Середина или конец 80-х.
Я читаю философию в советском вузе, который готовит специалистов для советского флота. Студенты на курсе самые обычные.
В основном веселые жизнерадостные идиоты. Есть правда два или три умника.
Они мне ненавистны особо.
А для таких эстетов и ценителей, как ваш покорный слуга был назначен мне еще специальный ученик из Грузии. Он был так называемый «национальный кадр».
Существовал в нашей империи такой способ подготовки специалистов.
Присылали из небытия, из каких-то нижних миров, совершенно невероятных человекоподобных существ. Все годы обучения они проводили в или прострации или в летаргии, а потом также с разинутыми ртами и широко закрытыми глазами исчезали в своих национальных преисподнях навсегда,оставляя в коридорах института легкий запах абхазских мандаринов, каракуля и туркменских дынь.
И там, куда возвращались, они уже добивались всего, чего только могла пожелать их бесхитростная и неизъязвленная сомнениями душа , а именно: черных волг, двухэтажных домов и толстых женщин.
Задача нас, преподавателей, была простая – исправно ставить им по всем предметам тройки, а потом забывать этот кошмар навсегда.
Мой национальный кадр чьё имя произносилось и писалось примерно так:
Грмшткцтшвили– был национальным кадром высочайшей пробы.
Лет ему было может 20, может 30, может 40, а может и вообще 5 или 6.
Внешность его никому ничего и ни о чем не говорила.
Кроме имени и внешности Грмшткцтшвили обладал короткими,
но кривыми ногами; а на колени спереди свисал круглый животик,
обтянутый синей в клеточку рубашкой, позади абсолютно симметрично животу висела точно такая же жопа, на голове золотилась ранняя лысина, - остальное были: - нос, усы и глаза, бесцветные как выгоревшая на солнце трава.
При всей своей красе он еще как-то умудрялся потеть, но не как все,
не подмышками там или ногами, или еще другими предназначенными для этого частями тела, нет: - он потел одной только головой, мозгами так сказать, и запах его ума бил наповал.
Еще хочу заметить, что ни разу за год я так и не услышал его голос.
В аудитории садился он позади всех, опершись спиной о стену
и все время молчал, полуприкрыв свои глаза, как Сидхарта из музея.
И вот наступил месяц май.
Преподавателям настало время расслабиться и помечтать о нехитром двухмесячном летнем отпуске, студентам напрячься и сдать сессию, чтобы нас преподавателей не томить сдачей хвостов в июне или не приведи Аллах в июле. Таких я называл самоубийцами и дальнейшая судьба их была плачевна.
Нежная листва кудрявилась на деревьях.
Наступили ласковые теплые вечера и нежаркие солнечные дни.
Я принимаю зкзамены по философии. Старая аудитория. Высокие, метров пяти потолки. Огромные арочные окна распахнуты в старый заросший вековыми липами парк. По аллейкам групками по нескольку человек спешат по своим делам студенты. Кто консультацию, а кто и ко мне на экзамен. Солнце почти не пробивается сквозь листву и поэтому повсюду: на земле, на дубовом паркете, на кафедре, на столах лежат как маскировочная сетка, зеленые, караимские тени.
По нынешним меркам – раннее утро - часов 10, может 11.
С утра студент идет потоком.
Веселые жизнерадостные идиоты получают свои веселые четверки.
Умники, тяжело отрабатывая барщину любомудрия, с благодарностью принимают заслуженные уточки. Вообщем все как по маслу. Отстреляюсь, зайду на кафедру за Ольгой и пойдем гулять в парк. Будем есть мороженое и целоваться взасос до самой ночи. И действительно: - времени без четверти час. А я уже сдуваю пыль с последней зачетки. Почти с любовью смотрю в понурую спину последнего героя-умника.
Сладострастно улыбаясь, подписываю ведомость,….
А в то же время боковым зрением вижу – большая двустворчатая,
тяжелая как гранитное надгробие белая дверь дергается и ее правая створка начинает медленно приоткрываться.
2.
С тех пор я не читаю Стивена Кинга.
Моих ноздрей достигает запах чужой головы.
Грмшткцтшвили!!!
Я вздрагиваю.
Втягиваю живот.
Смотрю в окно.
Дробно и нервно стучу правой ногой в паркет. Прямо как Бонам.
Обмахиваюсь ведомостью, наподобие веера.
Ставлю спичечный коробок на попа.
Говорю почти вслух « Блять!»
Делаю вид, что ничего не произошло.
Неровно вырываю из школьной тетрадки в клеточку чистый листок бумаги.
Делаю вид что нашел ответы на вопросы что делать и кто виноват.
Пытаюсь насвистеть "Sumertime" и у меня наконец-то получается.
Незаметно поворачиваю голову налево и вижу:
Шаркающей стариковской походкой сквозь высокий прямоугольник белой институтской двери, минуя пустые столы, заваленные разным студенческим хламом - забытыми шпаргалками, клочками и обрывками книг, несовершенными конспектами моих лекций, к моей кафедре подходит Грмшткцтшвили и останавливается рядом.
Summertime and the livin' is easy
Fish are jumpin' and the cotton is fine
Ooooh your Daddy's rich and your ma is good lookin'
So hush little baby, don't you cry.
Голова, живот, рубашка, ноги, голова, усы, нос, глаза, голова, запах. .
Я протягиваю ему тетрадный листок .
Говорю громко, отчетливо, грозно.
- Вот тебе листок. Видишь? ( кивает. Облегченно вздыхаю)
- Возьми его. (берет листок в руки)
- Иди к тому столу у окна. (идет)
- Сядь, возьми ручку в правую рука и напиши сверху на листочке: «Что такое философия?»
(Сел. Взял ручку, пишет. Высунул кончик языка от усердия)
Язык у него от напряжения фиолетовый как у собаки чау чау.
Теперь Грмшткцтшвили,- говорю я - у тебя есть ровно час (смотрит на часы).
- За это время напиши хоть слово.
- Или два слова. Но ты мне должен этим словом сказать:
- что такое для тебя Философия! Понял !? (кивает)
Я сижу у окна.
Я смотрю в окно.
За окном растут деревья. На деревьях зеленые, мокрые от счастья быть листочки.
Синее небо лоскутами мельтешит сквозь листву.
Птицы щебечут.
Напротив меня сидит национальный кадр и потеет головой.
Напрашивается вопрос: И что же я здесь делаю?
One of these mornings
You're goin' to rise up singing
Then you'll spread your wings
And you'll take the sky
Что он там пишет?
Птицы щебечут все сильнее и зеленые защитные тени накрывают мое сердце.
И почему окна такие большие. И такие деревья?
И птицы так сладко щебечут.
И такие разные.
И деревья за окном.
А я здесь
И птички за окном поют.
И этот дурак тоже в окошко пялится, словно удав.
И потеет...
Вместо того чтобы сочинить что-нибудь для меня.
А тут деревья всякие...
Птички за окном.
А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух.
До чего же они тупы!
И я не знаю, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось,
что он - бабочка, то ли я бабочка, которой приснилось, что она - Чжуан Чжоу.
А за окном деревья шумят
И птички всякие...
И тут я открываю глаза и понимаю, что прошел час.
- Грмшткцтшвили!!!!
- Ко мне!
Послушно плетется . Листочек в руке.
Кладет передо мною и отступает на пару шагов. Понимает.
Ближе стоять – опасно. Могу укусить.
С ненавистью смотрю на бумажку.
Сверху косо, переползая со строчки на строчку, каким то нелепым кривым почерком, нацарапано:
«Что такое философия?»
- Даже прямо по клеточкам написать не мог, гад!
Ниже еще пара таких же каракулей.
Пытаюсь разобрать.
Пробираюсь сквозь колючие заросли его почерка. Читаю.
Опускаю нелепые ошибки, неточности и абсурд, и вдруг понимаю, что-то не так.
От чего-то на мои глаза наворачиваются слезы счастья и умиления.
Почему-то в душе наступает лето.
И ангелы вернулись! Вот они порхают вокруг
Опять хочется сделать что-нибудь хорошее.
Например, объясниться в любви Маршиде Идрисовне - моей старой учительнице русского языка.
Например, воспеть в поэме людей и стяжать в себе полноту жизни
Например, понять наконец-то десять истин, и стать великим и в делах своих, и в помыслах.
Потому что после этого ко мне стекутся все вещи мира и я смогу оставить золото
сокрытым в горах, а жемчужины схороненными в морской пучине...
Например, пройти по воде и не оставить следов...
А я все читаю неровно оторванный листок в клеточку на котором неразборчивыми детскими каракулями - почерком мудреца и нестора - написано :
- Философия – это.
Когда деревья за окном
и птички всякие….
Прячу свои глаза. Деликатно шмыгаю носом. Потом поворачиваюсь к нему.
- Ты же понимаешь, что пятерку я тебе поставить не могу,- меня не поймут,
- говорю я ему, и отчетливыми буквами вывожу в зачетке «хорошо»
Он молча пялится на меня мудрыми, как у старого бога глазами и его золотистая сократическая голова, торжественно и величаво склоняется в согласии…
But till that morniiiing
There's a nothin' can harm you
With daddy and maaaaammy ooooh staaaaandin' by...
.