Тихоокеанская эпопея

               
 А. В. ШТАКОВСКИЙ

 Светлой памяти моего
 друга Анатолия Бегинина               
 посвящается.      

ТИХООКЕАНСКАЯ ЭПОПЕЯ

Минск  -  2012
      
      Написанные мной воспоминания не являются каким-то цельным, тем более высокохудожественным произведением. Представлены они небольшими разделами, в которых приведены описания отдельных случаев, иногда веселых, иногда немного грустных, а порой вообще курьезных и смешных ситуаций, которые пришлось наблюдать и даже быть причастными к ним двум молодым геологам,   неожиданно призванным не со своими годками на срочную службу в Тихоокеанский флот.  Неожиданность эта была обусловлена тем, что служить им довелось в возрасте на три-четыре года старше, чем остальным ребятам того же призыва. Поэтому многое ими  воспринималось как-то по-особому, иногда даже как бы виделось со стороны и по этой причине непроизвольно, словно напрашивалось быть записанным в том виде, как и происходило. Больше других, естественно, запоминались курьезные случаи, либо те, которые просто-таки не укладывались в обычное нормальное представление.
Даже название «Тихоокеанская эпопея» взято совсем не ради  придания произведению какого-то особого исторического или героического пафоса, а скорее даже наоборот. Когда-то, еще совсем юными студентами второго курса Киевского геологоразведочного техникума мы проходили геологическую прак-тику в ничем не примечательном Крутогорбском районе Винницкой области. Многие тогда увлекались фотографированием и, естественно, по возвращению в техникум показывали друг другу полученные снимки. Один из наших друзей, некто Михаил Родин, серию своих фотографий озаглавил, как память о «Крутогорбской эпопее». Ничего не скажешь, скромно, но со вкусом! Этот случай запомнился, а теперь вот и мне представилась возможность позаимствовать у моего доброго старого друга его хорошую ироническую находку.

1. ПРОЩАЙ,
Это было недавно, 
      Это было давно... 
 
 Тот далекий 55-й год в моей жизни был, что называется, чрезвычайным. Его ознаменовали два важных, хоть и мало между собой связанных, даже скорее совершенно несовместимых, события: рождение дочери Галочки и призыв меня на военную службу. 
      И если рождение ребенка мы с моей женой Инной ждали и радовались этому событию, то призыв оказался совершено неожиданным, нежелательным и противоестественным, как гром среди ясного неба. Даже само слово «призыв» в данном случае не отражало истинную суть случившегося, так как призывали меня уже много-много раз, а точнее по два раза ежегодно (весной и осенью), начиная с 1952 года после окончания Киевского геологоразведочного техникума. 
     Всякий раз приходилось проходить медицинское обследование, комиссия давала свое добро, а дважды меня даже постригли под нулевку. Однако по причинам брони, связанной с профилем моей геологоразведочной деятельности (а занимались мы тогда необычным, теперь за давностью лет об этом уже можно сказать, совершенно секретным делом – геологическими поисками на уран), каждый раз отпускали с миром. И всегда это делалось со строгим и, как считалось, самым последним напутствием: 
     - Иди и погуляй, пока, а в следующий раз уже обязательно заберем! 
     И к этому как-то привыкаешь, поэтому всякая последующая повестка уже воспринималась все менее и менее серьезно, как пустая бумажка. Но совсем иное дело теперь, когда уже была получена и обустроена первая в жизни квартира,  когда только-только начиналась семейная жизнь, и даже ожидался ребенок (!). Теперь и думать об очередном призыве было как-то жутковато. 
В таких чрезвычайных случаях на выручку приходят друзья. На этот раз это был наш всемогущий заместитель начальника геологоразведочной партии Федор Васильевич Ямкин. Вникнув в суть создавшейся ситуации, он сказал: 
     - И не думай, Артур, ни о чем, и не тревожься. В высокогорье к вам  никому не добраться, а в конце полевого сезона мы вместе подъедем к районному военкому в Кош-Агач, и прямо там, по месту работы вашего поискового отряда, в два счета все и уладим. 
     Не поверить, даже усомниться в достоверности слов самого Ямкина мог только тот, кто его мало знал. Свое слово он всегда держал, да и мог очень многое. Забегая  вперед, скажу, что и в этот раз Федор Васильевич сделал буквально все от него зависящее. Но именно на этот раз судьба-злодейка распорядилась по-своему и довольно-таки круто. Но об этом чуть позже.

     Полевой сезон в том, предшествующем призыву году, был на редкость спокой-ным и ничем не примечательным. Никто в маршруте не заблудился, В отряде, где я был начальником, с голодухи никто не ел одни кедровые шишки,  и даже лошади ни разу не терялись в тайге.  Наш небольшой отряд работал  в  высокогорье Алтая в бассейне речки Аспаты. Хорошее, даже по-своему живописное место. Но что означало его название на алтайском языке, никто толком не знал, поэтому именно это и послу-жило нашим доморощенным юмористами хорошим поводом для «покупок» неискушенных лиц: 
     - А, знаешь ли ты, что такое Аспаты? 
     - ??? 
     - Это такой же... козел, как и ты! 
      Надо заметить, что слово «козел» из практикуемого перечня в зависимости от пола и возраста оппонентов было одним из наиболее благозвучных и цензурных. Не очень-то смешно, конечно, но почему-то  именно эта глупая шутка запомнилась надолго, да вспоминается и теперь, когда смотришь на снимок нашего участка на речке Аспаты.
Очень даже симпатичная долина с контрастно выделяющимся темным кедрачом у кромки снежного покрова, а далее горы, лучше которых, по мнению поэта, так ничего и быть не может! Большинство из нас, тогда еще юных и вос-торженных, эту точку зрения также безоговорочно разделяли.
      И, как уже было сказано, полевой сезон тогда оказался ничем не примечательным. Стараниями все того же Ямкина в этом сезоне никаких экстраординарных происшествий не случилось, и, может быть, именно по этой причине всеобщее пристальное внимание моих друзей-геологов было  как бы сосредоточено на ожидающемся событии - прибавлении семейства у нас с Инной и еще одной пары молодых техников-геологов: Тони и Вениамина Истюниных.   
     Так случилось,  что мы с ними были даже близкими соседями, поскольку  получили один геологический домик на две молодые, но, как оказалось, очень «перспективные» в смысле роста, семьи.  Нам верили, и мы с Венкой, как оказалось, оправдали доверие общественности. По этой уважительной причине наши жены Тоня и Инна  в тот геологический сезон впервые весной не поехали на полевые геологические исследования, а остались дома в городе Бийске.   
   Таким образом, и мне в первый раз со времени работы на Алтае  пришлось к месту дислокации нашей геологической партии ехать по Чуйскому тракту одному. И надо сказать, что сколько бы не доводилось это делать, каждый раз вновь и вновь выезжая к месту наших геологических исследований, как в самый первый раз испытываешь особенное чувство возвращения к природе, к своей профессии! Подчеркиваю, что именно чувство возвращения, очередной встречи  с тайгой, с горами, а не отъезда из дому.               
Это острое чувство хорошо знакомо всем истинным полевикам: геологам, геофизикам, топографам, ежегодно по весне выезжающим в «палаточный наш неуют», который, тем не менее, для них таковым никогда не кажется.
Даже теперь, если постараться в памяти вернуться к эпизодам, когда отряд только-только прибывал на первую после зимы стоянку, и устанавливались палатки, все благоустраивалось, то просто невозможно вспомнить или даже только представить грустные, равнодушные или безучастные ко всему лица моих друзей.
   Кругом тайга, порою даже мрачноватые горы, а ребята чувствуют и ведут себя так, словно наконец-то вернулись в родную стихию. И это особое, я бы сказал, даже праздничное настроение, формируется у всех уже по пути следования в новый район, на новый участок.
   Так было, естественно, и в этот раз. Прежде всего, это совершенно неповторимые виды знаменитого Чуйского тракта. Дорожные серпантины, высоченные, перехватывающие дых-ание ущелья! Такие своеобразные и экзотические названия алтайских селений: Шаболино, Онгудай, Иня, Манжерок (!)    
Километрах в двадцати выше поселка Кош-Агач, там где, как поется в известной песенке про шофера, «кончается асфальт», в этот раз располагалась перевалочная база нашей партии. Три большие десятиместные палатки, а в них необходимое оборудование, материалы и продовольствие, которые сюда привозились еще на автомашинах. А далее уже в высокогорье все, включая и почту, доставляли  только  вьючным  транспортом, то  есть на лошадках. Правда, случалось это довольно редко, всего три-четыре раза за полевой сезон.
  А с первым выпавшим в предгорье снегом,  как это чаще всего и бывает, все геологи спускаются на перевалочную базу. Надо ли говорить, что по этому поводу у всех бывает приподнятое настроение, радостные встречи, разговоры по итогам  прошедшего сезона. Не безразличны, естественно, и события еще только пред-стоящие. Можно с уверенностью утверждать, что и чувства, связанные с возвращением домой, так же остры, как и вышеописанные мной в связи с выездом на полевые работы.               
     И, тем не менее, нас с Вениамином на этот раз по-настоящему интересовал только один единственный воп-рос: когда и кем пополнились наши, до этого крайне малочисленные семейства? Увидев наши вопрошающие физиономии, Федор Васильевич Ямкин, только-только приехавший из Бийска, многозначительно сосредоточился, напряг свою память и  сообщил следующее: 
     -  У Вениамина родилась дочь, а у тебя, Артур, сын! 
   Можно себе представить, с каким восторгом были встречены нами эти хотя и довольно скудные, но такие значимые и приятные сведения. Естественно,  мы тотчас же превратились в объекты всеобщего внимания, нас похлопывали по плечам, поздравляли. Не без удовольствия мы "проставили» друзьям-коллегам причитающийся с нас по такому случаю магарыч. Правда, поскольку зарплата полевикам-геологам выдается только в конце сезона, то и деньги на это пришлось предварительно одолжить у того же незаменимого Ямкина.               
     А дальше, как всегда, было горькое «похмелье», и на его фоне все про-исходящее уже не казалось таким радужным, как было до того, вечером. Вдруг вспомнилось, что еще вчера, вместе с радостной вестью Федор Васильевич вручил мне традиционную для этой поры года повестку в военкомат и почтовое извещение на какую-то корреспонденцию для меня в Ак-Ташском почтовом отделении связи. Вручить ее раньше до моего приезда, естественно, не могли. 
     Как и было задумано, поутру мы с Федором Васильевичем Ямкиным отпра-вились в многозначащее для меня путешествие с целью каким-то образом  «нейтрализовать» эту злополучную и столь несвоевременную повестку. Уходить на службу в армию теперь, когда в семье появился ребенок, было просто немыслимо. Вся надежда, естественно, только  на Федора Васильевича и знакомого ему военкома!               
     В это утро мое похмелье усугублялось еще и какими-то нехорошими предчувствиями. На душе было тревожно и, как после оказалось, не без основания. Первый  «сюрприз» ожидал меня уже в Ак-Ташском почтовом отделении. Во-первых, во врученной мне телеграмме весьма лаконично значилось: «Дорогой Артур поздравляю дочкой Галочкой зпт целую Инна». А ведь со вчерашнего вечера я уже так привык считать себя отцом именно сына!               
     И дальше, к сожалению, было ничуть не легче. Кош-Агачский военкомат, куда мы направились, находился, что называется, у черта на куличках, на самой границе с Монголией. Правда, тамошний военком, оказавшийся довольно-таки молодым человеком в чине майора, встретил  нас очень приветливо, даже радушно, так, словно давно уже ожидал. После второй-третьей фразы, когда выяснилось, что разговор будет  долгим  и непустячным, наша встреча была пере-дислоцирована из полупустой гостиной на кухню майорской квартиры. Принесенные нами бутылки там хорошо смотрелись на фоне появившихся огурчиков и помидоров домашнего засола.               
     Дальнейшая беседа была неторопливой, душевной, но поначалу для меня малоинтересной и абсолютно бесполезной. Когда же разговор зашел непосредственно обо мне, то выяснилось, что в сложившейся ситуации что-либо сделать практически невозможно.
    Как-то отсрочить мой призыв в армию, даже на полгода, не представлялось никакой возможности. Как оказалось, в это время в стране проводилось сокращение вооруженных сил на целых 640 тысяч человек (!), и по этой причине вышеозначенную цифру надо было срочно восполнить за счет таких же, как и я внеплановых призывников, по тем или иным причинам ранее не востребованных потенциальных новобранцев. Военком нам поведал, что одинаково болезненно проходили как внеплановый набор в армию, так и одновременно увольнение в запас «неперспективных» военнослужащих, почему-то преимущественно офицеров. И как оказалось, печальная участь в скором времени быть уволенным самым серьезным образом грозила даже и самому военкому. По этой причине в дальнейшем наш разговор стал носить уже не узконаправленный на меня, а, можно сказать, глобальный характер. 
     После каждой очередной рюмки военком становился все более угрюмым, а к концу нашей беседы вдруг неожиданно с горечью обратился напрямую ко мне: 
     - У тебя хоть специальность гражданская имеется. После демобилизации ты  опять будешь  при  деле. А что буду делать я, если вдруг завтра уволят? Возьмешь ты меня на работу в вашу геологоразведку?
     Я машинально почему-то одобрительно кивнул ему головой, после чего майор,  видимо, в знак благодарности предложил мне следующее: 
      -  Единственное, что я могу для тебя сделать теперь, так это освободить от врачебной комиссии. Хочешь? Все вы геологи крепкие ребята. Напишем, что ты всех врачей прошел у нас и тебя больше «терзать» не станут. 
     На том и порешили. Это было хорошо тем, что выигранное таким образом время я смогу использовать хотя бы для коротенькой побывки у себя дома, для знакомства с дочерью!

                2. ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
 
       Как и было обещано майором, в Кош-Агачском райвоенкомате мне были выданы соответствующие бумаги, с которыми уже на следующий день я предстал пред очами теперь уже областного военкома в городе Горно-Алтайске. Туда мне пришлось заехать, чтобы окончательно договориться о своей дальнейшей участи. Удивительно, но мой вопрос с военкоматскими чиновниками решился буквально за десять минут. Я понял, что мое здоровье их интересовало не более чем прошлогодний снег, лишь бы была соответствующая бумага.
      Теперь мне только полагалось в нужное время в своем городе Бийске присоединиться к команде призывников, которая будет следовать в административный центр Алтайского края город Барнаул.               
     Я узнал, что горно-алтайская команда всегда неизбежно следует через мой, а теперь после рождения дочери такой родной город Бийск. И, как мне сказали, следует обязательно с ночевкой. Таким образом, в этом случае я реально имел возможность спокойно дожидаться ее там, находясь у себя дома. 
      Позже, уже в Бийском военкомате мне подтвердили, что, как правило, команда призывников из Горно-Алтайска приезжает где-то в средине дня, остается на ночлег и только утром следует дальше. Поэтому, чтобы своевременно к ней присоединиться, мне надо было ежедневно звонить в военкомат примерно в 15-16 часов, а остальное время можно наслаждаться домашним уютом. 
      Окончательно оформить свои бумаги в Горно-Алтай-ском военкомате было делом несложным,  тем более что желание как можно скорее вернуться домой и, наконец-то, увидеться с дочерью и женой буквально подстегивало меня. Я как мог, торопился, и вот, наконец-то, уже совершенно свободен. Ура! 
 В последний раз беглым взглядом окидываю обилие несчастных, плохо одетых слоняющихся по двору и томящихся от безделья и неопределенности призывников. Не без легкой грусти и сочувствия им, мысленно представив и себя среди них, я уже готов был резво пуститься в путь, как вдруг совсем неожиданно передо мной появился совершенно не известный мне доселе симпатичный подвижный и уверенный в себе паренек. Было очевидным, что он тоже призывник, однако от всех других выгодно отличался не только приличной одеждой, но и тем, что, как и я в данный момент, по-видимому, не входил в пресловутую «команду», а был как бы сам по себе. Возможно, он приехал откуда-то не очень издалека. Среднего роста, коренастый,  крепкого телосложения он  обладал бодрым нравом и даже, как мне показалось, какой-то излишней, совершенно не соответствующей военкоматской обстановке веселостью. 
    Тогда я еще не знал, и даже не мог представить себе, что в его лице мне всевышним был ниспослан своеобразный ангел-хранитель на долгие годы последующей нашей совместной службы. Им оказался мой будущий друг и соратник Анатолий Бегинин. По сей  день не знаю и не перестаю удивляться,  каким образом тогда он меня  вычислил в таком диком скопище призывников? Поистине, это было какое-то чудо. 
      Быстро представившись и приветливо улыбаясь, так словно мы с ним уже были много лет знакомы, Анатолий буквально ошеломил меня, в считанные минуты выплеснув на меня огромный поток информации. Ее оказалось столько, что и сразу, и после еще долго-долго мне придется изумляться его осведомленности и эрудированности во множестве вопросов в нынешних, равно как и в будущих, казалось бы, совсем непредвиденных и непредсказуемых житейских ситуациях. 
     Как оказалось, он тоже геолог, живет недалеко от Горно-Алтайска в поселке Майма. Теперь он, как и я, призывается не со своими годками и, естественно, не по своей доброй воле. Его и моя жена, оказывается, вместе учились в Киевском геологоразведочном техникуме, даже в одной группе (!). Как и у нас (он и это знал!) у них с Галиной, так звали его жену, тоже только-только родилась дочь. Воспользовавшись небольшой заминкой в непрерывном монологе Толи, я неожиданно для самого себя вдруг сумел тоже ввернуть словцо, сообщив ценную информацию о том, что у нас под таким же именем значится дочь, Галина.
     - А мы нашу дочь назвали Аленкой - завершил первую часть своего рассказа Толя.
  Далее он успел прояснить также кое-что и относительно своих служебных дел и успехов. Из обилия полученных сведений более всего меня почему-то удивила его последняя фраза о том, что до того, как ему принесли повестку из  военкомата, он все же успел сдать в печать, или, кажется, даже опубликовать свою научную статью. 
     Признаюсь, что тогда это последнее обстоятельство возвысило его в моих глазах невероятно, поскольку со мной в ту пору ничего подобного не случалось  и даже не предвиделось. Я смог только скромно сообщить, что меня вот отпустили без медкомиссии. Сейчас, дескать, еду на несколько дней домой, и что мы, несомненно, скоро снова встретимся. С этим и он согласился.
Так и расстались мы тогда с моим новым товарищем Толей, понимая, что наша дальнейшая встреча просто неизбежна, что она прямо-таки предопределена судьбой. А еще и то, что она, эта встреча, совсем уже не за горами.  Я всецело был поглощен мыслями о предстоящей скорой встрече в Бийске со своими домочадцами и, прежде всего, с дочерью, которой никогда еще даже не видел, поэтому многое из сказанного Толей в тот раз как бы осталось мной не доосмысленным. Но в одном и, может быть, даже самом главном, полученные сведения, безусловно, были для меня очень полезны, поскольку придали мне какую-то уверенность и поддержку в предстоящем будущем. Оказывалось так, что есть, по меньшей мере, еще один такой же, как и я «страдалец». Хотя и на страдальца Толя походил очень мало. Наоборот, в нем чувствовалась какая-то уверенность, а на симпатичной физиономии открытым текстом читалось: 
    - Да, мы, безусловно, попали с тобой в глупейшую ситуацию, но обязательно прорвемся, и все будет нормально! До встречи!
     Вот именно с такими хорошими, довольно бодрыми мыслями мы тогда и расстались с моим будущим другом. 
     Дома я отсутствовал чуть менее полугода. За это время в связи с рождением дочери Галочки многое так изменилось, что казалось каким-то  новым, сказочным. Все дни этих «римских каникул», а их было всего-то три или четыре,  казались сплошным неповторимым праздником. Особый восторг и кажущуюся нереальность вносила, естественно, дочь, которой тогда, на момент моего появления, исполнилось равно двадцать дней! Вместе с Инной мы подолгу ею любовались, фотографировали.  Во второй половине дня шли в геологоразведку,  где имелся телефон, и с тревогой звонили в военкомат: 
     - Из Горно-Алтайска команда призывников еще не прибыла? 
     - Нет. 
     Ура! Значит, есть еще как минимум сутки для такой радостной жизни дома. 
     Наш поселок геологов по улице Крайней, как то и значилось в названии улицы, был расположен на самой окраине города у опушки красивого соснового бора. Мы ходили туда гулять «всей семьей»,  много фотографировались, понимая, что эти фотографии смогут позже как-то скрасить предстоящую долгую разлуку. Вечерами дома крутили на радиоле любимые пластинки, среди которых наиболее часто звучала песня «Лунная рапсодия» в исполнении Леонида Утесова. Именно ей, этой песне, в дальнейшем будет суждено стать своеобразным символом данного периода времени, такого насыщенного всевозможными событиями, веселыми и, к сожалению, не очень. 


3. А ВОТ ОНА И ПЕРВАЯ СОЛДАФОНЩИНА

 Курсант! Слушайте меня и не делайте умное лицо. 
 Не забывайте, что Вы будущий офицер! 
                Солдатская хохма
   
     Рано или поздно всему, к сожалению, приходит конец. Наступил он и для  нашего кусочка поистине райской жизни. Более того, все закончилось неприятным событием, которое даже сейчас, спустя много-много лет, не хотелось бы и вспоминать. Но что поделаешь, как говорится, из песни слов не выбросить. 
     В тот злополучный день на мой вопрос о прибытии ожидаемой команды призывников из Горно-Алтайска вдруг последовал совершенно неожиданный и даже шокирующий ответ: 
     - Да, команда сегодня прибыла и уже проследовала дальше... (!)
     Для меня в то время очень даже законопослушного человека этот ответ прозвучал, как гром среди ясного, совершенно безоблачного неба. Расспрашивать по телефону,  почему и куда «проследовали» призывники было бессмысленно. Надо было быстрее бежать в военкомат и уже там решать все вопросы. 
     Именно так мы и поступили с Инной, которая, учитывая ответственность случившегося, своим личным присутствием решила поддержать меня в военкомате в этой нелегкой ситуации. 
    - А почему бы и нет? - подумалось нам, шли же верные жены в Сибирь за своими мужьями-декабристами! 
     Мы бегом, что называется на одном дыхании, оказались в военкомате, однако и там на мои вопросы, что же все-таки мне следует делать, как поступить, никто не мог дать вразумительного ответа. И тут неожиданно кто-то все же дал  совет, который, к большому сожалению, оказался очень уж коварным:
       - Вон там во дворе видите в «Победу» садится военком? Поскорее подойдите к нему, он то вам все и скажет. 
     Сбежав по деревянной лестнице со второго этажа во двор и приблизившись к машине, я увидел старого дряхлого вельможу с неприятным бульдожьим лицом, впрочем, скорее даже не лицом, а мордой с отвисшими щеками. Он с нескрываемым раздражением, на ходу выслушал лишь самое начало моего объяснения, а затем, наконец, сообразив, что я отстал от команды,  резко и грубо меня оборвал, весь побагровел, затрясся от злости и обрушился на меня такой площадной бранью, которой мне еще никогда не приходилось в жизни слышать: 
     - Растакой ты, переэдакий!... 
     Самые что ни на есть на свете ругательные слова, как из рога изобилия, вместе со слюной так и сыпались на меня из его бульдожьей пасти. 
     - Дезертир ты, трах-трах-тарарах! Да в военное время я бы тебя сейчас расстрелял на этом месте!
      Понятно, ему было жаль, что только «бы». И он продолжал выказывать всю свою звериную злость: 
      - Немедленно беги на станцию, прыгай на первый попавшийся товарняк и мчись вдогонку... в Барнаул! 

     Даже теперь, по прошествии почти полувека у меня сохранилось отвращение к этому гадкому человеку. Зато никакой боязни и даже угрызений совести за случившееся недоразумение я не испытывал ни тогда, ни сейчас. Только было очень и очень обидно и стыдно, особенно еще и потому, что в самый разгар этой ругательной тирады этого скота к машине так некстати подошла и Инна. 
     Невесело возвращались мы домой. Сложили все самое необходимое в мой геологический рюкзачок, и в надежде попасть на какой-нибудь вечерний поезд в сторону Барнаула я вышел из дому. На этот раз Инна проводила меня только до автобусной остановки (скоро надо было кормить дочь). Простились мы тогда с ней так, словно я уезжал не на долгую службу в армию, а всего лишь в заурядную поездку, скажем, в одну из моих очередных командировок. 
     Вот так, без каких-либо стенаний и горьких слез (что так характерно для традиционных массовых проводов призывников в армию) с купленным на свои кровные денежки плацкартным билетом я благополучно отбыл в новую, неведомую для меня армейскую жизнь. 
       В столицу Алтайского края город Барнаул поезд пришел в полночь. Улицы были плохо освещены и пустынны. У случайного прохожего мне все же удалось спросить, в какую сторону следует идти, чтобы попасть в краевой военкомат. Общественный транспорт, естественно, уже не работал, и я мысленно приготовился к длительному пешему переходу. 
     Улица, по которой мне пришлось шагать, довольно круто спускалась под гору, и от этого идти по ней с полупустым рюкзаком на одном плече было легко и даже приятно. В кинотеатре, мимо которого мне пришлось проходить, по-видимому, еще шел последний сеанс. Билеты на такие ночные 12-часовые сеансы в то время обычно продавались по сниженным ценам, и по этой причине они были как бы студенческими. Зная это, я поначалу не очень удивился, когда вдруг из распахнувшихся дверей кинотеатра на улицу со страшным шумом буквально высыпалась толпа молодых людей. 
     Они бегали, бесились, с воплями и гиканьем катили под гору откуда-то подвернувшиеся им старые автомобильные скаты. Со временем все это мне начало  казаться странным. И вдруг я обратил внимание на их одежду: это были в полном смысле этого слова - оборванцы. Традиционно так выглядели только нищие да еще призывники, которые знали, что одежду придется выбросить. 
     И, действительно, при первом же контакте с ними я убедился, что совсем неожиданно и даже на этот раз «досрочно» судьбе было угодно соединить меня с моими будущими друзьями-однополчанами. Находясь в краевом военкомате без особого присмотра, в первый же вечер они легко и просто сбежали в свою первую самоволку, справедливо и не без основания полагая, что такого прекрасного случая посетить кино у них  в скором будущем может уже и не быть. 
     Было очевидно, что в большинстве своем они друг друга не знают, поэтому,  чтобы стать в их среде «своим» мне даже не требовалось с кем-либо о чем-то разговаривать или знакомиться. Надо было лишь разделить с ними их телячью восторженность и ничему не удивляться. Чуть прибавив шагу, я легко, как говорится, влился в их среду, одновременно с этим надолго и всерьез отказавшись от красивых философских раздумий, которые то и дело приходили мне в голову в начале моего пути. Теперь уже и думать ни о чем больше не требовалось, как говорится, «служба пошла». 
     Надо отметить, что хотя и бессознательно, но уже с первых дней призывники чувствуют себя чуть-чуть военными, а у последних, как известно, проявляется прямо-таки инстинктивная тяга к строевой ходьбе. Поэтому ничего удивительного не  было и в том,  что в этой толпе вдруг нашелся лидер, который сумел всех перекричать и построить почему-то в кавалерийскую колонну по три. И таким образом далее все уже пошли строем и даже с традиционной для всех призывников того времени песней «По долинам и по взгорьям...».
     Мне ничего не оставалось, как стать в строй, поскольку конечная цель нашего совместного движения уже надолго совпадала, как в прямом, так и переносном смысле. Наличие у меня на плече рюкзака выгодно отличало меня от других, рядом шагающих ребят, поскольку обратное проникновение во двор краевого военкомата было решено выполнить не поодиночке через забор, а строевым шагом. Новоявленный «командир» наскоро провел «инструктаж»: 
     - Постучим и скажем сторожу,  чтобы он открывал ворота. Дескать, прибыла новая команда призывников. Он запустит нас и пойдет докладывать дежурному офицеру, а в это время мы все и разбежимся по своим местам. 
     Так и поступили, но результат оказался несколько иным, непредвиденным и неблагоприятным для нас. Мы действительно подошли к воротам, постучали, сказали, как договорились, а бывалый дед-сторож вместо того, чтобы вначале открыть ворота и запустить нас, неожиданно пошел звать дежурного.
Естественно, ждать больше уже было нечего, поэтому в мгновенье ока весь строй рассыпался, перемахнул через забор и был таков. Перед воротами в гордом одиночестве остался стоять только я один со своим рюкзаком. Согласитесь, что как бы то ни было, но входить в свою будущую срочную службу столь нетрадиционным способом - через забор было как-то не разумно. Тем более что в «дезертирстве» вольно или невольно, хотя и в мирное время, я уже однажды был уличен. Больше рисковать не следовало.
      И, тем не менее, далее произошедшее даже для меня, довольно уставшего с дороги и от неопределенности, выглядело довольно смешно. Из дежурки выходит заспанный и недовольный тем, что его потревожили, дежурный офицер и никаких призывников не видит (?) Сторож клянется, что своими глазами видел за воротами строй призывников, а куда все делись, объяснить не может.  На это дежурный выругался и посоветовал ему впредь лучше закусывать.
      Мне, естественно, надо было засветиться, доложить, что благополучно прибыл в свою команду. Не сделай я этого, то был бы налицо беспрецедентный случай, достойный книги Гиннеса: самоволка не за пределы части, как всегда  бывает, а наоборот извне в часть.
      Мое появление в столь позднее время никакой особой реакции со стороны майора не вызвало – чему тут удивляться? Не увязывалось оно никак и с исчезнувшим строем. Поэтому привязывать меня или запирать никакого смысла не имело, поскольку я если и «дезертир», то бывший, уже покаявшийся и добровольно явившийся на службу. 
     - Проходи и где-нибудь с ребятами  перекантуйся до утра, а там разберемся.
 Так и случилось. Но до этого у меня состоялась вторая знаменательная, я бы даже сказал, эпохальная, встреча с Толей Бегининым, после которой нам уже суждено было не разлучаться долгое-долгое время.
     Не могу сейчас вспомнить, кто кого нашел на этот раз, но ничуть не удивился бы, если и теперь это сделал мой новый друг. Помню лишь, как он отвел меня куда-то в сторону и уже без прежней лихости, а как мне показалось тогда в сумерках, с какой-то даже растерянностью прояснил следующую безрадостную ситуацию: 
     - Ну, Артур, нам с тобой дико не повезло: «купцы» прибыли из Тихоокеанского флота и повезут они нас аж во Владивосток. А это, как ты понимаешь, не близкий свет, да еще и на целых четыре года! Этого нам только и недоставало.
     Перспектива, действительно, была, что называется, незавидная, а с учетом рождения наших дочерей, было от чего призадуматься вдвойне. Далее Толя поведал мне и другие, хоть и менее значимые, но также  интересные сведения. Например, о том,  что в казарменных нарах изобилие клопов! И все это в совокупности уже никак не располагало нас ко сну. И, действительно, в ту ночь мы так практически и не спали. С удовольствием   разговаривали и о таком понятном и близком геологическом прошлом, но в то же время ни на миг не забывали и о туманном тревожном будущем.
     А утром, которое выдалось по-осеннему хмурым и неприветливым, нас кое-как построили и вывели на огромный пустынный и почему-то весь заросший бурьяном городской стадион. Там состоялся импровизированный митинг - проводы нас в армию. Кто-то из краевого начальства говорил напутственную речь,  кто-то бодро приветствовал и поздравлял. Только мы с Толей ничего этого и не слушали, и практически не видели, поскольку стояли где-то далеко-далеко сзади и мало интересовались всем, что происходило в «президиуме». После бессонной ночи нам было зябко, и от этого еще более тоскливо на душе.
    Чтобы как-то отвлечься от безрадостных мыслей, теперь мы свое внимание решили всецело сосредоточить на молодцеватых флотских старшинах, в безусловное и безграничное повиновение к которым нам предстояло попасть. Следует признаться, что и к ним у нас изначально было откровенно неприязненное отношение. Как говорится, глаза бы наши их не видели! Но постепенно они все же начали производить на нас все более благоприятное впечатление. Всем своим видом и откровенной искренней приветливостью они словно хотели «загладить свою вину» перед нами и даже как-то подбодрить и утешить. Дескать, ничего, ребята, крепитесь, ибо все еще впереди.
     В старшинах, безусловно, было что-то очень хорошее, пока еще нами не очень понятое и осознанное, но что, несомненно, всем нам должно обязательно понравиться. А главное, что более всего просматривалось в ребятах нашего возраста только во флотской форме – так это их подтянутость и молодцеватость. Они все делали так быстро и здорово, что невольно вызывали у окружающих, и, прежде всего, у призывников, совершенно естественное чувство какого-то восторга и белой зависти. Видимо, и сами моряки это отлично понимали и от этого стремились еще более блеснуть своей флотской выправкой и удалью. Дескать, знай наших! 
     У приехавших за нами тихоокеанцев вид был и впрямь отменный. Военно-морская форма на них была ладно и красиво подогнана. Каким-то совершенно невообразимым образом, чуть ли не на самых затылках, лихо сидели бескозырки. Когда они отдавали честь вышестоящим командирам, то делали это совершенно бесподобно: быстро, непринужденно и как бы даже небрежно. Характерной особенностью этого своеобразного ритуала, его изюминкой, было то, что к бескозырке подносилась рука со сжатыми в кулак пальцами, а кульминацией этого удивительного действа было мгновенное выпрямление пальцев у виска, их четкая фиксация на короткое время, а затем такое же лихое опускание, точно бросание, сжатых в кулак пальцев. За всем этим было интересно наблюдать и не верилось, что очень скоро и нам самим придется постигать эту флотскую науку. 
     Но тогда даже все виденное, к сожалению, было далеко не главным и не таким уж забавным, как могло показаться на первый взгляд.


4. ПОЕЗД ИДЕТ НА ВОСТОК
 
Синее море, красный пароход.
Мы сядем, поедем на Дальний Восток! 
                Наша детская песенка.

     После загрузки в товарные вагоны мы вдруг осознали, что для нас начался отсчет   нового времени. Главное теперь состояло в том, что отныне нам с Анатолием, помимо нашей воли, предстоял длинный-длинный путь от дома к какому-то ранее неизведанному и вроде бы даже абстрактному Тихому океану. Там нас ожидает новая еще совершенно непредсказуемая и длительная, в целых четыре года, служба. И как-то она там будет? 
    Приведенный в качестве эпиграфа незатейливый детский стишок как бы олицетворял сокровенную мечту многих детей и взрослых того времени, состоящую в том, чтобы рано или поздно все же побывать на Дальнем Востоке. Это подсознательное желание всячески подогревалось кинематографом, постоянно формировалось в советских людях с самого раннего детства. Взять хотя бы такие известные и любимые всеми нами фильмы, как «Первая перчатка», «Поезд идет на восток», «Девушка с характером» и многие другие.
    И мы с Толей, конечно же, не были исключением. И вот, эта наша мечта, наконец-то, сбывается! Правда, при обстоятельствах особых, совсем не ординарных. Едем мы туда с Анатолием, как и все наши новые друзья-товарищи, самым прозаическим образом, в товарняке, в обычных теплушках, которые часто показываются в фильмах военного времени: то солдаты в них едут на фронт, то куда-то транспортируют пленных под конвоем. А мы вот также в товарных вагонах и совсем в мирное время, почитай «гордо и красиво», едем служить в подшефный Ленинскому комсомолу Военно-морской флот! И это, конечно же, нам не могло не казаться странным и противоестественным.
     На одной из первых, не предусмотренных каким-либо расписанием остановок, каких было у нашего товарного состава превеликое множество, в открытом поле стараниями наших отцов-старшин мы запасаемся свежей чистой соломой. Отныне она будет нам обеспечивать и тепло, и комфорт на всем пути следования до самого Владивостока длиной в целый месяц! 
     Утром и вечером питались мы, естественно, всухомятку, а на обед, как и подобает на службе, давали горячую (подогретую) пищу. Еды хватало сполна. В подтверждение тому можно привести достоверные факты нехорошего, даже свинского отношения к хлебу. Нас с Толей это очень возмущало. 
     Перед каждой очередной трапезой дежурные получали причитающиеся на весь вагон хлеб и прочие продукты. В те годы, как известно, особого ограничения в хлебе в СССР не было. Он как бы ничего и не стоил. Даже в столовых общепита первые и вторые блюда отпускались за деньги, в то время как хлеб, правда, возможно несколько черствый, всегда вдоволь горкой лежал в центре каждого стола. Садись и ешь, хочешь с первым или вторим, а то и просто с горчицей, как некогда в студенческие годы.
     И теперь, в пути следования для нас всякий раз отпускалось положенное количество прекрасных свежих белых булок. Поскольку стола не было, то хлеб, в основном, не резали, а руками разламывали на куски, и каждый сам себе брал сколько хотел. И, тем не менее, после каждого обеда, завтрака или ужина с остатками пищи дежурные выносили и выбрасывали горы изломанного (изуродованного) хлеба. Кроме того, что он был весь исковеркан, казалось, что его выбрасывали почти столько же, сколько и приносили! 
     Как геологи поисковики, знавшие истинную цену хлебу, мы с Анатолием всячески пытались бороться с таким безобразным отношением к этому ценнейшему продукту, однако, ни наше возмущение, ни добрые слова, к сожалению, как правило, не приводили к желаемому результату. Как не жаль, все оставалось по-прежнему. 
     Справедливости ради надо сказать, что такое же бездумное, пренебрежительное отношение у большинства призывников было не только к хлебу, но и ко всему прочему, включая и самих себя. Наверное, сказывалось общее бескультурье, а, может быть, еще и какое-то особое душевное состояние молодых ребят, впервые оторванных от дома и семьи. Поэтому и было им все безразличным, чужим и не нужным. 
     Наплевательское отношение особенно наглядно проявлялось у призывников к их собственной одежде. Как известно в те годы из дому на срочную службу ребят, как правило, отправляли в старой поношенной одежде.  Но, как потом оказывалось, то и это еще не был предел «нищенства». По пути следования по разным причинам и при разных обстоятельствах их одежда все более и более ветшала и ухудшалась. 
     Дело в том, что на всех станциях и небольших полустанках, где наш «литер» непременно останавливался, к составу гурьбой подходили местные жители. И ничего сверхъестественного в этом не было. Думаю, что такое на Руси было во все времена. Даже в песне поется, что «хлебом кормили старушки меня, парни снабжали махоркой!» Но теперь все было по-иному, а может быть даже и совсем наоборот: общение с нищенски одетыми призывниками жители превращали в промысел, своеобразный бизнес. Он состоял в том, чтобы у вагонов выменивать  или за бесценок скупать у ребят всю мало-мальски пригодную  для ношения одежду.
     К вышедшим или просто выглядывавшим из вагонов призывникам подходили приветливые «аборигены» и предлагали купить у них по дешевке шапку, фуфайку, пиджак, шарфик или ботинки. Сами называли цену, а в придачу тут же давали ту же вещь, но еще более старую и изношенную до дыр. Полученные таким образом призывниками деньги тут же реализовывались отчасти на различные лакомства, либо на самогон. И так по нескольку раз в день. 
     А поскольку наш товарный состав только от Новосибирска до Владивостока шел целый месяц (вместо положенных в то время для пассажирских поездов четырех суток), то за это время основная масса будущих краснофлотцев превращалась в невообразимых оборванцев. Было грустно и смешно на них глядеть, но более всего было стыдно. По понятным причинам нас с Толей  участь такого промысла миновала и, как потом оказалось, это было очень кстати. 
Теоретически в пути следования мы должны были посещать бани, однако, ничего подобного почему-то не припоминается. По утрам умывались прямо у вагонов. И, надо ли говорить, что очень многими вольнолюбивыми джигитами алтайских просторов этот ритуал начисто игнорировался, поэтому неприглядный вид их одежды прекрасно дополнялся чумазыми немытыми физиономиями. На этом последнем негативном факте все черные и серые краски в описании нашей доблестной передислокации, пожалуй, можно считать полностью исчерпанными.
Хочется вспомнить что-нибудь и хорошее. Ведь оно же, безусловно, было, особенно, если смотреть на события тех лет через временную призму в несколько десятилетий. Кроме того, общеизвестно, что, как правило, с годами все хорошее кажется даже еще лучше, чем было на самом деле. Несомненным развлечением и даже, где-то по большому счету, гордостью было следовать по известной транссибирской магистрали, в изобилии воспетой во многих кинофильмах, песнях и других самых разных произведениях. 
     В хорошую погоду дверь товарного вагона была постоянно открыта, и можно было подолгу (а точнее, сколько хочешь!) стоять и любоваться изумительнейшими многоцветными таежными пейзажами той осенней поры. На многих предгорных участках, где магистраль причудливой змейкой извивалась, весь состав просматривался вперед и назад, словно в чудесном сказочном кинофильме. Разница лишь в том, что он, этот фильм, еще и с вашим же участием!
      Мы с Толей часто стояли и смотрели на проплывающую мимо красоту. И в такие минуты все тревожное и негативное как-то само собой затушевывалось. И, надо ли говорить, что в это же время наши геологические сердца переполнялись восторгом и чуть-чуть щемящей тоской по таежному костру, а также лицам оставленных друзей и близких. 
     Предметом бесспорной и, я бы даже сказал, особой национально-патриотической гордости всех молодых россиян, и нас в том числе, было впервые воочию увидеть «славное море священный Байкал», поистине бескрайнюю тайгу в отрогах южных Саян, великие сибирские реки, которые некогда мы «проходили» по географии. А чего стоят известные, прямо-таки экзотические станции с названиями «Ерофей Павлович», «Минутка», да и крупные сибирские города очень интересно увидеть хотя бы из дверей товарного вагона. Чтобы после можно было так небрежно сказать: 
     - Да, действительно, был там-то и там-то, правда, проездом! 
     Помнится, как все мы не ложились спать, чтобы только не пропустить и посмотреть нарисованный заключенными на высокой отвесной скале профиль Сталина. Для молодых людей, какими мы все тогда были, совершенно естественным было желание ничего не упустить, как можно больше всего увидеть и запомнить.  И мы это старались делать.


5. И НА ТИХОМ ОКЕАНЕ…

     Самым ярким, можно сказать, незабываемым событием стало прибытие нашего состава на конечный пункт следования в город Владивосток! 
     В сам город, на железнодорожный вокзал, нас никто и не собирался принимать. И это совершенно естественно. Представляю, какое бы произвели впечатление на изумленных горожан чумазые физиономии призывников в их, мягко выражаясь, ветхих одеждах, припорошенных истертой в порошок соломой!
     Экипаж Тихоокеанского флота, где нам предстояло пройти курс молодого матроса, принять присягу и превратиться в краснофлотцев, находился за городом в районе под названием «Вторая речка». И так случилось, что местом нашей долгожданной конечной высадки оказался  пустынный берег моря с какими-то невысокими хозяйственными строениями. Состав остановился у самого берега. Море находилось буквально в двухстах метрах от вагонов. Представьте себе, невысокий обрыв, а там, совсем - совсем рядом плещутся волны! 
     Не трудно понять, какой восторг и неизгладимое впечатление все это произ-вело на молоденьких ребят из Алтайского края. Моря то они никогда даже во сне не видели. Создавалось такое впечатление, что наше длительное путешествие, как в известной песне, закономерно закончилось «на Тихом океане». Далее уже просто и ехать то некуда! Все ведь ждали чего-то чрезвычайного, необычного, хотя и пустынный берег моря уже сам по себе был весьма экзотичен. Ребята, как завороженные глядели на волны. Несмотря на осеннюю пору, вдруг заговорили о том, что хорошо бы искупаться или хотя бы побродить босиком по бережку. Казалось, чего же еще здесь можно ожидать? Приехали и все тут.
     А ожидаемое всеми нами «нечто», совсем неординарное, а очень значительное все же произошло. Случилось так, а может быть вовсе и не «случилось», а так здесь бывало всегда, как говорится, во все времена. Но только-только мы освободили вагоны и кое-как построились вдоль состава поезда, по-видимому, чтобы следовать куда-то далее, как для погрузки в наш эшелон, в наши же обжитые вагоны, только теперь уже для отправки в обратный путь домой, прибыли бывалые матросы и старшины. Они уже сполна отслужили свой долгий срок, длиной в целых четыре (!) года, и теперь были демобилизованы в запас. Одним словом, «старички»! 
     Если бы не обычная мирская суета, всяческие сиюминутные тревоги и переживания, зачастую мешающие нам правильно видеть и должным образом оценивать те или иные события вокруг, то случившуюся здесь встречу на самом краю страны, на пустынном берегу Тихого океана без всякого преувеличения следовало бы считать архизнаменательной. То ли действительно это была случайность, то ли ни кем не предвиденная закономерность была в том, что совсем еще молодым, как принято говорить на флоте «салагам» в самом начале их пути было показано, как, каким образом,  и они когда-то смогут проститься со своей службой и возвратиться к себе домой. 
     Мы стояли, как завороженные, и смотрели на проходивших мимо нас степенных, неторопливых, так и хочется сказать, мужественных парней в потертых флотских бушлатах, в бескозырках с выцветшими ленточками, достойно прошедших свой непростой путь и теперь заслуженно возвращающихся к своим родным и близким.
     И как же было интересно и волнительно нам все это видеть. Хотя в глубине души нам с Толей было ой, как трудно не позавидовать этим парням, примерно одного с нами года рождения. 
     Чтобы показать свою удаль, а может просто скрыть истинное сиюминутное смятение, как с одной, так и с другой стороны раздавались молодцеватые выкрики, большей частью шутливые и бравурные. Над нами, естественно, совершенно справедливо, как могли, издевались «за гнусный вид, наводящий унынье на весь Тихоокеанский флот».
      А чем же могли им ответить мы? С нашей стороны слышались больше обидные, унижающие нас и, я бы сказал, совершенно идиотские возгласы. А что еще можно было им ответить? Только  вроде того, что по приезде домой, пожалуйста, не позабудьте там обласкать (другое нехорошее слово) нами оставленных подружек! Эти слова были откровенно нецензурные, по-хамски циничные и грубые, от чего у многих,  кто   в это время, как и мы с Анатолием, действительно остро переживали разлуку с любимыми, вызывали полное неприятие и даже обиду. Так хотелось подойти да хорошенько врезать этим горе-шутникам по физиономиям. И, тем не менее, приходилось понимать и учитывать, что большинство выкриков с обеих сторон были, как говорится, не от хорошей жизни и поэтому носили хоть и глупый, но совершенно беззлобный характер, а потому всем им, в конечном счете, суждено было утонуть в откровенно, опять-таки дурацком хохоте. 
     И так мы еще долго-долго стояли на краю обрывистого берега, а перед нами, как в кино, проходили и проходили бывалые, выполнившие свой долг, ребята. Для нас слабым утешением могло быть лишь то, что месяц дорожных мытарств наконец-то окончен, и скоро мы должны будем их заменить на кораблях. И все же грустно от того, что обжитые нами вагончики теперь обратно в родные края покатятся уже без нас.
    А если не бояться высокопарных слов, то именно с этой самой встречи мы впервые почувствовали, что по большому счету нам все же и повезло, мы пришли служить на флот! И на самый-самый край нашей необъятной страны. Еще
неделю тому мы с Толей этому бы ни за что и не поверили. И это так хорошо, когда и в сложной жизненной ситуации вдруг удается увидеть что-то и хорошее: на флоте все же служить почетнее и интереснее! А еще и друг рядом! Значит, жизнь продолжается! И значит, как в песне: «Вперед наверх, а там…» 


6. ВТОРАЯ РЕЧКА. ФЛОТСКИЙ ЭКИПАЖ.
 
Копать от забора и... до вечера! 
Приказ. 
 
      Уже в экипаже, несколько позже, мы узнаем много хороших флотских  песен и среди них одну самую главную, так сказать, фирменную тихоокеанскую, с такими вот словами: 
                А если очень повезет,
                Тебя дорога приведет
                На Тихоокеанский флот!
 
     Таким образом, даже песней подтверждалась мысль, высказанная чуть ранее о том, что нам повезло. Знаменательно еще и то, что именно эта песня все последующие годы, а возможно, и всю оставшуюся жизнь будет все же наполнять наши сердца гордостью. Но это будет потом, когда-то.
     А пока нас привезли на какой-то огромный двор, в котором из плохо обработанных и не покрашенных досок были сбиты длинные столы. Какие-либо скамейки в принципе отсутствовали, но и этого было достаточно, чтобы понять, что сейчас нас всерьез намереваются покормить. Правда, стоя, но ничего. 
     Из-за постоянной неорганизованности  или какой-то непонятной неразберихи еду, как правило, подают частями и с большими перерывами. Во время этих перерывов все и съедается: вначале один хлеб, лучше   хотя бы с солью, затем какое-то подобие салата и, наконец, жиденький супец в алюминиевых мисках. И, опять-таки, без ложек, но теперь уже и без хлеба. А ложки, видимо, принесут еще позже.   
     Именно такой странный распорядок приема пищи был уготовлен нам. И надо заметить, что почему-то он никого из нас нисколько не смутил. Наоборот, поддавшись какому-то игривому настрою, все призывники после съеденного хлеба взяли в руки миски, и больше ничего не ожидая, на одном дыхании сразу выпили весь суп. Так, словно его и не было вообще. Как мне показалось, не востребованность нами ложек и организаторов этой странной кормежки также нисколько не смутила, будто так и надо было. 
     Да и в самом экипаже, похоже, нас не очень-то ждали. Не исключено, правда, что это была хорошо продуманная уловка для простаков. Какое-то определенное время нас не переодевали, кормили кое-как, но зато изрядно эксплуатировали, как безропотную и совершенно бесплатную рабсилу. 
     Использовали на самых разных работах,  как говорится,  на  полную катушку: копать, грузить, пилить, таскать и многое другое. Распределяли по «объектам» с утра, сразу же после завтрака. Вызывают из строя по пять - десять человек и вперед! 
      Были и забавные случаи.  Например,  однажды по разнарядке на один какой-то «особенный объект» требовалось четыре человека. В заявке значилось «в Контрразведку ТОФ». Еще, кроме того, оговаривалось, что командируемые должны быть комсомольцами и желательно со средним образованием. 
     На зависть многим другим это задание было поручено четырем более-менее прилично одетым ребятам, в число которых попали и мы с Толей. На легковушке нас красиво доставили в назначенное место, провели в небольшую комнату с ванной и огромной горой картофеля. 
     - Надо, ребята, быстренько начистить в эту ванну картошку! - сказали нам.     От этой неожиданной «работы» на память у меня осталось только одно,  неуклюже зашифрованное ругательство: «ёшь твою хать!».
     Один, скажем так, мастер-умелец из нашего тщательно отобранного высокоинтеллектуального коллектива оказался хорошим рассказчиком, прямо-таки, краснобаем. И заодно изрядным сквернословом. Редкое и не очень-то удачное сочетание. Все время, пока мы упорно «единоборствовали» с  так ненавистной всем нам ванной, он, как в сказках о тысяче и одной ночи, рассказывал всякие разные истории. И после каждых двух-трех фраз, как бы для убедительности, почему-то добавлял какое-нибудь ругательство. Чаще всего им употреблялось, видимо, его фирменное словосочетание: «ёшь твою хать!». Это странное   глупое выражение, к сожалению, запало и в наши юные комсомольские души.
      По возвращении из «контрразведки», мы, естественно, упорно умалчивали  правду о том, где были и что делали. Но, а если уж очень приставали к нам со своими вопросами, то свое неудовольствие выражали не иначе, как не очень  понятным, но убедительным «ёшь твою хать!». И тогда больше не спрашивали.
      Порой бывали работы и более трудные, а иногда даже опасные. Например, разгрузка леса с морских барж. Несогласованные действия молодых и совсем еще неопытных ребят при поднятии больших, мокрых и скользких бревен могли обернуться тяжелыми травмами и увечьями, тем более  что проводились эти работы, как правило, спешно в вечернее время при недостаточном освещении. 
       Когда после таких работ поздно вечером мы Толей оказывались на берегу моря, за пределами экипажа и вблизи каких-нибудь жилых  домов,  как же заманчиво, и в то же время тоскливо, было видеть огни в «чужих окнах».  Думалось, что за этими окнами в светлых и радостных квартирах сейчас сидят и безмятежно пьют чай счастливые люди...  А мы вот такие бедненькие, грязные и полуголодные, должны возиться здесь с этими мокрыми скользкими и такими опасными бревнами. Скорее бы, скорее домой! А служба ведь еще, по сути, даже толком и не началась. 
     Были, естественно, в этот период и хорошие дни, даже радостные и светлые. Случалось это в тех случаях, когда, сознательно  жертвуя казенными обедами, мы с другом на весь день, прямо с утра и до вечера, уходили в «самоволку». Никто ведь всерьез не следил, да и не мог бы уследить за огромной массой еще не переодетых в военную форму и практически неуправляемых призывников. 
     Благодаря тому, что у нас с Анатолием одежда была достаточно приличной (по пути следования мы ее не «разменяли» на обноски), то, перемахнув через забор, мы какое-то время могли свободно и совершенно беспрепятственно гулять по Владивостоку. Могли даже посетить кино, зайти в любое летнее кафе и подкрепиться булочками с какими-нибудь не дорогими напитками, а вечером,  все тем же путем несложно было возвратиться к ужину обратно.   
     Неразбериха в экипаже, а также полнейший хаос в учете и распределении призывников на разные работы, способствовали тому, что не только начальство, но и сами призывники толком не могли знать, кто, где и чем был занят в те  или иные часы и даже дни. 
     Все с нетерпением ждали, когда на нас все же  обратят внимание, переоденут, поставят на нормальное довольствие. И этот день наконец-то настал.   

7. ПЕРЕОДЕВАНИЕ
   
     Наконец-то пришел и такой долгожданный всеми нами час, когда нас как бы заметили и начали приобщать к делу, ради которого призвали и привезли за многие тысячи километров. 
     Самым ярким и запоминающимся действом в цепи последующих событий было, пожалуй, наше «переобмундирование». Это его официальное название, а   проще, так это переодевание в военную форменную одежду. Надо ли говорить, с каким нетерпением все ожидали этого приятного события, а, особенно, те   из них,  которые  в своих обносках буквально походили на Робинзонов. 
     За несколько дней до этого знаменательного события ко мне однажды подошел и обратился с просьбой незнакомый симпатичный старшина 2-й статьи и, мотивируя тем, что скоро ему демобилизоваться, предложил поменяться с ним одеждой. На одной руке у него висел еще достаточно приличный темно синий спортивный костюм, который следовало бы носить не иначе, как со спортивной обувью. Видимо, поэтому   старшина во второй руке предусмотрительно держал симпатичные кожаные спортивные велосипедки. 
     Туфли мне сразу понравились. Честно говоря, у меня в геологической практике таких никогда не было. Поэтому в канун предстоящего обмундирования предложение старшины мной было принято, и тут же за углом здания в мгновение ока, я превратился в заправского спортсмена. Даже немного было жаль, что побыть мне в этом образе до грядущего переодевания в военную форму времени практически не оставалось. О том,  что переоденут нас именно завтра, мы узнали накануне вечером. И сообщили нам об этом заранее, думаю, сознательно, чтобы в этот день было как можно меньше отсутствующих.   
     В то утро сразу после завтрака нас впервые не стали  распределять по работам, а вывели на огромный плац и разделили на две равные части, соответствующие будущим двум ротам. Мы с Толей Бегининым предусмотрительно держались рядом и поэтому, естественно, попали с одну роту, вторую. 
     Распределение личного состава, то бишь нас самих, по взводам (а их в каждой роте четыре, как  и четыре отделения в каждом взводе) производилось следующим образом. Перед строем появился какой-то офицер и зычным командирским голосом стал называть роста от больших значений к меньшим: 
     -Два мера десять сантиметров!? 
     Молчание. Значит, таковых нет. 
     -Два метра девять?   
      И снова нет. 
     -Два метра восемь? 
     -Есть! 
     И перед строем появился первый жердеобразный акселерат, которому отныне было суждено представлять первый, самый высокорослый взвод. 
     Каждый призывник свой рост знал заранее. Его определили еще в военкомате и даже вписали в приписное свидетельство так же, как и размер одежды, обуви, противогаза. Теперь же, после оглашения командиром соответствующего значения, ребята отзывались, выходили из строя вперед и вливались в состав все того же первого взвода то по  одному, то  по два, а далее и целыми группами. Таким способом сформировался вначале первый, затем второй, третий и четвертый взводы. Все названные подразделения ровно по сорок человек. 
     Выходящие из строя призывники, неуклюже стояли против нас. В скором времени из них, наверное, получатся настоящие матросы и старшины, а пока их вид был весьма и весьма неприглядным. 
     При  желании было несложно проследить, сколько человек уже отобрано в очередной взвод и сколько еще требуется. Когда, наконец, подошел черед оглашения моего роста, то в первый взвод оставалось добрать еще каких-нибудь пять-семь человек. Стало быть, мне суждено попасть в первый взвод, что само по себе, может быть, и лестно, но в этом случае далее мне придется служить уже одному. Мой друг Толя Бегинин, судя по всему, попадает во второй взвод, а значит  и мне следовало бы оказаться в этом взводе. Поэтому при значении моего роста, метр семьдесят шесть сантиметров, я из строя не выхожу, а откликаюсь лишь после того, когда началось формирование второго взвода. И, как говорится, «овчинка стояла выделки», ибо с другом лучше всегда быть рядом. Да и строем нам еще предстоит изрядно походить, а быть направляющим во втором взводе гораздо приятнее, чем замыкающим, как было принято говорить, на «шкентеле» в первом. Например, кода растянется взвод, то зачастую командир подает такую не уставную и поэтому неприятную команду:
      - Эй, там, на шкентеле, подтянуться!
      В экипаже мы находились хотя и недолго, но большую часть времени все куда-то «топали» строем: то в столовую идем и, естественно, обратно, то строевая подготовка на плацу. Рано утром перед зарядкой - «бегом марш», а в конце дня обязательная вечерняя прогулка по городку. И так каждый день с утра и до самого вечера. Для этого периода нашей службы у матросов имелась и специальная, очень образная поговорка: 
Только ляжешь - поднимайся!
   Только встанешь - подравняйся!
 
     Но вернемся к пресловутому переодеванию.
     После распределения по взводам, нас теперь уже не как-нибудь, а «повзводно» привели в пустынный двор, со всех сторон окруженный высоким забором и вплотную примыкающий к большому одноэтажному зданию. Как после оказалось, это была баня. 
     Прямо в центре двора мы увидели высоченную, в два, а то и более, человеческих роста, гору старой одежды. Не сложно было догадаться, что здесь до нас уже побывали и «разделись» наши однополчане из первой роты, а затем, видимо, и нашего первого взвода второй роты. 
     Последовала команда раздеться и нам.  При себе разрешалось оставить, как было сказано, «самое необходимое»: часы, бритву, перочинный ножик, остававшиеся копейки, да еще фотографии. А все остальное, вместе с одеждой, полетело вверх на вышеупомянутую гору. Туда же, к сожалению, последовал и мой спортивный костюмчик с так приглянувшимися мне велосипедками. Позже нам сообщили, что наша одежда в виде ветоши будет использоваться для чистки орудий. Думаю, что это только одна из возможных версий. 
     Не помню, была ли команда одежду бросать на самый верх горы,  но именно так все и поступали, иначе выброшенным тряпьем был бы захламлен весь двор. Но надо было видеть, с каким удовлетворением и даже радостью расставались бывшие (теперь уже действительно бывшие!) призывники с ненавистной им грязной и изодранной одеждой. Она, как своеобразный салют в честь нашего крутого жизненного поворота фейерверком взлетала ввысь. И гора, соответственно, росла и росла, а сами будущие мореходы, в чем мама родила, осторожно ступая босыми ногами по посыпанному гравию, входили в дверь бани. 
     На мытье было отведено целых пятнадцать минут! И это было немало, если принять во внимание, что во все последующие разы на это занятие, а также стирку тельняшки, трусов, носового платка и носков нам всегда отводилось всего-навсего двадцать-двадцать пять минут(!). 
     Чистые и радостные, в строго установленный срок все мы как стопочки стояли в предбаннике в ожидании дальнейших событий. И на этот раз очередное распоряжение не пришлось долго ждать.
            В помещение бани с ярко выраженным чувством собственного достоинства, а также двумя подручными матросами с большущими мешками, вошел немолодой главстаршина. Заняв исходную позицию в самом центре раздевалки, он  распорядился, чтобы все мы стали на ящики, которые имеются во всех банях для того, чтобы на них можно было сесть, а внутрь поставить снятую обувь. Теперь мы на них не садились, а зачем-то поднялись. Возможно даже, что таким манером старшина решил поставить нас в стесненное положение, ограничивающее наши возможности для ненужных ему передвижений.   
     Исполнив его команду, мы как голые изваяния стояли на своих пьедесталах и не без интереса ожидали, что же еще такое в ближайшие секунды сможет выкинуть столь предприимчивый старшина?               
     А дальше он повел себя как профессиональный циркач: из развязанных огромных мешков ассистенты-матросы подавали ему пачки тельняшек, а он, как скорострельное орудие, проворачивался вокруг собственной оси и быстро-быстро швырял ими в каждого из нас. Это было просто изумительно.
     Изловив тельняшки и не успев еще опомниться, мы услышали четкую и как никогда своевременную команду: - Тельняшки одеть!   
     И с этого момента, не смотря на достаточно экстравагантный и смешной вид каждого из нас, уже никто бы не смог усомниться в том, что мы действительно  попали на флот. И уже в самом скором времени будем смотреться настоящими моряками, 
     Далее та же операция старшиной была проделана с трусами, носками, брюками и рубашками-форменками. И после каждой его скорострельной очереди мы чувствовали себя все увереннее и увереннее. Раздача обуви была вдвойне приятна: во-первых, швыряться ботинками старшина не решился, так как их надо было все же выдавать по номерам,  а,  во-вторых, чтобы одеть и зашнуровать ботинки пришлось разрешить нам покинуть тумбочки и сесть. Когда же, наконец, был роздан весь длиннющий перечень одежды (всего порядка тридцати наименований), при выходе из двери, кстати, уже не той, в которую входили, последним аккордом в колоритной симфонии нашего преобразования в матросы «прозвучала» выдача шапок. 
Вне всякого сомнения,  головные уборы,  как ничто другое,  должны соответствовать строго определенным размерам головы каждого конкретного индивидуума.  Но это только теоретически и то  больше  на гражданке. На воинской же службе на размеры шапок при их раздаче вполне можно и не обращать никакого внимания. Каждому выходящему из бани старшина, а теперь и его верные соратники ловко со всего маху нахлобучивали на головы шапки, при этом приговаривая: 
-  После поменяетесь. 
Выйдя на свежий воздух,  и облегченно вздохнув, все начали бойко меняться головными уборами. После многократных обменов довольно быстро практически все, в конечном счете, получили шапки примерно подходящих размеров. Представляю, сколько бы потребовалось времени, чтобы подобную операцию переодевания с таким количеством молодых неопытных ребят произвести в гражданских условиях!
       Через какое-то время все страсти, связанные с получением флотской формы, полностью улеглись. Дальнейшая ее подгонка (зауживание форменок по талии и, наоборот, всяческое расширение брюк) теперь уже будет продолжена несколько позже, после распределения по местам постоянной службы на боевые корабли. 
     Как временное неудобство от переодевания случилось то, что все вдруг в одночасье перестали узнавать друг друга. Сзади и со стороны все стали совершенно одинаковыми, как инкубаторные цыплята. Для того чтобы определить своего даже самого близкого товарища,  надо было его окликнуть  или подойти и заглянуть в лицо. Но через какое-то время и это прошло, все вновь приобрели свои, только им одним свойственные очертания и приметы, и снова сделались легко различимыми и узнаваемыми. 
    
 8. КУРС МОЛОДОГО МАТРОСА 
 
  Трудно в учебе,
  Легко - в очаге поражения! 
   Солдатская хохма. 
   
     Теперь, наконец-то, мы вплотную подошли к цели нашего пребывания во флотском экипаже - подготовительному курсу молодого матроса. 
     И, действительно, уже со следующего дня для нас началась совсем иная, более строгая и упорядоченная жизнь. Прежде всего, это подчеркнуто жесткие требования по четкому и неукоснительному соблюдению распорядка дня, а также правил ношения форменной одежды. 
     Ранняя, ну такая ранняя, и, я бы сказал, просто-таки мучительная побудка в полшестого утра! Процесс быстрого одевания в полусонном состоянии сильно усложнялся неимоверной теснотой. Когда раздавалась ненавистная для всех  команда: - «Рота подъем!», все одновременно спрыгивали на пол со своих трехъярусных кроватей, близко расположенных друг от друга, и возникала такая невообразимая толчея, что практически никому невозможно было нормально ни одеться, ни застелить постель. 
     Аналогичная сутолока затем наблюдалась также и в умывалке. По этой причине уложиться в строго установленные сжатые сроки утреннего туалета поначалу не удавалось практически никому. А за этим, естественно, следовали соответствующие замечания, порицания и даже наказания. 
     Чего только не придумывали изобретательные и предприимчивые матросики, чтобы как-то уложиться в нужное время. Наиболее простым и бесхитростным способом для этого было заблаговременное частичное одевание под одеялом (тихо-тихонечко!) тельняшек и носков. Но старшины, сами не так давно проходившие все это, по-видимому, по собственному опыту знали все эти хитрости и уловки и поэтому каждый раз пресекали их с нескрываемым удовольствием и где-то, даже со злорадством. 
     Когда же, наконец, первый злополучный рубеж утренней побудки  так или иначе  был уже преодолен, настоящие мучения, по сути, только-только начинались. Следующая команда: 
    - Второй взвод, выходи на улицу строиться! Форма одежды: тельняшки и брюки роба! 
     Вот тут и начиналась самая настоящая казуистика. С одной стороны, последовавшую команду, безусловно, надо выполнять (и, казалось бы, проще простого), но с другой, делать это следовало не спеша и осмотрительно. Вышедшие первыми всегда и неизбежно будут стоять полураздетыми на ветру и холоде и довольно долго ожидать всех остальных разгильдяев и хитрецов, которые станут всячески тянуть время,  чтобы из теплого помещения казармы выскочить в самый последний момент перед следующими очередными командами: подровняться, рассчитаться и начать движение. 
     И вот, наконец-то, все уже в строю, и мы бежим на огромный плац, где в дневное время личный состав всех взводов поочередно проходит строевую подготовку. Кстати, в то время днем все матросы и старшины по установленным правилам уже одеты в теплые суконные бушлаты или шинели, а также зимние шапки-ушанки. Зато рано утром, когда на дворе предрассветный полумрак, хороший морозец и самая настоящая «холодрыга», мы вынуждены уповать на одни лишь полосатые тельняшки. 
     Со стороны моря дует колючий влажный ветер. Он буквально пронизывает нас насквозь, а лица и постриженные под нулевку головы сечет неприятная поземка - смесь песка со снегом. Бежишь, стараясь ни о чем не думать, не слышать и как бы даже ничего не замечать и не чувствовать. Даже теперь, много лет спустя, когда вспоминаются эти предрассветные пробежки, то невольно на теле появляются мурашки.
     Просто удивительно, что же уберегало   нас тогда от простуды и прочих разных заболеваний? Ведь не помнится, чтобы кто-нибудь в то время всерьез грипповал, кашлял или хотя бы, наконец, сопливил. А может быть, как знать, именно она, новенькая плотная тельняшечка родимая и представляла для каждого  как чисто символическую, так и вполне реальную защиту от холода и пронизывающего ветра. Ведь она была на каждом из нас, как и на старшине, бегущем сбоку, и благодаря этому все трудности и невзгоды как бы равномерно распределялись между всеми поровну, отчего уже и не казались какими-то чрезвычайными и невыносимыми. 
     Бегут же другие рядом, стало быть, все нормально, значит так и надо! Держись и всего-то. К счастью и старшина наш не железный, поэтому непосредственно саму зарядку, остановившись на какое-то время, мы делаем очень  быстро, как бы нехотя и только для приличия. Помахав пяток минут руками, как неуклюжие журавли крыльями, мы бежим еще два-три круга по плацу, после чего с огромным удовлетворением возвращаемся в казарму. 
     Там тепло и чисто, дежурные за время нашего отсутствия помыли полы, или как теперь их стали называть - «палубу». По радио до официального гимна Советского Союза здесь, на Дальнем Востоке, ежедневно звучит красивая, очень оригинальная мелодия - утренняя зорька. Интересно, кому пришла в голову мысль в качестве самой первой утренней мелодии в стране, ежедневно исполняемой в дальневосточном крае, выбрать мелодию из известной оперы Модеста  Мусоргского «Хованщина». Называется она «Рассвет на Москва-реке». 
     Когда слушаешь эту прекрасную мелодию,  то просто зримо представляешь и первые лучи восходящего солнца, и белый утренний туман в пробуждающейся дремучей Уссурийской тайге... Слушая по утрам эту мелодию, мы еще и еще  раз осознавали и убеждались, что находимся не где-нибудь, а в самом дальнем районе нашей необъятной Родины.
     Почти через двадцать лет мне по служебным делам вновь довелось посетить Владивосток  и побывать уже действительно на самом дальнем берегу и даже острове в Тихом океане. Так и там это чувство осталось неизменным, такое же оно и теперь, когда приходится услышать мелодию дальневосточной зорьки.  Но сейчас к нему,  к сожалению,  примешивается еще и щемящее ощущение чего-то навсегда потерянного, возможно того далекого и все же красивого времени нашей юности. 
     Приятно осознавать и то, что спустя долгие годы этот сравнительно небольшой отрезок нашей жизни больше   не кажется таким уж трудным и сложным, каким он воспринимался тогда.  Видимо,  плохое тревожное забывается быстрее, память его, попросту, не хранит. И это правильно. 
 
     А между тем, в экипаже у нас началась новая размеренная, очень насыщенная разнообразными событиями жизнь, как всегда, с чередованием маленьких радостей и огорчений. Питание, думаю,  в тот период было уже вполне удовлетворительным, а по теперешним армейским меркам, может быть  даже хорошим. Но тогда для молодых ребят, длительное время питавшихся кое-как и поэтому изрядно изголодавшихся, оно все равно казалось недостаточным. По этой причине голубой мечтой для многих было попасть в наряд на камбуз или хотя бы в хлеборезку. В такие дни уж точно будешь сыт вволю, а может даже представится возможность и своих друзей подкормить.
     В этой связи вспоминается случай, когда, получив свою первую «получку» по целых три рубля (а именно столько стали выплачивать матросам после назначения Министром обороны маршала Жукова), то все, и мы с Толей не исключение, вместе отправились в гарнизонный магазин. Там на все деньги купили белого хлеба и недорогих конфет «подушечек», чтобы таким образом отметить это знаменательное событие в нашей новой жизни. 
     Вспоминается еще и такой забавный случай, связанный с питанием. 
     В столовой экипажа тогда в период призыва питалось очень большое количество военнослужащих. Кроме наших двух рот было еще, по меньшей мере, три таких же, то есть порядка пятисот человек. Одни уезжали на разные учения, другие, наоборот, возвращались, поэтому уследить за всем этим движением и точно спланировать нужное количество приготавливаемой на каждый день пищи, было делом весьма и весьма сложным.
     И по причине опасения оставить какое-то подразделение без еды, на камбузе всегда предусматривался определенный резерв, но когда окончательно становился очевидным излишек, то был звонок в какую-либо роту с предложением прислать «добровольцев», желающих повторно поужинать (!). 
     Такой счастливый случай однажды выпал и на долю нашего второго взвода. Мы только-только вернулись из столовой и были готовы уже заняться своими повседневными делами, как вдруг разнесся слух о заветном звоночке. Тут же последовала и команда дежурного по роте: 
     - Желающим повторить ужин выйти для построения на улицу! 
     И к великому удивлению без какого-либо опоздания и обычных в таких случаях проволочек во дворе стоял  чуть ли не весь взвод в полном составе. Словно до этого и не было никакого ужина. 
     По поводу питания была даже такая шутка-диалог. У матроса спрашивают: 
     - Есть хочешь? 
     - Хочу! 
     - Как фамилия? 
     - Не хочу, не хочу! 
     Конечно же, афишировать (и, кстати, сообщать домой в письмах) о своей постоянной и неуемной «ненасытности» настоятельно не рекомендовалось. И это, думается, было совершенно правильным решением. 
    
9.  КОМАНДИРЫ
 
     В период прохождения нами курса молодого матроса командирами взводов были назначены курсанты-старшекурсники Дальневосточного высшего военно-морского училища имени адмирала Макарова (г. Владивосток). Для них служба в экипаже в звании мичманов была преддипломной практикой, и поэтому отношение к ней с их стороны было самое добросовестное. 
     Нашему второму взводу, как мы считали, повезло больше других. Нашим взводным командиром был выпускник Ленинградского военно-морского училища Метельский Виктор Сергеевич. Как и прочие командиры взводов, он был тогда в звании мичмана, а лейтенантские звездочки его ожидали сразу после нашего перевода на корабли. Но то, что он был выходцем из «северной столицы» не могло не сказаться на его интеллекте, а через него, рикошетом немножко и на всех нас.  В целом все курсанты-выпускники военно-морских училищ были весьма симпатичные и культурные ребята.  К матросам они относились корректно, без какого-либо высокомерия, чего не скажешь о многих старшинах - командирах отделений. Что же касается так называемой нынешней «дедовщине», то в те времена на флоте, да, по-видимому, и в сухопутных дальневосточных войсках, о ней никто даже понятия не имел.
     С первых же дней службы среди молодых матросов культивировалось, и, по-видимому, это было совершенно правильно, уважительное отношение к старослужащим в добела выцветших матросских воротниках гюйсах. Хотя верить в достоверность естественной белизны этих белесых воротников не всегда  было можно, поскольку тот же эффект, как мы чуть позже узнали, легко достигался с использованием хлорки. И местные «щёголи» часто этим пользовались. 
      В те годы, а может быть  и всегда на флоте был, если можно так выразиться, своеобразный культ военно-морской формы. По крайней мере, среди служащих плавсостава практически вся форма, включая даже бескозырки, перешивалась и подгонялась. В брюки вшивались широченные клинья, а форменки, как правило, наоборот, зауживались, что называется, по талии. Шинели также ушивались по фигуре и укорачивались (страшно подумать) почти до колен (!). 
     Все это  большей частью  делалось матросами самостоятельно, для чего на кораблях в изобилии имелись швейные машинки. Что же касается головных уборов, то их, естественно, отдавали перешивать в мастерские. Ходить же в форме без соответствующей подгонки уважающему себя краснофлотцу, особенно  на втором-третьем годах  службы, было просто неприлично. 
     Хорошее отношение со стороны командира взвода ко всем  матросам нашего подразделения для нас с Толей,  практически его ровесников, или как говорят на флоте - годков, переходило, прямо-таки,  в самое  дружеское. Подтверждением тому могут служить некоторые ситуации, о которых нельзя будет не написать чуть позже.   
    С первых же дней службы в экипаже среди матросов, естественно, проводилась и определенная комсомольская работа. Во всех взводах были сформированы комсомольские ячейки. В нашем втором взводе комсоргом избрали меня. Очень важным и как нельзя полезным мероприятием был обмен комсомольских билетов. Прежде всего, это давало реальную возможность в короткий срок познакомиться со всеми комсомольцами, выдать им однообразные билеты, в которых на фотографиях они уже выглядели во всей флотской красе, ладно постриженные и опрятные. И еще одно обстоятельство было как нельзя своевременным и приятным, это то, что всем представлялась возможность заодно сфотографироваться и послать родным свои фото уже в военно-морской форме!
     В связи с предстоящим обменом комсомольских билетов мне приходилось собирать не только комсомольские взносы, но также деньги на фотографирование. Большую «массу» денег (в основном металлические копейки и затасканные измятые бумажные рублики) какое-то время мне неизбежно приходилось таскать в карманах, поскольку никакого сейфа, конечно же, не было, а оставить их где-то в тумбочке или спрятать хотя бы на какое-то время под подушкой, не представлялось возможным. В это же время  в экипаже велась активнейшая борьба со всяческими возможными нарушениями в части ношения флотской формы, а также и правил поведения. Например, категорически запрещалось переполнять карманы разными вещами, отчего бы они оттопыривались. Была также жестоко наказуемой привычка некоторых ребят держать руки в карманах брюк.               
     Поскольку же хранить личные вещи в тумбочках было, мягко говоря, делом очень даже не надежным, то все мелкие предметы матросы вынуждены были все же таскать в карманах. 
     Старшина командир отделения, заметив что-либо подобное, а это уже не интеллигентный мичман-практикант из военно-морского училища, любил по этому поводу устраивать своеобразное шоу. Во время вечерней поверки, либо на плацу перед строевыми занятиями он поочередно вызывал матросов с оттопыренными карманами, ставил их перед строем и к нескрываемому удовольствию всех присутствовавших заставлял выкладывать все содержимое карманов в снятые с них же бескозырки. Это было некрасивым и, я бы сказал, даже весьма неприличным занятием. Мало того,  что там могли находиться вещи интимного характера, например фотографии любимой девушки, так после этого еще и следовал приказ на определенный срок зашить карманы белыми нитками. Объявлялись также дисциплинарные взыскания в виде получения нарядов вне очереди на какие-нибудь работы (только, естественно, не на камбуз или хлеборезку).   
     Однажды такая горькая и унизительная участь стоять перед  строем, к сожалению, постигла и меня горемычного. Правда, на предложение, а, точнее, приказание выложить содержимое карманов в бескозырку, я ответил, что у меня там комсомольские взносы и деньги, собранные на фотографирование, поэтому выкладывать их в головной убор не стану. 
     Такой ответ нашего старшину очень обескуражил, так как ничего подобного в экипаже ему слышать, естественно, не приходилось. Ведь это уже прямое неповиновение. Как мне показалось, он даже сам растерялся и вместо того, чтобы попытаться наказать или хотя бы как-то унизить меня данной ему властью,  он тотчас же отправил меня к командиру взвода: 
    - Доложите командиру взвода, что перед всем строем Вы отказались выполнить приказ командира отделения!   
     Мне ничего не оставалось, как выполнить хотя бы это его приказание, поэтому без особого энтузиазма я отправился в казарму.  Ничего хорошего там меня, естественно,  не ожидало. Командир взвода мичман Метельский внимательно выслушал мое объяснение, для достоверности даже посмотрел на мои деньги и, тем не менее, призадумался. В душе, я думаю, он встал на мою сторону, но замять неприятность, инициированную командиром отделения, просто так он  не мог. Дружба дружбой, а служба службой.
     О столь серьезном нарушении дисциплины мичман был обязан доложить вышестоящему командованию экипажа. Как результат этого уже вечером по внутренней радиосети в числе прочих «новостей» среди злостных нарушителей   дисциплины значилась и моя фамилия. Причем, как и следовало ожидать, мое нарушение называлось как наиболее тяжкое. В таких случаях принято было говорить, что в военное время меня бы судил трибунал, а затем следовало бы, может быть, даже и расстрелять! Как известно из главы 3, это мы уже проходили, но все равно, как-то не по себе становится при мысли о том, что такое уже случается второй раз в моей, тогда еще не столь продолжительной службе.   
     На следующий день в воспитательных целях по радио информация о моем злостном проступке снова транслировалась, причем теперь на моем печальном опыте уже поучались другие. Говорилось примерно следующее: 
    - Если Вы хотите,  чтобы и Вас постигла та же участь, что и матроса Штаковского... и так далее. Толя, как мог меня подбадривал, даже пытался шутить:
    - А что если тебя демобилизуют!  (А это все равно, что бросить щуку в воду).
     Я, естественно, чувствовал себя неуютно, больше всего тяготила неопределенность. Товарищи подходили с «соболезнованиями» и спрашивали, что же все-таки теперь со мной будет?  Но тогда этого не знал никто, в том числе даже и мичман Метельский. Те злосчастные измятые рубли и копейки я уже благополучно сдал по назначению и теперь смиренно ожидал своей участи.   
     Затянувшаяся пауза с наказанием видимо всем надоела. И тогда очень мудрое, а, главное, своевременное  решение, возможно предварительно посоветовавшись с кем-то, принял все тот же мой любимый командир взвода мичман Метельский. Поскольку высокое начальство с вынесением «приговора» не торопилось, то можно было поскорее наказать и самим, памятуя, что за одну и ту же провинность дважды не наказывают. И на очередном вечернем построении личного состава взвода он мне «упек» целых четыре наряда вне очереди! Как говорится, «чтобы служба медом не казалась!». 
     Правда, тогда ни я, ни мои друзья, и даже всезнающий Толя Бегинин, не имели ни малейшего представления о том, каким образом я эти наряды вне очереди буду отрабатывать. Если меня отправить на камбуз или в хлеборезку,  так это же будет не наказание, а поощрение. Если даже вместо утренних пробежек на морозе я стану мыть полы в казарме, то любой нормально мыслящий матрос согласится поменяться со мной своей участью и не на  каких-то  там четыре дня, а на всю неделю или даже месяц!
 
     Реальность же превзошла все наши самые смелые прогнозы. На целых четыре холодных ветреных вечера меня, по сути, отстранили от так называемых «вечерних прогулок» по безлюдным аллеям экипажа и направили отбывать наказание в котельную. 
     Как впоследствии оказалось, лучшего  места  для препровождения вечернего культурного досуга во всем экипаже не было. Тепло, уютно, из приоткрытой  топки вокруг разливается таинственный мерцающий свет. Все это здорово напоминает обстановку у таежного костра… В тесном дружеском кругу с гитарой сидят и буквально балдеют от удовольствия самые злостные нарушители дисциплины. Поют себе песни. А теперь к ним еще и меня прислали. 
     По установленному распорядку в наши задачи входило приносить на носилках со двора в котельную уголь. За весь вечер надо было принести четыре-пять небольших носилок, так что приходилось примерно по одной - двум ходкам за вечер. Главная забота при этом не выпачкать свою форму. Остальное - сплошной балдеж. Ребята, в основном, поют душевно, об уставе гарнизонной службы никто не спрашивает и даже не напоминает. Я легко вписался в новый «коллектив». Под собственный аккомпанемент на гитаре я спел известную мне со времени работы на Кавказе геологическую песенку. В ней были такие строки:
               
                Не ищите нас в холодных странах,
                В жарких странах не ищите нас.
                Мы живем за тем меридианом,
                Где Макар телят своих не пас!

       Слова, да и мотив песни очень понравились моим «коллегам», и от этого мой рейтинг повысился настолько, что наравне с другими «солистами» я практически был освобожден от дальнейшей трудовой повинности таскать уголь.             
     Четыре вечера пролетели быстро и незаметно, а с ними закончилась и вся история с моим злосчастным проступком. Что же касается хорового песнопения по вечерам, то об этом в следующем разделе моего повествования. 

10. ТРУБКА - ТРУБОЧКА ЛЕНИНГРАДСКАЯ
 
     Результатом, или даже своеобразным мерилом подготовки личного состава за период прохождения курса молодого матроса в экипаже, был итоговый строевой смотр. Так всегда и везде делается в войсках. По замыслу командования во время смотра на плацу неизбежно, как на ладони, выявляются всяческие достижения, либо, наоборот, должна как-то проявиться и накопившаяся дурь. 
     Неукротимая тяга военных к маршировке общеизвестна. Об этом даже есть такой анекдот. Один военный как-то говорит другому: 
     - И все же все штатские дураки! 
     - Почему же? Есть и среди них умные - отвечает  ему второй.
- Да, Вы так считаете? Так почему же тогда они не ходят строем?! 

     Так вот, во время курса молодого матроса устраивалось множество всевозможных смотров, во время которых все подразделения маршируют по кругу на плацу, а командиры стоят на возвышении, полагаю, «любуются» нами и проставляют оценки по пятибалльной системе: за внешний вид, за строевую выправку, за песню и так далее. 
     А что могли спеть ребята из предгорных алтайских аймаков? Своеобразными строевыми шлягерами в то время были песни «По долинам и по взгорьям» (особенно актуальна для Дальневосточного края), «Белоруссия родная, Украина золотая»,  да еще «А для тебя, родная, есть почта полевая».
      Взамен этим, достаточно избитым и замшелым песням, наш командир взвода мичман Метельский предложил разучить две-три совершенно новые, практически никому не знакомые песни. В их числе были «Краснофлотская», «Тихоокеанская песня» («И снова бухта Золотого рога нас провожает в Тихий океан»...), а также «Трубочка ленинградская». 
        Вне программы, по моей инициативе, наш второй взвод пел также украинскую песню «Розпрягайте, хлопци, коней», разумеется, на строевой манер. А поскольку инициатива всегда наказуема, то и запевать эту песню мичман уговорил меня. Разучивали мы песни во время вечерних прогулок, поэтому ничего уж такого чрезвычайного в этом и не было. Я, как мог, запевал, а ребята не без удовольствия подхватывали такой простой и очень уж бравурный припев:

       «Маруся! Раз, Два, Тры! Калына, чорнявая дивчына в саду ягоды рвала!»

      Большинство эту песню хорошо знали и поэтому пели охотно и с большим задором. И получалось, на мой взгляд, совсем даже неплохо.
     И вдруг где-то на втором или третьем исполнении этой песни совершенно неожиданно не только для всех ребят, но даже и для меня, так как мы предварительно не сговаривались, вместе со мной начальный куплет этой песни буквально подхватывает и Анатолий! Да так здорово, громко и уверенно. Это было выше всяких похвал, а то, что и в этом вопросе мы оказались вместе, так это просто удовольствие! Запевать нам вместе было очень удобно, так как Толя маршировал совсем рядышком со мной во второй шеренге и чуть наискосок. 
       Но самым большим успехом и даже всеобщей любовью в нашем втором взводе пользовалась песня «Трубка ленинградская». Можно быть уверенным, что до призыва о ней никто даже представления не имел. Впервые вполголоса ее нам напел наш командир мичман Метельский. При этом он немного стеснялся, но все равно пел, поскольку ему очень хотелось, чтобы и мы полюбили и выучили эту песню. Кроме того, все мы понимали, что только с новой, оригинальной и не затасканной песней у нас будет шанс занять призовое место во время смотра. Эту же мысль каждый раз внушал нам и мичман.   
     Забегая вперед, скажу, что так оно и получилось: по строевой песне во время смотра мы, действительно, оказались первыми. Эта песня понравилась всем. Незамысловатый ее сюжет состоял в том, что один какой-то там ленинградец однажды, еще в мирное довоенное время, проходя по Невскому проспекту, купил себе трубочку. А когда началась война, он, как и мы, попал служить на флот на подводную лодку,  где курить представлялось возможным лишь в крайне редкие и непродолжительные моменты, когда она всплывала на поверхность. Тогда только можно было «выйти наверх из нижней рубки и закурить на палубе стальной».  Именно это говорилось (пелось) в этой песне. Все остальное время  «было не до трубки: дни и ночи дрались мы под водой». А, коль скоро, лодка была подводной, то так оно, по-видимому, и было.
   Текст «Трубочки», повторюсь, был достаточно простым, но вот припев – просто-таки замечательным: доходчивый, всем понятен  и близок. Поэтому пелся он всегда   нами очень заинтересованно, искренне и вдохновенно. 
     Представьте себе: противный мрачный осенний вечер, темень, почти ночь. Влажный и холодный, буквально пронизывающий насквозь ветер с моря. А у нас по распорядку вечерняя «прогулка», поэтому мы бесцельно, опять-таки, строем топаем туда-сюда по пустынному военному городку. Форменки хоть и суконные, но от холода защищают едва-едва, а шинели не одеваем потому,  что после, перед сном, их пришлось бы долго и нудно «заправлять» на вешалках.   Это целое искусство, придуманное кем-то и постигаемое в экипаже с трудом. 
     Одним словом, «холодрыга и мразь». Как говорится, у всех на уме одна единственная мысль - скорее бы отмаршировать и снова в теплое помещение! 
     Даже и петь не хочется, нет никакого вдохновенья. Да и хотя бы было перед кем! И вдруг эта песня о трубочке, а в припеве такие хорошие для всех нас значимые слова: 
                Трубка-трубочка, ленинградская, 
                Вьется голубой дымок. 
                Никогда свою юность моряцкую, 
                Милый город забыть я не мог! 
 
     И всё тут буквально преображается. Невольно ребята выпрямляются (черт с ним, с ветром!), грудь вперед, шаг становится тверже. Знай наших! Мы ведь тоже уже почти моряки и «юность моряцкая» - так вот она и есть сейчас с нами. Когда-то и мы ее станем вспоминать. А незабываемый город, пусть даже и не легендарный Ленинград, а Владивосток, так он тоже, не Жмеринка какая-нибудь, и тоже, наверняка, не забудется.
     Таким образом «Трубочка» принесла всем нам и нашему дорогому командиру Метельскому (как же приятно говорить это даже теперь, спустя много-много лет!) вполне заслуженное первое место на строевом смотре. Однако история данной песни на этом не кончается, по крайней мере, для меня лично. Несколько позже она вновь еще напомнит о себе, да еще и как, но об этом чуть позже.

11. ЛЕГАЛИЗИРОВАННОЕ ВОРОВСТВО
 
       Сознательное или без всякой на то особой цели, воровство в экипаже, скажем так, имело место быть. При таком скоплении совершенно разных, приехавших из многих мест и нередко так не похожих друг на друга молодых  людей, оно просто не могло не быть. Но как ни странно, об этом даже говорить теперь неприятно, к воровству порой побуждали, даже прямо-таки требовали сложившиеся в экипаже обстоятельства. Это легко показать хотя бы на одном, наиболее распространенном, проще говоря, типичном примере. 
     Воровали, естественно, всё: деньги (если они  почему-то у кого-то вдруг водились), разные личные вещицы, но чаще всего что-либо из форменной одежды. И делалось это, зачастую, без злого на то умысла или корысти, а просто по глупости  или под влиянием особых на то обстоятельств. 
      В форме одежды матросов и старшин есть одна вещь, заменяющая им шарф. Это так называемый воротничок. Более всего он напоминает собой детский слюнявчик. С внутренней стороны подобно солдатским гимнастеркам к нему подшивается белый подворотничок. В холодное время года, одетые в шинели и бушлаты, матросы с воротничками и выглядели более симпатично, и было им не так холодно. Пользоваться таким воротничком было очень удобно. Когда шинель снималась, то воротничок определенным образом складывался и помещался во внутренний боковой карман.
     Так этот воротничок чаще всего воровали. Во время занятий в классах, как и после отбоя, все шинели, так сказать, «повзводно» висели на вешалках. Подойти к ним незаметно не представляло большого труда, поэтому в карманах, как правило, никогда ничего ценного оставлять не рекомендовалось. А воротнички же хранить вне шинели не разрешалось. И вот в такой ситуации, если  какой-нибудь разгильдяй где-то потеряет или забудет свой воротничок, то позаимствовать его в любой, первой попавшейся шинели, не представляло никакого труда. 
     И если же у вас похитили эту важную и очень заметную для начальства деталь одежды, то скрыть это просто не возможно. Замечание об этом и соответствующий разнос Вы неминуемо получите во время построения на плацу.      Скрыть это от старшины никак не удастся. А он, заметив столь существенное  нарушение формы одежды, неминуемо вызовет из строя и спросит объяснение. Причем Ваш лепет о том, что Вы, дескать, «не знаете, куда он делся, и что, возможно, даже его похитили», во внимание принято не будет. После недолгого и почти беззлобного «разноса» старшина скажет: 
     - Даю Вам 10 минут, идите, ищите. По истечении указанного срока вернуться и доложить, что воротничок найден. В противном случае получите два наряда вне очереди!
      И этот случай, действительно, будет «противным», поскольку полученное взыскание ни в коей мере не освободит Вас от дальнейшей необходимости где-то все-таки добывать злополучный украденный воротничок. И тогда у Вас уже не будет никакого иного пути,  как сбегать в казарму, не привлекая к себе внимания дневального, подойти к вешалкам взвода, находящегося в настоящее время на занятиях в классе, и из первой попавшейся шинели взять воротничок. И тогда в установленный срок Вы сможете вернуться на плац и доложить: 
     - Товарищ старшина, Ваше приказание выполнено: воротничок найден! 
     На что старшина чуть заметно улыбнется и ответит: 
     - Вот видите, а Вы пытались возводить напраслину на своих же товарищей. Стать в строй! 
  Таким образом, инцидент будет, как бы исчерпан, но чему это учит ребят?
 
12. А ПРАЗДНИК – ОН ВСЕГДА ПРАЗДНИК!
 
      На период нашего пребывания в экипаже пришелся один важный и очень любимый в те годы праздник - юбилей Великой Октябрьской Социалистической Революции. Естественно, не отметить его нам представлялось прямо-таки кощунством. 
     Случилось так, что как раз  накануне праздника мне пришла из дому посылка с моим неразлучным другом - стареньким и надежным фотоаппаратом «Зорким». Получение посылки в городском почтовом отделении в экипаже хотя и было делом довольно хлопотным, но все же давало небольшой шанс при определенной  изворотливости попутно приобрести и спиртное. 
      Чтобы сходить на почту, накануне командирами отделений подавались заявки, выписывалась увольнительная записка (к сожалению, одна на всех) и в определенное время кто-либо из старшин вел строем счастливцев за посылками, а заодно и прочими благами цивилизации (зубная паста, одеколон, лезвия и пр.). Естественно, все это делалось   под строгим присмотром командиров. Но при благоприятном стечении обстоятельств купить и пронести в часть  заветную бутылочку в порядке исключения все же удавалось. И этот случай в канун столь большого праздника для меня оказался именно таким.
     Но еще большей изворотливости и солдатской находчивости требовалось для того, чтобы при крайне напряженном режиме дня, да еще в условиях исключительной «перенаселенности» территории экипажа, изловчиться и все же выпить с таким-то трудом добытое спиртное. 
     Для сравнения можно сказать, что даже написать письмо родным и то было делом весьма непростым. В предназначенной для подобных дел «Ленинской комнате» всегда было не протолкнуться. В казарме ни стульев, ни столов, естественно, не имелось, только железные трехъярусные койки. Садиться на подоконники  или на тщательно застеленные кровати категорически запрещалось.  Единственно, что можно было сделать, так это залечь на пол в каком-нибудь укромном уголочке (если там уже кто-нибудь не лежал) или забиться под кровать, чтобы на какое-то время отрешиться от внешней суеты и спокойно виртуально пообщаться с близкими тебе людьми. 
     В связи с этим матросские письма неизменно начинались стереотипной фразой: «Лежу я сейчас на пузе и пишу тебе, родная (любимая) мамочка, письмо». Каково!? Чтобы хоть как-то защитить честь Краснознаменного Тихоокеанского флота от подобных наветов, командирами письма выборочно вскрывались и прочитывались. Делалось это для того, чтобы затем уже без указания авторов их обсудить и покритиковать. 
     А праздничная выпивка это же Вам не уединенное эпистолярное упражнение под койкой, здесь ведь нужен хоть какой-то, но размах и какое-никакое общение с собутыльниками! А, главное, нужен воздух, простор, так сказать! Поэтому не удивительно, что к решению этой ответственной задачи по организации праздничной пирушки подключились лучшие умы, в том числе и Толя.
     В определенное время, после утреннего торжественного построения он подошел ко мне и таинственно предложил следовать за ним. В компании еще  двух мне малознакомых матросов мы достаточно быстро и целеустремленно направились за одну из самых отдаленных хозяйственных построек экипажа. По-видимому, это был какой-то склад  или  что-то  в этом роде. 
     Перед дальнейшим описанием этого крайне сложного конспиративного мероприятия, как последний глоток свежего воздуха, требуется небольшое лирическое отступление. 

     В одном болгарском кинофильме о войне, не помню его название, был показан эпизод, где по воле сценаристов два болгарских бойца ради выполнения боевого задания вынуждены были спуститься в канализационный люк и дальнейшую передислокацию по городу продолжать в необычно затрудненных условиях по переполненным фекалиями подземным коммуникациям.   
     Тому, который был повыше, было проще, он только недовольно вертел головой и периодически говорил одно и то же слово: «говно!» (с ударением на первый слог). А второй, что пониже, ничего сказать не мог, поскольку ему, бедняге, было не до слов. Запрокинутая вверх его голова едва-едва возвышалась над уровнем жидкости. Если бы он вдруг и рискнул что-то сказать своему товарищу, то это была бы его мольба: 
     - Не поднимай волны!!! 
     Как бы там не было, но эта колоритная и дурно пахнущая сценка, по мнению создателей фильма, должна была образно показывать зрителям все тяготы  военного времени. Дескать, чего только не бывает на войне?! Мы же теперь вынуждены были что-то подобное испытывать и в совершенно мирное, и даже радостное предпраздничное время. 
     А все дело в том, что  в связи с временным чрезвычайным «перенаселением» экипажа, крайне напряженным и жестким режимом проживания, а главное, по-видимому, и недостаточностью туалетов, вся его территория, все укромные участки, в том числе и тыльная сторона выбранного нами строения, говоря языком героев вышеупомянутого кино, была очень сильно «заговненной». Немаловажную роль в данном вопросе сыграл, по-видимому, и прежний кочевой, так сказать, свободолюбивый образ жизни алтайских джигитов-призывников.
        В таких местечках, увильнув от постоянного присмотра разных там командиров и освобождая свои желудки, им представлялась хотя бы маленькая возможность вздохнуть полной грудью, как некогда в своих родных  предгорьях Алтая. 
         Сейчас, конечно, сложно точно объяснить тому причину, зато результат всему этому был, как говорится, очевидным и настолько ужасным, что у начальников по этому поводу на какое-то время, по-видимому, даже руки опустились, временно пропал всякий интерес к наведению порядка в таких местах. О них, видимо, решили начисто забыть, словно их и нет вообще.
        Таким образом, территория, где нам представлялось возможным в уединении отметить пролетарский праздник, была «заминирована» до такой степени, что пройти туда с большой предосторожностью, приподняв широкие флотские «клеши», было делом не простым. Но еще более сложно было всем остановиться, рассредоточиться, расслабиться и на какое-то время так и оставаться без всякого движения.
     Когда, наконец, всем удалось занять более-менее устойчивые положения и  перевести дух, а заодно и перевести свои взоры к чистому ничем не замаранному небосводу, была откупорена бутылка и извлечены из  карманов стаканы. Мы стояли, не шевелясь с гордо поднятыми головами, как того и требовал праздничный момент. 
     Само торжество длилось недолго, буквально считанные минуты: 
     - С праздником, друзья! Весла на воду! 
     Вздрогнули, выпили. Закусывать, естественно, было   нечем, да и вряд-ли это было бы уместным в такой антисанитарной обстановке. Поэтому тот час же, тем же путем и с теми же предосторожностями, но уже с чувством исполненного патриотического долга, мы покидали гостеприимную территорию, чтобы возвратиться к выполнению своих воинских обязанностей. 
     Так нами была отмечена тридцать восьмая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции.
     Не хотелось бы, чтобы кому-то это повествование по данному поводу показалось злостным злопыхательством. Нет, мы нисколько не предполагали чего-то подобного, и никаких-то угрызений совести у нас за какое-то возможное кощунство не ощущалось. Наоборот, мы считали, что праздник, он ведь всегда праздник! А в жизни бывает ведь всякое, и даже теперь, как говорится, из песни слов не выбросишь – что было, то было. 

13. НАС РАСПИСЫВАЮТ ПО КОРАБЛЯМ

      Срок, чуть  менее полугода, пролетел незаметно. Наступили хлопотные, но и торжественные дни различных смотров, парадных маршей, принятия присяги на верность Отчизне, а затем и распределения по местам прохождения службы. 
     Принятие присяги везде и во все времена командование старается сделать торжественным. У нас же тогда, по-видимому, это сделать почему-то не удалось, поэтому  и вспомнить сейчас буквально нечего,  словно и не было ничего такого. Вслед за командиром мы хором повторили текст присяги, при этом  стараясь не забыть неоднократно повторенные командирами отделений разъяснения о том, что встречающееся в присяге слово «всемерно» не следует путать со словом «всемирно». 
А вот треволнения по случаю распределения личного состава по кораблям  нам запомнились больше и ярче. И особенно мне лично. Один из наших общих с Толей друзей еще в экипаже был определен на работу штабным писарем. В быту с этой должностью, как и с самим словом «писарь» почему-то  ассоциируется что-то нехорошее, даже холуйское: сидит, дескать, человечишка и переписывает разные бумажки. А на самом  же  деле и в те времена, да, по-видимому, и теперь на эту должность подбираются самые толковые ребята, не только умеющие разборчиво и грамотно писать, но и умело выполнять различные поручения командования, в том числе вести делопроизводство во всех подразделениях. А главное, как говорится в народе, еще и «держать язык за зубами». 
     Тем не менее, благодаря знакомству с этим нашим товарищем мы еще до официального оглашения приказа узнали, кто, и примерно, куда пойдет далее служить в плавсоставе Тихоокеанского флота (ТОФ).   
     Совсем неожиданно и, естественно, против нашего обоюдного желания, на этот раз судьба разлучала нас с Анатолием. Надо ли говорить, как огорчило нас это известие. Казалось, что все время кто-то незримо сверху оберегал нашу дружбу, а тут на тебе – жди приказа и шагом марш в разные стороны. Получалось грустно, как в известной песне «Жили два друга в одном  полку…»
Толя был распределен на эскадренный миноносец «Вкрадчивый». Другие наши друзья уходили на эсминцы «Вдумчивый», «Вразумительный». Следует сказать, что такие замысловатые названия кораблей были обусловлены тем, что на разных флотах Советского Союза эскадренные миноносцы в те годы, а, возможно, и теперь, получали названия на одну и ту же букву, должно быть, чтобы не путаться (Ты с какого, парень, года и с какого парохода?). Так, в Тихоокеанском флоте все эсминцы назывались на букву «В». В Балтийском – на букву «Б» («Быстрый», «Бдительный» и т.д.). В этом нам пришлось убедиться,  когда во Владивосток пришла группа кораблей Балтийского флота.
      Что же касается меня, то по иронии судьбы я оказался записанным  в  очень  малочисленную команду избранных умельцев-мастеровых (токарей, слесарей, фрезеровщиков, сварщиков и т. п.), командируемых на Плавучую судоремонтную мастерскую Тихоокеанской эскадры. 
     Весь капитальный и профилактический ремонт военных кораблей ТОФ производился на специальных судоремонтных заводах Владивостока, Находки и других портов Дальнего Востока. А для ликвидации не очень серьезных повреждений на кораблях эскадре была придана специальная Плавмастерская (сокращенно ПМ-5). Работы в этом случае выполнялись прямо у причала (как было принято говорить, у стенки), либо на малом рейде.
     Ребята, получившие на гражданке мастеровые профессии, искренне радовались тому, что  и на военно-морской службе смогут заниматься своим привычным делом и таким образом смогут избежать определенных тягот морской службы.
    Что же касается меня, то, откровенно говоря, включением меня в эту команду, мое «военно-морское тщеславие» было сильно уязвлено. И, действительно, стоило ли ехать за десять тысяч километров, чтобы вместо настоящей морской службы чинить корабли! Правда, слабым утешением случившемуся «недоразумению» мог служить тот факт, что фактически я получал назначение на сам флагманский крейсер «Дмитрий Пожарский», к которому была приписана ПМ-5. У нас даже и номер воинской части 40108 был общим.
    Перейти в будущем служить на крейсер внутри одной и той же части было делом простым, для этого не требовались сложные согласования, разрешения и т.п. Тем более,  что моя гражданская профессия техника-геофизика по радиоактивным методам поисков и разведки полезных ископаемых, а точнее урана, по техническим средствам и методологии полностью совпадала с деятельностью так называемых «дозиметрических служб» на кораблях. 
     Те же приборы и те же задачи измерять уровень радиации. Профессии геофизика в Киевском геологоразведочном техникуме нас учили целых четыре  года, поэтому я мог не только работать с приборами-радиометрами, но также их настраивать (эталонировать) и даже ремонтировать. Малейший «сигнал»  о моей профессии и меня бы буквально заграбастали в дозиметрическую службу. Но опять-таки, и на флоте заниматься тем же, что и на гражданке не хотелось.   
     Чтобы как-то попытаться избежать назначения на Плавмастерскую надо было, прежде всего, выяснить, каким образом я туда попал? То, что мы с Толей  были со средним техническим образованием, хоть и было в то время большой редкостью среди призывников, но само по себе ничего не значило. Анатолий ведь тоже был техником, но его все же направляли на эсминец.
С помощью все того же всемогущего друга-писаря, да еще командира взвода мичмана Метельского нам удалось более подробно в деталях ознакомиться с моими послужными документами, начиная от Кош-Агачского райвоенкомата на границе с Монголией до новейших бумаг, можно сказать, составленных уже здесь в экипаже в районе 2-й Речки под Владивостоком.
     И обнаружилась весьма занимательная полудетективная история. Поскольку в те годы слово «геофизик»,  как и сама профессия, были малоизвестными, то исказить их, как в устной речи, так и при написании различных документов ничего не стоило.  Поэтому мой первый же ответ на вопрос о профессии – «геофизик» был записан весьма неразборчиво. Видимо переспрашивать было или не совсем удобно, или  победило откровенно наплевательское отношение. В результате только из первых четырех букв более-менее читалось «газо...», а далее   ничего не понятно.
     Зато в  последующих  документах  неразборчивость второй части этого слова была кем-то устранена и конкретизирована, и теперь оно читалось как «газосварщик». В последующей инстанции горе-писарь, по-видимому, оказался более продвинутым и с инициативой, а поэтому показавшееся ему таким примитивным слово «газосварщик» он заменил в моей анкете на «автогенщик»!
     И грустно и смешно. Но мог ли я на основании подпольно полученных сведений заявить «официальный протест» против моего назначения на ПМ-5?! И на помощь, в который раз, пришел наш друг командир взвода мичман Метельский: 
     - Идешь ведь ты фактически на флагманский крейсер Дмитрий Пожарский. Да и откуда тебе сейчас знать, Артур, как будет служиться на плавмастерской? Погоди чуток, и все решится само собой. Так что пока и не трепыхайся. 
     На том мы и порешили, тем более что ждать оставалось совсем мало. 
      Содержание полученного от мичмана совета воспроизведено примерно, по памяти. Но главное, что это, кажется, был наш последний разговор втроем.  К  большому  сожалению, сколько не стараюсь вспомнить наше расставание и с мичманом, и с Толей, как, впрочем, и со всеми другими «сослуживцами» в экипаже, ничего припомнить не могу. Далее события развивались, как на вулкане. Видимо нас буквально «растащили» и разбросали малыми группками по кораблям. Часть знакомых ребят в дальнейшем все же нашлась, зато другая - навсегда канула в лета. Увы! Как некогда говаривал один наш товарищ: «ёшь твою хать»! 
   
14.  НАКОНЕЦ-ТО СЛУЖБА 
   
      Наше убытие из флотского экипажа чем-то напоминало спешную засекреченную спецоперацию. Как же иначе могло случиться, что  не простившись, уехали все, в том числе и Толя Бегинин, не могу себе даже представить. Хорошо помню только о своих собственных последующих злоключениях.
      Где-то под вечер по телефону через дневального меня вызвали к дежурному по части. Прибыть следовало с вещами. Там уже находились еще несколько совсем не знакомых мне, таких же, как и я матросов из других взводов. Вокруг них суетился какой-то молоденький лейтенант с папкой.  Судя  по тому, как он поминутно сверял свои бумаги с нашими физиономиями, лейтенант, наверняка, был прислан за нами, а в папке, по-видимому, находились наши личные дела. 
     Прощание с экипажем было, к сожалению, совсем недолгим и чисто символическим. Дежурный, видимо, по привычке бегло осмотрел нашу форму (нет ли по забывчивости оставленных зашитыми белыми нитками карманов), по-отечески похлопал по плечу первого попавшегося ему под руку матроса и дал «добро» нашему новоявленному командиру на выход из части. 
     Выйдя за КПП, мы,  естественно,  осмотрелись по сторонам в надежде увидеть то, на чем нас куда-то собираются увезти. Однако никакого наземного транспорта поблизости почему-то не просматривалось. На вертолет, тем более, надежды еще меньше. И в этом случае нам ничего другого не оставалось, как поудобнее развесить на себя обилие полученной в экипаже форменной одежды* и после этого без особого энтузиазма двинуться в пеший поход.
     ____________________________________________ 
     * Примечание:  Для интереса и своеобразной проверки  памяти  ниже приведен перечень одежды, обуви и прочих вещей,  получаемых матросами на первом году службы на флоте: шинель и воротничок, бушлат, шапка, бескозырка, берет, звездочки для головных уборов,  перчатки,  форменка и брюки суконные, форменка и брюки рабочие х/б, две форменки белые летние, два форменных воротника-гюйса, две тельняшки (зимняя и летняя), двое трусов, две пары носков,  носовые платки,  ботинки рабочие, туфли, ремень кожаный с желтой бронзовой бляхой, ремешок тонкий хлопчатобумажный  для рабочих брюк, вещевая сумка. На корабле были выданы также «морские» чемоданы (большой и малый) из белого не жесткого брезента.

     Лейтенанта, впрочем, нисколько не смутили наши недоумевающие физиономии, а, как мне показалось, даже немного развеселили, потому как без какого-либо предупреждения он вдруг как-то смешно подпрыгнул и неожиданно  с места взял вначале мелкую рысь, а потом также молча перешел на довольно крупную иноходь. И поверьте, что это совсем не шутка, мы действительно, пошли вначале быстро-быстро, как марафонцы, а затем и вовсе побежали.
     Стараясь не отставать от лейтенанта, мы первоначально не теряли надежды,  что какой-никакой автомобиль нас все же ждет где-нибудь за углом. Но чем дальше удалялись мы от родного экипажа, тем надежд на благополучный исход нашей столь странной передислокации становилось все меньше и меньше. 
     Вначале дорога от 2-й речки (так назывался район, где располагался экипаж) во Владивосток проходила по незастроенной и никем не заселенной местности. Бежать здесь «при полной выкладке» было не очень легко, но хотя бы не противно.  Будто мы выполняем  плановый  учебный марш-бросок.  Но когда такой же темп, а может и более того, сохранился и в жилом секторе города, мы очень смутились.
     Прохожие недоуменно косились на наши красные,  как только что  из бани,  физиономии и, вероятно, недоумевали, пытаясь подыскать благовидную причину такой гонки. На шаг мы с удовлетворением переходили лишь на перекрестках улиц, где имелись светофоры. 
     В таком бодром темпе примерно за три четверти часа мы все взмокшие и изрядно измученные прибежали к месту дислокации эскадры Краснознаменного Тихоокеанского флота. На КПП нас не решились задерживать, возможно, даже подозревая, что за нами кто-то гонится. Поэтому, спустя еще несколько минут,  мы наконец-то оказались на причале в непосредственной близости от военных кораблей.   
       Так близко военные корабли мы видели, естественно, впервые, поэтому сейчас трудно найти слова, чтобы описать тогдашние наши впечатления. Мы стояли словно зачарованные! Не зная толком ни типов, ни названий кораблей,  мы просто стояли и восхищались ими. Даже сейчас, спустя много лет, как-то ощущается волнение от впервые увиденного тогда зрелища. 
       Позже мы будем видеть эти корабли каждый день, будем знать их названия, и даже теперь не составляет большого труда назвать многие из них по памяти. Слева первым стоял флагманский крейсер Дмитрий Пожарский, а рядом с ним эскадренные миноносцы: Вдумчивый, Вразумительный, Вкрадчивый... Названий на эсминцах, естественно, написано не было, их заменяли только огромные, величиной в метр или полтора, белые бортовые номера. Несколько забегая вперед, скажу, что у Толиного корабля с именем Вкрадчивый, если мне не изменяет память, был бортовой номер 51.
     Все боевые корабли были выкрашены в светло-серый, чуть голубоватый, цвет, благодаря чему ближе к горизонту они полностью сливались с дымкой и становились практически невидимыми. 
     В то время, когда корабль находился у причала (стенки), государственный красный флаг СССР (он почему-то назывался «гюйс», как, кстати, и флотский воротник), был поднят на его корме у трапа,  и все поднимающиеся на борт корабля отдавали ему честь. 
     Второй, уже военно-морской бело-голубой флаг, был установлен на носу корабля. Каждое утро с первыми лучами солнца оба флага поднимались одновременно по команде: 
    - Команде смирно! Флаг и гюйс поднять! 
     Аналогичным образом вечером, при закате солнца, флаги опускались. Интересно, что кроме этих двух, на кораблях имеются еще и другие флаги и вымпелы, но тогда об этих всех тонкостях мы и не подозревали. 
     За время, пока мы, раскрыв варежки, глядели на корабли, наш лейтенантик  успел сбегать на флагманский крейсер Дмитрий Пожарский и возвратился весь сияющий, как нам казалось, от чувства собственного достоинства. По-видимому, он гордился за наш же счет, что приволок нас из экипажа пешком. А может быть, его даже похвалили за это на крейсере, дескать, проявил находчивость злодей и инициативу.
     Теперь он уже почти шагом повел нас к конечному пункту нашей странно стремительной передислокации, к находящейся метрах в трехстах от крейсера Плавмастерской эскадры Тихоокеанского флота. Достаточно скромному, не такому помпезному, как только что виденные нами военные корабли, но от этого не менее в будущем любимому судну, на котором нам еще предстояло обосноваться и послужить на благо отечества.
     Лихо козырнув за всех нас дежурному на трапе (у нас ведь были до предела загружены руки), лейтенант под любопытными взглядами наших будущих сослуживцев провел нас на корму, где кое-как быстро построил со всеми нашими пожитками прямо против каюты командира. Последний в этот знаменательный момент где-то отсутствовал и по этой причине встретить нас вышел его заместитель мичман Зайцев Георгий Васильевич.
      Это был степенный пожилой сверхсрочник («тормоз», как тогда на флоте  называли сверхсрочников), одетый хотя и далеко не в новую форму, но с иголочки отутюженную, с начищенными до блеска пуговицами. Был он крупный, не худой, подтянут и тщательно выбрит. Его широченная искренняя улыбка с лихвой заменила нам всякие  официальные приветственные слова. 
      И, действительно, как-то запросто, кажется даже совсем не по-военному, он поздоровался с нами, а затем, не дожидаясь пока для нас будут определены места в матросских кубриках, велел сложить все наши вещи в одну общую кучу на спардеке и, помыв руки, отправляться... на камбуз!!! 
     Ай да, мичман Зайцев! Приходится только удивляться, как к месту и своевременно отдаются некоторые приказания. Другой бы стал знакомиться, расспрашивать, рассказывать, всячески впечатлять. Затем стал бы говорить, как нам «жутко повезло» что мы попали именно на это судно, и именно теперь,  когда так неспокойно в мире... Карибский кризис. Ну, как же было не повыпендриваться заместителю в отсутствие командира?! А он, вот так запросто, взял и отправил всех нас на камбуз, и все тут. 
     Такой поворот дел как нельзя лучше пришелся по душе и нашему провожатому-лейтенанту. Он быстренько простился с мичманом, что-то наподобие улыбки изобразил в нашу сторону и тут же слинял. Правда, проходя мимо меня, стоящего с краю, он доверительно шепнул: 
     - Бегу. Опаздываю в театр... 
     Ах, злодей! Первым моим желанием было хотя бы мысленно поддать ему ногой под зад на прощанье. Но как же можно с такого начинать службу. А, кроме того, это могло бы внести нежелательный диссонанс в торжественность момента или даже, не дай-то бог, как-то  поменять так прекрасно заданный мичманом ход дальнейших событий. Да и так ли уж виноват лейтенант? Автобус ему, наверняка, пообещали выделить, но затем по каким-то причинам не дали, а театр, как, кстати, и камбуз, дело святое и опаздывать нехорошо. 
     В помещении, где обычно обедает большая часть команды ПМ-5, на сей раз собрались практически все свободные от вахты матросы и старшины. Думаю, что это было им не в новинку. По-видимому, так уже не раз встречали тех, кто приходил сюда служить.   
     Началось никем официально не планировавшееся и поэтому непредвиденное, по крайней мере, для нас своеобразное шоу - угощение новичков. Больше всех, естественно, хлопотал кок, молодой и симпатичный паренек, как оказалось, тоже совсем недавно начавший здесь свою службу после учебки.  В окне, через которое с камбуза подаются блюда с едой, то и дело появлялась его  улыбающаяся физиономия, а порой он даже умудрялся как-то почти до пояса высовываться, чтобы лично поучаствовать в сервировке стола. 
     Таким образом, для нас был устроен показательный ужин. В руководстве трапезой кроме кока участвовал еще старшина первой статьи Клюев. Всем без исключения присутствующим разрешалось делать всевозможные реплики. Мы тоже, немного поостыв после кросса, пришли в себя и, можно так сказать, не стали отмалчиваться, а «зачирикали». В результате получилось своеобразное дружеское словесно-трапезное соревнование между нами - новичками и «сборной» командой плавмастерской. Они предлагали и представляли нам разную еду, а мы ее спокойнехонько поедали, вначале физиологически обоснованно, а затем уже просто из принципа (знай наших!). 
     Вначале, как и подобает на ужин, нам дали что-то мясное с картофельным гарниром. И компот, естественно. Затем, как бы  между прочим, спросили: 
     -А, может быть, вы и первое поедите? С обеда остался хороший борщ. 
     Ну, кто же от такого откажется?  Взялись за борщ. А перед борщом еще попробовали и замечательную, не очень соленую тихоокеанскую селедочку. К месту будет сказано, что открытая бочка с такой селедкой всегда стоит на палубе, чтобы каждый проголодавшийся, взяв предварительно хлеб в хлеборезке, мог ею подкрепиться в любое время. Но тогда мы этого, конечно же, еще не знали и поэтому, как следует, словно в последний раз в жизни, налегли и на селедку. Правда, и селедочка, и борщ, были действительно замечательными. 
     После селедки и борща выпили еще раз по кружке компота. 
     - Ребята, а хотите попробовать горбушу, замечательные консервы? 
     Ответить отказом мы, естественно, и не могли, и не хотели, поэтому попробовали и консервы. Напряжение нарастало с каждым новым блюдом…
Пробовали и колбасу, и сыр... Надо ли говорить, что каждая перемена блюд сопровождалась дружным, но безобидным и совсем не оскорбительным для нас хохотом. Так, по сути, происходило это необычное соревнование. Они хотели добиться того, чтобы мы, наконец, сказали, что больше не можем (!)  или не хотим, а мы, естественно, не сдавались.
     - Есть еще сливы югославские, будете? 
     - Естественно, будем! Для чего же мы сюда столько шли? 
     Закусили и вкусными югославскими сливами. Их и сухофруктами не назовешь, такие они мягкие, без косточек и как бы вяленные. 
     Чувствовалось, что обе стороны достойные, равные по упорству и воле к победе, поэтому откровенного поражения  никому всерьез и не желали, а были готовы остановиться на боевой ничьей. Как говорится в таких случаях, победила дружба! 
     Перешли на разговоры и шутки, напрямую уже не относящиеся к еде, а больше касающиеся дальнейшей совместной службы. Нас, новичков повели знакомить с рабочими помещениями плавмастерской. И надо было видеть, с каким интересом, буквально  как  со своими старыми знакомыми,  встречались ребята с известными им станками, норовили их тут же включить и опробовать, хотя был уже поздний вечер  и до отбоя оставалось совсем мало времени. 
     По понятным причинам меня эта часть программы никак не трогала, и я пошел устраиваться в свой новый кубрик. О своих личных проблемах я решил поговорить с мичманом Зайцевым завтра. А сейчас, признаться, меня больше беспокоила мысль, как скоро из экипажа мне будут переадресовываться   какое-то время еще приходящие туда мне письма из дома. 
   
15. ПЛАВМАСТЕРСКАЯ  ПМ-5 
 
       Прошла первая неделя службы на ПМ-5. Разговор с мичманом Зайцевым о том, что я никакой не автогенщик, а геофизик с первого раза ничего не дал:
     - Надо подумать и кое с кем посоветоваться - ответил он.
О том, что я классно могу работать с радиометрами в корабельной дозиметрической службе, я, естественно, умолчал. Умышленно умолчал, как теперь, так и   в последующие годы.
      Спустя какое-то время он вызвал меня к себе в каюту, усадил рядом и задал совершенно неожиданный вопрос, ответить на который так просто сходу я   оказался не готовым. 
     - А хочешь быть моею правой рукой? 
     - ??? 
     И что бы это могло значить? А не лучше ли левой?  Все же ближе к сердцу, да и ответственности, может быть, поменьше будет. После небольшого доверительного разговора все более-менее прояснилось и встало на свои места. 
     Оказывается нашего нынешнего командира Плавмастерской  в звании капитан-лейтенанта, окончившего престижное высшее военно-техническое училище, по тому же одиозному закону, когда-то так популярно рассказанному нам военкомом из далекого алтайского Кош-Агачского аймака, теперь помимо его воли увольняют в запас. То-то я его и видел совсем невеселого и ко всему безразличного,  даже как-то сникшего. И его ведь можно  понять: совсем  молодой и грамотный офицер в угоду обману о сокращении вооруженных сил должен жертвовать своей военной карьерой, круто изменять свои жизненные планы. Теперь ему придется заново приобретать новую гражданскую специальность и, по сути, начинать свою жизнь заново, как говорится, с чистого листа.
     А мичман Зайцев, таким образом, нежданно-негаданно становился командиром ПМ-5, а мне, как видно, судьба совсем неожиданно уготовила роль его «боевого» заместителя. Его предложение мне было понятно: находясь на срочной службе, я, естественно, безвылазно буду находиться на корабле, в то время как при прежнем командире эта не очень-то приятная участь была только лично его прерогативой.   
     - Месяца на три направим Вас на учебу в Тыл флота, и все будет как надо, завершил он свою мысль. 
     Памятуя замечательный, практически универсальный, совет моего друга и командира Метельского из экипажа, я не стал, как говорится, от порога отметать полученное предложение и, в свою очередь, пообещал подумать и решить. 
     В те годы мне еще не  была  известна  высказанная  Марком  Твеном мысль о том, что если человек что-то может делать, так делает, а не может – учит других, а если и это ему не под силу, тогда только руководит. И, тем не менее, я был вынужден принять предложение мичмана Зайцева, стать его заместителем.

     Три месяца учебы пролетели, как один день. За это время удалось, в основном, познакомиться с состоянием дел как на Плавмастерской, так и с отношением к ней со стороны командования эскадрой, а также разных руководителей из Тыла флота. Мне стало очевидным также и то, что учеба моя была организована скорее  не для меня, а ради престижа должности старпома и самой ПМ-5, как важного подразделения эскадры Тихоокеанского флота. Дескать, заместитель командира должен пройти специальную серьезную подготовку.
       Возможно даже, что такое условие было поставлено Управлением кадрами эскадры. Знаменательно и то, что даже оценки по различным предметам в свидетельство, выданное мне после окончания учебы, были выставлены не без активного влияния нового командира Плавмастерской. Надо ли говорить, что в этом случае они были высокими. Соответственно занимаемой должности, мне полагалось и присвоение внеочередного звания старшины, а также отдельная каюта. В достаточно короткий срок состоялось и первое, и второе, после чего моя дальнейшая служба, как говорится, пошла-покатилась.
К своим новым обязанностям я, естественно, относился весьма прилежно, поэтому справлялся с ними довольно легко. Надо было выдавать наряды на ремонтные работы, оценивать и контролировать их выполнение разными подразделениями, регулировать оплату по нарядам, а, кроме того, замещать командира ПМ-5 во время его отсутствия. 
     Поскольку я был старше матросов моего призыва  и к тому же имел законченное техническое образование,  то с их стороны никаких нареканий по поводу моего необычного назначения не было, да и не могло быть. Без особой «зависти и злости» восприняли мое назначение и готовящиеся к демобилизации «старички». Они отслужили по четыре года и многие из них имели большой опыт, однако все они активно готовились к возвращению домой, и им было не до меня.
      В свою очередь и я к ним относился с соответствующим тактом и уважением. По сути, мы как раз и были с ними «годками», со многими из них у меня возникла искренняя дружба, сохранившаяся и после демобилизации. Имена многих из них я помню и теперь: Виктор Романов, Анатолий Клюев, Сережка Могилев и другие.
       С Анатолием Клюевым мы вско-ре были даже вместе «пропечатаны» в гарнизонной газете «Боевая вахта», как особо отличившиеся при выполнении своих обязанностей.   Уже пос-ле демобилизации мне не без труда удалось отыскать адрес Виктора Романова в Благовещенске Амурской области, чтобы пообщаться с ним недолговременной перепиской. К большому сожалению, в те годы еще не было интернета. 
     Здесь бы мне в самый раз написать о том, как же мы нашли друг друга и снова встретились с моим другом Анатолием Бегининым? Но, к большому сожалению, бывают периоды, когда определенные жизненные эпизоды буквально выпадают из памяти, как, например, и наше расставание с Толей после экипажа. Почему-то оказалось, что этот важный эпизод ни я, ни Анатолий  спустя какое-то время после демобилизации, не могли толком вспомнить, как и то, как же мы все-таки встретились вновь!? Ведь это же было также очень важным и знаменательным событием в нашей жизни.
      На мой вопрос по этому поводу мой друг ответил немногословно, но оригинально, отчего уже это мне запомнилось надолго:
      - Удивительно, но так же, как и ты, Артур, я ни нашего расставания в Экипаже, ни встречи почему-то не могу вспомнить. Уже спустя какое-то время  после распределения нас по кораблям схожу однажды по трапу на пирс, смотрю, а тут ты стоишь...
     Помните, как у В. Высоцкого? «Придешь домой, тут ты сидишь…»
     Но, как бы там ни было, а мы снова служили рядом, что называется, бок о бок. Довольно часто виделись, даже иногда бывали друг у друга в гостях.

16. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ОБЯЗАННОСТИ

     Кроме основных должностных обязанностей заместителя командира и старшего мастера ПМ-5 мне дополнительно были вменены еще и медицинские,  так  сказать, на общественных началах. По штату нам на борту врач не полагался, но кто-то же должен был выполнять его хотя бы самые первые обязанности. Например, хранить и при необходимости выдавать личному составу разные лекарства, йод, перевязочные средства и тому подобное. Так вот и «назначили» меня врачом.
     Кстати, и на всех других кораблях вспомогательный медицинский персонал (фельдшеры) также формировался просто из военнослужащих срочной службы.  На флоте тогда, видимо, служили ребята крепкие, медицинская помощь им не так уж часто и требовалась. Но были порой и казусы, о которых сейчас можно вспоминать с улыбкой, а тогда не всегда было весело.
       Как-то раз в спешке я нечаянно задел голенью ноги небольшой, с горошину, но острый наплыв металла на ступени трапа. Обычно они навариваются на поверхности трапа специально для того, чтобы сделать ее не скользкой. Даже не сильный удар  по  косточке всегда очень болезненный, а в данном случае, несмотря на плотные суконные брюки,  повреждение оказалось до крови. Это, правда, выяснилось только вечером, поэтому мной, можно сказать, штатным медиком сразу ничего не было предпринято для дезинфекции. Дело было в летнюю пору,  когда по вечерам мы нередко вблизи на причале играли в волейбол. Пыль и пот стали причиной неизбежного нагноения. Не очень-то доверяя себе,  как врачу, я тщательно промыл ранку и зашел на соседний корабль, чтобы знакомый мне матрос-врачеватель посыпал ее  чем-нибудь дезинфицирующим и заживляющим. Мы посоветовались и сошлись на стрептоциде. 
     Первый день все было нормально, ранка подсохла, но зато еще через сутки прямо на волейбольной площадке она раскрылась, и из нее выступил гной. Снова все в точности повторили заново, но с таким же интервалом повторилось и нагноение. Стало просто нехорошей традицией: в день игры, после волейбола я принимаю душ, а уже на следующий день - промываю рану и иду к своему врачева-телю. Так продолжалось около месяца.  Мы уже начали заклеивать рану, а затем даже бинтовать ногу, но и это ничего не меняло. Рассматривался даже вопрос прекращения тренировок, как вдруг однажды мой доморощенный эскулап обнаружил и с детской наивностью и непосредственностью изумился: 
    - Е-моё! Я же тебе, дорогой ты мой «коллега», всякий раз рану засыпаю тальком вместо стрептоцида! Извини меня, пожалуйста. 
     И извинил, а что было делать? Зато уже после этого нога вылечилась практически с первого раза.
В моей «врачебной практике» также, к сожалению, не обошлось без сюрпризов. Первое время все шло достаточно гладко без каких-либо недоразумений и эксцессов. Правда, никому моя помощь тогда всерьез вроде бы и не требовалась, но один случай все же поверг меня буквально в шоковое состояние. 
     Случилось это совсем неожиданно в обеденный перерыв, так называемый на флоте обеденный сон. А надо сказать, что все к обеденному отдыху относились с большим уважением. Почему-то считалось, что этот распорядок установил  командующий, поэтому только он один и мог его нарушить, а больше никто! 
     Так вот в это крайне важное и всеми почитаемое  время,  когда  я, как и  все другие свободные от вахты матросы и старшины, погрузился в сладкий сон,  в дверь моей каюты последовал, я бы сказал, «нахальный» чуть ли не ногой стук. С удивлением я поднялся, спросонок подошел к двери и с откровенным недовольством открыл ее. Но увиденное настолько потрясло меня, что ото сна тот час же не осталось и следа, а  ранее приготовленные ругательные слова так и застряли комом в горле. Я уже не знал, что и сказать. 
     Передо мной стоял матрос Афанасьев, высокий, несколько медлительный, но очень добродушный и приветливый парень, один из тех ребят, кто вместе со мной пришел служить на ПМ-5. На его бледном испуганном лице читался и ужас, и как бы неудобство за содеянное. Перед собой в одной руке он держал свою другую руку, всю окровавленную и страшную. 
     Кровь часто-часто капала на пол, где от этого перед дверью уже образовалось подобие лужицы. От нее капельный след уходил в направлении цеха.  Афоня, так называли этого матроса товарищи, крепко сжимал свою кисть, по-видимому, стараясь остановить кровь, а может быть, чтобы поменьше ее видеть. Буквально в двух словах он объяснил мне, что случилось с ним в цеху.  Работая на механическом рубанке, он нечаянно «чиркнул» рукой по рабочему лезвию, в результате чего наискосок были полностью отрезаны все четыре пальца левой руки. 
     Мне надо было увидеть его руку, и я попросил разжать кулак.  Когда он выполнил мою просьбу, я увидел,  что пальцев попросту нет, мне самому стало не по себе. Что было делать - я и представления не имел. 
     Слова богу - не в тайге же мы, мелькнула спасительная мысль. Борт к борту рядом с нами стоял эсминец Вдумчивый, на котором наверняка должен быть доктор. Правда, чтобы попасть к нему, надо было преодолеть как минимум два длинных узких и достаточно крутых трапа. Во-первых, сойти на причал с нашего судна, а затем подняться на эсминец.
     - Афоня, миленький, ты сможешь пройти по трапам? Голова у тебя не кружится, не упадешь? 
     Афанасьев утвердительно кивнул головой.  Он был настоящим молодчиной и мы с ним благополучно преодолели оба препятствия на пути к корабельному медпункту. Теперь уже мне пришлось «нахально» нарушать обеденный сон, установленный командующим. Доктора, к сожалению, в этот час на корабле не оказалось, но достаточно скоро появился старший матрос, исполнявший обязанности фельдшера. В отличие от меня он уже имел достаточно хорошую «практику», поэтому с совершенно равнодушным, не выражающим никаких эмоций лицом он подвел Афанасьева к крану,  уверенно взял его руку и подставил под обычную водопроводную струю. 
     «Крышкой люка отхватил?» - как бы между прочим, осведомился он. 
     Не скрою, самые первые действия моего коллеги меня тогда очень даже смутили, но уже все последующее, что он делал, вполне соответствовало моему медицинскому пониманию этого вопроса. Он продезинфицировал рану и начал бинтовать кисть. До прихода доктора бедный Афоня остался на эсминце, а я на ПМ-5 возвратился один. 
     Позже мне рассказали, что травмы, аналогичные нашей, часто получают молодые матросы при пользовании тяжелыми люками трюмов. Представьте себе на палубе тяжелую чугунную крышку люка, под которой находится отвесная семиметровая металлическая лестница, по которой вам и надлежит опуститься в трюм. Но при этом крышку люка за собой следует обязательно закрыть и сделать это одной рукой, поскольку другой надо крепко держаться за лестницу. А крышка люка тяжеленная и плавно опустить ее одной рукой, «болтаясь» при этом, как в цирке, на вертикальной лестнице весьма и весьма сложно.
Если для этих целей не напрячь все имеющиеся силы и внимание (как последний раз в жизни), то без соответствующей сноровки и удачи возможны два следующие варианта. Если начать опускать крышку слишком рано, а так, кажется, удобнее, то она обязательно догонит и стукнет по голове, потому как вы не достаточно низко опустились на лестнице. И наоборот, если из предосторожности вы слишком низко опуститесь (попросту спрячетесь) в трюм, то вам будет крайне сложно совладать с тяжелой крышкой. И, наконец, если  по забывчивости или для собственного удобства вы возьметесь рукой не за лестницу, которая, бог знает  где внизу,  а за наружную кромку люка, то вам уже точно не избежать   встречи с медбратом в санчасти по грустному поводу расставания с собственными пальцами. 
     Нельзя не сказать и то, что все эти манипуляции на лестнице с люком выполняются, как правило, на глазах у ваших строгих, но справедливых товарищей, которые позже  на досуге не упустят случая очень красочно рассказать и даже показать, как вы героически «единоборствовали» с крышкой трюмного люка. 
     Естественно, со временем все эти неприятности преодолеваются благодаря приобретению соответствующего опыта и сноровки, но при этом очень важно, чтобы она, эта самая сноровка, проявилась у вас как можно скорее, а  главное, «до того как». Если же в период приобретения навыков на корабле вам не повезет и вы, поскользнувшись на мокрой палубе, вдруг все же упадете, то никто не кинется вас поднимать, подобно тому, как это картинно делают футболисты на футбольном поле (чаще, правда, с единственной целью избежать желтой карточки от судьи). На корабле же к вам подойдет оказавшийся поблизости матрос  и скажет: 
     - Подвинься, я рядом лягу!
     Только не подумайте, что все вышесказанное является проявлением какого-то издевательства и неприязни. Просто так по-своему шутят матросы. 
     На первом году службы на кораблях молодым матросам  приходится учиться многочисленным премудростям и преодолевать много всяческих сложностей и препятствий. Даже хождение по самым обычным ступенькам, трапам, как их называют на флоте, и которых на кораблях великое множество, оказывается задачей совсем непростой и жизненно важной.
    Крутые, постоянно встречающиеся трапы - это «узкие места» на корабле, поэтому в экстремальных условиях, например, во время объявления боевой тревоги, когда все буквально в считанные секунды должны находиться на своих штатных местах, на них могут создаваться «пробки». Чтобы этого никогда не случалось, всему личному составу положено уметь в любых условиях трапы проходить исключительно бегом. Каждому матросу с самого начала службы внушается, что именно он должен знать и неукоснительно выполнять. Так вот, одно из таких главных правил гласит:
По трапу «пешком» не ходят!   
     Стало быть, идти по нему вальяжно, вразвалочку нельзя, но и бежать, перепрыгивая через две, а то и три ступени, оказывается, тоже не положено. Надо становиться обязательно на каждую ступень, но делать это быстро-быстро. По звуку шагов можно безошибочно определить, кто прошел, новичок или опытный старослужащий моряк. Все это целое искусство и, поверьте, приятно у трапа слышать четкие и очень-очень частые звуки: тук, тук, тук, тук! 
     Без преувеличения можно говорить о том, что навыки, которые, начиная  с  флотского экипажа, а потом и на  кораблях, настойчиво и планомерно прививались молодым матросам, являлись важными элементами своеобразной специфической флотской культуры. 
     Интересно и то, что прививались эти правила плавсоставу не насильственно, а как бы исподволь, передавались от старшего поколения молодым матросам, одновременно с любовью и уважением к флотской форме, своему кораблю, эскадре, да и самому флоту, частицей которого каждый становился после призыва.
     Этот очень верный подход в воспитании мне как-то довелось использовать и после службы. В качестве примера можно рассказать один такой случай. 
     В одном из достаточно престижных, но провинциальных сельскохозяйственных ВУЗов бывшего СССР, где мне как-то довелось прочесть для студентов старших курсов несколько лекций по профилю моей работы, я узнал, что, не смотря на «регулярно проводимую воспитательную работу», лестницы и коридоры зачастую оказываются до неприличия заплеванными. Все  вроде бы  знают и понимают, что так поступать нехорошо, но, оставаясь наедине, все же носовыми платками не пользуются, а, возможно, у них таковых даже просто и нет. 
     Однажды во время встречи со студентами и  говоря об экологии, экологической культуре и культуре вообще, я не удержался и коснулся также и этого весьма деликатного вопроса и, надеюсь, что это было не безрезультатно. Я рассказал ребятам о том, как с аналогичным злом «боролись» у нас на корабле.
     Желание плюнуть с высоты палубы в море, по-видимому, так же естественно, как и бросить какой-нибудь предмет, наблюдая за его полетом и приводнением. Любят это делать дети, да и молодые матросы. И можно за ними следить, выговаривать, наказывать, но, улучшив момент, когда вокруг никого не окажется, они все равно это сделают. А вот нарушить приведенную ниже, такую простую и, казалось бы, совсем бесхитростную заповедь, просто не возможно: Плевать за борт - морская серость!   
  И как здорово,  что не просто серость, а «морская»! Не в этом ли  абсолютно простом критерии кроется основной стимул самосовершенствования каждого матроса. Ведь всем им хотелось хоть немножко соответствовать форме, которую волей судьбы довелось носить. Точно также следовало бы поступать и с вузом. Не ругать и корить, а воспитывать у студентов культуру, чувство патриотизма, любви к своему учебному заведению, да и гордости быть студентом именно этого вуза.
      Несколько позже, мне еще раз довелось воспользоваться замечательным примером тех незабываемых лет. На этот раз, занимаясь экологическим воспитанием школьников, мы решили попробовать заодно бороться и с курением. Учащиеся общеобразовательных школ – юные экологи по своему статусу априори не должны бы поддаваться этому злу. Мы стремились им внушать, что эколог не может разобраться в сложных природных ситуациях, если курит, а значит не в состоянии разобраться даже в себе самом. Отсюда по аналогии и появился новый, очень хороший и результативный лозунг:
Курение – экологическая серость!

17.  И СНОВА ВСТРЕЧА С ПЕСНЕЙ
   
     Первые месяцы службы на корабле пришлись на зимнюю пору.  На Дальнем востоке зима - это большей частью сырая, унылая и потому безрадостная погода. Хотя наш 33-й причал в бухте Золотой Рог находился, можно сказать, практически в самом центре Владивостока, особой комфортностью не отличался. За бортом грязное месиво из рыхлого снега и воды. Все вокруг выглядит серым и унылым. Соответственно этому и настроение. Вновь прибывших, или как принято говорить на флоте «салаг», в увольнение самостоятельно не пускают. Одно развлечение - по субботам на кораблях крутят художественные фильмы, причем благодаря предприимчивости и своеобразной кооперации между соседними воинскими подразделениями, за один вечер смотрятся по несколько фильмов. А если поменяться лентами  по какой либо причине не удается, то тогда один и тот же фильм будет крутиться несколько раз, особенно  если он чем-то еще и приглянулся команде. Помнится, буквально раза три за вечер мы смотрели фильм «Гость с Кубани». Все песни из этого кино остались в памяти  на всю оставшуюся жизнь. Они как бы знаменуют собой особый, чисто советский период жизни. 
     Была и еще одна песня, которую по теперешней терминологии можно бы уверенно назвать шлягером того периода.  Правда, относилось это только к эскадре, в городе эту песню могли и не знать. А на кораблях ее транслировали по местной радиосети при первой же возможности. 
     Эта песня была чрезвычайно своеобразной как по мелодии, так и словам: 
               … Подошел военный, необыкновенный, 
                В черных лентах-якорях. 
                Молодой озорной, 
                А глаза, как синие моря. 
       Вот так и не иначе. Кому-то, видать, эта песня пришлась по вкусу, а может быть другой просто и не оказалось под рукой, вот ее и крутили с утра до ночи много-много раз. Исполняла ее певица с каким-то душевным надрывом и слабой надеждой на что-то хорошее, так как были там дальше и такие слова:   
                Мимо шел, подошел.
                Подошел, видать, не зря...
     Тогда еще бытовало правило, что во время приборок на всех кораблях во всю мощь имевшихся динамиков разрешалось транслировать музыку и песни. Позже эту традицию командующий эскадрой решил изменить, и тогда транслировать песни во время приборок на кораблях уже запрещалось!  А все это затем, чтобы матросы, работая на палубах, сами бы начали петь песни. Идея, конечно, неплохая, но, кажется, так и не прижилась. 
        Спустя много-много лет после демобилизации мне пришла мысль записать на магнитофонную кассету все наиболее знаменательные песни о море и моряках. И естественно, было бы несправедливостью обойти вниманием эту особенную песню о лентах-якорях. Но найти ее оказалось совсем не просто. Приходила даже мысль обратиться на радио, где была такая специальная рубрика о забытых песнях: то ли «встреча с песней», то ли «здравствуй, песня». Надо было послать название песни, можно  и авторов, а нет, то хотя бы отдельные строки.  И это сделать было совсем не сложно, поскольку слова этой песни спутать с какой-нибудь другой просто не  возможно. 
       Но делать этого не пришлось. Занимаясь коллекционированием грампластинок, я всегда  интересовался ими и покупал во всех городах, где мне приходилось бывать. И вот однажды в одном из маленьких городов Украины (Волновахе, что на Донбассе) я совершенно случайно, как это часто бывает, среди груды невостребованных пластинок советского периода встретил диск с песнями Бориса Терентьева под названием «Вот кто-то с горочки спустился».  А в нем среди прочих оказалась и эта заветная песня. И называется она «Морская лирическая», а поет ее в записи на этом диске известная певица Валентина Толкунова. Таким образом, вопрос о вышеназванной песне был удачно решен.               

          Коллекционируя пластинки, я с большим интересом отношусь к песням, романсам, различной музыке, включая джаз. Поэтому однажды меня заинтересовал и музыкальный вкус моего друга Анатолия. Я уже знал, что он хорошо поет, поскольку мы с ним в экипаже даже вдвоем запевали песню в строю.
      И я у него однажды спросил:
    - Какая морская песня тебе, Толя, больше всего нравится?
     Немного подумав, он ответил:
    - А помнишь, есть песня с такими словами:
 
                Ходят волны друг за другом
                День за днем из года в год,
                А вот люди расстаются,
                Лучше бы наоборот!
    
     Естественно, эту песню я хорошо знал, и она у меня имеется. Но тогда ответ  друга меня немного удивил, так как эта песня не была особенно популярной. Зато сейчас я должен поменять свое мнение, как о песне, так и о Толе. Ведь он тогда оценил в ней не внешнюю красоту, а глубину слов, которыми был раскрыт жизненно важный смысл! И, действительно, почему же так, а не наоборот?    
     Заслуживает внимания и еще одна история о песне. Это все та же «Трубочка ленинградская», которая так успешно  подбадривала нас на первом году службы в экипаже. Мы очень осмысленно и с удовольствием пели ее во время так называемых вечерних, а точнее сумеречных, прогулок. Даже сейчас это слово (прогулка) звучит, как издевательство, если принять во внимание небольшой, но колючий дальневосточный мороз с ветром и поземкой. 
     Но вернемся  же к  встрече с песней. 
     Как уже упоминалось ранее, в первые месяцы службы на кораблях увольнения на берег были крайне ограничены, в то время как группой, опять таки,  строем и под бдительным «присмотром» ротного старшины иногда можно было посещать Матросский клуб, где бывали концерты, выступала самодеятельность или проводились какие-либо другие интересные мероприятия. Благо сам клуб  находился в получасе ходьбы от нашего 33-го причала, и не пользоваться такой благоприятной возможностью было бы просто неразумно. 
     В первый наш поход в клуб в нем проходил торжественный  вечер,  посвященный 38-й годовщине со дня образования ВЛКСМ.  Согласитесь, что дата была далеко не круглой, но все равно отмечалась, по-видимому, потому, что комсомол, как известно, шефствовал над флотом. 
     На этот  раз мероприятие это оказалось на редкость плохим и даже нудным. Как «полупрофессиональному» комсоргу* мне было как-то даже неудобно на нем присутствовать и стоило больших  усилий,  чтобы удержаться от желания выступить и раскритиковать устроителей этого вечера.  Удерживало лишь то,  что делать это чуть ли  не  на первом месяце службы было как-то неприлично. 
     Зато второй поход в матросский клуб оказался настолько интересным и знаменательным, что и по сей день я не перестаю удивляться, как же мне повезло, что такое тогда случилось. 
     В тот раз в нашем матросском клубе проходил концерт не то что популярного, а, просто-таки, легендарного исполнителя романсов и лирических песен  Вадима  Козина. Для большинства моих юных «однополчан» его имя мало что значило. У нас же в семье стараниями мамы и моей родной тети учительницы, ранее учившейся и какое-то время жившей в самом Санкт-Петербурге, пластинки с романсами Козина были своеобразной реликвией. Они часто звучали на имеющемся у нас патефоне. Так со временем и я постепенно научился понимать и любить романсы, а также и серьезную классическую музыку.
     Предвкушая интереснейшую  встречу с известным опальным артистом, я вопреки своему обычному правилу садиться подальше и чуть сбоку, занял место в центре и поближе к сцене. 
     Занавес открылся. На сцене без какой-либо декорации одиноко  стоит черный рояль да еще стул для аккомпаниатора. После третьего звонка получилась какая-то пауза-заминка, вызванная, по-видимому, тем, что матросский клуб  не  театр и молодые, хорошо накормленные ребята так сразу успокоиться не могут, тем более что и сцена все еще пуста. 
     ______________________________
* Комсоргствовать мне доводилось во многих организациях,  с которыми в разное время связывала меня судьба: школа, геологоразведочная партия, Кольцовская экспедиция на Северном Кавказе, флотский экипаж, а чуть позже и наша ПМ-5.
     И вот, спустя какое-то время,  на сцену выходит плотный среднего роста человек. Достаточно пожилой артист, с красивым светлым лицом. Аккуратно причесанные волосы не скрывают лысину на его голове. Легким поклоном Вадим Алексеевич, а это был он, поздоровался, видимо, с не очень привычной для него публикой. С едва заметной улыбкой он осмотрелся, как бы мысленно познакомился со зрителями и лишь после этого поставил на крышку рояля небольшого белого слоника. Этим он как бы обозначил начало концерта.
     Слоник, по-видимому, был его талисманом, он как бы обеспечивал или гарантировал ему успех в выступлениях. Естественно, это больше символически, но в данном случае появление слоника-талисмана самым натуральным образом способствовало установлению тишины и порядка в зале, то есть созданию условий, когда можно было начинать концерт. Все ребята машинально уставились на слоника и, естественно, притихли. 
     Слоник, кстати, не был абсолютно белым, а чуток сероватым. По величине соизмерим с ладонью руки маэстро. Многие детали этого концерта мне так отчетливо запомнились от того, что с самого начала я был настроен увидеть буквально все и ничего-ничего не упустить.
     Что же касается самого слоника, то он был точно такой же, как и у нас дома.   Во время учебы в Киевском геологоразведочном техникуме я купил его в подарок маме. Мамы, к сожалению, уже давно нет, а слоник и по сей день хранится  в нашей семье, как одна из очень дорогих реликвий. 
     А теперь подробно о самом  концерте.   
     В зале наряду с матросами и старшинами было много флотских офицеров, которые, несомненно, знали Вадима Козина, слышали его пластинки. Они, видимо, понимали значимость происходящего события. Как позже я узнал,  что незадолго до этого Козин был освобожден от заключения, и ему было разрешено участвовать в гастрольных поездках бригады артистов Магаданской филармонии. Правда, все это до Урала и не далее.
      Концерт начался. Один за другим исполнялись широко известные произведения и самого Козина и многих других авторов: «Ночь светла», «Любушка», «Дружба», «Прощай мой табор» и др. Романсы и песни, как принято говорить, интимно-лирического характера исполнялись один за другим. Концерт шел как-то излишне спокойно, без каких-либо эмоций со стороны зрителей. Козин, видимо, чувствовал, что «не в коня корм», но настроен был миролюбиво и доброжелательно. Он и не думал как-то заискивать перед публикой, стараться ей понравиться. Какая-то молодящаяся тетя выходила и монотонно объявляла каждый следующий номер, а маэстро добросовестно его отрабатывал. 
     Я ожидал, что будут, как это всегда в таких случаях принято, записочки-заявки из зала. Но такого почему-то не произошло. Обратил я внимание и на то, что хотя и было уже спето достаточно много песен и романсов, но самого главного, на мой взгляд, самого известного своего романса «Осень» он почему-то не спешил исполнять.  Возможно, это делалось умышленно, чтобы бы вынудить публику обратиться к нему с просьбой. Но этого так не случилось. 
     Не было, к сожалению, ни откровенных оваций, ни частого подношения цветов во время выступления. В конце концерта ему, конечно, вручили «запланированный» букет, но не более того.
     Тогда мне подумалось, что причиной такой до обидного  прохладной обстановки послужила не только своеобразная и, можно сказать, понятная серость молодых матросов, составлявших подавляющее большинство слушателей, но   возможно, и вынужденное поведение офицеров, которых также было в зале немало. Негативную роль, по-видимому, сыграло присутствие на концерте чинов, разных по званию и положению. Все они, видимо, находились в определенных сложных должностных взаимоотношениях. Молодые офицеры вынуждены были вести себя подобающе в присутствии начальства, а последнему, и  подавно, негоже было восторгаться опальным артистом на виду у подчиненных. Что же касается самых низших чинов, к коим относился и я, то им до этого как бы и вообще не было никакого дела. 
     И, тем не менее, все шло своим чередом. Концерт продолжался и подходил к своему завершению. Зал начал аплодировать более дружно, громко, и в целом  был настроен доброжелательно. По крайней мере, так мне казалось. 
     В это время я еще и представить себе не мог, какой сюрприз ожидал меня впереди. Как уже было сказано, исполняемые в концерте произведения объявляла тетя-конферансье, видимо из местной консерватории. Но один раз эта традиция Козиным была нарушена. Совсем неожиданно он вдруг, вместо того чтобы петь, заговорил. Перед очередным своим номером Вадим Алексеевич стал говорить о чем-то личном, точно не помню о чем, а затем рассказал о песне «Трубочка ленинградская». Кто бы мог подумать, что он ее автор (!). 
     Слова не только известной, но и, прямо-таки, любимой нами песни были теми же, но исполнялась она автором совсем на иной, не строевой мотив, а лирично и спокойно.  Надо ли говорить, что эта песня с такими хорошими, близкими и понятными всем матросам словами, была награждена громом аплодисментов. Было очевидно, что и для автора эта песня имела свой собственный, особый подтекст,  совсем не такой, каким он виделся для нас, восторженных молодых людей. 
     Мне думается, что под упоминавшемся в песне предвоенным временем автор имел в виду те годы, когда ему еще было дозволено жить в городе Ленинграде, в Европейской части страны, а не только за Уралом в Магадане. Поэтому и в самой песне, и в его словах, предварявших ее исполнение, чувствовалась грусть и, как мне показалась, затаенная тоска. 
     В исполнении на новый, неизвестный нам мотив,  песня,  по-моему, во многом проигрывала, однако, чувства сопереживания автору, навеянные ею, захлестнули и меня. Захотелось подойти  к этому пожилому очень доброму на вид человеку, пожать руку и запросто рассказать, как недавно, буквально еще неделю тому, мы благодарно и заинтересованно использовали его песню на смотре. Как нас, «несчастненьких», оторванных от домов и близких, она согревала, подбадривала и сплачивала. Думаю, что Вадиму Алексеевичу эти слова как нельзя более были бы по душе. Но, как и в предыдущем случае на торжественном собрании, у меня, к сожалению, не хватило решительности. Я довольствовался лишь тем, что мысленно прокрутил эту «встречу» в голове, и тем самым остался доволен собой и своим благоразумием. Но, конечно, жаль. 
     Сейчас в моей обширной коллекции (более полутора тысяч) пластинок  имеются также и три диска песен и романсов Вадима Козина, но «Трубочки ленинградской» в них, к сожалению, нет. По-видимому, этой песне не суждено было быть записанной на диск.   
     Зато, зная мою привязанность к коллекционированию старинных лирических записей, мой друг-киевлянин Геннадий Иванович Мышанский однажды записал по телевизору интересную передачу, посвященную Вадиму Козину. В ней ведущий особо отмечал песню «Ленинград мой, брат мой», которой Вадим Алексеевич чаще всего заканчивал свои концерты, тем самым акцентируя внимание слушателей на памяти и любви его к своему родному городу. 
      Наверное, так оно и было. А вот для нас матросов, пусть даже моряков случайных, а не по призванию, но все равно в форменках с гюйсами, он уважительно сделал исключение и спел, как и мы пели:   
                Трубка-трубочка ленинградская,
                Вьется голубой дымок. 
                Никогда свою юность моряцкую,
                Милый город забыть я не мог. 
                И за это ему огромное спасибо. 
 
18.  Л Ы Ч К И
   
     Шла первая весна нашего пребывания во Владивостоке. Служба постепенно входила в свое привычное русло.  Каких-то нерешенных вопросов и всяческих неопределенностей становилось все меньше, а взамен стала появляться и уверенность. 
     Приближались первомайские праздники. По установившейся на флотах традиции к праздникам  приурочивалось присваивание очередных воинских званий. На этот раз эта приятная участь касалась и нас с Анатолием: по занимаемым должностям нам было положено повышение в звании. 
     Сам ритуал присвоения званий был таков. Утром на праздничном построении командир оглашает соответствующий приказ, заранее подготовленный и подписанный командующим.  Затем завтрак, кстати, также праздничный, а  после, в десять утра, на всех кораблях эскадры торжественное построение, посвященное празднованию Первомая. Командующий эскадрой на своем катере будет объезжать все корабли и приветствовать личный состав. На этом повторном построении необходимо быть уже в форме с новыми знаками отличия. Стало быть, форму к этому дню и часу следовало приготовить загодя.
   Присвоение званий, как правило, мероприятие массовое. Кроме того, к празднику у многих появляется необходимость что-то подогнать в  одежде, что-то улучшить,  поэтому в канун одного из главнейших праздников Советского Союза все швейные машинки на кораблях работают с большими перегрузками. 
     - Приходи ко мне пришивать новые погончики. У нас в отделении своя машинка и никаких проблем не будет - сказал мне Толя накануне праздника.
       Нельзя сказать, что у нас на ПМ-5 будет такое уж столпотворение у машинок, но Толино предложение, прийти к нему на корабль, чтобы пришить что надо, мной было принято без колебаний. Я догадывался, что заодно друг захочет показать мне свое новое «хозяйство».  Дело в  том, что с недавних пор он был назначен на эсминце «Вкрадчивом» старшим баталером и теперь в его ведении находилось все продовольственное снабжение корабля. Под вечер накануне праздника в условленное время я, как стопочка, стоял перед Анатолием и его друзьями. Подмышкой у меня, естественно, был сверток с форменкой, на которую нам предстояло пришить погончики с новыми блестящими лычками. 
     С этой задачей мы справились в считанные минуты, после чего приступили  ко второй части программы - ознакомлению с сухой, а затем и мокрой баталерками. Без особых усилий я скоро постиг, что сухая баталерка предназначена  для сухих продуктов (хлеб, сахар, макароны, консервы). А в мокрой, естественно, хранится все остальное, так сказать, «мокрое». Это различные соления, масло, колбасы, сыры и пр. А, как после выяснилось, то и кое-что иное, о чем вслух говорить не рекомендовалось. 
     Когда мы спустились в мокрую  баталерку,  находящуюся  глубоко  в трюме корабля, то к нам присоединились еще два симпатичных матроса, по-видимому, верных помощника моего друга. После того, как дверь была надежно заперта, хитро улыбаясь, хозяева начали задавать мне вопросы: 
    - Что же будем пить? 
     В том, что пить будем,  сомневаться не приходилось. Как ни как, а присвоение званий надо бы обмыть, да и праздник все же завтра. А, как известно, праздники мы отмечаем в любых, даже и в самых неординарных условиях. 
     Но еще более каверзными были вопросы о том, чем будем закусывать? 
     Все знают, что на каждом судне,  в том числе и военном, в распоряжении командира должны иметься запасы всяческих деликатесов на тот случай, если по пути следования представится необходимость приема каких-либо официальных гостей. Детали этого вопроса мне, естественно, не были известны, поэтому названный мной ассортимент закусок ребятам показался примитивным и даже вызвал у них искренний смех. Ведь были всевозможные сыры, любые консервы, колбаса, ветчина и т.д. 
     Относительно спиртного тоже не все было так уж просто. Что и как можно пронести на военный корабль мне было известно, как говорится, не понаслышке, но с учетом того, что мы находились не просто на корабле, но и в особых условиях, то угадать, чем меня собираются потчевать друзья, было очень сложно. 
     Кстати, летом пронести выпивку на корабль очень сложно. На достаточно крутом  и длинном трапе под бдительным оком вахтенного офицера бутылка не может остаться незамеченной ни в карманах брюк, ни под  форменкой. Тем более, что при отдаче чести у флага у всех на виду обе руки оказываются задействованными и как-то придержать в это время бутылку практически невозможно. 
     Был, правда,  один достаточно надежный способ:  бутылка засовывалась в носок,  а сверху прижималась к ноге резинкой (в ту пору мужские носки поддерживались специальными резинками). При соответствующей сноровке и ширине клеш этот маневр, как правило, удавался. Конечно же, если вахтенный заранее не относился к входящему на корабль слишком предвзято и придирчиво. 
     В этот раз, как и подобает геологам где-нибудь в глухой тайге, на заимке, пили мы прекраснейшую бражку, хотя и приготовленную здесь же в мокрой баталерке. И находилась она, эта бражка, можно сказать, совсем на виду в двух больших,  литров по двадцать, блестящих металлических бачках, предназначенных для хранения подсолнечного масла. Таких прямоугольных  бачков с маслом один к одному здесь стояло превеликое множество, может быть штук полсотни, а вот, скажем, в третьем ряду второй и третий слева, ничем не приметные бачки были с бражкой. Попробуй, догадайся и разыщи их, если не знаешь наверняка. 
     Из-за отсутствия хрустальных фужеров пришлось пить  пол-литровыми баночками. Меня это слегка удивило, но не оскорбило (все максимально приближенно к полевым геологическим условиям). Зато бражка была отменной. Такую умеют готовить только в глухих таежных селениях и, думаю, что соответствующую рецептуру Толя, наверняка, и почерпнул еще там, на Алтае во время своей полевой геологической деятельности.
     Пилась бражка легко и приятно. Как говорится, «бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе рубились они...» Говорили мы не столько о службе,  лычках, сколько вспоминали былые геологические времена, наших друзей. 
     В таких случаях время просто-таки предательски тает. По шуму и топоту ног на верхней палубе мы вдруг обнаружили, что там уже, вероятно, началась, а  может быть, даже и  окончилась вечерняя поверка. Стало быть, уже 23 часа! Правда, полученная информация на ребят особого впечатления это не произвела, их как бы это и не касалось. Да и мне подумалось, что какое-то время мне тоже лучше не показываться наверху. Решили еще немного повременить с расставанием. 
     Вдруг совсем неожиданно в дверь постучали. Дело в том, что перед праздниками на кораблях некоторые, наиболее важные помещения во избежание возможных «происков врага» опечатываются. Для этих целей назначается специальная комиссия во главе со старшим помощником командира. 
     Баталерку опечатывать, в общем-то, и не должны   были, но при обходе  кто-то из комиссии, по-видимому, услышал наши голоса, а может быть, обратил внимание на свет в щели неплотно прилегающей двери. 
     Мы, естественно, попытались было потихоньку отсидеться, но стук в дверь повторился и, как нам показалось, уже более требовательный и даже «нахальный». Дверь надо бы открывать (!) Но, как оказалось, для того, чтобы это сделать изнутри, требовался нож. Самый обычный столовый нож, с металлической ручкой, которым еще совсем недавно мы так самозабвенно резали и колбасу, и голландский сыр. Но в самый нужный и ответственный момент он, как это часто бывает, куда-то запропастился. 
     Параллельно с лихорадочными поисками ножа  на свои штатные места были поставлены металлические бачки с бражкой и спрятаны баночки. Была поправлена одежда и даже тщательно, словно для поцелуев с членами комиссии, вытерты от элитной закуски губы. Одним словом, все следы наших неуставных действий были ликвидированы. 
     А ножа все так и нет! И снова нетерпеливый стук... Мы, как идиоты, стоим в растерянности. Так и хочется крикнуть:
     - Сейчас-сейчас...   Но не кричать же было: 
     - Подождите, дескать, дорогие и высокочтимые, мы ищем нож!
     Тогда бы они, чего доброго, вызвали патруль. 
     Когда же, наконец, дверь   как-то удалось открыть, первым в помещение, как и подобает, вошел старпом. Немую сценку, которая предстала пред его взором описать невозможно, поскольку, как нередко бывает в жизни, смешное и грустное рядом. 
     Первый вопрос, естественно, касался меня (чужак ведь): 
     - Кто такой, откуда и зачем?   
     Получив необходимую информацию из моего не очень-то внятного ответа, старпом затопал и неожиданно громко скомандовал: 
     - Бегом марш на свою ПМ-5, трах-тарарах! И доложите командиру, что вы в нетрезвом состоянии и в неположенное время находились на Вкрадчивом. 
     Повторять эту команду ему дважды не пришлось: меня тотчас же, как ветром сдуло и из баталерки, и с корабля. Правда, сам себя закладывать, докладывая командиру, я, естественно, не стал. Только лишь, когда поднимался к себе по трапу, вахтенный спросил: 
     - Все в порядке? Сделал, что надо? 
     Я одобрительно кивнул головой, что должно было означать: 
     - Сделал все и даже немного лишнего. 
     Что же было дальше с моими гостеприимными друзьями, можно лишь догадываться. Как и предполагалось, утром я узнал о присвоении мне нового звания старшины второй статьи и на торжественном построении в честь Первомая  стоял уже в новых погончиках с лычками, пришитыми вчера у Толи. 
     Аналогичные праздничные построения были, естественно, на всех кораблях.  Когда командующий эскадрой контр-адмирал Петров, объезжая строй кораблей,  приветствовал личный состав, все дружно кричали «ура». Я же помалкивал, в знак солидарности с тремя близкими мне сослуживцами на «Вкрадчивом», которые, наверняка, тоже не выражали особого восторга от праздничных торжеств.  В виде наказания за вчерашний проступок на все дни празднования Первомая они были лишены увольнений в город. 
     В скором времени справедливость восторжествует, все неприятности забудутся. Но единственное, что мне по сей день так и не понятно, как могло случиться, что на военном корабле не был предусмотрен запасной нож, а то и два, если без этого не открывалась дверь в столь жизненно важном помещении, как мокрая баталерка? 

19. СЛУЖИТЬ И ТОЛЬКО СЛУЖИТЬ!
   
     Наконец-то окончены занятия на курсах, утрясены и все другие вопросы, связанные со службой.  Повседневная жизнь вошла в свой размеренный ритм. Начались, так сказать, трудовые будни. 
     Мои новые обязанности на плавмастерской состояли в учете и нормировании производимых на ПМ-5 ремонтных работ. Это было не так уж и сложно, а  интересно тем, что при этом предполагался постоянный контакт со всем личным составом корабля. И мне это нравилось. 
     На очередном комсомольском собрании ребята избрали меня комсоргом ПМ-5. В соответствии с занимаемой должностью для меня была выделена и отдельная каюта, которая ранее принадлежала мичману Зайцеву. Сам же он перешел в бывшую  командирскую. Таким образом, начальный период ознакомления и вхождения в службу завершился. У меня начало появляться свободное время, с Толей мы стали чаще встречаться, пару раз даже ходили вместе в кино.
     Несвоевременный, запоздалый и поэтому так нежелательный призыв на  срочную службу, казалось, вырвал на несколько лет нас с Анатолием Бегининым из нормальной жизненной колеи. Без всякого преувеличения эти годы мы считали тогда навсегда потерянными. После техникума нам ведь надо было поступать в институт. Однако большой помехой тому была сезонная работа в геологии. Когда надо было готовиться и сдавать экзамены, мы всегда были на полевых работах далеко в горах. Поэтому теперь хотелось хоть как-то, по возможности, использовать для учебы и время службы.
Теперь такая возможность, кажется, мне неожиданно представилась и мной даже была предпринята попытка начать заочную учебу в ВУЗе. В те годы был  ВЗПИ (Всесоюзный заочный политехнический институт), куда я намеревался поступить и ранее. Однажды, будучи проездом в Ростове-на-Дону, я зашел в его филиал, узнал условия поступления, а также получил имеющиеся там для этого программы. Затем  приобрел   все необходимые для подготовки учебники и возил их везде с собой, но дальше этого дело так и не продвинулось. 
     В этот раз пришлось иметь дело с Дальневосточным филиалом этого ВУЗа. Я разыскал его во Владивостоке, подал заявление, но получил категорический отказ в поступлении, хотя до этого, я точно знал, что при благоприятных условиях, то есть, с разрешения местного командования части, военнослужащим учиться заочно разрешалось и даже всячески это поощрялось.      
Но оказывается, и на этот раз сработал «закон бутерброда». Практически в  одно время с нашей мобилизацией Министром обороны СССР стал маршал Жуков Г.К., который сразу же сделал ряд нововведений, два из которых напрямую касались и нас с Анатолием. Первое из них состояло в том, что выплата довольствия матросам и солдатам была уравнена (до 3 руб.). Надо ли говорить, что на флоте это было воспринято как оскорбление. А второе заключалось в категорическом запрете военнослужащим срочной службы заочно учиться в гражданских вузах. Приемным комиссиям, по-видимому, так часто приходилось отвечать по данному вопросу, что даже был подготовлен специальный официальный листик-ответ, который мне без всяких лишних разговоров и вручили в институте. 
И тогда, чтобы хоть как-то компенсировать эту неудачу, я решил пойти учиться во Владивостокскую высшую партийную школу марксизма-ленинизма. Туда, правда, принимали только офицеров флота, но для меня, как очень «обиженного» маршалом, было сделано исключение.
Забегая вперед, скажу, что и эту школу мне, к сожалению, так и не придется окончить. Хотя и жалеть об этом в данном случае сильно не придется, поскольку причина тому будет очень уважительной – досрочная демобилизация. Но все это будет позже, а пока – служба и только служба!   
     Создавшиеся в то время благоприятные условия для службы, в том числе и получение отдельной каюты, побудили меня принять и осуществить хотя бы одно единственное очень важное жизненное решение. И оно таки состоялось и успешно реализуется мной всю оставшуюся жизнь. Я резко и окончательно бросил курить!      
    А случилось это так.  На ПМ-5,  как и на прочих военных  кораблях, курение разрешено лишь в строго определенных для этого местах, чаще на открытом воздухе. В летнее время это может быть и хорошо, но зимой в холод и непогоду, естественно, очень плохо. В мороз на ветру можно лишь быстренько сделать несколько затяжек и бежать обратно в теплое помещение. Что же касается отдельных, персональных помещений, то в них курение не запрещалось. Поэтому у себя в каюте я мог свободно курить сколько хотел. 
     Покурить в комфортных условиях,  конечно же,  приятно всем, поэтому ко мне стали забегать товарищи поговорить и покурить. Потом я вдруг обнаружил, что моя каюта начала превращаться в курилку. Тогда я предпринял шаги, чтобы запретить у меня курить, так сказать, посторонним лицам. А кто эти «посторонние», как их определить, если все друзья?  На мои замечания все отвечали: 
    - Нельзя? Но ты же сам куришь! 
       И тогда мне пришлось прибегнуть к самой крайней и, как оказалось, единственно правильной мере - бросить курить самому. Купил конфеты-леденцы и всем гостям-курильщикам предлагал их взамен курения.
Бросить курить не просто. Хотя  у Марка Твена на этот счет было иное мнение. Он писал примерно так: «Бросить курить совсем несложно: лично я это делал уже раз двадцать». Я же бросил тогда раз и навсегда и очень рад тому, что произошло это в столь неординарных условиях, иначе, возможно, я, как и многие другие, делал бы это долго и мучительно.
И поступил я тогда, оказывается, по одному из принципов Дейла Карнеги, хотя в те годы его книги у нас не было даже в «самиздате», поэтому о нем никто, естественно, не мог и знать. А состоит этот принцип в том, что в случае постигшей вас неудачи, следует постараться использовать ее для решения какого-нибудь другого не менее важного вопроса. Так у меня и получилось.
   
20. ДВА САМЫХ БЛИЗКИХ ДРУГА
 
Жизнь так устроена, что в каждом ее периоде у всех имеются свои друзья и товарищи. Были они, естественно, и у меня на ПМ-5. Замечательные совершенно разные и очень хорошие оригинальные ребята. Их лица со временем, к сожалению, забываются и остаются только на фотографиях. Даже имена и фамилии время безжалостно стирает из памяти. В связи с этим невольно вспоминается строка из песни:  «И от нас уходят люди, словно в море корабли…»
И это, конечно же, очень грустно.
У Анатолия, как мы помним, на этот счет такое же мнение, очень образно выраженное строками из его любимой песни:
               Ходят волны друг за другом,  день за днем из года в год.
               А вот люди расстаются, лучше бы наоборот!

Теперь я понимаю, чем эта песня так приглянулась другу. Чувство дружбы, искренней привязанности, если можно так сказать, у него было на первом месте. О его отношениях ко мне даже как-то неудобно писать. При наших встречах, особенно уже в период, когда мы служили на разных кораблях,   он всегда мне так приветливо улыбался, его лицо буквально светилось от доброты, а в глазах так и читался вопрос:
- Ну, как дела, Артур, как тебе живется?
Не хватает умения и слов, чтобы сполна выразить эту мысль. Это надо самому прочувствовать. И если продолжить тему дружбы, то надо сказать, что на место канувших в лета (слово «ушедших» здесь не хочется употреблять) друзей появляются другие, совсем новые. И от того, каким становишься ты сам, соответственно изменяются и они. А может быть, правильнее сказать, изменяется и твое восприятие этих новых друзей. Но в этом правиле, как и во всем ином, есть свои исключения. Есть друзья, которые на всю жизнь. В этот период у меня четко обозначились два таких друга одновременно. Далее в этом разделе речь о них.   
Еще со времени учебы в Киевском геологоразведочном техникуме у меня имеется один настоящий, если не бояться быть сентиментальным, то любимый друг - Журочкин Евгений Сергеевич. С ним мы дружили на протяжении четырех лет учебы. После окончания КГРТ геологическая судьба развела нас в разные стороны. Евгений был направлен на работу в Уссурийский край, а меня распределили на Северный Кавказ. С тех пор мы с ним не встречались, хотя связь не теряли.  Чаще всего связующим звеном между нами оставались Женькины родители, с некоторых пор переехавшие из Киева в Москву, где, как известно, чаще всего пересекаются все пути-дорожки. Мы, хоть и в разное время, бывали у них и таким образом знали, если не все, то многое друг о друге. Однажды, например, был случай, когда я проездом через столицу зашел к родителям друга, а его мама Зинаида Георгиевна прямо от порога, как наиболее главное, говорит мне:
- Артур, а Женя только-только вчера вечером уехал! Был у нас целую неделю.  Представляешь? Приехал бы ты хотя бы на денек раньше... 
     Не судьба, значит, и в этот раз. Что поделаешь? 
     А вот сейчас, во Владивостоке, я, волнуясь, хожу по перрону железнодорожного вокзала, потому как по телеграмме впервые встречаю своего самого-самого близкого и дорогого друга! 
     Мысли беспорядочно сменяются одна за другой. Это ведь самая первая наша встреча на вокзале! Где и когда нам было это делать ранее? И откуда у него мой адрес? Не помню, чтобы я кому-то сообщал номер своей воинской части.  Наверное, опять все та же его мама, спасибо ей за нас двоих бестолковых.
    Поезд, как всегда, опаздывает. На дворе откровенно промозглая и ветреная осень. Довольно холодно, хотя радио утром опять известило, что по гарнизону, как и вчера, объявляется форма одежды номер четыре. А это означает - бушлат и бескозырка, в то время как все нормальные люди давно носят демисезонные пальто и такие мягкие приятные фетровые шляпы. 
    А вот и поезд,  нужный вагон.  Одним из первых выходит Женька, но так его и не назовешь теперь. Какой-то крупный представительный. Кажется, излишне пополнел, а в просторном вельветовом пальто, прямо-таки  огромный  и очень вальяжный. Улыбается, как и я, видимо, рад встрече. Мы обнимаемся и неуклюже по-мужски целуемся. А меня не покидает глупая  навязчивая мысль: мы сейчас, как чеховские «толстый  и тонкий».
Первые, мало что значащие слова:
- Как живешь, Артур? 
- А ты как живешь, Женя? 
     - А я разошелся с женой, представляешь! 
     Сказал это друг как-то уныло, и чувствовалось, что говорить эму об этом было совсем не просто. 
     - Да, что ты говоришь, Женя. А родители уже знают? 
     - Еще нет. Но, поди ж, не выпорют... 
     Такой, достаточно мажорный разговор неожиданно состоялся между нами в самые первые минуты встречи.
     Чувствовалось, что моему другу, как, впрочем, и мне, было при этом не очень хорошо. Или неловко из-за случившегося, или еще что-то. Он счел необходимым свои крайне скудные сведения немного дополнить: 
     - Уходя я абсолютно ничего не взял, кроме нескольких книг и некоторых своих личных вещей. 
     На этом разговор на эту грустную и не очень приятную для нас обоих тему мы прекратили. И о ней можно было и не вспоминать теперь, много лет спустя, но то, как все тогда было сказано Женей, и как воспринято мной, особенно в той части, как уходил мой друг, заслуживает особого внимания в связи с одним эпизодом, случившимся позже. 
     Однажды, уже в Минске, мне все же пришлось вновь вспомнить тот наш разговор на вокзале,  и как бы переосмыслив его, использовать в служебном воспитательном ракурсе.
        А случилось это так. В связи с занимаемой мной должностью председателя профкома Центрального научно-исследовательского института комплексного использования водных ресурсов и окончанием как раз в тот период каких-то юридических курсов для председателей, ко мне подошел наш один молодой и весьма респектабельный научный сотрудник с совсем неожиданным вопросом: 
    - Скажите, пожалуйста, Артур Вячеславович, что нового записано в законодательстве по части раздела имущества при разводе? Я развожусь с женой. 
     Мне так неприятно было услышать от него этот вопрос. Без всякого законодательства дать единственно правильный совет, как должны поступать в таких случаях (если уж не удалось их избежать) уважающие себя мужчины, мне помог тогда жизненный опыт Жени. Соответственно этому был и мой ответ ему.
     Но вернемся  на  Владивостокский  вокзал, откуда мы с Евгением направились в город к месту его временного пребывания. По пути мы вкратце обсудили нашу программу на завтра и, попрощавшись, расстались до следующего дня.
     В подготовке и осуществлении торжественного застолья по случаю приезда моего друга и нашего коллеги по геологии самое активное участие принимал, естественно, Анатолий Бегинин (мы с ним на фото внизу). На этот раз его корабль очень кстати стоял у причала, и Толя мог продемонстрировать нам все свои организаторские способности.
   Отпраздновать встречу было решено у одного Толиного знакомого, работавшего шофером в организации, занимавшейся обеспечением продовольствием кораблей Тихоокеанского флота.
      С утра и до назначенного часа мы втроем ходили по городу Владивостоку. От бухты Золотой Рог с военными корабля-ми, где находился и наш с Анатолием 33-й причал, перешли к красивейшему Амурскому заливу. Несколько раз сфотографировались моим стареньким, но надежным «Зорким». В известной мере, правоту этих слов подтверждают и приведенные фотоснимки.
 До этого такое навязчивое чувство чеховского «толстого и тонкого» у меня наконец-то исчезло. Возможно  это случилось потому, что все мы как бы  «попритерлись» друг к другу, а  может быть, два «тонких» (в бушлатах) как-то смогли «нейтрализовать» одного «толстого». Как бы там ни было, мы все трое чувствовали себя достаточно комфортно и раскованно. Замечательный воскресный день прошел живо, весело, в разговорах, шутках, воспоминаниях. 
     Застолье тоже, кажется, удалось. Правда, в связи с этим мне вспоминается один подходящий к данному случаю анекдот. 
     Диалог между двумя товарищами: 
     - Как прошла вчера ваша вечеринка? 
     - Думаю, что очень хорошо, потому что я даже ничего не помню. 
     Что-то подобное случилось и у меня. То ли годы все затушевали, то ли что-то иное начисто затмило память, но ярко и отчетливо запомнилось лишь то, что произошло уже после застолья. Но уже как своеобразное похмелье. 
     Далее перед тем, как продолжить рассказ, чтобы все было более ясно и понятно, необходимо немного отвлечься от веселого повествования и рассказать, о том, что по определенным причинам на всем Тихоокеанском флоте иногда могло объявляться особое, я бы сказал, серьезнейшее положение, сравнимое с началом войны. Причиной тому могли быть, например, обострения международной обстановки. Называется оно «готовностью №1» (моряки говорят «готовность раз»).
      В это время на самой высокой господствующей над всей окрестностью сопке, на специальной высокой мачте зажигается яркий сигнальный огонь. Он виден практически из любой точки города, а также  бухты  «Золотой рог»,  где базируются военные корабли. Об этом же по городской радиотрансляционной сети взамен всех прерванных радиопередач раз за разом повторяемая одна единственная фраза: «На флоте объявлена готовность номер один!», «На флоте объявлена готовность номер один!» И так в течение определенного периода времени. 
В этом случае тот час же всем военнослужащим отменяются все отпуска и увольнения. Все офицеры, старшины и матросы немедленно, бегом возвращаются на корабли, которые также по тревоге приводятся в полную боевую готовность. Некоторые из них по заранее подготовленным для таких случаев планам срочно покидают бухту и выходят в море. Патрулирование в городе уже осуществляется с боевым оружием.
Все это так непривычно. Даже жутковато видеть в мирном городе матросов с автоматами за плечами. 
     Что же касается нас, то от душевной простоты и избытка чувств на время застолья радиотрансляционный динамик мы выключили и в окна, естественно, не глядели. Когда же за полночь завершили трапезу и вышли в город, то были буквально обескуражены его пустотой. Это побудило нас с Анатолием наконец-то взглянуть и на заветную сопку(!)
     Словно ужаленные мы, едва простившись и пожав Жене руку, со всех ног пустились к своему причалу, не забывая, однако, при этом по пути следования оббегать встречающиеся патрули (с автоматами).  Попадись мы им тогда, неприятностей не избежать бы не только нам, но и нашим командирам.   
     К нашей неописуемой радости на КПП нас, не смотря на наше неуставное состояние, встретили как родных. Не стали задерживать ни на минуту (видимо им было не до того). Только спросив, куда направляемся, и, убедившись, что мы еще в состоянии ориентироваться в пространстве, они бы хотели лишь добавить нам дополнительное ускорение хорошим пинком под зад. Но и без этого мы  с Толей  на одном дыхании разбежались по своим кораблям. 
     К счастью на этот раз все обошлось. Готовность №1 в зависимости от обстоятельств обычно длится не один день. Тогда она была связана с известным Карибским кризисом. Естественно, ни о каких увольнениях в город даже и думать было нечего. Таким образом, побыть еще вместе, даже проститься и проводить нашего друга Женю Журочкина в обратный путь нам так и не представилось возможным.
     Зато позже у нас было много других хороших встреч, совершенно не похожих на эту, в Москве, Днепропетровске, Минске, много-много раз в Киеве. Но та, Владивостокская, для меня все же была особенно знаменательной. 
   
21. ПРИЕЗД  ЖЕНЫ
   
     Когда я уезжал на службу, нашей дочери Галочке исполнилось всего 24 дня.  Для знакомства с ней мне было отведено судьбой всего четыре дня,  поэтому в перспективе все надежды возлагались лишь на письма и фотографии, которые будет присылать Инна. 
     Вначале в долгом пути следования к месту службы, а затем и в экипаже адреса или не было вовсе, или он был, но настолько не надежный, что писать по нему, а тем более, высылать фотографии было делом безнадежным. Зато после того, как служба более-менее определилась и адрес «устоялся» (город Владивосток, в/ч 40108), письма из дому пошли регулярно и часто, а точнее, так каждый день!
   И в каждом конверте одна, а то и две фотографии дочери! Разве это не чудо? Перед моим отъездом мы с Инной успели пройти полный, хотя и ускоренный курс фотографирования, проявления пленок и фотопечати. А о том, насколько  интересно и просто снимать родного ребенка, говорить не приходится. Непосредственность и поминутные перемены и поз, и выражений лица маленькой дочери  позволяли полную пленку отснять буквально в считанные минуты. 
Когда же пленка проявлена и отпечатаны снимки, радость регулярной переписки нам обеспечена на целый месяц. Сюжеты писем тоже во многом предопределяла сама Галочка. Нельзя не отметить, что в тот, как теперь принято называть, «застойный» период почта работала отменно: все до одного высылаемые последовательно каждый день письма так и приходили по отдельности каждый день, а не пачкой. И это при расстоянии в несколько тысяч километров! Представляю, что бы получилось, если бы это делалось в нынешнее время. 
     Ежедневные получения мною писем были предметом  и  недоумения,  и восторга, и, естественно, белой зависти моих товарищей, а также, безусловно, предметом нашей с Инной гордости на всю оставшуюся жизнь. 
     Во время устоявшейся службы во Владивостоке время побежало значительно быстрее, появилась мысль и о нашей встрече с женой. Так как мне получить отпуск в то время не представлялось возможным, было принято решение, что приедет Инна, благо в связи с приездом к нам в Бийск ее мамы такая поездка была вполне осуществимой. 
     Списались, договорились и вот при поддержке, и даже реальной помощи моего командира мичмана Георгия Васильевича Зайцева мною начаты активные поиски квартиры. В большом портовом городе Владивостоке недостатка в объявлениях о сдаче комнат «одиноким» военнослужащим не было. Делались эти объявления одинокими женщинами. Однако, с учетом того, что в данном случае мужчина не одинок, а ждет жену, и к тому же, он всего лишь старшина срочной службы, а не офицер, найти жилье было делом не простым. С трудом,  но и эта проблема была к сроку решена. 
 Заранее была детально проработана также и «продовольственная программа». В те времена на флоте, как, по-видимому, и в других родах войск, проблем с питанием не наблюдалось. Например, у нас всем отъезжающим в отпуск обычно выдавались на дорогу продукты в изобилии. А с учетом того, что у меня еще и друг главный баталер эскадренного миноносца, то беспокоиться просто не было о чем:   
    - Когда  решится  вопрос о приезде Инны, зайдешь и возьмешь все, что надо - заверил меня Толя. 
     Оставалось только ждать телеграмму и идти встречать. И вот этот желанный момент наконец-то настал, хотя совершенно не по намеченному сценарию, а, скорее, вопреки ему. После работы в цеху моюсь в душевой, как вдруг раздается стук в дверь и голос дневального: 
     - Товарищ старшина, звонили с контрольно-пропускного пункта, что там Вас ждет какая-то женщина. Говорит, что Ваша жена (!) 
     Вот так да! Быстро закругляюсь и бегом на КПП. И, действительно, за приоткрытыми воротами вижу - стоит  несчастненький, измученный долгой дорогой в поезде (более пяти суток только от Новосибирска), но улыбающийся такой близкий и родной человечек. Приехала Инна неожиданно раньше, почему-то обогнав свою же телеграмму, и, естественно, оказалась в нехорошем и довольно двусмысленном положении многих девушек и женщин, зачастую приезжающих во Владивосток лишь по зову собственных сердец и думающих, дескать, приеду, удивлю, обрадую… 
     По номеру воинской части узнать о том, где я нахожусь, можно было только у патруля, но это же, как ни как, военная тайна. Да и сами патрульные тоже живые люди и даже из мужской солидарности они не станут спешить с выдачей подобных сведений. Прежде, чем дать мои точные координаты, Инну также долго и с пристрастием расспрашивали: 
    - А Вы, правда, его жена? Он Вас точно пригласил и ждет? Так отчего же он  тогда Вас не встретил? И тому подобное.
     Как видим, флотский патруль, спасибо ему, был, как и подобает, на высоте. Однако на этот раз все было чистейшей правдой, и его бдительность была излишней. Инне, наконец-то, поверили и, спустя какое-то время, она во всей своей красе, с чемоданчиком в одной руке и сеткой-авоськой в другой, с чувством выполненного долга, как говорится, в масштабе один к одному стояла и ожидала меня у ворот контрольно-пропускного пункта Тихоокеанской эскадры. 
     Теперь своей авоськой, в которой отчетливо просматривались эмалированная мисочка, кружка и другие предметы обихода, крайне необходимые при длительном и изнурительном путешествии в поезде, как и самим фактом неожиданного появления у КПП, она могла ненароком «скомпрометировать» не только старшину второй статьи, но в его лице даже весь Тихоокеанский флот. Не станешь же везде и всем рассказывать, что это действительно твоя, самая  что ни на есть родная и законная жена, а виною всему случившемуся является только почта. 
     Однако, с первых же секунд нашей встречи, у всех ее наблюдавших, всякие сомнения рассеялись, как дым, поскольку нашей искренней радости не было предела. Мы с Инной понимали, что случившееся, в конечном счете, просто мелочь, о которой мы еще долго будем вспоминать не иначе, как с улыбкой. 
     Забежав ненадолго на корабль, я повел жену на загодя нанятую квартиру. Нам предстояло вместе провести целых полторы недели. Правда, наше временное жилище, хотя и не было в полном смысле слова «шалашом», но и не намного его превосходило, ибо представляло собой комнату, перегороженную пополам простынями.
         Одну часть занимали мы, а вторую снимал какой-то флотский офицер, к которому на время по велению сердца откуда-то приехала молоденькая учительница. Эти сведения нами были получены от хозяйки, так как с самими  соседями  несмотря на столь зыбкую перегородку между нами, мы так ни разу не разговаривали и не встретились. Зато, правда, очень много были «наслышаны» по ночам. Днем же, как правило, не сговариваясь, мы находились в своем жилище в разное время, совершенно не мешая друг другу. 
     Надо сказать, что в смысле жилья в то время мы с Инной еще не были сильно избалованы судьбой, и нашим наиболее частым, самым приемлемым и даже красивым жильем была обычная четырехместная палатка с самодельными нарами  и пологом. Так что теперь все было не просто хорошо, а даже отлично. Но одной духовной пищей сыт не будешь. Ранее мы условились с Анатолием, что по приезде Инны он непременно обеспечит нас на период отпуска соответствующим продовольствием. Именно за ним-то я и направился теперь, пока Инна благоустраивала наше новое жилье и отдыхала после долгого изнурительного пути и мытарств во Владивостоке. Но каково же было мое удивление, когда у пирса, на месте постоянной стоянки Вкрадчивого я вдруг увидел зияющую пустоту. Стало быть, эсминец вместе с Толей неожиданно ушел в море, а с ним и мои надежды на продовольственную поддержку друга. 
     Пришлось быстро переориентироваться и обратиться за помощью к нашим общим товарищам на другом корабле. И вопрос был легко решен: буквально в течение получаса на ПМ-5 два незнакомых мне матроса принесли огромный вещмешок, доверху набитый разной провизией. Там было сливочное масло, голландский сыр, различные консервы, колбаса, вяленые югославские сливы, печенье, вафли и много-много других вкусных яств. Мне оставалось только взять и отнести все это к месту нашей новой дислокации, что я и сделал. 
     Но, чтобы окончательно завершить рассказ о нашем продовольственном обеспечении, немного забегая вперед, скажу, что при следующем очередном посещении своей ПМ-5 я был снова удивлен и не менее чем при предыдущем визите, когда узнал о неожиданно ушедшем корабле Бегинина. И на этот раз вопрос опять-таки касался моего друга, но уже совсем в противоположном плане. Оказывается, узнав, что его корабль уходит на ученья, а, следовательно, мы с ним скоро можем не увидеться, то точно такой же вещмешок с провизией для меня он передал через ребят из другого корабля. И этот неожиданный «сюрприз» теперь преспокойно ожидал меня в моей каюте.   
     Конечно же, спасибо другу, хотя в создавшейся ситуации несколько позже у нас возникнут непредвиденные ненужные хлопоты и затруднения. В очередной раз подумалось, что сильно хорошо, тоже нехорошо!
      А в целом, все шло своим чередом и как нельзя лучше. Мы искренне радовались жизни и теперь, спустя годы и не боясь что-то сглазить, можно смело сказать, что мы просто балдели от счастья быть вместе, имея возможность ни о чем не переживать и не беспокоиться. Даже наша маленькая дочь, оставленная на попечение многоопытной тещи Веры Даниловны, теперь, можно сказать, ушла на второй план, и о ней мы вспоминали и много разговаривали только в строгом соответствии с составленной нами программой пребывания.
     В нашу культурную программу были включены посещения театра, музеев, осмотр различных достопримечательностей города Владивостока. Не был оставлен без внимания и мой родной матросский клуб, где тогда пела известная в то время певица Ружена Сикора. Большое впечатление произвело на нас посещение Военно-исторического музея, где экспонировались многие памятные и дорогие нам экспонаты Порт-Артурской эпопеи. Замечательный роман Б. Степанова «Порт Артур» в виде огромной книги, подаренной нам отцом Инны, являлся, можно сказать, нашей семейной реликвией. Мы его свежо помнили, и герои этой книги для нас были как близкие реальные люди. Поэтому личные вещи героев этого романа, как и пушка Борейко, были для нас  не музейными экспонатами, а чем-то большим, хорошо нам известным, но доселе не увиденным. 
     Да и сам Владивосток без преувеличения смотрелся как огромный многопрофильный музей: военно-морской, исторический, дальневосточный краеведческий. Даже, возможно, и шпионский. Не зря же в то время там шутили, что во Владивостоке примерно каждый десятый человек - японский шпион. 
     Среди наиболее значимых и впечатляющих памятников нами были осмотрены расположенный у вокзала памятник В. И. Ленину с известной фразой вождя о «нашенском» городе Владивостоке, памятник затонувшим кораблям, фуникулер имени И. В. Сталина (надо же, такое!). Кстати, данное название фуникулера сохранилось и   двадцать лет спустя, когда мне вновь довелось посетить этот близкий моему сердцу город. 
     Бухта Золотой рог, как и Амурский залив с множеством судов, суденышек и парусных яхт были красочными объектами для длительных наблюдений. Мы много фотографировали разные городские достопримечательности, морские пейзажи и сами фотографировались в городе и дома.
     От избытка чувств, даже имея собственный фотоаппарат, мы не смогли удержаться от соблазна зайти и сфотографироваться и в фотоателье. И правильно сделали, так как подобные снимки, отражающие определенные самые знаменательные события в жизни, очень важны. Позже этой фотографии будет суждено на все оставшиеся годы стать как бы своеобразным символом того интересного периода времени!
    На почве фотографирования со вспышкой у нас с хозяйкой квартиры даже произошли непредвиденные разногласия и пререкания. Увидев ярко освещаемую периодически перегородку нашего убогого жилища, то ли по наивности, то ли корысти ради, она решила резко увеличить нам «квартплату» за счет «непомерно большого» расходования электроэнергии. Понимая нелепость ее доводов, мы пытались как-то объяснить ей это, но безрезультатно. Не припомню, чем закончилась эта конфликтная ситуация, но похолодание в наших отношениях были неизбежны.   
    Как часто бывает в жизни, не обошлось и без небольших недоразумений с волнениями и огорчениями. Однажды, когда мы с Инной безмятежно путешествовали по улицам Владивостока, на меня совсем неожиданно и, главное, как мне тогда показалось, совершенно беспочвенно обратил  внимание, откуда не возьмись, появившийся нам навстречу флотский патруль. Офицер пальцем подозвал меня к себе и сказал: 
     - Товарищ старшина, Вы нарушаете форму одежды! 
     Меня это, естественно, смутило. С одной стороны, с приездом Инны мне бы и в голову не пришло как-то рисковать и что-то нарушать. А с другой, замечание патруля в присутствии жены было неприятно и как бы даже неприлично. Тем более что форма на мне была тщательно подогнана, брюки отутюжены, а туфли сверкали на солнце так, что в них можно было смотреться, как в зеркале.
      Увидев мое искреннее удивление, старший лейтенант пояснил, что замечание касается моего ремня, а точнее, пряжки, или как ее зовут на службе бляхи. Да и  она тоже была чрезвычайно красива, но не уставная. Отлили мне ее друзья на заводе, так сказать, ручная работа. Несомненным ее достоинством был и тяжелый вес. Считалось, что такая бляха на ремне, намотанном на кисть правой руки, в экстремальных условиях являлась надежным орудием самозащиты. 
     Как правило, патруль на такие нарушения смотрел, как говорится, сквозь пальцы. «Гоминдановцы» (так неприязненно называли моряки патруль, сформированный из военнослужащих береговой обороны) могли, конечно, эту бляху «реквизировать» в свою пользу и не более того.  И в этом случае мне бы пришлось возвращаться с увольнения, придерживая брюки рукой. 
     Но на этот раз патруль был флотский и, тем не менее, мне оставалось гадать, что же будет дальше? Совсем неожиданно для самого себя я решил попробовать «отговориться». Прежде всего, я доверительно сообщил офицеру, что там, в сторонке, стоит и ждет меня моя жена, приехавшая ко мне в гости с Алтая. И что мой корабль сейчас как раз находится поблизости в пяти минутах ходу туда и обратно.  И если мне будет разрешено, то буквально в считанные минуты я сбегаю и сменю злополучную неуставную пряжку на обычную уставную. 
     То, что корабль находится рядом, было полуправдой, ибо до плавмастерской доброй рысью можно было добежать только минут за двадцать - двадцать пять. Но мой расчет был в ином и, как оказалось, совершенно верном решении. 
     Когда мне отвели мои пять минут, я попросил Инну подождать меня, никуда не уходя, а сам в это время бегом метнулся в сторону причалов. С первым же, попавшимся мне навстречу матросом, мы зашли за угол дома, где  поменялись ремнями на время, пока я сбегаю к патрулю и доложу о выполнении приказания. А после этого я возвращусь к своему «спасителю», чтобы снова с ним разменяться ремнями и пожать его руку. Так все и было сделано, только концовку этой операции мы уже завершили с Инной вместе. 
     Под самый конец отпуска в связи со сборами и отъездом Инны домой произошел еще один забавный конфуз. Понятно, что любезно предоставленные нам друзьями продукты мы при всем желании съесть не смогли. С нашей хозяйкой еще до «похолодания наших дипломатических отношений» мы частично поделились провизией, а больше в городе знакомых, кому бы можно было передать хотя бы часть продуктов, у нас не было. Поразмыслив, мы решили отправить их домой в Бийск скорым багажом. Такой багаж следует к месту назначения вместе с пассажиром, но стоит значительно дороже обычного. 
     Ну, не выбрасывать же было, или, того смешнее, нести продукты обратно на корабль, дескать, возьмите, не съели. Пришлось подыскать подходящий картонный ящик, все упаковать и после этого поехать на вокзал для отправления багажа.
     Но каково же было наше удивление, когда оформив и оплатив багаж, мы вдруг обнаружили, что стоимость этой операции намного превысила номинальную цену содержимого багажа. То есть, на израсходованные за багаж деньги по приезду домой без всяких там лишних хлопот можно было бы пойти в магазин и преспокойно все купить, даже в значительно большем количестве. Но ничего, подумалось нам, зато это подарок наших друзей из далекого Владивостока! 

     А Анатолий так и не успел вернуться из похода, чтобы познакомиться с Инной, о чем мы, естественно, очень сожалели. Однако наша общая встреча все же состоялась, правда, уже гораздо позже, после демобилизации у нас дома в городе Бийске. И в этой встрече, кроме нас троих, участвовала и жена Толи Галина.
 
22. ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
   
     Моя служба на ПМ-5 успешно продолжалась, мой командир мичман Зайцев был откровенно доволен моей работой. Кроме постоянного мелкого, можно сказать, косметического ремонта кораблей, мы получили от Тыла флота большой внеплановый заказ. Благодаря этому практически весь личный состав получал приличную дополнительную надбавку к довольно скудному в то время денежному довольствию. Все оформление, расценка и финансовые расчеты по заказу под руководством мичмана Зайцева полностью выполнялись мной. 
     Командир не скрывает  своего удовлетворения от текущих дел на плавмастерской, то и дело всех похваливает и меня, естественно, в первую очередь.  Работа на ПМ-5 идет настолько хорошо, что, естественно, с подачи самого же мичмана об этом становится известно даже командованию на флагманском крейсере Дмитрий Пожарский. К нам все чаще присылают фотокорреспондентов из гарнизонной газеты «Боевая вахта». 
      Не менее успешно у меня идут и другие, не связанные со службой, дела. Все годы, начиная с учебы в Киевском геологоразведочном техникуме, я увлекался созданием своей личной библиотеки художественной литературы. В то время купить хорошие книги было очень сложно, можно было это сделать только по подписке. А здесь во Владивостоке в магазине подписных изданий, если очень захотеть и постараться, то можно было приобрести замечательные книги. Так, мной были подписаны собрания сочинений Майн Рида, Мариетты Шагинян, Константина Паустовского. Только те, кто в то время занимались приобретением подписных изданий, могут понять и по достоинству оценить, что значили тогда названные подписки!    
      В городе во всех кинотеатрах шла «Карнавальная ночь» с Людмилой Гурченко, а на гастроли приехал Московский театр сатиры. Не дорогие, большей частью на балкон, билеты я взял сразу на все без исключения спектакли этого театра. Со многими известными артистами театра, например с Верой  Васильевой и Татьяной Пельцер на флагманском корабле «Дмитрий Пожарский» для нас матросов и старшин были организованы встречи. Приходил даже всемирно известный атлет Иван Поддубный.  Особенно нас поразил тот факт, что во время демонстрации поднятия тяжелейшей штанги он всякий раз со всего маху бросал ее на палубу корабля. И хотя там специально были положены толстые доски, все же становилось  как-то тревожно за целостность палубы.
     На всех перекрестках города звучали модные тогда песенки из  Карнавальной ночи, да еще «А у нас во дворе есть девчонка одна».
    Флагманский крейсер «Дмитрий Пожарский» в сопровождении двух эсминцев сходили с визитом дружбы в Китайскую Народную Республику.  Друзья с Пожарского привезли мне из Китая в подарок хороший фонарик. В городе продаются  моментально ставшие модными  китайские шубки из искусственного меха. Мне также удалось приобрести такую же дефицитную вещь и для Инны.
    А из дому, как и прежде, ежедневно приходят письма с фотографиями дочери. И вся эта, на первый взгляд яркая, очень насыщенная и многосторонняя жизнь сразу меркнет при одной мысли, что где-то там далеко есть твой собственный дом, уютная квартира, жена и дочь, которую, по сути, ты и не видел толком. Да и давно уже  пора поступать в институт и учиться дальше. Сколько же можно все это откладывать из года в год.
      И вдруг проносится слух, что в Союзе вновь  произошло сокращение вооруженных сил,  и теперь уже не на 640 тысяч, а почти вдвое больше - 1200 тысяч человек. Узнаем и то, что и в эскадре также потихоньку уже идет «выбраковка» лиц,  менее всего подходящих для военно-морской службы: дебоширов, часто болеющих, а то и просто по тем или иным причинам неугодных командованию. Одним словом, тех, от кого, пользуясь удобным случаем, неплохо бы было избавиться. 
      В связи с этим мне подумалось, а что если государству один раз было угодно за мой счет, как бы понарошку сократить численность вооруженных сил, то почему бы ему и теперь уже по-взаправдашнему, опять-таки за счет меня, совершенно реально не уменьшить численность военнослужащих! Я, естественно, был бы готов ему в этом помочь. 
     Тонкую, весьма прозрачную мысль о целесообразности своей возможной демобилизации я, как бы ненароком, высказал своему командиру мичману Зайцеву. Ответ его был очень кратким, прямолинейным и по-солдатски неуклюжим. А еще, как мне показалось, для моей тонкой натуры довольно грубым: 
     - Служить тебе еще, Штаковский, как медному котелку! 
     И откуда только он взял такое образное, но обидное для меня выражение? Что не сам он его придумал, так это совершенно точно. И, тем не менее, эта мерзкая фраза прозвучала и при нашем повторном разговоре.   
     И тут, словно своеобразная палочка-выручалочка, пронеслась еще одна новость, непосредственно касающаяся уже всех нас. Под нашу, столь прогрессирующую в последнее время Плавмастерскую, взамен давно устаревшего корпуса вдруг неожиданно решили и даже официально пообещали в скором времени дать очень добротный и просторный корпус бывшего японского тральщика.
     В этом случае значительно увеличатся производственные площади. А это в корне меняло всю ситуацию. Во-первых, штат ПМ-5 было решено увеличить в два, а то и в три раза. Тогда неизбежно появляется и крайне нежелательное  для мичмана  «во-вторых», согласно которому обязательно должен появиться и новый командир в звании не ниже капитана 3-го ранга, какой собственно   и был на нашей плавмастерской ранее, до моего прихода. И тут, к большому сожалению,  и я это пишу совершенно искренне,  начали прорисовываться и совсем уж крамольные мысли о возможном увольнении в запас и самого мичмана Зайцева. 
     Все, и, прежде всего, он сам понимали, что пока это досужие выдумки, поскольку столь огромных деловых и дружеских связей, как у мичмана,  нет, да  и не может быть ни у кого во всем Владивостоке и окрестностях. Но знает ли об этом самое высокое начальство, от которого, в конечном счете, и будут зависеть назначения? Значит, надо было сделать так, чтобы мысль о незаменимости мичмана Зайцева хотя бы на будущей должности старшего помощника командира как бы сама по себе пришла в головы командования. А, стало быть, надо эту должность быстро освободить и сделать вакантной еще до прихода нового командира ПМ-5.
     Справедливости ради надо сказать, что было бы неверно и даже несправедливо считать единственной причиной принятия мичманом столь важного для меня решения о досрочной демобилизации лишь мотивы его дальнейшего «трудоустройства». Судя по нашим с ним отношениям, у Георгия Васильевича были довольно веские основания сделать для меня на прощанье подарок, достойный настоящего друга, каким он для меня и был весь период службы.
     Но как бы там ни было, видимо, хорошо продумав все до мелочей, командир вызывает меня и говорит: 
     - Жаль, конечно, но все же я решил тебя, Штаковский, поддержать по вопросу досрочной демобилизации. А посему беги-ка ты, дружок, в город за коньяком. И чтобы зря не бегать дважды, бери две бутылки. Одну мы вместе с рапортом направим кадровику на флагманский крейсер, а вторая сгодится нам самим. 
     Фраза хотя и длинноватая, но, на мой взгляд, была предельно правильной. 
     Сказано сделано! Даже удивительно, как такие  жизненно важные вопросы порой решаются быстро и легко. И, действительно, все случилось так, как и задумал мичман. В одном лишь он слегка ошибся: ко второй, а затем и третьей бутылке коньяка совсем неожиданно подключился и сам кадровик, пришедший на ПМ-5. Дескать, должен же он лично знать тех, кого отправляет в запас. 
     И снова, как всегда, радостное и грустное рядом. Расставания ведь всегда грустны, а когда приходится прощаться с близкими товарищами, к которым уже успел основательно привыкнуть и подружиться, то это чувство ощущается вдвойне.
    Служба, конечно, все еще продолжается. Что-то надо доделать, что-то кому-то передать, рассказать. Без этого нельзя уехать. А в мыслях я уже далеко-далеко в родных краях. Даже трудно поверить, что совсем скоро снова буду дома, в нашей небольшой, но уютной квартире, среди дорогих мне книг, пластинок, с дочерью и женой. И не надо будет куда-то уезжать, надолго расставаясь. По улицам можно будет ходить и никому не козырять.
         До свидания, Владивосток! Придется ли нам еще когда-нибудь побывать в этом полюбившемся городе? Определенно, что все мы, и я, и Толя, да и все ребята, будем когда-то вспоминать этот город.
      На вечерней поверке командир ПМ-5 мичман Зайцев перед строем зачитал выписку из приказа о моем увольнении в запас, а заодно и провел небольшую воспитательную беседу о добросовестной службе и исполнении воинского долга перед Родиной. 
     И совсем уж неожиданным и даже отчасти лишним было то, что на день моего отъезда он вдруг решил назначить трех матросов, чтобы «достойно проводить старшину 2-й статьи Штаковского на поезд». Конечно, это было трогательно, но все дело в том, что такая же и даже чуть более многочисленная «команда» и без его указаний уже была мной сформирована ранее. Естественно, из числа моих близких друзей. Конечно, ничего страшного  не произойдет, если она увеличится с учетом тяжелых подписных изданий книг. 
      На прощанье без какой-либо подготовки и переодевания делаем последний фотоснимок-экспромт преимущественно тех, кто на данный момент оказались свободными от вахты. Вот они самые близкие мои друзья: в центре, естественно, наш командир мичман Зайцев Георгий Васильевич, старшины 1 статьи Анатолий Клюев и Виктор Романов. Крайним справа рядом со мной сидит мой юный дружок матрос Сережа Могилев, которому я своей властью поручил каждодневное получение в городском  почтовом отделении писем и газет для ПМ-5.Это поручение ежедневно бывать в городе, естественно, для него было весьма интересным.
      Поезд «Владивосток-Москва» до подачи к вокзалу для посадки пассажиров обычно стоял недалеко от нашего причала. Все наши об этом знали, и это всегда обусловливало нам определенные удобства. Во-первых, не надо было на общественном транспорте тащиться по городу на вокзал, а, во-вторых, если с проводниками договориться, то и посадку, а заодно и «проводы», можно начать в пустом вагоне задолго до отхода поезда. К матросам у проводников отношение было особое, очень  доброжелательное. 
     В последний раз на берег я сошел в окружении веселой компании матросов.   Всем, кого встретил до трапа, пожал руки, а с вахтенным, нарушая устав, мы  быстренько обнялись. Оставшиеся на ПМ-5 ребята смотрели на нас и, естественно, завидовали. Но зависть эта была, надеюсь, белой, поскольку все они знали, что я на много старше их, служу не со своими годками, и дома меня очень ждет другая жизнь. Командир, как всегда отсутствовал по своим делам, но с ним мы уже и поговорили на прощанье, и загодя простились.
     Как чаще всего и бывает по тому же пресловутому «закону бутерброда»,  эсминец «Вкрадчивый» в это время у причала отсутствовал, поэтому с моим дорогим другом Толей Бегининым в очередной раз по-хорошему проститься так и не пришлось. 
     Зашли в вагон, определили на место мои вещи  и начали  прощальный выпивочный ритуал:  дружеские тосты, душевные разговоры и напутствия. 
     Провожать меня все пришли со своими штатными кружками, белыми эмалированными, точно такими же, как и моя, уезжающая теперь со мной  «на гражданку». Таков обычай. А еще маленькую никелированную чернильницу невыливашку  наподобие корабельного компаса, который всегда, при любом наклоне корпуса, остается в горизонтальном положении, сами сделали и подарили мне на память ребята-умельцы. Очень сложная и кропотливая ручная работа. Она и теперь мною бережно хранится, как дорогая память о ПМ-5.
     До отхода поезда оставался почти час. Было и весело, и немного грустно. Тем не менее, так и хотелось сказать: «хорошо сидим!». Как вдруг неожиданно случившееся событие буквально повергло всех нас в настоящий шок.
      Подобно сюжету из гоголевского «Ревизора» в купе воцарилась тишина и немая сцена: от входной двери в узком вагонном коридоре во всей своей красе появилась грузная фигура самого мичмана Зайцева, нашего строгого командира и наставника! У всех  буквально отвисли челюсти и на какой-то миг, как мне показалось, и сам командир остановился в растерянности. Он и представить себе не мог, что здесь, среди бела дня в выпивке (независимо по какому поводу) участвует огромная группа его подчиненных! 
    Признаться, мне тоже стало как-то даже жалко и непривычно видеть мичмана таким смущенным. Но затем он быстро взял себя в руки и резко изменил  всю ситуацию. На его лице, как всегда, появилась добродушная широченная улыбка, отчего и мы облегченно вздохнули. 
     Мне, как виновнику всего этого безобразия, полагалось первому как бы и не заметить имеющихся налицо «нарушений устава». Да и были ли они на самом деле? Я быстро вышел навстречу мичману, мы обнялись. И тут, пожалуй, впервые, я обратился к нему по имени отчеству: 
    -  Георгий Васильевич, спасибо Вам за все, и за то, что Вы нашли время… 
     И действительно, за сравнительно короткий, но такой ответственный и перенасыщенный разными обстоятельствами период, этот человек сделал для меня так много хорошего. Поэтому мои слова благодарности были в данный момент и искренними, и уместными.
     Растроганный мичман по-отечески взлохматил мой чуб,  похлопал  по спине и этого времени ему, по-видимому, уже было достаточно, чтобы окончательно  собраться с мыслями и вновь оседлать своего любимого конька по части нравоучительных речей. 
     Теперь, положив руку мне на плечо, он уже обращался не только к присутствовавшим здесь моим друзьям, злостным нарушителям устава гарнизонной службы, но также и ко всей молодежи страны,  подобно тому, как это делал Владимир Ильич на третьем съезде комсомола. 
     Ребята притихли, изобразили предельное внимание и даже на какое-то время перестали жевать. Но и мичман, как оказалось, на этот раз не стал затягивать свою речь, тем более  что и ему уже налили и робко вложили в руку заветную кружечку. Поэтому он плавно перешел от речи к тосту, пересказать который сейчас я не берусь. То ли из-за давности, то ли из-за многоплановости поднятых командиром вопросов повторить его невозможно. Основная, так сказать стержневая, мысль его тоста состояла в том, что, пожелав мне доброго пути, он тем самым и всех присутствующих призывает служить отлично.
      В этом случае, дескать, вот так же, как и меня, можно будет всех провожать домой. Последняя часть тоста была особенно приятна  не только для меня, но и для моих товарищей-нарушителей, поскольку в ней как бы содержался намек на то, что все уже нормализовалось и инцидент полностью исчерпан. Более того, командиром как бы вскользь  высказана интересная, хотя и крамольная мысль, о том, что хорошо бы такое делать, если не регулярно, то, по крайней мере, как можно, почаще.   
     Все дружно выпили, и теплая атмосфера в компании вновь восстановилась. Правда,  чтобы излишне не искушать судьбу, некоторые  наименее причастные к торжеству матросы, стали потихоньку, незаметно простившись со мной, уходить, как бы по-английски. В то же время наиболее стойкие уходить и не собирались. 
     Состав перевели к вокзалу для посадки, и в вагон постепенно начали заходить пассажиры. Наше шумное переполненное купе они предпочли до поры не трогать, полагая, что у нас и так дело идет к концу. 
     Но теперь уже мичман прочно взял инициативу в свои руки.  Он сказал еще пару ярких тостов на посошок, которые, естественно, были нами с энтузиазмом поддержаны.  Все и, прежде всего, я были, как говорится, на седьмом небе, как вдруг неожиданно заметили, что за окнами вагона и столбы, и постройки быстро-быстро движутся. Наш поезд, оказывается, не то чтобы тронулся, а в строгом соответствии с расписанием уже давно и довольно быстро движется в направлении Москвы. 
     Видимо, все мы уже устали и удивляться, и волноваться, поэтому и случившееся восприняли почти как должное. Все, как, естественно, и проводник, знали, что первая остановка будет совсем недалеко, сразу за городом, на хорошо всем нам известной Второй речке. Именно там,  во флотском Экипаже все присутствующие, как и мы с Анатолием, когда-то проходили курс молодого матроса. 
     А вот и он, Экипаж. Здравствуй и прощай, теперь навсегда, это уж точно! 
     Под одобрительные возгласы пассажиров и проводника мои несколько шумные дорогие друзья наконец-таки  покинули вагон. Волнение и даже так некстати по-явившиеся слезы помешали мне сказать им на прощанье что-то самое важное. К моему стыду я лишь стоял и в растерянности махал им рукой. 
     - Прощайте, друзья, прощай, близкий и далекий Владивосток! 
     Затем тот же длинный путь обратно. В скором поезде он, естественно, должен бы показаться более коротким, и, тем не менее, был все же долгим оттого, что так, видимо, всегда бывает, когда возвращаешься домой. Теперь уже и я, в определенном смысле, мог бы быть гидом и показывать неискушенным пассажирам все достопримечательности транссибирской магистрали.
      В пути, к сожалению, давали о себе знать и некоторые нежелательные отголоски только-только закончившейся флотской службы. По этому поводу будет уместным рассказать о вскоре случившемся со мной казусе.
    Надо сказать, что в те годы билеты на поезда дальнего следования были большим дефицитом, и нередко ехать приходилось вовсе без билетов и мест, уговорив проводников. Спать в таком случае  можно было только на третьей верхней полке, куда обычно кладут вещи. А на нижних полках, как правило, все только  сидели. Так было и в этот раз в нашем поезде. На одной из станций в наш вагон сели две молоденькие девушки. Мест у них, естественно, не оказалось. И тогда я и еще один мой попутчик  матрос, как галантные кавалеры, уступили им свои плацкартные места, а сами перебрались на самые верхние полки. В  этом ничего такого уж необычного и тем более героического не было, поскольку и мне, и моему новому товарищу много раз приходилось путешествовать подобным образом.
    И все было бы распрекрасно, если бы ночью мне не приснилась тревога. Услышав во сне привычный сигнал, я, как и подобает в таком случае, стремглав вскочил со своей постели  и… лечу с самой верхотуры вниз. К счастью в самый последний миг я  как-то интуитивно успел расставить руки и каким-то чудом задержаться за вторые плацкартные полки, а главное, принять вертикальное положение. Благодаря этому, к огромному изумлению сидящих внизу пассажиров, я благополучно приземлился на ноги.
В это время я, видимо, уже проснулся и чтобы как-то скрыть свое позорное падение, тут же впрыгнул в свои ботинки и с невозмутимым видом вышел из купе, словно ничего такого и не случилось. На самом же деле меня вдруг посетила грустная мысль о том, что такое начало моей «гражданки» ничего доброго не предвещает. Еще пару таких экстремальных прыжков с верхней полки и все может печально закончиться. Но, к счастью, впоследствии ничего подобного больше со мной не повторилось, и я благополучно доехал до станции назначения города Новосибирска, а затем и родного Бийска.
 Так для меня закончилась эта Тихоокеанская «эпопея». Анатолию, к сожалению, довелось послужить еще какой-то небольшой период, после чего он также досрочно демобилизовался. И, тем не менее, в этом можно видеть несправедливость судьбы, ибо нам и домой, безусловно, следовало бы возвращаться вместе!      

 ПОСЛЕСЛОВИЕ 
      
     В ту памятную осень нашего призыва, скоропостижно покидая Горный Алтай, по пути следования я все же обращал внимание на красивейшие отвесные красные скалы, словно картины, причудливо разрисованные натечными формами киновари, на яркие разноцветные пейзажи осенней тайги. Уже зная о предстоящей службе, я с грустью прощался со всем этим. Думалось, что теперь уж, наверняка, мне никогда не вернуться в эти чудные места. Так попрощался я с Алтайскими горами аналогично тому, как когда-то уже простился и с Карпатами, и с Кавказом. Думалось, что вначале будет воинская служба, а затем поступление в институт и учеба. Где уж тут вернуться?               
     Каково же было мое удивление, когда по возвращении из Владивостока судьба вновь определила меня в геологоразведочную партию, да еще и в ту, которая работала в том же самом районе, откуда я уезжал служить. Это ли не  чудо!
     Ранней весной,  как обычно, я снова  в очередной раз еду по горным  серпантинам Чуйского тракта, любуюсь дивной красотой Катуни, скованной отвесными скалистыми берегами. И при этом думаю,как же непредсказуемы наши жизненные пути. Еще недавно было море, корабли, суета флотской службы, а сейчас вновь впереди бескрайние просторы тайги, тишина, палатки, вьючные и верховые лошади. Казалось, жизнь снова вернулась в свою прежнюю колею. А ведь говорят, что в одну и ту же реку два раза не войдешь? Но, к сожалению, это было обманчивое ощущение. Жизнь уже, безусловно, была  иной, как и мы сами стали совсем совсем другими. 
     Через некоторое время возвратился со службы и Анатолий. Со своей женой Галиной они приехали к нам в Бийск. Поскольку Толя только-только демобилизовался, то был, естественно, во флотской форме. По такому случаю и я не мог удержаться от соблазна  надеть тельняшку и форменку с гюйсом.  Как и подобает в таких случаях, мы посидели с нашими друзьями за празднично накрытым по такому поводу столом. С Толей мы пытались что-то вспоминать из нашей теперь уже прошлой службы, но, что это могло значить по сравнению с тем, что мы опять дома и все вместе! Вот так просто сидим и видим друг друга, а все остальное, что могло нас ранее как-то беспокоить, осталось где-то там далеко-далеко позади. Теперь, пожалуй, более интересным было рассказывать и  делиться сегодняшними мыслями, сверять наши планы на будущее. На память об этой интересной для всех нас встрече сделан и ряд фотоснимков.      
    Вот мы все вместе, правда, этот снимок не очень качественный, чему было объ-яснение, но зато очень искренний. Среди наших друзей и приехавший к нам в гости из Киселевска отец Инны Яков Демьянович Ларин               
      Затем был и наш с Инной ответный визит к Гале и Анатолию в Майму. Мы познакомились с друзьями Бегининых. Там мне посчастливилось также сделать несколько хороших фотоснимков наших дорогих друзей. И особенно всем понравилась фотография Толи и Гали, которой в последующие годы, образно говоря, было суждено стать «снимком века». Так решил Анатолий, о чем он мне однажды доверительно сказал уже несколько позже при встрече в Казахстане. 
     Через какое-то время мы разъехались, казалось бы, навсегда. Первыми из Бийска уехали мы, сначала в Кемеровскую область, а затем и вовсе в Днепропетровск поступать учиться в горный институт. Анатолий и Галя заочно окончили ВУЗ и, получив высшее геологическое образование, также перевелись с Алтая в Казахстан, где участвовали в геологических поисках и разведке на золото. Там Анатолий получил медаль «Заслуженный геолог Казахстана». Мне несколько раз довелось побывать у них в Николаевке под Алма-Атой. Там мне Толя в мою коллекцию подарил образец горной породы с включениями золота.    Так моя коллекция минералов и горных пород пополнилась новым очень интересным  экспонатом.
   Наши девочки  Галя и Аленка выросли, стали совсем взрослыми и одарили нас внуками. А примерно лет через двадцать мне по служебным делам вновь пришлось побывать во Владивостоке, пройтись по знакомым улицам, посмотреть сверху на бухту «Золотой Рог». Из бесед с моряками я узнал, что Тихоокеанский флот очень изменился, стал совсем другим. Появились новые корабли - ракетоносцы. Флагманом эскадры вместо крейсера «Дмитрий Пожарский» стал большой ракетоносец «Минск». Интересно, что его название совпало с городом, где мы с Инной уже тогда жили и работали.
     Новая высотная гостиница «Владивосток», в которой я остановился, была расположена на самом берегу Амурского залива, поэтому  множество парусных яхт и всевозможных прогулочных катеров можно было наблюдать, не выходя из гостиничного номера. Но более всего мне запомнился эпизод, когда однажды летним вечером мне довелось оказаться вблизи нашего 33-го причала, где, как и прежде, стояли военные корабли. Спустились первые сумерки и, как всегда, корабли были ярко освещены. С небольшой возвышенности все увиденное мной представилось, как чудесный сказочный театр!
    Приятно и в то же время очень грустно было издали наблюдать неторопливую вечернюю возню матросов на палубах. Они, конечно же, были уже совсем другими, хотя и в таких же, как и ранее белых брезентовых робах. Но, даже понимая это, когда смотришь вечером из темноты на ярко освещенные палубы военных кораблей с фигурками матросов, то невольно пытаешься узнать, или хотя бы представить среди них и себя, и своих друзей. Прежде всего среднего роста, такую знакомую мне коренастую фигурку моего друга. 
       Чувство, которое при этом испытываешь просто невозможно описать. С одной стороны очень приятно, как бы возвращаться в интереснейшее далекое прошлое, а с другой, почему-то грустно и даже как-то обидно все это видеть, но уже без нас. Понимаешь какую-то безысходность по причине чего-то, навсегда безвозвратно ушедшего, потерянного. Чтобы как-то перестроиться на более оптимистичный лад, я даже пытался мысленно представить, как бы мы все это «кино» теперь наблюдали вместе с Анатолием. И, поверьте, в этом случае ощущения были иными, на душе как-то стало спокойнее и даже веселее.
      Несколько раз по служебным командировкам мне приходилось приезжать и в Алма-Ату. И  каждый раз я навещал своих друзей-геологов, живших в поселке Николаевка вблизи прежней столицы Казахстана. Годы, конечно, многое унесли и изменили, но мы хорошо себя чувствовали вместе, было о чем вспомнить и поговорить. Сначала небольшое застолье, а после этого мы с Анатолием с удовольствием ходили по пустынным улочкам уснувшего геологического поселка и никак не могли наговориться. Делились своими взглядами, мыслями, планами, как бы сверяя свои пути в настоящем и будущем.

                *  *  *

     Примерно так заканчивались мои воспоминания, написанные ранее для нас двоих: Анатолия и меня, и, естественно, для самых близких нам людей.
      Писались они легко, весело, может быть даже  несколько легкомысленно с излишними малозначащими подробностями. Но делалось это тогда, прежде всего, в расчете на моего друга-единомышленника. Думалось, отдам Анатолию прочесть написанное, и он обязательно дополнит забытое и упущенное мной, а, может быть, даже и подскажет что-то, чтобы меня не очень «заносило в телячьем восторге». Образно говоря, хотелось получить дружескую поддержку, с учетом которой можно было бы что-то подправить, расширить, или, наоборот, сократить и даже выбросить. Отчасти так оно и произошло. Примерно третья часть текста была мной отослана в Казахстан, и ответ друга пришел незамедлительно.
    Несмотря на неудовлетворительное состояние здоровья он, по его словам, с большим интересом прочел присланные мной главы и просил поскорее высылать   и остальные. Ниже привожу некоторые строки из его письма: 
     «Дорогой Артур, отвечаю тебе на твои вопросы:
      1. О нашем расставании в экипаже я тоже ничего не помню. Помню лишь то, как нас привезли на 33-й причал и развели по кораблям, как я попал на «Вкрадчивый». А как мы с тобой рядом на 33-тем причале оказались – просто чудо какое-то! Спускаюсь по трапу, а тут ты стоишь! Эсминцы и твоя  эскадренная Плавмастерская всегда борт к борту стояли у пирса рядом.
      2. Имя и фамилия курсанта-мичмана – нашего замечательного командира взвода Метельский Виктор Сергеевич. Знаю и то, что он был выпускником Нахимовского училища, а потом высшего Военно-морского училища в Ленинграде. После нашего ухода из экипажа ему должны были присвоить звание лейтенанта. Он нам преподнес замечательную строевую песню, с которой мы проходили смотр по окончании курса молодого матроса. Хорошо запомнил ее припев:          
               Трубка трубочка ленинградская, вьется голубой дымок,
               Никогда свою юность моряцкую, милый город забыть я не мог… ».

     3. Командиры отделений были старшины 2 статьи, только что окончившие четырехмесячную школу старшин на Русском острове, причем на 1 год призыва раньше нас, а по возрасту гораздо младше. Это четко было нами установлено. А вот старшина 1-й статьи, который нас гонял по плацу и водил в столовую, по должности был старшина роты. Тоже моложе нас, но больно строптивый и заносчивый, ему было все равно, старше мы его или нет. Он всех мерил под одну мерку. Позже, служа на эсминце, я его видел несколько раз. Но, что мне было до него, он нам вовсе и не нужен был.
     Дни, проведенные нами вместе в экипаже, пролетели как-то незаметно  быстро. Ведь мы там были всего-то около двух месяцев. Прошли курс молодого матроса, приняли присягу, и рассовали нас, кого куда.
      На этом заканчиваю. Пиши, Артур, присылай свою повесть. Из меня писака не получится, это уж точно, извини.
     С удовольствием буду перечитывать твою работу.   
     Обнимаю, целую.   А. Бегинин. 04. 08. 99 г.».               
     Вскоре вчерне была практически готова для отправки и остальная часть воспоминаний, как вдруг случилось ужасное непредвиденное и непоправимое горе: мой друг ушел из жизни.  По воле несправедливой судьбы я остаюсь со своими воспоминаниями один. 
    Писать что-то далее было просто невыносимо. Только спустя более 10 лет я снова вернулся к повести, приняв решение посвятить ее моему другу. Но и писалось уже совсем по-иному. Когда я это делал ранее, то незримо чувствовал рядом друга, все казалось простым и понятным. 
     Теперь приходят сомнения, например, не слишком ли я легко и поверхностно все написал, даже, может быть, легкомысленно, порой с разными смешочками? Но, ведь все так оно и было, так видится и воспринимается даже и с нынешних, как бы иных позиций. Только что тогда все мы были совсем молодыми, и несмотря на несомненные трудности и огорчения, вызванные расставанием со своими близкими, все равно не теряли бодрости духа, радовались жизни, а при случае от души смеялись.
       В воспоминаниях больше написано обо мне. Но иначе и не напишешь, тем более что мы почти всегда находились рядом, и поэтому все тяготы, связанные со службой, были у нас одинаковы.
       Да и судьбы то у нас одинаковы. Оба мы геологи и работали на Алтае, оба начинали с техникумов. А жены, так вообще учились в одном техникуме и даже в одной группе. И как это мы их сумели так порознь изловить? И дочери родились практически в одно и то же время в канун нашего призыва (!)
      У нас, что называется, очень схожей оказалась жизненная линия. Видимо, поэтому и одинаково воспринимали мы все события, как в период мобилизации, так и во время службы. Можно даже сказать, что мы одинаково мыслили.   
     А главное, и дружили мы по-настоящему!
     Я искренне благодарен Толе Бегинину за эту дружбу, и память о нем в моем сердце останется навсегда.               
         
                А. Штаковский. 14. 05. 2012 г.
   
Оглавление

1. Прощай, геология……………………………………………………. ...... 3
2. Знаменательная встреча…………………………………………………. 7
3. А вот она, первая солдафонщина………………………………………...9
4. Поезд идет на восток……………………………………………………..13
5. И на Тихом океане………………………………………………………..16
6. Вторая речка. Флотский экипаж……………………………………..….17
7. Переодевание………………………………………………………….….19
8. Курс молодого матроса…………………….…………………………….22
9. Командиры………………………………………………………….…….25
10. Трубка-трубочка Ленинградская………………………………………..28 
11. Легализированное воровство……………………………………...…….31
12. А праздник – он всегда праздник! 13. Нас расписывают по кораблям…………….……………………………34
14. Наконец-то служба ……………………………………………………...36
15. Плавмастерская ПМ-5…………………………………………………...40
16. Дополнительные обязанности…………………………………………..42
17. И снова встреча с песней……………………………………………..…46
18. Лычки……………………………………………………………….…….51
19. Служить и только служить………….………………………………..…54
20. Два самых близких друга……………………………………………..…56
21. Приезд жены…………………………………………………………..….60
22. Демобилизация………………………………………………………..….65
Послесловие…………………………………………………………..…..71

       Кратко об авторе.
  Штаковский Артур Вячеславович
       
   Родился в 1933 году в   Чернигове. Горный  инженер-гидрогеолог, кандидат геолого - минералогических  наук,  старший научный сотрудник, почетный  профессор  Херсонского  государственного  аграрного  университета.
    Окончил геофизическое отделение Киевского геологоразведочного  техникума (КГРТ,1952), геологоразведочный факультет и аспирантуру Днепропетровского горного института имени Артема (ДГИ, 1967).
         В должности техника-геофизика участвовал в геологических поисковых работах на уран в горных районах Карпат, Северного Кавказа (Приэльбрусье), Алтая и Горной Шории. Направлялся в спецкомандировки по попутным поискам урана в Дагестан (Даг-Огни, Берикей, Дузлак, Махачкала, 1953) и в Восточный Казахстан (Усть-Каменогорск и Зыряновское свинцово-цинковое месторождение, 1955).
           Срочная служба в  армии: старшина 2-й  статьи Тихоокеанского флота, старший помощник командира корабля и комсорг (Владивосток, 1956–1957).  По  окончании вуза   присвоено  звание  старшего лейтенанта, командира  взвода противотанковой дивизионной артиллерии (1964).
         В период 1958-1959 гг. работал  сменным мастером на заводе горного машино-строения в городе Киселевске Кемеровской области.
          В 1959 году поступил в Днепропетровский Горный институт им. Артема. На 3-м курсе  ДГИ по совету преподавателя Григоровича В.А. была выполнена большая внеплановая работа, связанная с гидрогеологией, экологией, а также водоснабжением сельского населения качественной питьевой водой из подземных водоносных горизонтов.
         Эта  работа  под  названием «К вопросу возможного  использования прируслового дренажного коллектора для водоснабжения и защиты Орельского массива от подтопле-ния» институтом была направлена в город Киев и на республиканском конкурсе студенческих работ заняла второе место с награждением автора малой золотой медалью.
      Учебу в вузе окончил с отличием и был оставлен работать в ДГИ инженером Научно-исследовательского сектора по изучению и прогнозированию водопритоков в шахты Западного Донбасса. Проводилось обследование всех строящихся и действующих шахт, в результате чего выполнен прогноз водопритоков в горные выработки и их прогноз на период 15 лет. Сделаны предложения по сбросу высокоминерализованных шахтных вод.
      Защищена одна  из первых в стране диссертация по экологии «Гидрохимические исследования в  связи с вопросами  шахтного  строительства и  охраны  природы Западного Донбасса» (1972). Внедрение данной  работы  обеспечило решение многих важных практических задач с очень большим экономическим эффектом. В большинстве шахт при их строительстве заменен цемент на более дешевый. По данному вопросу во внедряющей организации  Днепрогипрошахт об  авторе была  опубликована газета.
В должности старшего гидрогеолога Павлоградской комплексной геологоразве-дочной экспедиции треста «Днепрогеология» (гор. Павлоград, 1966–1972) занимался изучением и санитарно-экологической паспортизацией источников децентрализованного водообеспечения сельского населения (колодцев и криниц) в Степном Крыму и Ставропольском крае, Мелитопольской и Бердянской областях (Россия), а также Днепропетровской и Запорожской областях (Украина). В 1973 г. по конкурсу приглашен на работу в Центральный НИИ комплексного использования водных ресурсов (ЦНИИКИВР) Минводхоза СССР (г. Минск) начальником отдела водоснабжения. Координировал НИР по нормированию водопользования в агропромышленном комплексе Белоруссии, Прибалтики и Казахстана (1973–1975). Затем руководил  научными исследованиями  по оптимизации водозаборов подземных вод в составе международного сотрудничества НИИ СССР и Чехословакии (1974–1977).
Три пятилетки по заданию Государственного Комитета по науке и технике СССР  осуществлял координацию и общее руководство исследованиями по теме «Разработать и поэтапно внедрить Единую систему нормирования водопотребления и водоотведения в орошаемом земледелии Советского Союза, обеспечивающую повышение эффективности использования и экономию воды, а также соблюдение требований охраны водных и земельных ресурсов».
            Одновременно руководил аналогичными исследованиями также и по Программе СЭВ с участием НИИ Болгарии, Венгрии, ГДР, Польши, Чехословакии и Румынии.
            В 1998-2009 г.г. разработал методику школьного экологического мониторинга малых рек и водоемов и организовал внеклассное экологическое воспитание учащихся средних общеобразовательных школ и студентов вузов. Работая в Центральном НИИ комплексного использования водных ресурсов, а затем и в Международном государственном экологи-ческом университете имени А.Д. Сахарова создал и более 15 лет руководил Республиканскими эколого-образовательными проектами «Малым рекам–нашу большую заботу» и «Ка-чественную колодезную воду – в каждый сельский дом», а также Международными проектами: «Днепровское созвездие» (с Россией и Украиной) и «Неманские зорки» (с Литвой). В упомянутых проектах практически на общественных началах участвовали более 2 тысяч школ. 
В 2004 году инициировал возобновление прерванного в связи с распадом СССР международного научно-технического сотрудничества НИИ по нормированию водопользования. Создал и возглавил проект «Разработать и поэтапно внедрить в странах СНГ научно обоснованные нормы водопотребления и водоотведения в отраслях Агропромышленного комплекса», а также  и  Международный школьно-студенческий эколого-образовательный проект «Дружба и взаимодействие юных экологов и ученых НИИ стран Содружества без границ».
С 2009 года заместитель председателя Белорусского республиканского фонда социальной поддержки детей и подростков «Мы–детям».
Автор более 250 научных работ. Для учителей и учащихся, принимающих уча-стие в эколого-образовательных проектах, написаны Методические пособия, а также «Практикум по школьному экологическому мониторингу и оздоровлению водных объ-ектов» в восьми книгах.
Личная  библиотека  художественной и  научно-технической литературы состоит из полуторы тысяч книг, фонотека песен и классической музыки  содержит более двух тысяч виниловых пластинок (раритет). Собрана также коллекция образцов горных пород и минералов из разных районов  СНГ.
По материалам, связанным со службой в Тихоокеанском флоте (гор. Владиво-сток), написана повесть «Тихоокеанская эпопея», а также несколько рассказов по работе в геологоразведке радиоактивных элементов в высокогорных районах Карат, Северного Кавказа, Алтая, Горной Шории и таежных Западно-сибирских регионах СССР.
Мастер спорта по бадминтону, чемпион города Павлограда Днепропетровской области. (1972).
Награжден медалью «За доблестный труд», Почетной грамотой Министерства мелиорации и водного хозяйства СССР «За плодотворную работу в области орошаемого земледелия», а также многими Почетными грамотами  стран Содружества за успешную работу со школами и вузами по внеклассному экологическому воспитанию учащихся и студентов. 
По результатам многолетнего научного сотрудничества с Херсонским государственным аграрным университетом присвоено звание Почетного профессора.