Время, когда происходила эта история не отмечено какими-то вехами. Нельзя сказать с полной уверенностью, что это происходило во времена царя такого-то или фараона какого-то, не они были героями в этой истории.
Трудно даже просто определить уровень цивилизации на Земле, чтобы установить время действия событий. Всё относительно. И в наши дни есть первобытные племена, снежный человек, дикие нравы у высоко цивилизованных людей, убогие лачуги нищих и космические корабли, голод и роскошь. Пока в человеческих душах жив порок, будут рабы и господа. И будет неизвестность, в какую категорию попадешь ты, читатель.
Умный человек может достичь богатства, а мудрый может отказаться от него. Один будет стремиться к свободе с помощью денег, а другой будет стремиться к свободе от денег. И всем это знакомо и понятно, не понятно только то, почему эта история не дошла до наших дней, как многие другие? Возможно, эта история была слишком жива, чтобы из нее сделать красивый миф. А возможно, это был слишком красивый миф, чтобы его облекать в слова. Но начиналось всё не слишком красиво, в мрачных казармах внутри замка Окрена.
— Говоришь, глаза мечтательные? Ну, что ж, пусть собирает свои перья, посмотрим, что из этого выйдет, — мрачно буркнул Окрен.
— Мой господин, если мы позволим ему заниматься даже маленькими перышками, то из этого выйдет большая проблема. Другие тоже могут придумать себе идиотское занятие, чтобы не работать.
— А кто сказал, что мы ему это позволяем? Об этом будем знать мы с тобой и Скил, раз уж вы с ним обсуждали странности этого человека.
— Понятно, мой господин, значит, и сам раб не должен знать об этом.
— Ну, что интересного, в том, что беркут уронил перо, а раб прячет его в тунику? Пусть вам станет вдруг интересно, что небо голубое или кто-то другой тачку медленно везет. Только не переиграйте: поймет — затаится.
Надзиратели, как и он, их хозяин, понимали, что нельзя задавить стремление к освобождению. Ситуацией нужно управлять иначе. Чрезмерное давление выльется в бунт. Хорошо, если это бунт одного, а если этот один найдет отклик в душах других? Толпа не рвется к небу, толпа руководствуется чувством обиды, неудовлетворенности, зависти, азартом. Кому не знакомы эти пороки? Со знакомыми проще: знаешь куда их направлять, где сдержать, а где использовать.
«Порок — это инструмент в руках умелого» — так считал хозяин, да и его подчиненные.
Этот раб Дион был странным экземпляром, непонятным, но интересным. Хозяину было интересно, что этот мечтатель задумал.
Зябко в каменном мешке за могучими стенами замка, особенно ночью. Кости ломит по утрам то ли после тяжелой ежедневной работы, то ли после жесткого ложа. На улице солнышко пригреет, работа отвлечет, глядишь, после обеда жизнь веселее покажется. А уж вечером и вовсе не до костей: как бы их уложить поскорее и заснуть. В хмурые дни, в дождь ничего не может развеять тоску рабов, вспоминающих свою прежнюю свободную жизнь.
Вспоминается каждая мелочь, не привлекавшая внимание в той безбедной жизни, которая осталась только в памяти. Само слово «свобода» понимается совсем по-другому. То, что казалось ярмом раньше, теперь издалека, из подземелья кажется нежнейшей шалью, а скромный ужин — роскошным пиром. А здесь — ни украсть, ни посторожить. Тоска!
Кто-то затягивает заунывную песню, навеянную тоской и мраком подвальных покоев. Кто-то собирается в тесном кругу двух-трех таких же невольников и, подперев спиной холодную стену, делится воспоминаниями — кусочками прошлого счастья, вспоминает веселые хмельные минуты прошлого, семью.
Кто-то мастерит оберег себе, не обращая внимания на стоны соседа. Никого не удивляют раны от кнута надсмотрщика, редко кто не пережил эту саднящую боль, когда отдираешь одежду от свежих рубцов. Никого не пугает работа, какая бы тяжелая не была, потому, что за этими каменными стенами живут свободные люди, которые работают не меньше рабов. Только они сами могут решить, сколько выдержать на палящем солнце или моросящем дожде сегодня, а сколько завтра.
Они говорят между собой на человеческом языке, а не на языке кнута, которым в совершенстве владеет надсмотрщик. Да и ему свое мастерство отработать нужно на ком-то, даже если особой причины для применения плети нет. Не обычным же языком управлять рабами.
За каменными стенами живут и другие рабы, добровольные рабы золота, богатства. Этих из рабства освобождать — бесполезное занятие.
Но Диону до них не было дела, он был занят своими мечтами о свободе, и о способе получить свободу. Такую безмерную свободу, как у птиц в небе.
Когда он выходил утром на работу, то первым делом поднимал лицо к солнцу. Лучи касались его лба, как поцелуй матери, потом умывали его щеки ласковым прикосновением, проникали за тонкую преграду век в глубины всего его существа. И холод темницы отступал, душа оттаивала, приближалась к этому великому врачевателю всей Земли, источнику жизни, творению Создателя.
Дион открывал глаза и видел птицу в небе, плавно парящую в потоках воздуха. Казалось, что эта птица прилетела приветствовать его, так как видел он ее почти каждый раз утром. Как он завидовал ей! Как завидовал той безмерной свободе, которую дают крылья. Свобода желанна не только в пределах земли, но и в пределах воздушного океана света.
Тогда он понимал, что на земле нет по-настоящему свободных людей. Но резкая боль всегда обрывала полет его мысли. Кнут знал своё дело. Надсмотрщики не вступали в дискуссии с рабами, они — люди другого мира, их интересы не должны пересекаться так, чтобы самим не попасть в положение рабов. За них все переговоры вел кнут.
Если кому-то не хватало мастерства управления кнутом, то в ход шли короткие рубленные фразы команд, сухие жесткие и механические. Команды могли прозвучать и в их собственной семье ненароком, а кнут всегда оставался на службе — дома нет места этому языку рабов.
Диона боль не могла сломить настолько, чтобы перестать смотреть в небо каждое утро рабочего дня. Это была его прогулка в тюрьме, и ее не мог отнять хозяин: он нуждался в работе рабов. А Дион получал от этого мимолетного поклонения Богу, от этой безмолвной молитвы такой заряд любви и силы, что спокойно сносил удары кнута, как и удары судьбы. Он научился произносить эту молитву быстрее и получать необходимую поддержку неба эффективнее, пока не опомнится надзиратель или не подтолкнут в спину идущие следом за ним.
Все шли, опустив головы. Работали, глядя в землю, возвращались, устало, глядя под ноги. И только этот раб ходил иначе. Нет, Дион не работал, задрав голову. Глупо было бы предположить такое. Он и на людей смотрел не высокомерно, не сверху вниз. Его беглый взгляд вверх, после того, как их выводили, тоже не мог дать повод думать о нем, как о странном рабе. Он старался не отличаться от других, таких же, как он, рабов. Но его поднятая в небо голова пугала надзирателей так же, как если бы он взмыл в небо, натянув тонкий поводок, готовый вот-вот порваться. Его смиренная работа внушала больше подозрений, чем заговор организаторов побега.
Казалось, что его что-то бережно прикрывало, как ангел своим невидимым крылом. А когда он шел обратно, вперив свой взгляд, как все, вниз, под ноги, то и это настораживало. Нормальные рабы брели с тусклым взглядом, а этот был рад, как кладоискатель, дождавшийся своего часа. Именно это настораживало надзирателей, притягивало внимание, рождало ненависть — мать непонимания.
В конце дня Дион находил перо, то одно, то несколько. Для него это было частью ритуала, который он сам для себя создал, глядя в небо. Перо не представляло угрозы для жителей замка, и надзиратели не усердствовали в обыске. Уже много перьев было сложено под жестким сукном его ложа. И это не вызывало ни у кого удивления: каждый устаивает свою жизнь по мере возможностей. Перина из перьев все равно не получится, а мягче жизнь станет — ну и хорошо. Самим же надсмотрщикам спокойнее.
Но вот подсчеты привели к решению, а количество перьев уже давало надежду получить результат. Но как мастерить крылья не вызывая подозрений? А каково надсмотрщикам делать вид, что ничего не замечают? Где грань за которой настороженность должна уступить место решительным действиям? Задача была для всех трудной. Можно сказать, что работали все вместе, сообща.
Переживал и сам Окрен, получая сведения о поведении Диона. Вокруг простого раба невольно получился своеобразный ореол загадочности. Он как бы тянул узнать, вмешаться, но этот ореол и создавал непреодолимое препятствие сделать это. Казалось, Дион строил стену между рабством и свободой с каждым новым пером, с каждым новым днем и своей утренней тайной молитвой.
Но стену между собой и рабами строить Дион не собирался. Его мечты о свободной жизни все рабы понимали, но мечты о небе — нет. Убежать невообразимо трудно, но улететь просто немыслимо. Его оставили в покое с мечтами-сказками. Но Окрен верил в чудо, он знал, что невозможного в этом мире нет, просто у каждого свой порог возможностей, своя дорога достижений.
А как узнать, что доступно тебе, а что — нет? Тем более, как узнать, на что способен другой, незнакомый человек? Только по результату. Окрен знал об этом по своему туго набитому кошельку. Чем фантастичнее мечта, тем больше усилий нужно прилагать для осуществления. Нужно только рассчитать свои силы. Окрен рассчитал свои силы правильно. Ему было интересно, какие расчеты применял тот странный раб.
— «Опять это чудо в перьях таращится в небо. Сколько можно делать вид, что каждому положено задержаться у входа. Этим-то и разминать свои кости не хочется, не то, что смотреть на солнце», — думал стражник, слегка притормаживая рабов идущих за укутанным самодельным плащом из перьев Дионом.
Этот чудак уже не первый день выходил в подобие плаща на работу, подтыкая новые перья в свое одеяние.
Перья странным образом последнее время попадались все чаще, и это не всегда были перья беркута или других вольных птиц. Но Дион сгорал от нетерпения, успокоенный рассеянностью стражников, не замечая таких мелочей. У него не было возможности экспериментировать. Он просто знал, что свобода есть, и ее можно получить. Нужно получить!
И он ее получил.
Стражник по имени Скил не успел сообразить, что раб не просто расправляет полы своего странного плаща, а взлетает. Всё было так буднично, так привычно и устойчиво, что сознание дремотно покоилось в рамках действительности. В мгновение всё превратилось в кричащую толпу, удивленных, возмущенных и растерянных оборванцев. Скил сначала пытался понять, что случилось с этим «чудом в перьях», но толпа орущих людей ринулась к стене, пытаясь, вскарабкаться друг на друга.
То ли инстинкт толпы увлекал всех к освобождению вслед за Дионом, то ли любопытство подстегивало посмотреть, что там, за стеной, жив ли беглец. Как порой опасны бывают чудаки!
Усмирить толпу трудно было одним кнутом надзирателя, но действовать нужно было решительно, трезво и очень быстро, пока не подоспеют другие стражники. Стена была препятствием, за стеной было спасение, поэтому именно от стены нужно было убрать всех рабов. Каждое касание рабов к стене сопровождалось болью от удара кнута. Только перепуганные одиночки ещё рвались к стене, пытаясь вскарабкаться, во что бы то ни стало. Они-то и получали поцелуи кнута.
Подоспевшая стража замка взяла ситуацию под контроль, и стена стала недоступна. Недоступной стала и свобода. Но в душе каждого родился огонь надежды. Неизвестность, жив ли Дион, была подобна ветру, треплющему пламя. То огонь разгорался от мечтательных мыслей пленников, рожденных крыльями раба, улетевшего в огромный мир свободы. То угасал, потушенный, ветром неизвестности и привычной обреченности: человек не птица, стихия не примет его в свои объятия. А если примет, то это будут объятия смерти, посягнувший на небо уже не может принадлежать земле.
Этот огонек в душе каждого тлел, у кого-то рождая творчество, а у кого-то злость. Поэтому одни слагали чудесные истории, обраставшие подробностями о самом Дионе и его полете, дополнявшиеся домыслами и предположениями. Окончания у всех этих историй были разные, в зависимости от фантазии, но все были выдуманы. А ведь жизнь Диона продолжалась и история его полета тоже.
В это не верили те, в ком Дион разжег огонь зависти, тяжелое багровое пламя злобы. Так и бурлил этот котел в подземелье. Язычки чудесных историй вспыхивали то там, то тут в тихом шелесте вечерних бесед. Их подавлял грубый всплеск бурого огня раздраженных завистников и пессимистов, стараясь задушить на корню рождающуюся легенду.
Много времени прошло с того дня, и все рабы уже успокоились. Диона никто из них не видел ни живым ни мертвым. И только хозяин не находил себе места. Его мучила неизвестность. И если у пленников надежда на чудо с каждым днем все угасала, то у хозяина замка возрастала. А вместе с уверенностью, что летать можно пришла злость, что эта возможность летать улетела у него из-под носа. Все благие намерения и хорошее отношение к изобретателю постепенно заменились более понятными многим простым смертным чувствами. Диона искали. Еще бы. Беглый раб.
А Дион наслаждался свободой. Он пил ее теперь маленькими глотками после первого хмельного запоя изголодавшегося по ней человека. В нем проснулись незнакомые чувства вслед за забытыми чувствами простого свободного человека. Он был высок, крепок и совсем не был худым.
Кормили рабов не плохо и берегли, как хорошую мебель, как удобную посуду. Дион не выбирал время полета так, чтобы предусмотреть всё, но кому-то было угодно, чтобы свобода пришла вместе с урожаем в садах. Природа награждала его за терпение и талант своими щедрыми дарами и в лесу, и в поле. Жизнь была свободна, прекрасна и удивительна. Дион учился управлять своими крыльями, усовершенствовал их на воле и летал, летал, летал.
Постепенно он слился с стихией воздуха настолько, что стал понимать язык ветра, шелест запахов, восходящих от земли. Он ощущал переливы цвета воздуха, наполненного благоуханием полевых цветов, сытный терпко-густой запах початков кукурузы, угрюмо-спокойный запах вспаханной земли, отдавшей сполна свой урожай крестьянам.
Вечером запахи становились тяжелее, насытившись солнечным светом. Они казались сладострастно-сонными, опускаясь на землю легким пледом. Сквозь них, силясь успеть коснуться лучей заходящего солнца, острыми пронзительными нитями устремлялись ароматы ночных цветов, а с заходом солнца томно опускались, разливая пьянящий покой.
Солнечные лучи наполняли Диона еще в замке, помогая вырасти мечте и крыльям. Теперь же солнце наполняло его постоянно, делая краткий перерыв на покой ночью.
Дион научился еще тогда ловить миг, когда с высоко поднятой головой можно низко поклониться живительным лучам и свободе. Это был концентрированный призыв и поклон солнцу, свету. Теперь он мог так напоить свое тело и душу солнцем, как ни разу до этого. Он жадно впитывал и впитывал каждой клеточкой своего тела этот свет, дарованный Создателем этого мира.
Звенящие ручьи уносили с собой всю его прежнюю боль, страдания, переживания. Ему некогда было предаваться унынию, воспоминаниям прежних обид, несправедливости. Он черпал и черпал свободу пригоршнями рук, расправляя всю свою душу в стремительных ручьях, в бурных воздушных потоках. Природа стала его частью, наполняя его и утоляя голод души и тела, а он стал частью всего сущего. Весь он становился отражением природы, и она наполняла его жизненной силой, внутренней красотой, которая проявилась и внешне. Волосы стали отражать переливы заката и торжество рассвета, искрясь непривычными цветами, плавно окутывая плечи мягкими волнами.
Великое Знание начало наполнять всю его суть. Он начал понимать зверей, птиц и насекомых. Рядом часто оказывался тот самый беркут, который подарил ему самое первое перо, самое первое благословение на этот подвиг духа. И рядом с этой птицей Дион узнал, прочувствовал в короткий миг всю безбрежную трагедию птиц этого мира. Мгновения хватило, чтобы увидеть страдания, боль и жестокость людей по отношению к этим созданиям.
Нет, не было свободы в их жизни. Все подчинено строгим правилам, все втиснуто в жесткие рамки. Но не рамки условности социального мировоззрения людей, а в рамки подчинения Воле Бога с одной стороны и рамки подчинения Свободной Воле человечества.
Птицы оказались в двойной зависимости между законами природы и людьми, развивающимися в этом мире вопреки его законам. Птицы — посредники между Богом и больным человечеством. Но в них нет пороков, что есть в людях. Они не способны осуждать. Они смиренно принимают действительность.
Дион постиг глубину преданности птиц и решил, что готов вернуться к людям, готов помогать им так же беззаветно, как птицы. Он хотел поделиться радостью свободы со своими собратьями.
К дому на окраине села подошел очень молодой человек. Вечерело. Хозяйка сидела на ступеньках крыльца, устало опустив натруженные руки на колени. Нужно было идти домой и готовить ужин, укладывать детей спать. Малыш, примерно трех лет, играл у ее ног. Тропинка к дому была извилистой и уютной. Все успокаивало в предзакатных лучах и располагало к тихой беседе. Юноша не хотел нарушать привычный уклад жизни хозяев. Но он должен потихоньку вернуться в мир людей, а для этого лучше всего прийти в такой момент, когда рабочий день закончился, а приготовления ко сну еще не начались.
— Вы не дадите мне воды? Всего несколько глотков, если это возможно.
Голос был мягкий, бархатистый. В нем звучали, и сила, и покой, и смирение. Молодой человек с добрыми глазами был одет в какой-то странный плащ из перьев. И тем не менее это не насторожило хозяев, настолько открыт и честен был его взгляд.
Прошло совсем немного времени с тех пор, как он появился у дома, а хозяева уже вспоминали его самый первый визит, как начало таинственной истории.
Только Дион не видел в этом ничего таинственного. Он не был удивлен радостным возгласам детей хозяев того дома, потому, что привык доставлять радость бесхитростным существам природы. Но он был потрясен тем, как радовались дети его крыльям. Какую бурю эмоций переживали малыши, летая с Дионом! Сдержанность взрослых не могла дать сил для радости ни им самим, ни ему. Да взрослые и не пытались летать с ним. Разве что молодежь, еще не потерявшая окончательно детскую непосредственность, и еще не ставшая социально значимыми людьми, могла насладиться прелестью полета.
Когда Дион не летал (а он был-таки обычным человеком), то множество бесхитростных вопросов горожан заставляли его задуматься о происходящем вокруг. Он все больше погружался в бытовые проблемы людей, сталкивался с их жизнью, вспоминал себя прежнего. И все же он не мог уже стать прежним, не мог вернуться назад и все начать сначала, но уже на свободе. Свободы все еще не было. Уже не было.
Дион ощущал вокруг себя каменные стены. Он сторонился больших домов, стремился на окраины, где люди проще, а страсти потише. И все же его тянуло туда, в сумрак человеческих лабиринтов. Он решил, что должен давать свободу людям. Дарить ее тем, кто, как и он когда-то, жаждет ее получить.
Так всегда бывает: ответ на четко сформулированное желание приходит нужными обстоятельствами. И вот Дион уже знает, что далеко от этого города есть страна, где нет рабства, где люди могут трудиться в меру своих сил и жить по мере своих сил. Как туда добраться?
Пустыня сменит окружающие этот город леса и поля. Скалы закроют путь простым путникам, но за ними, за всеми этими препятствиями есть дорога, которая ведет к широкой реке и парому через нее. Диону не важно было знать откуда та дорога идет. Он знал, что из этого города туда ее нет. Единственный путь пролегал по небу. Единственным транспортным средством был он. Пассажиры тоже нашлись.
Как же легко и радостно нести такую ношу! Дион летел как на крыльях, с радостной вестью к тем, кого обстоятельства так сдавили, что жизнь теряла свою ценность. А его крылья принимали этот груз с потрясающей легкостью, унося из мира скорби очередного страдальца.
Сердце пассажира рвалось вперед, к свободе, даря Диону радость победы над тяжестью мрака. Это была другая песня, отличная от песен сердец детей и молодежи, но более прекрасная. Дион знал, что этот человек, получивший свободу будет работать с удвоенной силой на новом месте, поступь его не будет такой тяжелой, взгляд на мир станет светлее. Он и сам замечал, что после такой акции спасения даже трава под его ногами почти не приминается, так легко ему дышалось, ходилось и жилось.
А вот Окрену жилось все хуже. Он уже знал о появлении Диона в городе. Но сделать ничего не мог. Крепость любви простых горожан монолитной стеной ограждала Диона. Это тебе не хлипкий частокол запретов и каменных нагромождений. Простая мудрость трудового народа отличалась от финансовой умудренности правителя. Их не мучил порок: «все, что нравится должно быть моим». Но Окрена-то мучил. Да еще как мучил! И в этом деле нет лучшего помощника, чем злейший враг человека — порок. Множество таких помощников преданно служили правителю.
Дион был опьянен радостью помощи людям. Он с великой радостью встречал каждого, кто хотел свободы. Их было не много. Большая часть людей не могла порвать свои канаты условностей, привязанностей и привычек, чтобы оставить этот мир. Они с большей готовностью расставались с жизнью, считая это неизбежным, чем решались отправиться в неизвестность. Самым сильным аргументом было:
— Ведь оттуда никто не возвращался — говорили одни.
— А с того света кто возвращался? — спрашивали другие.
— Но умирать приходится всем, — говорили одни.
— И все же это очень страшно — говорили другие.
— А выбирать не страшно? — возражали третьи.
— Но ведь умирать неизвестно когда придется. Еще хоть один день можно прожить рядом с детьми, любимой или не очень любимой женой. А может и не один день. Решение заставляет действовать, да еще самому, — сомневались четвертые, пятые, шестые.
— Но ведь там свобода!
— Откуда вам знать? — возражали одни.
— Дион сказал. Он не умеет врать! — Утверждали другие.
— А вы еще умеете верить? — смеялись третьи.
— Я верю Диону, — твердо сказал один юноша.
— Вот и лети с ним! — Подытожили сомневающиеся.
— И полечу!
Дион встретил этого человека на тихой улочке маленького города. Все было просто и спокойно, в отличие от проблем освобождения из замка правителя. Туда он отправлялся не часто, не многих рабов вынуждала принимать решение безысходность рабства. Многие смирились или попросту боялись.
— «Господи, ну до чего же тяжел этот юноша»! — думал Дион поднимаясь в небо.
Небольшая кучка горожан сочувственно смотрела на старания Диона. Еще одна попытка подняться, уже рассчитывая на тяжесть пассажира. Юноша держался, обнимая Диона как-то липко и боязливо. Многие боятся. Это страшно только поначалу, не зная радости полета, безопасности полета с Дионом. Но облегчения не наступило и в воздухе.
Вот уже скрылись с глаз провожающих горожан два человека и одни на двоих крылья. Как плотную воду, разрезали воздух крылья, непривычно топорщась перьями.
Не знал Дион, что с высокого парапета замка за их полетом наблюдает еще кто-то. Наблюдает, как маленькая темная точка приближается к скалам и теряется на их фоне. Дион напрягал все свои силы, чтобы рассчитав высоту полета, преодолеть скальную гряду. Он поддерживал себя мыслями о благородстве миссии спасения, о радости человека, получающего освобождение. Ничего не помогало. Они все же уже почти над скалами. Еще немного…, еще… дальше нужен отдых, а тогда к парому…
Юноша все ждал. Он упустил момент, когда можно было опуститься и вернуться. Он не знал, как это лучше сделать. Его тоже пьянил воздух и полет. Он не чувствовал своей тяжести, потому, что не знал, как бывает по-другому. План не был четким, но впереди его ждала плата. Щедрая плата от правителя. Он тогда будет на свободе!
Всю свою жизнь он теперь будет свободен от бедности, от работы, от унижений! Для этого ему не надо лететь в неизвестность. Ему не надо лететь за скалы. И тут он опомнился:
— Не надо туда! Не надо, — закричал юноша поняв, что уже не сможет так просто вернуться с крыльями сам.
Дион вздрогнул. Крылья встрепенулись и…
Скомканная груда человеческих обломков вперемешку с окровавленными перьями пятном лежала на безмятежном лице планеты. Окрен ждал возвращения предателя. Ждал не долго.
Чуда не было, маленькая точка не поднималась выше скал. Небольшой отряд стражников сопровождал его по дороге к скалам. Окрен был рад, что не придется платить нанятому исполнителю его воли. Добыча ждала его одного.
Добыча. Она встретила его никчемными обломками необычного приспособления для обычной свободы. Он получил все, что желал.
— И что теперь с этим делать?! — вскрикнул он, увидев долгожданную добычу.
Теперь он часто сидел в тишине и уединении, глядя уже на чистые, но поломанные крылья. Никто не смог их собрать, никто не сделал их пригодными для полета.
А ему все время мерещилась на них кровь.