Долго-долго не могла найти ту часть воспоминаний Анастасии Цветаевой, по прочтении которой впервые заинтересовалась явлением реинкарнации, и вот, к моему счастью, а исполнение желания всегда приносит, хоть на минуту, это ощущение, я встретила переложение той публикации в интернете и не могу не поделиться с моими читателями.
Влад Другов
ИТАЛЬЯНСКОЕ БЕЗУМИЕ ХУДОЖНИКА
Реинкарнация, воплощение, трансмиграция, метемпсихоз, сансара... Как ни назови это явление, суть его сводится к одному – к идее переселения душ. Восточные религии и традиции считают, что после смерти одного тела жизнь продолжается в другом. В это можно верить или не верить, но существует немало свидетельств и случаев памяти прошлых жизней. История русского художника Ивана Булатова из их числа.
ИЗ МЕМУАРОВ
Сведений о жизни Ивана Булатова сохранилось совсем немного. Известно, что родился он в 1870 году. Получил две малые серебряные медали от Московского Училища живописи и ваяния. С 1891 по 1899 годы учился в Академии художеств. На выпускном курсе написал картину «Видение», за которую получил звание художника. Долго жил в Турции, писал Константинополь. И, как всякий уважающий себя художник, ездил в Италию – в Венецию, Флоренцию, Рим. Но славы своих коллег по цеху и современников – Репина, Васнецова, Левитана – не обрел, поэтому широкому кругу почитателей живописи его имя ничего не говорит. И если бы не воспоминания Анастасии Цветаевой, наверняка, сегодня о нем никто, кроме историков живописи, и не вспомнил. Между тем родная сестра Марины Цветаевой оставила мемуары, в которых целая глава посвящена Ивану Михайловичу. В 20-х годах прошлого века Анастасия Ивановна познакомилась в гостях с героем нашего рассказа. По ее словам, все тогда показалось ей особенным: и заваленная книгами, увешанная портретами комната знакомого поэта, философа и скульптора Бориса Михайловича Зубакина, походившего на Шекспира, и «фантастический облик Булатова – длиннобородого, уже седеющего, в бархатной куртке». Зашел разговор обо всем необычном, и Булатов поделился своим собственным жизненным опытом с гостями. Его рассказ настолько поразил Цветаеву, что он повторила его практически слово в слово в своих мемуарах.
ПРОЗРЕНИЕ В БРЕДУ
Когда Иван Михайлович Булатов первый раз приехал в Венецию, он, как всякий турист, пошел осматривать Дворец дожей. Итальянского он не знал, но с ним был гид-итальянец. Сам художник немного знал французский язык, так они и общались – немного по-французски, немного по-итальянски. Двигаясь по улицам прекрасного Города на воде, Булатов вдруг ощутил сильное волнение. Какая-то непонятная сила толкнула его вперед, и он бросился ко Дворцу что было мочи. Добежав до него, художник внезапно почувствовал, что когда-то уже был в этом месте. Но этого не могло быть! Он никогда не посещал Италию! Тем не менее, внутренний голос твердил, что он знает даже расположение залов во Дворце. И точно, он стал у одной из стен и – «в ужасной тревоге» -- сказал догнавшему его гиду: «Тут должна быть дверь…» Гид удивился – двери в этом месте никогда не было. Но Иван Михайлович стоял на своем. Он пробежал вперед еще немного, вбежал в открывшийся поворот и «опознал следы того, что искал: в стене… были заметны очертания замурованной двери». Его догнал гид. Пока тот пытался что-то понять, незнакомая сила увлекла художника дальше, и он не стал ей противиться. Между тем в мозгу забилась новая мысль: он уже был здесь и узнавал места, которых никогда не видел. Это было похоже на прозрение в бреду. Булатов метался по лабиринту Дворца дожей, узнавая одно место за другим.
ДОЖ
В одной из комнат на стене в тяжелой темной раме висел портрет. «На меня пристально смотрел я. Мой портрет, лучше того, что был на константинопольской выставке. Моя светлая борода курчавилась под пальцами поднятой к ней руки — мои пальцы, моя рука. Мой рот готовился — чуть-чуть — улыбнуться, тем разрушая строгость черт выражения, которое не совсем удалось мне в том, турецком, автопортрете с беретом на уже начинавших редеть волосах. Тут надо лбом темно золотились пышные волосы. Я был одет в наряд дожа. Чудесное сверкание красок бархата и шелков, мастерство кисти, на мгновение ошеломив меня как художника, отвлекло от разящего сходства. В этот миг кто-то тронул меня за плечо. Я с досадой повернул голову — и увидел потрясенное лицо моего гида. Он переводил взгляд с меня на портрет и снова смотрел на меня. Что он пробормотал, я никогда не разгадаю, потому что я не знаю итальянского языка».
Иван Михайлович испытал такое потрясение, что долго не мог думать ни о чем другом. Еще несколько дней он провел в сказочной Венеции, но ни каналы, ни мосты, ни знаменитый собор Сан Марко уже не интересовали его. Как завороженный ходил он по городу, ничего не видя, и ноги сами несли его к Дворцу дожей, где он часами смотрел на «свой» портрет. Иногда некоторые посетители обращали внимание на удивительное сходство этих двух людей – дожа, жившего несколько веков назад, и скромного художника из далекой России.
УРОКИ ИТАЛЬЯНСКОГО
Прошло много лет, и Анастасия Цветаева узнала, что история «русского итальянца» имела продолжение, причем не менее удивительное. У Ивана Михайловича Булатова была сестра Марья Михайловна. Ей досталась нелегкая доля: она сама поднимала несколько детей, постоянно нуждалась в средствах, кроме того, предметом ее непрерывных забот был родной брат Иван. Художник не имел семьи, и Марья Ивановна вынуждена была всю жизнь его опекать. Булатова была хорошей учительницей музыки, а Анастасия Цветаева – одной из ее учениц. Когда однажды Булатова пришла на урок в дом Цветаевых, на ней не было лица. Оказалось, в довершение всех ее бед брат заболел какой-то нервной болезнью и попал в клинику. В следующий свой визит в дом Цветаевых Марья Ивановна явилась вся в слезах. Она навестила брата в больнице, а он даже не узнал ее! Прогнозы врачей были неутешительны. Художник отказывался от еды, ни с кем не разговаривал.
С каждым разом Марья Ивановна приходила к Цветаевым все мрачнее и мрачнее. Брат отказался от изюма! Она с трудом достала это лакомство в магазине Елисеева, надеясь на то, что Иван Михайлович оценит ее старания, ведь он так любил изюм, но он даже не дотронулся до него. Но, наконец, она пришла повеселевшая. Брат заговорил! Правда, никто не мог понять, что он бормочет, но это был прогресс. Доктора приводили к Булатову мальчишку, который знал по-турецки. Его мать-турчанка, которую русский солдат вывез из Турции, умерла. Но пацаненок, послушав бред сумасшедшего, покачал головой – это не турецкий язык. Мальчонке за труды достался тот самый изюм, а загадка осталась. Пытливые доктора предприняли новую попытку разгадать тайну и пригласили к Булатову человека, знавшего французский. Но и тот ничего не понял из бормотания художника. Наконец, кто-то вспомнил, что в другом отделении больницы работает медсестра, отец которой был женат на иностранке – не то венгерке, не то англичанке. Ее пригласили послушать околесицу Булатова. «Гостья из соседнего корпуса произвела в неврологическом отделении — фурор: с первой же минуты, сев возле больного художника, прислушавшись к его тихому бормотанью, она что-то сказала ему. Больной широко раскрыл глаза — и они оба защебетали все громче и громче, а затем медсестра (веселая была — «Я вся в мать!» — она потом говорила), смеясь, обернулась — только няня одна проходила палатой, да еще сестра больного вышла в этот миг (начало приемного часа): — «Да он у вас говорит на нашем чистейшем тосканском наречии! По-русски не говорит? Так он же — итальянец!» С того дня Булатов пошел на поправку. Складывалось впечатление, что его выздоровление напрямую зависело от способности окружающих понимать его речь. Доктора велели медсестре заходить к нему каждый день, и собеседники вели долгие беседы на разные темы. Но вот парадокс: чем больше они говорили, тем чаще в речи художника стали появляться русские слова, а чем больше он «вспоминал» родную речь, тем быстрее к нему возвращалось сознание. Медсестра уже с трудом справлялась с своей задачей – переходила с одного языка на другой. Наконец, пришел день, когда Иван Михайлович заговорили на чистом русском языке. Когда доктора спросили у него, куда подевался итальянский язык, он лишь пожал плечами и бесхитростно ответил: «Да я его никогда не знал. Я лишь всего несколько дней был в Венеции, Флоренции и Риме». Больного не стали разубеждать, дабы не вызвать нервное расстройство.
Анастасия Ивановна Цветаева решила записать эту историю – «чтобы он не ушел со мною». Но до конца дней сама теория перевоплощения казалась ей «вульгарной», и она не верила в нее. Впрочем, соглашалась с мыслью, что данная область еще мало изучена, «но в ней таится ключ ко многим загадкам».
Всё может быть http://www.proza.ru/2016/10/02/33