Как волна у пирса закручивает воду в саму себя, выворачивая на влажный бетон внутренности, что полны бурых водорослей, мятой жижицы медузы и сиротливого окурка, так я запускал изнутри аппарат рефлексии, любуясь на вплавленный в море солнечный диск. Мне было непонятно, почему предложения выходят такими длинными и многословными. Сказанное выше вполне можно было бы ограничить: сидел на пирсе, смотрел на волны, иногда на солнце, думал. Закаты смертельны на морских побережьях оттого, что факт восхода солнца сомнителен при оценке толщины одеяла, под которое кутается светило. Скудный словарный запас и диарея букв. Рядом присела парочка, у нее порвана лямка на босоножке, он звякнул коричневой пивной бутылкой. Закаты болезненны у моря в виду сомнительности восходов.
Какая банальная ересь: море, закаты, восходы, пивная бутылка и босоножки. Вперившись в горизонт, сжимая зубы, кулаки, мозговые извилины, я разгоняю сознание настолько, насколько могу позволить. Гремя, его составы вылетают друг за другом из узкого тоннеля, отображающего реальность, и сталкиваются, сбиваются, срезаются друг в друга, выволакивая простыней оседающий пляж, с шелестящей в никуда галькой и потоками мутной воды. Случайные люди красиво падают в воронку моей фантазии и замирают там, как бочонки лото, ожидая судьбоносной очередности. Время поиграть в божество. Но я отказываю себе в такой роли, и прыгаю в чернильный проход с открытыми глазами, в полете трансформируя внешне шелковый мешочек в песчаные часы.
Теперь, когда мы все внутри, остается ждать. Стеклянная колба вращается и замирает, снова вращается, ее крутит, колотит, подбрасывает, снова замирает, снова движется. Последний переворот. Ничто не разделено здесь друг от друга, и каждый одновременно соленая вода, и сумма голышей в ней, пивная бутылка, масса живой плоти, босоножки, бетон, но никто из нас не стенка этой фантазии, в которой мы собраны. И в этом есть что-то из Жоржа Батая. Элементы природы сопротивляются живущему в нас сознанию, мне приходится чувствовать обожженные мужчиной плечи, натертую на ступне мозоль у девушки, а они, они-то чувствуют черный обсидиан моей выгоревшей души и неизвестно еще, кому хуже. И никто не чувствует твердость гранитной плотности, рассыпчатость соли растворенной в воде, монументальность стекла. От этого мы коллективно грустим.
Наконец обрывки материи застывают, и каждый из нас стает тем, чем или кем был до этого. Лейкоциты воображения отбрасывают в сторону зазевавшихся крабов, устриц, серые тельца колючих бычков, забавно хлопающих ртами. Все, что было не воспринято изначально, но попало внутрь исходя из своей жизненной логики, выбрасывается назад и снова живет, будто ничего не произошло. Дабы не спутать вам мозги окончательно, я перечислю все детали мозаики, которые остались внутри, вот они: морская жидкость, камни-голыши, шмат бетонного пирса, два случайных человека, бутылка из коричневого стекла, босоножки и я. Есть еще какая-то доля закатного света, но ее можно проигнорировать.
Далее следует процесс выпадение из чрева воронки. Очередность хаотична и не имеет значения. Первым вываливаются голыши, затем бутылка, случайный человек, морская вода, случайный человек, босоножки, я и последним, похожий на лукум, шмат бетонного пирса. Бетон, не успев трансформироваться в полете, разрушает структуру бутылки и босоножек, превратившихся было в книгу об искусстве ведения войны и цветочный горшочек с фиалкой. Корю себя за потерю довольно важных частей нового образа и осматриваюсь. Вода превращена в асфальт, голыши – автомобили на нем, люди не изменились, только их одежда из пляжной стала деловой. Пирс успешно сжат до фургончика продажи мороженого. Я - вроде светофора, только с настоящими глазами, меняющими цвет через временные интервалы. Кнопка на мне запускает картинку, и машины едут, люди говорят о чем-то вдалеке, не слышно. Все еще скучнее, чем было. Подождав минут десять в ожидании оригинального чуда, снова проецирую воронку, в которую скатывается фургончик, машины, люди в деловых костюмах…
Доведя начатое до абсурда, превратив людей в манекенов, в фрукты, в парочку голосящих синиц, а море – в смолу, кровь, кафельную плитку, соляную корочку, бахрому внутренности цветка, я бросаю материалы, и выныриваю назад, к уже утонувшему солнцу и ушедшей куда-то парочке, подарившей пляжу отражение яркой звезды на похабном боку бутылки. У меня начинает болеть голова и вставая с дивана, я проклинаю образ воронки, как банальный, никчемный и лишенный всякого вкуса.