ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ.
«ЗАЛЕЙ ВИНОМ МОЛИТВЕННЫЙ КОВЁР...»
– Коль, кого в гости звать будем? – Радзинский, не отрывая сосредоточенного взгляда от подноса с аверинским обедом, осторожно просочился в комнату и ногой, ибо руки были заняты, аккуратно прикрыл за собой дверь.
– В гости? – Аверин поднял покрасневшие, словно с тяжкого похмелья, глаза от исчерканной рукописи и непонимающе уставился на Радзинского.
– День рождения у тебя, Коленька. Через неделю, – сгружая поднос на журнальный столик, добродушно усмехнулся тот.
– А-а-а… – глубокомысленно протянул Аверин, но тут же потерял к разговору всякий интерес и разочарованно отвернулся.
– Коль! – возмутился Радзинский.
Аверин обречённо вздохнул, но головы от рукописи не поднял.
– У меня через три месяца защита, – терпеливо, ровным голосом ответил он. – Мне нужно срочно доделать автореферат. Не до глупостей, родной.
– А то, чем ты сейчас занят, мудрость, значит? – Радзинский встал в позу оскорблённой супруги – руки в боки – словно, действительно, собирался закатить скандал. И бровь выразительно выгнул, ожидая ответа.
– Мы оба неправы, – примирительно констатировал Николай, оборачиваясь. Заметил, наконец, аппетитно дымящийся на подносе обед, встал, потягиваясь, вытянулся в струнку, как юная гимнастка. – Ни абстрактные ценности, ни простые земные радости сами по себе не составляют смысла человеческого существования. Необходим синтетический подход! – Он бодро пересёк комнату, плюхнулся на диван и повёл носом, исследуя содержимое тарелок. – Вот готовишь ты божественно, – благоговейно замер он над столом. И даже ладошки перед собой сложил, умиляясь. – Но это только одна составляющая твоего совершенства, – назидательно закончил он, погружая ложку в суп.
Радзинский расслабился, заулыбался, сел в кресло напротив. Смотреть, как Аверин ест, ему всегда было отрадно – это было какое-то сверхчувственное удовольствие, которое ощущалось всем телом, можно сказать, на клеточном уровне. Радзинский задумался: не значит ли это, что они с Авериным – единый мистический организм не в каком-то абстрактно-поэтическом смысле, а на деле, в реальности? Что, возможно, где-то там, на тонком плане они – единое существо. И только здесь – в мире материальном, физическом – фатально разобщены. И поэтому так мучительно мало любого контакта, поэтому их так тянет друг к другу, поэтому прикосновения уже по-настоящему волнуют – как предчувствие чего-то грандиозного, желанного, сладкого…
И вот тут Радзинский замер, как громом поражённый: а в чём, собственно, проблема? Он ведь точно знал: физический аспект духовной близости можно осуществить! Правда, только одним способом. И этот способ был Радзинскому очень хорошо известен.
Сразу вспомнился Алкивиад с его отчаянной попыткой завершить, материализовать своё внутреннее единство с Сократом простым, но весьма действенным физиологическим актом. А ещё: «Вехайю левасар эхад»…(1)
1. "И станут плотью единой" - Бытие, 2,24.
Радзинский мгновенно нагрелся изнутри – энергетическое наполнение этой мысли милосердно преобразовалось в его организме в тепло, не вместившись полностью в перегруженный откровением мозг.
– Форточку открой, если жарко, – сочувственно посоветовал Аверин, заметив, что товарищ растерянно трёт покрасневшие щёки и безотчётно оттягивает ворот рубашки.
– Что? Нет, не надо. – Радзинский мутным взглядом окинул аверинскую фигуру – совершенно бестелесную, как карандашный набросок, и такую тонкую, что к ней следовало бы прикасаться только кончиками пальцев… От этой мысли пальцы закололо, и Радзинский нервно сцепил их в замок. Он прекрасно знал, что аверинская бесплотность – это бесплотность электрического заряда, который при случае шарахнет насмерть безо всяких сантиментов.
Но ведь его – Радзинского – кажется, не шарахает?
Радзинский приободрился. Точно – так, искрит иногда. А по большому счёту, всё, как надо, между ними замыкается, и ток по цепи – в мирное русло – сам направляется, и всё отлично работает…
Радзинский смотрел на Николая со всё возрастающим интересом, размышляя про себя, как тот отреагирует на откровенно сексуальные домогательства с его стороны.
Аверин между тем сыто вздохнул, отставляя в сторону опустошённую тарелку, и принялся за второе. Он подтянул под себя одну ногу, откинулся на спинку дивана, а блюдо устроил у себя на животе.
– Наша телесность диктует необходимость синтетического подхода к бытию постоянно, – неожиданно вернулся он к прерванному разговору. – Просто потому, что мы – духовные сущности – облечены материей, и она органическая часть нашего существа, а мы, благодаря этому, атомы или клетки Божественной плоти, которой, по сути, является этот мир. То есть сама жизнь вынуждает нас осуществлять этот синтез – и мысленно, и телесно. Иначе тришкин кафтан получается – то там не хватает, то сям во всех этих материалистическо-идеалистических, языческих или рафинировано-духовных концепциях… Сама жизнь – это синтез!
– Любовь и брак, – рассеянно вставил Радзинский.
Аверин замер с вилкой, нацеленной на зелёный кружочек огурца, но быстро сообразил, что Радзинский имеет в виду.
– Верно, – одобрительно закивал он. – Любовь и брак – это сфера, где духовное и телесное соединяются наиболее явно. Или искусство – низведение духовного в материю… Да просто рождение человека! Если ты понимаешь всё это, то любое твоё действие – мистический акт, очередной шаг по Пути, который приносит тебе ощутимый, реальный духовный результат!
– Женился и – святой? – живо заинтересовался Радзинский, поудобнее устраиваясь в кресле и уже по-хозяйски оглаживая взглядом кукольную аверинскую фигуру.
– В смысле? – Ещё одна пустая тарелка отправилась на столик, а Николай потянулся за чашкой, глотнул с наслаждением крепкого чаю.
– В смысле: я должен жениться, чтобы стать святым? – благожелательно подсказал Радзинский.
Аверин сдержанно захихикал, сминая шуршащую конфетную обёртку.
– Почему «должен»? – аккуратно поинтересовался он. – Речь идёт об истинном браке, до которого ещё нужно дорасти. Это такое непростое упражнение, которое может выполнить только сознательный человек – принять в себя другого человека, стать с ним одним целым, научиться жертвовать собой и «своим». Можно и на случайном человеке, конечно, потренироваться, но здесь для серьёзного результата нужен второй. А его ещё надо найти.
– А я уже нашёл, – серьёзно заверил Радзинский. – Тебя.
Аверин сразу насторожился. Глянул недоверчиво, нахмурился, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
– Ах, вот оно что! – задумчиво пробормотал он. Допил чай, отставил в сторону чашку. Неспешно поднявшись с дивана, он обогнул столик, склонился над Радзинским, опираясь одним коленом о кресло, и за рубашку подтянул товарища поближе к себе. – Ты долго думал, Радзинский? – нежно спросил он, с печалью и сожалением заглядывая в его золотые глаза.
– Вообще не думал, – не моргнув глазом, соврал тот. И потянулся за поцелуем – со вкусом шоколада, которым обвевало его аверинское дыхание.
– А ты подумай, – шепнул ему на ухо Аверин. И резко отстранился. – Иди и подумай, – бесстрастно посоветовал он, составляя посуду на поднос. Впихнул этот самый поднос Радзинскому в руки и вежливо указал рукой направление движения – к двери.
Тот понуро поплёлся на выход, с тоской оглянулся на пороге:
– А говорил, что любишь, – обиженно пробасил он, когда Аверин любезно распахнул перед ним дверь.
– Люблю, – охотно согласился Николай. – Потому и думаю за двоих, когда у тебя отказывает мозг. – И выпихнул Радзинского за порог.
Тот постоял, прислонившись плечом к двери – идти никуда не хотелось. И едва удержал равновесие, когда дверь распахнулась и Аверин, окинув его весёлым взглядом, добавил:
– Спасибо. Всё было очень вкусно. – Он приподнялся на цыпочки и нежно чмокнул товарища в щёчку.
Радзинский ещё какое-то время стоял с подносом в руках и глупо улыбался, глядя на закрытую дверь – ровно до тех пор, пока не задохнулся от внезапного озарения: Аверин ему не откажет! Он никогда не скажет ему «нет»! Он же сам прямым текстом не раз это говорил!
Сгружая посуду в мойку, Радзинский лихорадочно припоминал все подробности их совместного бытия – сомнений нет, Аверин легко переступит всякие запреты и склонить его к любой авантюре ничего не стоит! А главное, они чувствуют одно и то же – их притяжение взаимно! Вот Галеви сразу это понял. Да и Аверин быстро осознал, чем чревато их потрясающее взаимопонимание.
Это не магия –
Почему смотришь косо?
Просто к тебе
Я прикоснулся без спроса
Просто смотрю
И просто вздыхаю
Я не ворожу
Зелий не подсыпаю
Сделай анализ –
Чиста твоя кровь
Это не яд
Это Любовь…
***
– Чего тебе? – нелюбезно спросил товарища Аверин. С зализанными после душа волосами он был похож на киношного фрица, а холодный тон и строгий взгляд придавали образу дополнительную достоверность.
– Уж полночь близится… – развёл руками Радзинский.
– Нет, Радзинский. Я не приду. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра – до тех пор, пока всяческая дурь не выветриться у тебя из головы, – твёрдо ответил Аверин.
Радзинский натурально потерял дар речи – к такому повороту событий он был не готов.
– С коврика пыль стряхни, – ехидно добавил аспирант. И захлопнул дверь. И ключ в замке повернул.
На Радзинского словно ведро холодной воды вылили – он мигом протрезвел. Все его страсти показались вдруг такими мелкими, бледными по сравнению с НАСТОЯЩИМ. Стало стыдно самого себя: где Бог и где порог, который он – Радзинский – переступил, да и заигрался в прихожей?
Отрезвление, как всегда, сделало этот мир некрасивым, неуютным, чужим. Всё его великолепие мгновенно свернулось клубочком в сердце, и Радзинский, не раздумывая, последовал за ним – в сердечную глубину. Все краски, сладость и боль жизни слились в одну каплю, которая растеклась винным огнём на языке и стекла внутрь, и жаром загорелась в сердце.
Он шёл по узкой ниточке пути, чья сухость, чёрствость и пыль были его собственными бездушностью, холодностью и нечуткостью. Он плакал и его горячие слёзы падали на каменистую бесплодную почву его сердца, размягчая, оживляя, меняя её. Где-то там, далеко был Источник, который мог превратить всю эту пустыню в зелёный сад, и Радзинский устремился к Нему. Жажда его была так сильна, что он забыл о времени и о себе. Он шёл, карабкался, падал и вставал. И он достиг. И окунулся в Него, забывая дышать и думать, потому что здесь всё это было ненужным.
Существование стало чистой радостью. Интенсивность бытия наполнила его до краёв, и прежняя жизнь по сравнению с этим мигом показалась бледной и тусклой. Сердце прикоснулось к Нему и в Нём растворилось. Душа растеклась по Вселенной, обнимая сразу весь мир, проникая, в силу обретённой, благодаря растворившему её Океану, бесконечности, всюду. Так хотелось поделиться этим восторгом! Но Океану это было не нужно – Он ничего не брал, только давал. И тогда горячее сердечное чувство стянулось в одну точку и стало одним человеком. Которому можно было давать, которого можно стало любить.
«Я здесь, в этом мире только для тебя. Для тебя одного. Не для всех тех, о ком пишут в газетах, не для мамы и не для Римского Папы – только для тебя». Эти слова показались строчкой из песни, которую когда-нибудь, кто-нибудь напишет и достойно исполнит – возможно, спокойнее, проще, может быть, даже с иронией, но сейчас была только одна живая, жгучая до боли мысль – Я ЗДЕСЬ ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕБЯ.
– Кеша! – Аверин споткнулся об Радзинского и, похоже, растерял от неожиданности все ругательные слова. – Ты чего здесь сидишь? – шёпотом возмутился он. Поколебался секунду и всё-таки сел рядом с товарищем на пол. Нерешительно коснулся его руки. – Ты же весь холодный! – ахнул он. Тут же сгрёб Радзинского в объятия, прижал его голову к своей груди. – Я люблю тебя и потому хочу, чтобы у тебя всё было хорошо, – виноватым голосом сразу начал оправдываться Николай. – Без надрыва, без драмы – ПРАВИЛЬНО. Понимаешь?
Радзинский послушно кивнул – он понимает.
– Кеш, я, вообще-то в туалет шёл, – усмехнулся Аверин, ласково перебирая его волосы. – Ещё немного и я описаюсь – извини за натурализм. Иди-ка ты в постель, я к тебе через пару минут присоединюсь.
Радзинский снова кивнул и крепко Аверина обнял. Впервые он прижимал его к сердцу, как самую великую ценность в своей жизни. Нет, он по-прежнему хотел целовать Аверина – везде, и просто его хотел – всего, но теперь это стало средством выразить любовь, формой, а не содержанием.
Вот такая вот алхимия, м-да…
Забравшись под одеяло, он почувствовал, что, действительно, окоченел. Немного ожил, только когда Аверин прыгнул к нему в постель и прижался, согревая.
– Утром я тебя выпорю, – ласково пообещал аспирант. – Когда ты отогреешься и выспишься.
– А сейчас?
– Что – сейчас?
– Пока я такой несчастный, может быть, ты меня поцелуешь?
Аверинское дыхание щекоткой коснулось лица, его палец почти невесомо скользнул по губам Радзинского, мгновенно превращая тело в сгусток сверхчувствительной плазмы.
– Нет, Кеш. Не надо. Если есть хотя бы маленькая надежда на то, что это блажь, и она пройдёт, лучше потерпеть.
– А она есть?
– Посмотрим.
Залей вином молитвенный ковёр,
Захлопни книжку, отложи Хафиза.
Попробуй сам пробиться к Небу снизу,
Проделай путь, что он уже прошёл.
Запомни вкус вина, букет и аромат,
За винным запахом иди, как пёс, по следу.
Ты будешь пьян, отпраздновав победу,
Ты станешь Им, вернув себя назад…
– Ты садист, Аверин.
– Чего?!
– Перестань так эротично вздыхать. И так эротично прижиматься.
– Да тебе всё эротично!
– Да!!!
– Так. Я ухожу…
– А я всю ночь буду вздыхать на холодную стенку, которая нас разделяет…
– И кто из нас садист?
– Похоже, что никто. Похоже, мы оба с тобой мазохисты.
– Так, Кеша, отправляйся-ка ты на коврик!
– Давай, ты побудешь моим ковриком? М-м-м?
– Хорошо. Только сначала досчитай до десяти.
– Э-э-э… Вслух?
– Нет. Про себя. Повернись на бочок, закрой глазки и честно сосчитай про себя до десяти.
– А потом?
– А потом я тебя поцелую. Если ты захочешь.
– Обещаешь?
– Обещаю.
– …
– Кеша? Ты спишь? Вот и молодец, вот и спи, родной…