во весь рост портрет Давыдова и её самой, замечательной красавицы, прозванной «сладчайшей» Гончаровым.
Её любимая дочь, Лидия Карловна, получившая прекрасное образование, редкая по уму и обаятельности женщина, была вдохновительницей редакции «Мира Божьего» и зачастую исправляла политико-экономические статьи своего мужа. Она скоро умерла от белокровия, так же скоро умерла ее мать, не могшая перенести потери своей дочери. После её смерти «Мир Божий» перешёл в руки её приёмной дочери Муси и её мужа Александра Ивановича Куприна.
Это было время расцвета модного тогда марксизма. Мих. Ив. Туган-Барановский, Сергей Ник. Булгаков, написавший в Париже уже замечательные статьи по богословию, Пётр Бернгардович Струве и Богданович стали во главе русского марксизма, а также журнала «Мир Божий».
«Русское Богатство» и «Мир Божий» - две редакции, два враждебных лагеря, оба левых убеждений, друзья - враги, так сказать...
Редакция «Русского Богатства» по умственным силам была сильнее «Мира Божьего», но «Мир Божий» был более отзывчив к текущей жизни, благодаря влиянию матери и дочери Давыдовых, несмотря на сухую непреклонность марксизма. «Мир Божий» считался со вкусами широкой публики, желавшей читать модных тогда беллетристов, и особенно в этом помогал Ал. Ив. Куприн.
«Русское Богатство» не гонялось за модными писателями, часто говаривало: «У последних такие денежные аппетиты, что удовлетворить их «Русскому Богатству» не под силу».
Но, конечно, не это одно... Редакция его: Ник. Конст. Михайловский, С. Южаков, Вл. Короленко, Н.Ф. Анненский, были продолжателями идей народовольческой партии - мысль которой была всецело поглощена вопросами политики, которая могла бы изменить тяжёлое положение дорогого «Русскому Богатству» крестьянства.
Вспомним знаменитое письмо Ник. Конст. Михайловского, написанное им императору Александру III-ему от имени «Народной Воли», вскоре после трагического 1-го марта, письмо, облетевшее нелегально всю Россию!
Михайловский был непререкаемым главой редакции, перед умом и авторитетом его преклонялись. Его статьи о Достоевском («Жестокий Талант»), «Герои и толпа» знала вся интеллектуальная Россия. Кто-то сказал о нём: «Если бы он писал заграницей, он открыл бы новую эпоху в социологии».
Только что окончился процесс 193-х, и отец моего мужа бар. А.К. Врангель рассказывал мне, как он шёл, кажется, по Знаменской улице, и, как его обогнала ужасная процессия: посреди взвода солдат тихо ехала простая телега и в ней сидели со скрученными руками Желябов, Перовская и Рысаков, ехали на казнь. За телегой бежали уличные мальчишки. Прохожие останавливались в подавленном молчании. Желябов начал было что-то говорить, обращаясь к остановившимся прохожим, но тотчас же забил барабан, и не слышно было его слов.
Трагические дни 1-го марта имели губительное политическое влияние: страна замерла в глубоком оцепенении последующего царствования.
Личная жизнь Михайловского сложилась неудачно, жена его покинула, а его увлечения красавицей Александрой Аркадьевной и другими выдающимися петербургскими женщинами не играли роли в направлении его жизни и деятельности. Но у Николая Константиновича были уголки души, куда он допускал единичных друзей, как писателя Мамина-Сибиряка и литературного критика Горнфельда.
«Стою я у конторки и пишу, - рассказывает Н. К., - слышу звонок... и вижу вдоль стены, как бы ощупью, приближается ко мне маленькая горбатая фигурка». Это и был Горнфельд, которому так покровительствовал Михайловский за его широкие знания, хороший литературный вкус и дарования.
Когда умерла от родов красавица жена Мамина-Сибиряка, оставив ему дочку Алёнушку, которую он так любил и для которой написал свои прелестные «Алёнушкины сказки», то Мамин-Сибиряк приходил к Михайловскому, садился на диван и долго горько плакал.
Тогдашний Петербург был шумный и людный. Интересными вечерами были день рождения и именины Н.К. Михайловского - 14 ноября и 6 декабря. Хозяйки не было, хозяйничали два сына Михайловского и мы - гости. В самое людное время иногда начинался бой между Мякотиным и Милюковым, представителями двух разных течений общественной мысли. Тогда замолкали гитары и балалайки в дальних комнатах сыновей Михайловского, и молодёжь, а среди них и Качалов, уже наметивший свой актёрский путь, тесным кольцом окружали спорящих. Подходил Михайловский и, не вмешиваясь в споры, подавал свои реплики, выпрямлявшие спор.
Михайловский слишком много работал за последний год: у него начались головокружения и обмороки, два раза он падал на улице без сознания. Мой отец видел его почти ежедневно, собрал консилиум, и его решили увезти из Петербурга в Ялту. Николай Константинович был в Ялте не петербургский Михайловский, строгий, застёгнутый, настороженный, готовящийся отразить возможный удар, - в Ялте, по словам моего отца «он был доверчивый, мягкий, деликатный, отдыхающий глубоко от необходимости отражать и наносить удары». Быстро пошло улучшение, прекратились головокружения, и я помню его радость, когда через месяц отдыха он совершал прогулки со мною в Олеиз, за 12 вёрст от Ялты. В Олеизе мы ходили к Марье Ивановне Водовозовой, марксистке, владелице Олеиза, как к другу-врачу. Тогда же приехал навестить Михайловского Мамин-Сибиряк. Он не любил Ялту: ему было тесно в ней, не было дремучих уральских лесов, где люди жили как отшельники, отыскивая платину, где «старатели», страстные любители своего промысла, знали все горные ручейки Урала, на дне которых они находили изумруды, александриты, яхонты, аквамарины и другие драгоценные камни; где жили промышленники в дворцах; где прокручивались «Приваловские миллионы»; где родилась на широкой, солнечной улице Екатеринбурга его любимая, покойная жена, сестра второй жены Куприна.
Не нравился ему юг с кипарисами-«мётлами», как он говорил, и иногда он вынимал из своего кармана мешочек с редкой коллекцией уральских камней и рассказывал о них причудливые истории,
Мамин-Сибиряк много писал в «Русском Богатстве».
Большим влиянием в «Русском Богатстве» пользовался Ник. Фед. Анненский, брат известного поэта Иннокентия Анненского. Одарённый блестящим умом, энергичный, весёлый, человек дела, он был признанный глава русской статистики и писал свои месячные обозрения совместно со своим другом Влад. Короленко, под псевдонимом «Оба».
Он не был литератором, но его знания экономического состояния страны, его русская беспредметная талантливость завоевали любовь и влияние в редакции.
Впрочем, был у Н. Ф. Анненского и свой собственный талант, могучий талант народного трибуна. Такого оратора я уже больше никогда не слышала, хотя я много раз видела и слушала Жореса, живя в юности в Париже, и была в восторге от его львиной фигуры на сцене, где он метался, как лев в клетке, апеллируя к восторженным слушателям.
Анненский был высок, грузен, его некрасивое, но хорошее лицо с серыми, часто весёлыми глазами, которым нельзя было не верить, быстро завоёвывало слушателей. Одна рука его закинута за спину, а другая направлена на толпу, как бы указывая ей путь, по которому надо было идти. Своим блестящим умом и уничтожающим сарказмом он быстро топил своих противников, и такие восторженные овации, как ему, вероятно, до-ставались только одним знаменитым певцам. Недаром Николай Федорович говорил шутя: «Эх, если бы у меня был какой-нибудь талант, хотя бы оперного певца...». Он часто напевал арии из опер, и однажды вечером, гостя на даче у Короленко в Финляндии, после ужина, напевая какую-то арию, он простился с присутствующими и пошёл спать... чтобы никогда больше не просыпаться от своего последнего сна.
У жизнерадостного, страстного Анненского была тихая семейная жизнь. Его жена, дальняя его родственница, Александра Никитична, урожд. Ткачёва, несмотря на своего родственника революционера, была спокойная и положительная женщина и очень известная детская писательница. Её «Зимними вечерами», «Маленьким Оборвышем», «Моими племянницами», зачитывалась вся детская Русь. Она не вмешивалась никогда в политику и интересовалась только педагогикой и здоровьем обожаемого мужа. Одна из её племянниц вышла замуж за редактора журнала «Мир Божий» - Богдановича.
Впоследствии, редакция «Русского Богатства» пополнилась Мякотиным, Пешехоновым. Из беллетристов сотрудничали: Мамин-Сибиряк, Куприн, давший своего первоначального «Молоха», Горький своего «Челкаша», Вересаев, Гарин-Михайловский и, конечно, Короленко. Редакция «Русского Богатства» была в Басковом пер., недалеко от Литейного проспекта. Поднимаешься по узкой лестнице в прихожую, всю заставленную книгами, и проходишь через контору редакции в соседнюю большую комнату, где около стола с самоваром по четвергам собирались люди, близкие к редакции.
Если у стола сидел Владимир Галактионович Короленко и рассказывал что-нибудь, устремив свои мечтательные глаза вдаль, откинув назад свою красивую голову, все умолкали и, очарованные, заслушивались его всегда прекрасным рассказом. Н.К. Михайловский, обычно стоя и держа папироску в своих тонких руках, небольшой и сухощавый, аккуратно застёгнутый, наклонив голову, слушал Короленко, и его обычно строгое лицо смягчалось и даже улыбалось.
Приехав из Крыма с А.И. Куприным, моя мать познакомила его с обеими редакциями. Она старалась ввести Куприна в редакцию «Русского Богатства». Он дал свою первую повесть «Молох», но скоро почувствовал себя чужим в этой суровой обстановке и перестал бывать по четвергам, а наоборот стал близким человеком к «Миру Божьему», много там печатался и наконец женился на приемной дочери Давыдовой - Мусе.
Атмосфера редакции «Мира Божьего» была совсем иная. Мы, зелёная молодёжь, чувствовали себя там как дома. Редакция занимала 2 комнаты, а мы большую гостиную. Руководительницей и там у нас была наша любимая Лидия Карловна Туган-Барановская, покровительница наших юных душ, нашего юношеского веселья.
Иван Алексеевич Бунин, Александр Иванович Куприн, моя подруга Соня и её жених, будущий знаменитый историк Мих. Ив. Ростовцев - все наши дорогие друзья незабвенных вечеров «Мира Божьего»!
Все они были далеки от марксизма и всё же сотрудничали, по дружбе, в журнале. Мой отец, искренне любя Александру Аркадьевну и Лидию Карловну, держался поодаль от Туган- Барановского, как и вея редакция «Русского Богатства», и других «марксят», как мы называли многих сотрудников «Мира Божьего».
Сыновья Михайловского, Гайдебуров и другие услужливые молодые люди доставляли нам билеты и театры. В то время в «Александринке» во «Власть Тьмы» и в «Иванове» царствовала умная актриса Савина и выступала Комиссаржевская, трогательная в «Бой бабочек», трагичная в «Бесприданнице» и, основав свой театр с новыми «веяниями», являлась в «Сестре Беатрисе» в серебряном одеянии, прекрасная, трепещущая и уже неземная.
Чудесные декораторы Головин и Шервашидзе подняли Мариинский театр на недосягаемую художественную высоту. Был расцвет русской литературы, музыки, художества и символизма. Леонид Андреев писал мрачные, символические пьесы «Царь Голод», «Анатэма», и у него на квартире я впервые увидела поэта Блока, только что входившего в моду. Он стоял, прислонившись к стене, одинокий, с бледным, усталым и неприятно-равнодушным лицом и декламировал свою «Прекрасную Даму».
«И что тут такого значительного, чтобы писать об этом», - думала я, ещё не искушённая жизнью.
Во множестве появлялись новые журналы: «Былое», «Старые годы», «Новый Журнал», с его проповедью любви «к дальнему», «Весы», «Сатирикон», «Золотое Руно» и множество других.
Редакции «Русского Богатства» и «Мира Божьего» стояли в стороне от новых литературных течений и символизма и, если реагировали на них, то не всегда дружелюбно. «Русское Богатство» читалось с особенным чувством: эти читатели становились преданными друзьями и почитателями его идеологии. Редакция «Русского Богатства» в своем большинстве не примкнула к наследникам народовольцев - социалистам-революционерам, а создала свою новую партию «Народных социалистов», без демагогических лозунгов, без террористических выступлений.
Эта партия умеренных социалистов, интеллигентская по существу, не могла иметь тогда широкого успеха среди народных масс, шедших за громкими лозунгами, и была, как мы шутили, «армией генералов без солдат».
*
Одна из первых встреч моего отца с Владимиром Галактионовичем Короленко была в Красноярске, когда неожиданно к нему явился Владимир Галактионович, возвращавшийся из Якутской ссылки.
Красивый, с пышными каштановыми волосами, с блестящими глазами, он был, по словам отца, оживлён и весел. «Таким сияющим, озарённым радостью, я его уже не видал», - говорил отец. Кончились его бесконечные скитания по тюрьмам и глухим ссылкам, он возвращался в Россию; его ждала там семья, ждала невеста… Он много рассказывал отцу о своей жизни в Якутской области, о том, что у него накопился большой литературный материал, что он везёт уже готовый для печати рассказ. Это был его известный «Сон Макара».
В продолжение всей жизни мой отец был близок с Короленко, и когда у нас в доме в Нижнем Новгороде ставили спектакль «Горе от ума», Влад. Галактионович Короленко и Н.Ф. Анненский своими остроумными репликами поощряли нашу детскую игру и горячо нам аплодировали. Иногда Владимир Галактионович брал мои классные сочинения и поправлял их. Чацкого играл мой брат гимназист, а Софью моя подруга, тоже гимназистка, будущая жена историка академика Ростовцева.
Владимир Галактионович Короленко был студентом в Москве и Петербурге во время подъёма революционного движения 70-х годов и не сделался человеком партии. Питая отвращение к насилию, лжи, неправде, позе – он сделался беспартийным революционером. А тогдашняя русская жизнь повелительно звала к себе и не позволяла Короленко жить спокойно обывательской жизнью, отрывая его от художественной работы; но нигде он не был так счастлив, как за своим письменным столом. Ещё юношей он печатал свои первые беллетристические рассказы в журнале «Слово».
Но он был русский, а жизнь в России звала его на борьбу с неправдой, он чутко слышал её, и она увела его от чистого художества. Свою литературу, свои сочинения он сделал орудием борьбы со злом русской жизни, и это мешало ему творить во всю ширь его художественного таланта. Вероятно, он оставил бы после себя гораздо больше произведений, если бы родился в Англии, Франции, Германии. К нему, этому исключительно чистому, ясному и светлому человеку, приходили люди со своими обидами и горестями, приезжали люди из глухих уездов, как напр. Павловские кустари, не говоря уже о молодых писателях. И дело Бейлиса, на которое Короленко приехал из Полтавы и уже больной жил в одной гостинице с моим отцом в Киеве, волновало его, и когда оно кончилось оправданием, он крепко обнялся с отцом, и слёзы стояли в глазах Короленко. Отец нашёл у него миокардит, склероз и глубокое расстройство нервов. Художник во всём... Он прекрасно рисовал и подарил мне свою марину, написанную карандашом, с надписью: «Белеет парус одинокий».