Время Великих потрясений. Продолжение ч. 2

                Отрывки из воспоминаний моего отца Гончарова Григория Родионовича 1903 г. рождения, комсомольца с 1920 года, пролетарского журналиста и политработника.
                Часть 2.            

                Гражданская война в Сибири.
                Глава первая.
         Уклонение крестьян от службы в Белой Армии.
      
           На Троицу, 23 июня 1918 года по Новому стилю до нашей деревни дошла весть, что Советская власть в Сибири пала. Её свергли чешские легионы и белогвардейские силы. Наступила полоса  белогвардейской, а затем колчаковской реакции в Сибири. 
         В конце августа и в начале сентября 1918 года белогвардейским Омским правительством был проведен первый набор двух возрастов молодёжи в Белую Армию. Наши мужики собрали Сход и решили бойкотировать мобилизацию, не отдавать молодёжь в  Белую армию. Тогда прибыл белогвардейский отряд. Собрали сход крестьян деревни. Офицер в золотых погонах разъяснил, что   сопротивление набору бесполезно. А двух крестьян, Мирона Морозова и Филиппа Новикова арестовали, как зачинщиков акции неповиновения и увезли в Ачинскую тюрьму.
         Призыв парней состоялся в первых числах сентября. Их проводили за околицу с песнями захмелевших мужиков и молодёжи, с плачем и причитаниями опечаленных матерей и сестёр, дети и братья которых уходили служить ненавистному белому правительству. Из наших соседей были призваны  Иван Овечкин, Степан Ткаченко и Максим Нестеренко.
        В октябре 18-го начались самовольные отлучки  призывной молодёжи и массовое дезертирство  из Белой армии. В нашу деревню вернулась почти вся молодёжь. Но после предупреждения местными властями вернулись в свои части. А двое- Максим Нестеренко и Емельян Супрунов ушли на нелегальное положение и стали дезертирами.
        В это время в разных концах губернии крестьяне, руководимые большевиками-подпольщиками, стали подниматься на партизанскую борьбу. И уже в октябре-ноябре через наше село по тракту в сторону Минусинска стали двигаться карательные отряды, преимущественно из казаков, считавшихся надёжной опорой белогвардейского режима. Двигались они для подавления крестьянского восстания в южных районах Минусинского уезда. Каратели жестоко расправились с этим первым крупным выступлением крестьян. В феврале 1919 года военно-полевой суд в Минусинске вынес 87 смертных приговоров, а всего каратели замучили и расстреляли около четырёх тысяч участников того восстания. (Источник. История Красноярского края. Стр. 159 )
       Зимой 1918-19 г. крупные партизанские выступления произошли в Красноярском и Канском уездах, где было охвачено восстанием 14 волостей и в единую партизанскую армию объединялось до трёх тысяч партизан. Руководил этим объединением старый  большевик Кравченко. На юге Красноярского и Канского уездов была образована Степно-Баджейская партизанская республика.
   Вторым крупным  очагом партизанского движения в губернии был Тасеевский район на севере Канского уезда, руководил которым большевик Яковенко.
        В конце декабря 1918 и январе 1920 г. был сформирован Северо—Ачинский партизанский отряд под руководством Петра Щетинкина.  Щетинкин- сын крестьянина бедняка, 1885 года рождения, храбрый солдат царской армии, награждён четырьмя Георгиевскими крестами и произведён в прапорщики.
      В марте 1919 г. отряд Щетинкина, численностью в 450 бойцов прошел с боями с северной части уезда до южной, выдержав бой в большом  южном селе Ужуре. Оттуда повернул на восток, где выдержал второй тяжелый бой у села Яково, Новосёловской волости и ушел через тайгу  на соединение с отрядом Кравченко.
         Чем же занимались мы и как протекала жизнь в нашем селе в это время?
         Прежде всего через наше село периодически двигались карательные отряды   белых и для их перевозки привлекался конный транспорт местных крестьян. Белогвардейцы, преимущественно казаки, часто останавливались на ночлег в селе. Почти каждую ночь у нас ночевали чужие люди. Это были военные—белогвардейцы, либо крестьяне смежных сёл, перевозившие белые отряды по тракту.  Все крестьяне ненавидели  белые власти и их боевые отряды и сочувствовали партизанам. Крестьян, в том числе и нашего села, буквально замучили воинскими перевозками. Мужики роптали и ждали, когда же это победят и разобьют белогвардейцев Красная армия и партизаны. Наступала полоса безрадостной жизни и тяжелых повинностей. Мы с отцом попеременно возили белых на своих лошадях до села Рыбалки, или до Медведского, а иногда и до Солгона.
       Помню, в начале 1919 года белогвардейские ищейки по чьему-то доносу арестовали дезертиров Белой армии Супрунова Емельяна и Максима Нестеренко. Супрунова схватили в своём доме в Ключах, а Нестеренко в селе Александровка, где он скрывался у своей тётки Прасковьи Шулежко.
       Вечером был сход крестьян нашего села. Сходом тогда называлось собрание крестьян общественников. Я тоже присутствовал на этом сходе из-за любопытства, хотя мне было 15 лет. Помню, как на нём брат Емельяна Иван Супрунов, инвалид первой мировой, потерявший ногу на фронте, в общем то суровый и  с крепким характером мужчина, плакал и просил общественников села решением Схода ходатайствовать перед белыми властями о помиловании его брата. А  иначе он будет расстрелян, как дезертир и лично ему, как инвалиду и защитнику Русского Отечества, трудно будет перенести  эту тяжелую утрату. По большинству голосов сельского Схода такое ходатайство было принято и направлено воинскому начальнику г. Ачинска. Емельян был помилован и зачислен в Белую армию.
          А арестованного в Александровке Максима Нестеренко повезли прямо в Ужур, к начальнику колчаковской районной милиции в сопровождении вооруженного милиционера. В селе Яга их застигла ночь и они остановились на ночлег в крестьянской избе. Максим оттуда посреди ночи сбежал.
          На следующий день двор и хаты Нестеренковых окружили сельский староста,  десятский Максим Шарошенко и два вооруженных милиционера. Произвели обыск с целью найти Максима. Но так и не нашли. При обыске особенно проявлял усердие и свирепствовал Шарошенко. Он шумел и бранился больше всех и тут же проявил инициативу, предложив поехать в Александровку. Поискать там дезертира у его тётки Шулежко. Но и там его не нашли.
        Позднее, в сентябре я от самого Максима  Нестеренко узнал подробности его побега из-под ареста. Он мне рассказал следующее.
      « Из Александровки до Ужура его сопровождал милиционер с револьвером. Ехали на перекладных подводах  от села до села. Проехали Солгон. В Яге остановились переночевать у одного крестьянина. Поужинав, легли спать. Милиционер прилёг на лавку, не раздеваясь. А Максим разделся, поставил свои валенки для просушки в русскую печь и лёг спать на полу. Дождавшись, когда милиционера свалил сон, он быстро достал свои валенки из печи, обулся, набросил полушубок и шапку и осторожно  вышел из избы. На задах усадьбы перемахнул через ограду, а оттуда добежал до кустарника у речки Шареш. И так кустарником вдоль речки  добежал до села Солгон десять вёрст.
   Ночью же  в Солгоне зашел к своим  знакомым Дубровиным, где прожил трое суток. А потом его ночью  Дубровин привёз его на своей лошади в Ключи. И в ту же ночь отец Максима—Алексей увёз его на лошади в село Новотроицкое в 10 верстах восточнее с. Рыбалка и там устроил его у своего знакомого на нелегальное положение, где  Максим скрывался до наступления весны. А весной перебрался в Ключи и скрывался на пашнях в Еланях и в тайге по склонам Косой горы.»
         Хочется сказать несколько слов о Максиме Шарошенко, ревностном служаке местных колчаковских властей. Был он лет сорока, крупного телосложения, с большой рыжей бородой. Неграмотный.  Когда-то потерял один глаз и получил прозвище Максим-Кривой. Появился он в нашем селе, примерно в 1905-1907 годах, как бездомный батрак. Женился на дочери Копанёва Максима Аксинье и стал жить у них в семье, как приёмный зять. Жили они бедно, вели своё захудалое хозяйство, а больше работали по найму в качестве подёнщиков у зажиточных крестьян. Его жена Аксинья была небольшого роста. Были у них и дети. А скалозубы и балагуры на селе, в том числе и Максим Нестеренко, слагали о них разные непристойные анекдоты.   А в обществе их попеременно, то тестя Копаня, то зятя -Шарошенко, выбирали на должность десятского. Тем более, что в годы войны они не служили в армии-- тесть по возрасту, а зять по инвалидности. И вот, они несли эту общественную повинность или нагрузку, как принято сейчас говорить.  При этом Максим Шарошенко старался выполнять её ревностно, забывая о том, что он служит ненавистным трудовому народу белым властям. В общем, его классовое сознание было на низком уровне. А сам вид и его внешность, как огромный рост, одноглазое лицо с чёрной повязкой , словно у пирата из приключенческих историй, с большой рыжей бородою в форме лопаты; зычный голос с литовским акцентом :  «Зница и  мусну бытць» (в рукописи неразборчиво) наводили страх и трепет на неискушенных людей. Оповещая ли на сходку мужиков или назначая их в подводы, Максим шел по улице с дубиной на плече, поддерживаемой правой рукой, и большой палкой в левой руке; стучал ею по изгородям палисадников или просто по карнизам  кровли избы и зычным голосом кричал: «На сходку!»,-или- «Запрягай, мусну быць, отряд идёт!». В это время на него неистово лаяли и визжали собаки, которых было по две, а то и по три в каждом дворе. Некоторые из них, пролезши под подворотней, набрасывались с пеной у пасти на Максима, а он отбивался от них специально приготовленной для такого случая дубиной, сопровождая  её взмахи  зычной бранью на народном русском языке,  забыв про литовский акцент, продолжая свой тернистый служебный путь дальше вдоль села.
        Иногда отдельные озлобленные псы, большеголовые и с обвисшими ушами потомки хакасских волкодавов, мёртвой хваткой  вцеплялись в дубину , повиснув на ней, а другие в это  время, шавки помельче, рвали его домотканые полотняные  штаны и , получив удар кованого сапога, с визгом откатывались к забору и мигом исчезали в подворотне.
         Издали мне представлялось, что это, сошедший со страниц Библии,  одноглазый рыжебородый Голиаф в облаках пыли отбивается от напавших на него  псов в Иудейской пустыне.
         Когда на улице раздавался свирепый собачий  лай и вой, то все жители уже догадывались, что с очередной важной вестью по улице идёт Максим Кривой.

      Помню, как в начале марта 1919 г. мы с отцом повезли три одноконных воза швырковых берёзовых дров на продажу в Тарханку к Семёну Кожевникову, чтобы , продав их, там же купить у него кожевенного товару для пошивки и ремонта обуви. Когда на месте  сложили дрова в поленницу, то их замерил  сам хозяин и пригласил нас в дом  попить чаю. Надо сказать должное, что этот мелкий капиталист-предприниматель либеральничал с теми,  кто у него работал,  был по отношению к ним гостеприимным.
      В большом доме на кухне нас пригласили за общий стол. На нём стоял большой самовар, стопка белых пшеничных калачей и тарелки с квашеной капустой, свежесваренной картошкой и разной ягодой. Был «Великий Пост» и пища была  только постная.
      За столом  вместе с хозяином оказался какой-то торговец или мелкий предприниматель из Солгона. Был он  среднего роста, молод, очень подвижный и бойкий на разговоры. И вот он с покладистым хозяином дома вёл разговоры о политике. Семён спрашивал: «А что, Щетинкина ещё не выбили с Ужура и тамошний купец Зимин всё еще в плену у партизан?» А гость отвечал: «К сожалению, Щетинкин занимает Ужур уже пятый день и судьба купца Зимина не известна. И у наших под Ужуром ещё недостаточно сил, чтобы выбить оттуда партизан.».   Тогда Семён стал возмущаться неразворотливостью белых властей, не могут  дескать справиться с какой-то жалкой кучкой партизан. Так, чего доброго, Щетинкин доберётся и к нам в Солгон и в Тарханку. А гость отвечал ему, что в Губернии не один партизанский отряд Щетинкина, а несколько. Кроме того, основные силы Колчака заняты на Урале и за Уралом в борьбе с Красной Армией Московского большевистского правительства, что в России идёт жестокая и кровопролитная Гражданская война. А в Германии в ноябре 1918 года тоже свергли своего царя Вильгельма и там  бушует гражданская война. В общем, мы живём в эпоху  бурных революционных потрясений и переворотов на Земле. И чем закончатся все эти потрясения, пока неизвестно. Но будем надеяться, что с божьей помощью в России с большевизмом и партизанами будет покончено. После этих слов гостя хозяин перекрестился  и сказал: «Дай бог помощи нашему  Белому Правительству!».
    Мы с отцом чаевали молча и в эти разговоры не вмешивались. Получив расчёт за дрова, откланялись и  отбыли домой.
         
                У Ж У Р.
 
       Считаю долгом  подчеркнуть, что Ужур   в то  время был богатым селом. В нём было много купеческих магазинов и там два раза в год проводилась ярмарка. Оно располагалось на границе степного  скотоводческого края, населённого инородцами хакасами. Стояло оно на юго-запад от Солгона в 45 верстах от него, а от нашей деревни -в 60 верстах. Отряд Щетинкина занимал его целую неделю. И когда под натиском  превосходящих белогвардейских сил партизаны оставили село, то озверевшие белогвардейцы устроили в нём свою кровавую тризну. Примерно 250 жителей Ужура и окрестных сёл были зверски расстреляны и захоронены на ужурском кладбище. В 1924 году, когда Ужур стал районным центром, то силами районного актива и местных крестьян в центре села на площади была вырыта огромная «Братская могила», в которую перенесли  с кладбища останки казнённых крестьян и погибших в боях под Ужуром партизан. Над этой братской могилой теперь возвышается  памятник погибшим Сибирским партизанам. В 1940 году Ужур стал городом и крупным ж.д. узлом на магистрали Ачинск-Абакан.










               
                Памятник в Ужуре на  «Братской могиле» партизанам.



           Весна 1919 года для меня прошла, как безрадостная. Она была поздняя и холодная. В начале апреля я простудился и заболел воспалением лёгких. Болел тяжело , несколько дней лежал в бреду и часто терял сознание.. мои родители  и старшие сёстры считали, что я заболел тифом. К медицине не обращались и никаких лекарств мне не давали. С высокой температурой и в бреду я я пролежал примерно дней десять. Потом дней 15 я чувствовал сильную слабость и в первые дни сева меня мать не отпускала из дому с отцом на пашню. Я сидел дома и скучал, читать книги воздерживался, так как болела голова. И только в Троицу, когда зацвела черёмуха я полностью выздоровел.
       Помню, залог в ту весну отец поднимал без меня.. и только пахать пары мягких земель и обрабатывать их поручал мне с Петром, а сам занялся выгонкой дёгтя на Шахрановых ямах. К Петрову дню он нагнал бочку дёгтя. Мы сразу же повезли его продавать по сёлам Медведской волости и дальше. Доехали до села Пеньки, поразившее меня своей величиной, красотой построек и пышными садами в палисадниках домов. Стояло оно на речке Сереж в хлебородных степях Причулымской низменности.
      На вырученные от продажи дёгтя деньги отец закупил шесть чёрных овчин, из которых к Михайлову дню сшили сестре Настеньке новую шубу. А  бывшая её чёрнённая шуба перешла в пользование ко мне. Радости моей не было предела, только подумать, у меня появилась чернённая шуба!  Только не хватало чёрной  папахи!  Обычно у нас в деревне молодые парни ходили в чёрных шубах с воротником и в чёрной папахе. А я уже становился парнем, в ноябре мне исполнялось 16 лет.
     Летом 1919 года мы вместе с отцом все братья и Настя трудились на лугах и на полях.  Урожай на травы и на хлеба был хороший. Сена заготовили вдосталь для нашего скота. Хлеба сжали и заскирдовали. Выкопали и свозили домой картофель. Осень была на редкость сухая и тёплая. Даже в Покров день-1 октября по старому стилю ходили в рубашках: так было тепло.
      И это было последнее лето, когда мы на полях трудились вместе с отцом и Настенькой. А через год мы осиротели. Отец умер весной  1920 года. А Настя в Петров день вышла замуж. И наш отец, как предчувствовал, что скоро оставит нас. Осенью 1919-го он научил меня укладывать снопы хлеба в скирды. И у меня это получилось хорошо.

                БАНЯ
       Закончив работу в поле, отец предложил из заготовленного в 1918 году леса построить свою баню. Поскольку заготовленного леса на новый дом  не хватало , а  недостающий  при новых колчаковских порядках заготовить было трудно, то решили из того, что есть, построить баню. Мать не соглашалась и настаивала готовить лес ещё и строить новую избу. Дескать, до каких пор нам жить с семьёй из десяти душ  в этой старой халупе. Но мы с отцом доказали, что строить дома это пока мечта. Нужно строить то, на что хватает леса. И мы срубили и сложили на мху баню с предбанником из добротных пихтовых брёвен, положив два нижних венца из лиственничных брёвен. Вместе с отцом я плотничал на постройке бани. Пилил с ним недостающие доски на пол и потолок. И получалось у меня это дело неплохо. Правда, при распиловке сутунков маховой  пилой на доски я сильно уставал. Силёнки у меня на этот тяжелый труд было ещё маловато. Постройку и отделку бани мы закончили ещё затепло до снегопада. Навозили камня и сложили каменку.   Первый раз протопили , но не мылись, чтобы не угореть и  дать возможность выйти «нечистой силе», на чём настояла наша богобоязненная мать. И после этого протопили снова и первыми мылись отец и я с Петром, а затем отец помыл и попарил Федьку и Ванюшку. Нашей радости не было предела. И уж после «мужиков» мылись мать и сестрёнки.
   Итак, с осени 1919 года мы стали мыться в своей бане. Кроме нас  в ней мылись и наши соседи: семьи Нестеренко, Клима Целуенко и Никифора Степаненко.

                Тетрадь № 11.

       Весной 1919-го с уходом партизанского отряда Щетинкина на соединение с отрядом  Кравченко в южной части Канского уезда, массовое  передвижение отрядов белых через наше село временно прекратилось.  В выполнении гужевых повинностей крестьяне нашего села получили передышку и стали заниматься своими хозяйственными делами.
       А за Енисеем, на юге  Красноярского и Канского уездов в середине мая колчаковские каратели повели генеральное наступление на объединённые силы  Северо-Ачинских и Южно-Канских партизан. В этой операции участвовало 12 тысяч солдат, вооруженных всеми видами оружия вплоть до артиллерии.
    После нескольких тяжелых боёв 14 июня 1919 года соединённая партизанская армия оставила Степной Баджей и отступила на юг к Белоцарску (ныне Кызыл).
    Перейдя Саянский хребет, партизанская армия в июле вступила на территорию Урянхайского края (ныне Тувинская АССР), восстанавливая там Советскую власть. Отдохнув и перегруппировав свои силы эта армия стала готовиться к наступлению на Минусинск, центр  богатого людскими и продовольственными ресурсами края
   29 августа 1919 г. партизаны разгромили под Белоцарском трёхтысячный  карательный отряд, захватив многочисленные трофеи.

   Колчаковское правительство  обратилось к населению с призывом вступать в Белую Армию с целью защиты своей собственности и своего благополучия. Это была часть так называемой информационной войны. Листовки с этим призывом распространялись по всему краю, в том числе и в нашей деревне. Надо сказать, что некоторые крестьяне этот призыв одобряли и не скрывали от соседей по широте своей русской души. Кое-кому потом это обошлось слишком дорого и если не в 1920-м, так в 1937-м. Утвердившаяся власть ничего не забыла и не простила.  В том числе и тем, кто был её сторонником в годы Великой Смуты.

    Колчаковские власти бахвалились, что с партизанами покончено, они разгромлены, а Щетинкин и Кравченко бежали в Монголию.
    Наши мужики, за некоторым исключением, приуныли, поверив этой брехне  белых властей и их прихлебателей.
    На самом же деле Ачинско-Канская партизанская армия, оторвавшись от преследования, выйдя в Урянхайский край, готовилась там к решающим боям по освобождению всего Минусинского края, о чём у нас узнали позднее. А дела у белых шли неважно. Весной Красная армия  за Уралом перешла в наступление. И по всей Сибири росло и ширилось партизанское движение. Поэтому колчаковское правительство весной и летом 1919 года  призвало у нас в Сибири молодёжь двух возрастов: 1900 и 1901 г. г. рождения и два года старших возрастов 1896-97 годов.
    Весной и летом ушли в белую армию из наших соседей и моих старших товарищей Овечкин Тимофей, Ткаченко Яков, Карнаухов Леонтий. А наш зять Иван Нестеренко не попал в белую армию лишь потому, что в июне 1919-го он получил тяжелую травму—перелом правой ноги ниже колена. Ехал верхом  без седла на своей рыжей кобыле. На мосту она поскользнулась  и упала на бок, переломив ему ногу. Месяц он пролежал в больнице в гипсе, а потом ходил на костылях до середины августа и занимался сапожным ремеслом.
      В августе Иван купил у Зленка Игната  сруб и соорудил из него свою избёнку на краю села к Рыбалке. И к осени они с Аксиньей переехали в своё жилище. К этому времени у них были две дочери: Аня по третьему году и Аниска  по второму году. Избу перевозили и ставили  помочью, в которой участвовали все соседи, в том числе и мы с отцом.
     Припоминаю, как отец Ивана и мой батя  работали на пару; оба курили трубки и вели между собой разговоры про политику. Гадали, куда это подевался Щетинкин  со своим отрядом и скоро ли прогонят Колчака? А работавшая рядом молодёжь подшучивала над ними.
     И в самом деле, тогда этот вопрос волновал всех крестьян.
     И вот в начале сентября наступил конец этому затишью в наших краях. В один из субботних дней, как и всегда по субботам, все крестьяне приехали с полей домой, чтобы помыться в бане и отдохнуть в воскресенье. А ночью, часа так в четыре село было разбужено неистовым лаем собак. Это по улице шел десятский, Максим-Кривой, бил своей палкой по карнизам крыш или просто по углу каждой избы и выкрикивал своим зычным голосом: « Эй, хозяин! Готовь лошадей, чтобы телеги, тяжи-гужи и постромки, всё было наготове! Отряд идёт!». Собаки неистовствовали, визжали, взвывали, заливались лаем до хрипоты, бросались на «Голиафа», пытаясь вцепиться в его  широкие штаны а Максим , отбиваясь от них палкой, шел дальше, оповещая каждого хозяина дома, чтобы приготовили лошадей, телеги и необходимую сбрую. И так по всему селу катилось его зычное заключительное слово: «Отряд идёт!». И вместе с этим по деревне волнообразно катился собачий лай и вой.
      А в 9 часов он прошел по селу вторично, выкрикивая с жаром и неистовой энергией : « Запрягай и подъезжай к почтовому отделению! Отряд прибывает!»
      Днём проследовал большой отряд. Казаки ехали верхом на своих лошадях по сотням. Во главе каждой сотни офицер—есаул или хорунжий. Пехота и вспомогательные службы двигались на крестьянских подводах, сменявшихся на каждом станке. Этот отряд , надолго не задерживаясь  в нашем селе, укатил в Рыбалку. 
     Вечером, когда из Рыбалки вернулись мужики, возившие туда отряд, мы от них узнали, что партизаны выступили из тайги через Саянские горы и движутся на Минусинск, громя по пути мелкие отряды белых. И вот этот мощный отряд направлялся на пополнение Минусинского гарнизона.
     Но, как мы узнали позднее, 13 сентября 1919 года партизаны вышибли белых из Минусинска и заняли его, а вскоре освободили весь Минусинский уезд, образовав там партизанскую республику.
   Через наше село по тракту в октябре и ноябре потянулись беженцы: семьи чиновников минусинских белых властей, семьи попов, купцов и даже семьи казаков из казачьих станиц.
     А здесь, в колчаковском тылу стали принимать меры, чтобы не пропустить партизан на Ачинск и в Ачинский уезд. По Енисею создавался фронт. Особенно укреплялось село Новосёлово, стоящее в 70 верстах от нашего села.
      В трактовом селе Карелка было создано управление фронта под командованием генерала Барановского. А в селе Медведское, в 20 верстах от нашего села  к Ачинску, было создано управление тыла под руководством полковника Попова.
     Там же в Медведском был создан новый «полицейский участок». Новый районный отдел милиции за счёт разукрупнения Назаровского и Ужурского райотделов колчаковской милиции. Штаты милиции были увеличены неимоверно.  Даже в нашем небольшом  селе постоянно находились три вооруженных милиционера. Сёла Медведское и Рыбалка были запружены белогвардейскими воинскими частями. А в стороне от тракта, в 12 верстах от нашего села была расквартирована интендантская часть по материальному снабжению фронта.
     Наши мужики предполагали, что в декабре, когда замёрзнет Енисей, начнутся активные боевые действия между минусинской партизанской армией и белогвардейскими войсками. На фронт, в сторону Новосёлово в ноябре и декабре всё время двигались подразделения белых войск. И наше село в те же месяцы было запружено крестьянскими подводами соседних сёл, согнанных для воинских перевозок. Часто и в нашей избе ночевали белые казаки и солдаты, а иногда днём заходили группами перекусить и попить чаю и двигались дальше по тракту на юго-восток.
      Как-то в ноябре, после Михайлового дня  в нашем селе остановилось подразделение казачьих войск на ночлег. В нашей избе  остановился один молодой казак в чине урядника. Поужинав вместе с нами он надел мою шубу и  и ушел прогуляться по селу. Потом , часов в 10 вечера пришел с ватагой своих друзей, человек пять. Извинился перед матерью и Анастасией и попросил их разрешения посидеть за столом и распить с друзьями четверть самогона, которую достал из-под полы шубы. Настя быстро собрала на стол хлеб, капусту. Поставила чашки и стаканы. Усевшись, казаки  распили самогон. И потом часа полтора пели песни. О политике ничего не говорили.. да и трудно им было говорить. Все они понимали, что их армия скоро будет разгромлена. И какая участь их ждёт? Они только вздыхали и пели песни, чтобы хоть на время уйти в забытье от своей позорной боевой службы Колчаку, которого ненавидит народ.
      Нам с Петром и Настей запомнилась спетая ими одна шуточная песня:
                « Шумел, кипел котёл с картошкой,
                Дым расстилался по плите,
                А за столом сидел обжора
                С огромной ложкою в руке.
О чём задумался, обжора?
Картошки мало в котелке!».

             Осенью, когда выпал снег и установилась санная зимняя дорога, мы с братом Петром почти ежедневно стали завозить домой заготовленные весной и осенью дрова на трёх лошадях в разнопряжку,  завозили также сено для скота или снопы  хлеба на гумно. Мне тогда доходил шестнадцатый год , а Пете было тринадцать лет и мы трудились как взрослые мужики.
         Отец оставался дома. Он у нас в то время прямо потерял покой. Его интересовало положение на партизанском фронте. Газет тогда крестьяне, как правило, не выписывали и все политические и военные новости узнавали только из разговоров проезжающих через село крестьян подводчиков, да военных или чиновников. Сведения эти были противоречивы и не всегда правдивые.
      Наши мужики обычно собирались у кого-нибудь на краю села и толковали и спорили о положении на партизанском фронте и на фронтах с Красной армией и гадали: скоро ли прогонят Колчака.
      Больше всего такие сборища мужиков «политиков» с окраины нашего села собирались у Нестеренко Алексея, куда приходили наш отец, Клим Целуенко и другие соседи. И наш отец, почти ежедневно, проводив нас с Петром за сеном или за дровами, брал свой кисет с табаком и трубку, клал их за пазуху своей шубёнки и отправлялся в избу Нестеренковых, которых все называли Казаковыми, потому что они были из донских казаков. И там беседовали и спорили  о политике. Сам хозяин Алексей Дмитриевич и его жена Ефросинья Алексеевна были по своей натуре очень языкастые и говорливые. Обычно, когда к ним приходил наш отец, то тут же появлялся Максим, дезертир-подпольщик и начинались разговоры про Колчака и  партизан. Курили табак и спорили.
     В связи с этим наша мать и Анастасия часто подшучивали над отцом: «Совсем мужик отбился от дому и от работы. Только проводит ребят за ворота, как сам сук (трубка была изготовлена из сука берёзы)за пазуху и до Казака. И не выгнать оттуда, пока ребята не приедут домой с сеном или с дровами!».
    Иногда мать прямо упрекала отца, ругала его за то, что он попустился всему в доме, ничего не делает и  всё сидит у Казаковых , да «точит лясы» с казачкой Ефросиньей и подпольщиком  Максимом.
       «Разве дома делать нечего?,-- говорила она, --Да ты хоть бы подрубил свою шинель, она у тебя вся обтрепалась и шубёнку свою скоро совсем дорвёшь, всё суёшь  свой сук за пазуху!».
        А отец в свою очередь, чтобы отбиться от этого неприятного разговора, отвечал матери:
 «Вот Щетинкин придёт, подрубит кое-кому. И не только шинели!»
      Тогда мать, потеряв терпение, прямо отвечала ему:
«Да что там ваш Щетинкин? Ну придёт и  что с того? Кормить вас будет, тулуп тебе новый даст или шинель твою подрубит?  Он  потребует о вас настоящей помощи, чтобы окончательно добить Колчака, а не просто болтовни, какую вы ведёте с казачкой , да с её сыном «сметанником-подпольщиком». Подумаешь, революционеры на языке! Тот же Максим, почему он не в партизанах, а прячется у матери под юбкой, как цыплёнок под курицей?  Значит, боится за свою шкуру. Дескать , вы повоюйте, а я дома посижу, а после приду на готовенькое. Настоящие революционеры ушли в партизаны и борются с Колчаком, а вы с Максимом только языком воюете дома у печи!».
           О том, что Максим скрывается дома, я узнал ещё в сентябре. Как-то днём в воскресенье мы собрались пообедать. Отца дома не было и мать посла меня за ним к «Казаковым» позвать обедать. Когда я зашел к ним в ограду и стал отворять сени, то дверь туда была заперта. На мой стук вышла сестра Максима Феня и спросила через дверь: «Кто там?».  Я ей ответил:  «Гришка». Она открыла дверь, я зашел в избу и удивился: в избе сидели наш батя, Семён Воробьёв, Алексей Дмитриевич и Максим. Все курили табак-самосад, отец и Алексей сосали свои трубки, а Максим с Семёном тянули самокрутки. Максима я не видел в течение года и сначала несколько стушевался, но потом, придя в себя, поздоровался с ним  и мы пожали друг другу руки. Его мать и сестра Феня заулыбались, посмотрев на нашу с Максимом растерянность. С тех пор наш отец не вылазил от «казаков», как только у него находилось свободное время. А времени у него было предостаточно, так как все работы на лошадях выполняли мы с Петром. И в подводы для перевозки белых и разных чиновников обычно отправляли меня
   Наша мать догадывалась, что Максим прячется дома и однажды спросила дочь Аксинью: «А где же это воюет ваш Максим? Чи у белых, чи у партизан?». Та засмущалась и ответила, что не знает. Мать ей не поверила.
         И вот наступили долгожданный декабрь месяц и Никола зимний—6 декабря по старому календарю, когда окончательно замерзал Енисей. Все ждали активных действий партизан и они  начались. Поползли слухи, что из Новосёлова партизаны вышибли белых и целый полк солдат с оружием перешел на сторону партизан, а одни казаки удерживать фронт не могут. И в доказательство к этим слухам из Рыбалки в Медведское прокатило подразделение белых артиллеристов с двумя трёхдюймовыми пушками, а третью пушку бросили на сопках под Новосёлово.
      Шли также слухи, что Колчак снял генерала Барановского с должности командующего фронтом и его провезли под домашним арестом в Ачинск. И говорили мужики об этом в открытую. Даже Максим-Кривой и тот, назначая нас в подводы везти солдат артиллеристов до Медведского, говорил, что белые побежали, а мобилизованная Колчаком пехота переходит к партизанам и открывает огонь по белым казакам. Вот и мне пришлось везти артиллеристов до Медведского. Пушки провезли на колёсах своим ходом ездовые на лошадях. А остальная прислуга: бомбардиры, наводчики и подносчики снарядов двигались сзади за пушками на перекладных крестьянских подводах. В Медведское мы прибыли вечером, часов так в девять.  Всё село было запружено военщиной и подводами с воинским грузом. Три солдата, которых я вёз на своей паре лошадей, нашли себе пристанище в одной крестьянской избе, наполовину занятой солдатами и подводчиками. Оставив лошадей на улице не распряженными и дав им сена, я зашел обогреться в избу. Там было тесно от солдатни и подводчиков. Некоторые сидели на лавках, а иные прямо на полу и вели разговоры о развале фронта и о позорном отступлении от партизан. Заходили новые солдаты и тут же обогревшись, куда-то уходили.
     Зашел какой-то, видимо из старших чинов и ему один из солдат задал вопрс о местонахождении Колчака. На что тот ответил, что Колчак по-видимому в Красноярске, так как Новониколаевск и Томск заняты красными и фронт сейчас находится примерно в Мариинске. Здесь же он предложил им подводчиков не отпускать и удалился из избы.
       Все стали располагаться спать, кто как мог устроиться. Большинство осталось сидеть на полу, так как места в избе на все не хватало. А один солдатик сидел и растягивал свою  гармошку-двухрядку, распевая в полголоса одну и ту же заунывную песню: «От Иркутска до Самары, и от Самары до Иркутска».

      И так мы прокоротали всю ночь до утра, не спавши. Утром всех нас , ключинских подводчиков отпустили, заменив другими, и мы поехали в Ключи.  На середине пути мы повстречали  группу, примерно из 10-12 пароконных подвод, запряженных хорошими резвыми лошадьми в кошевки, а в них сидели по два человека, по-видимому старшие офицеры. Они были одеты в добротные овчинные тулупы поверх шинелей. На облучках  восседали лихие ямщики и гнали на рысях своих лошадей. А мы, свернув с дороги в снег своих лошадок, рассматривали мчавшихся в кошевках офицеров, покачивающих своими головами, одетыми в чёрные и серые шапки-папахи. Мои соседи Сильченко Никифор и Николай Ткаченко высказали мнение, дескать это  промчались офицеры из штаба генерала Барановского.
         В тот день, когда я и соседи возили артиллеристов до Медведского, отец, Алексей Дм. и Клим Целуенко на своём очередном «совещании» у Казаковых, то есть у Нестеренко,   решили и договорились, что  надо скрыться с лошадьми на своём стане в Еланях, чтобы белые не угнали лошадей при отступлении.
       И когда я возвратился домой, отец  назавтра утром сказал матери: «Приготовь харчи  и посуду. Поеду с лошадьми, поживу на стану».
   Мать сначала не одобрила эту затею, но потом согласилась и собрала отцу всё необходимое. И в тот же день он выехал на двух рабочих лошадях, а два жеребчика: Карька и Мухорко по четвёртому году ушли за подводами. Дома осталась одна старая кобыла Гнедуха, на которой мы возили воду.
          На стане отец прожил три или четыре дня. Мать забеспокоилась, что он там  может простудиться. Она предложила мне поехать на стан и уговорить отца выехать домой, тем более, что основные белые войска остановились фронтом в селах Рыбалка и  Тукай, что в шести километрах восточнее Рыбалки. Отступать дальше они, по видимому, пока не думают и задержатся надолго. Я запряг Гнедуху в сани и выехал на стан. Когда подъехал туда, то увидел лошадей, стоящих у саней и поедающих наложенное в них сено. Увидев приближающуюся Гнедуху, они обрадовались и заржали, как будто приветствуя друг друга. Из стана шел дым. Залаяли собаки, замахали своими хвостами и бросились ко мне ласкаться. Я их поочерёдно обнял и погладил, выразив свою к ним доброту.
    В стану сидели: отец, Алексей Дмитриевич и Клим Целуенко. Они готовились пить чай. Я занёс привезённые из дому для них  продукты. Затем рассказал им об обстановке в селе; о том, что там полное затишье и отступление белых из Рыбалки и Тукая пока не предвидится. Передал отцу мнение матери, чтобы он возвращался домой. Мужики посоветовались между собой и  сказали: «Завтра суббота и мы утром приедем, чтобы помыться в бане , а в воскресенье снова приедем сюда.
        Назавтра, утром, ещё до света, отец заявился домой с лошадями. Изрядно перемёрзший, он зашел в избу, сильно кашляя. Мать тут же, как говорят, с ходу, стала его попрекать за то, что слушает казаков(то есть Нестеренковых) и мёрзнет там на стану. А отец, в свою очередь  стал отбиваться  от неё следующими словами: «Ты что же хочешь, чтобы меня белые угнали вместе с лошадьми до Красноярска? Через Кемчуг отступать на Ачинск им не придётся и потому, что с Запада на них жмёт Красная армия». А мать ему в ответ:  «Да всё это сказки «казачки» (Нестеренчихи), она, дескать, всё «знает». Не зря же твой отец Захар называл её «птичкой», и правильно называл, а ты ей веришь, да ещё и слушаешься её!»
      Но постепенно спор между ними прекратился. Тут, конечно, помогла Настенька, вступившаяся за отца. Она больше всех его жалела и любила своей дочерней любовью, словно чувствовала, что он рано уйдёт из жизни.
      Днём мы вместе с Нестеренковыми истопили баню. И наши мужики с величайшим удовольствием попарились и помылись, по-сибирски кряхтя и ухая, когда их обдавали клубы пара с раскалённой каменки. Вообще, мытьё в сибирской деревенской бане, это особое священнодействие и описывать его следует отдельно и более подробно.  «Баня парит и баня правит». Так гласит народная мудрость.
    Вечером, после бани к нам зашел дядя Степан. И они с отцом за самоваром долго вели беседу на злободневную тогда тему о партизанах Щетинкина и о гражданской войне, так что отец в тот вечер не успел сходить к «казакам».                Степан тогда жил в своей избе, за стеною. У него была одна лошадь. Летом он гнал дёготь на продажу, а зимой сапожничал и этим кормил семью. К тому времени у него уже было трое детей. Человек он был грамотный, регулярно читал газеты и литературу. И его разговоры и суждения основывались на объективных  данных и были более правдивы,  чем  неграмотной Ефросиньи Нестеренко.               
         Есть народная пословица,  « что перед бурею всегда бывает затишье». Так оно получилось и в эту ночь. Вечером в селе было тихо. Народ отдыхал и блаженствовал, помывшись в банях. А часа в два-три ночи улица огласилась шумом и гамом, лаем собак, скрипением саней, посвистом и щелканьем кнутов. И людскими окриками. Это из Рыбалки двинулись отступающие  белогвардейские воинские части. Казаки двигались верхами, а пехота на подводах.
    Меня разбудила Настенька: «Вставай, Гриша, белые отступают, отец и дядя Степан на заднем дворе запрягают лошадей, чтобы выехать на гумно, а оттуда на стан, в Елани, надо скрыть лошадей и спасти их от угона белыми».
   Не успел я встать и одеться, как изба заполнилась белыми солдатами. Они ставили у порога винтовки, снимали и бросали тут же на пол патронташи и садились по лавкам, за стол. Ведя громкий разговор между собой. Один молодой солдатик хвастался, как он драпал от партизан под Новосёлово. Настенька ставила самовар и кокетничала с солдатами, чтобы отвлечь их внимание.    В избе проснулись все старшие дети. Петька засобирался со мною на гумно. Федька, будучи дерзким по натуре, потрошил подсумки и патронташи, вытаскивая их них обоймы с патронами. Таскал их на печку и там вместе с сестрёнкой Полей прятал под постель, чтобы потом передать партизанам.
   Я даже теперь удивляюсь, как это всё осталось незамеченным и кончилось благополучно.
    Забегу несколько вперёд: когда в наше село пришли партизаны и к нам на постой остановилась их группа, то Федя передал им эти патроны. Партизаны его  похвалили и поблагодарили за проявленную смелость.
    И вот мы с Петей вышли на двор и задами пошли на гумно. А в улице продолжался шум и гвалт от движения отступающих белых войск. Когда пришли на гумно, то там уже были отец и дядя, а между зародами соломы стояли лошади. Отец и дядя «ломали головы»: как же им пробраться  через тракт на краю села, чтобы попасть на дорогу, ведущую в Елани на стан. Ведь по тракту продолжалось движение белых войск. Помню, что отец сильно мёрз в своей обветшалой шубёнке.  Был он глуховат и всё время клонил свою голову ближе к Степану, чтобы услышать его советы и суждения.
      Мне  надоело стоять и мёрзнуть и я решил сбегать домой погреться. Когда зашёл в избу, то Настенька угощала чаем солдат, продолжая с ними кокетничать. Солдаты весело разговаривали и смеялись. А с печки на них глядели Федька и Поля. Мать хлопотала у Русской печи, собираясь её затапливать и выпекать хлеб и месила квашню. 
        Обогревшись, я незаметно вышел из избы и отправился на гумно. Когда проходил мимо бани, то из неё вышел дядя Степан и сказал , что потерялся Петька. И спросил: «Не дома ли он?». Я ответил, что дома его нет. Тогда мы с дядей обшарили стайки и сенник. Нигде Петьку не обнаружили и ушли на гумно, где дядя продолжал горевать и сокрушаться, что если  узнают белые о побеге в лес, то могут расстрелять его с братом, то есть моим отцом.
        Поиски Петьки мы продолжили на гумне  и вскоре нашли его  в зароде соломы, где он дрожал от холода и страха. Дядя тотчас отправил нас обоих домой, сказав мне: «Веди его в избу и больше к нам на гумно не приходите. Мы тут сами с Родионом обдумаем, как нам прорваться через тракт».
       Когда мы  с Петькой пришли домой, то солдат в избе уже не было. По команде  сверху они убыли в Солгон или в Медведское. Движение отступающих из Рыбалки прекратилось и на улице стало тихо. Мы с Петькой быстро разделись и  завалились  спать на печи. Холод и усталость взяли своё и мы быстро заснули крепким сном.
      В воскресенье утром я часов в 10 запряг кобылу Гнедуху в сани-водовозку и  и поехал на колодец за водой. На краю села от дома Владимира Карнаухова до дома  Якова Бабака  расхаживали вооруженные саблями и винтовками два патрульных казака. Они пропустили меня, не сказав ни слова, видя, что я еду за водой. А на южном углу кладбища я увидел установленный пулемёт «Максима» и его расчёт из двух солдат.
       В первой половине дня к нам пришли подруги Анастасии-Аня Овечкина, Агапея Тимашова , Маша Карнаухова . Из их разговора я узнал, что в селе  остановились казаки, чтобы держать фронт. И тут же обратили своё внимание на улицу, где с края села вооруженные патрули вели двух наших молодых мужиков: Афоню Овечкина и  Иосифа Ткаченко. Девушки сразу же вскочили и  выбежали на улицу. А Овечкина Аня  тут же заплакала и запричитала: «Братку  Афоню арестовали!». Я тоже вышел за ними на улицу и увидел, как процессия любопытных селян зевак, особенно женщин, увеличивалась у каждого дома, сопровождая идущих  под конвоем  Осипа и Афоню. Из своего дома выскочила мать Иосифа Арина Ткаченко и тоже запричитала: « А куда же повели моего  сыночка?!  Он ведь ни в чём не провинился перед властями!». И тут же рядом с ней шел молодой казак с саблей на боку и уговаривал её : «Не плачьте и не расстраивайтесь, тётя. Я сам сейчас пойду в штаб и и докажу начальству, что  Иосиф не партизан, а ваш сын и житель этого села. Там разберутся и выпустят обоих.   
      Задержанию патрулями    Иосифа и Афони предшествовании следующие обстоятельства. Оказывается, там, в Еланях на нашем стану ночью скрылось много  мужиков  с нашей окраины села. Утром они решили отправить в село разведку, чтобы установить истину: ушли ли из села белые или остались держать фронт? Иосиф и Афанасий, как наиболее молодые. согласились  пойти в эту разведку пешком. Когда они подходили к селу, то их задержал патруль, подозревая в них партизанских лазутчиков. В штабе, куда их доставили, они объяснили, что являются местными жителями и в лес ходили  проверять силки, поставленные на зайцев. Пришедшие к штабу их родственники и староста села Егор Тимошев  подтвердили, что те действительно местные жители и партизанами не являются. Задержанных освободили и отпустили по домам.
  Так закончился первый день в нашем селе, когда белые остановились в нём передним краем обороны против наступающих партизан.
      Начался второй день. В нашей избе на постое не было ни солдат, ни казаков. Ближе к обеду к нам  во двор зашли два казака. Я и Настя встретили их в ограде. Они спросили, где хозяин дома. Настя ответила, что отец уехал в  подводы и, улыбнувшись, сказала, что сейчас в доме одни старики. Тогда казаки потребовали открыть амбар. Настенька открыла двери амбара и казаки осмотрели полупустые закрома и спросили, где же хлеб и, в частности, овёс. Настя ответила, что хлеб ещё не обмолочен и находится в поле в скирдах   поинтересовались они и о том: велика ли наша семья.  Я ответил, что в семье  десять человек. Тогда они от нас ушли, обменявшись между собою, что здесь взять нечего. А у многих соседей они выгребли из амбаров овёс и вывезли с полей и лугов всё сено для кормления своих лошадей.
      Лошади, конечно, не виноваты, как писал классик. Их, безусловно, надо кормить; что у белых, что у красных. А отдуваться за это пришлось крестьянам, оказавшимся между  двух огней.
       В тот же день к нам приходила старшая сестра Аксинья и рассказала, что  на чердаке их избёнки белые установили пулемёт. А в самой избе всё время дежурят пять казаков.  Поэтому они всей семьёй переехали на квартиру к тётке Татьяне.
         На второй и третий день поползли слухи, что  белые не только ведут разведку по тракту в сторону Рыбалки, но и обшаривают поля в Еланях, а с заимок и летника вывозят сено себе на фураж и что не исключена возможность того, что они могут обнаружить мужиков с лошадьми, скрывающихся на стану и расправиться с ними по законам военного времени. 
        Некоторые мужички на второй и третий день стали оттуда смываться, наложив для маскировки  на сани своих подвод сено или дрова для своего хозяйства. С этим и возвращались домой. А наш отец и Нестеренковы упорно отсиживались  на стану.
      На третий день к вечеру приехал дядя Степан  на своей лошадке с возом сена . Вечером он  побывал у нас и сообщил, что отцу надо выехать, а иначе део может кончиться плохо. Он же посоветовал мне сходить в комендатуру воинской части и взять пропуск на право выезда из села за сеном. Без пропуска  из села патрули никого не выпускают.
           На следующий день я сходил в комендатуру за пропуском. Расположена она была на другом конце села в доме Ивана Гуртивцева и мне пришлось пройти всё село.
         С полученным пропуском я выехал на Гнедухе в Елани на стан, предъявив его патрулям на краю села. И часам к трём дня мы с отцом возвратились домой с тремя возами сена. А за возами шли жеребчики Мухорко, Карька и ещё два подростка по второму году. Надо признать, что меня одолевал страх, когда мы заезжали в ело по переулку мимо патрулей; как бы они не разоблачили нас со своим караваном.  Но всё обошлось благополучно. В патрулях оказались молодые казачишки, которые со смехом и шутками  пропустили нас, даже не спросив     пропуск. И мы спокойно, как ни в чём ни бывало, подъехали к своему двору.
               
                Глава вторая:

                В обозе Белой армии


           Не успели мы свалить сено в сенник, как в ограду зашел десятский  Игнат Воробьёв и оповестил: « Гришка! Запрягай парой в одни сани и подъезжай к комендатуре».
  Вот, думаю: « Попали из огня , да в полымя».
         Запрягли мы с отцом лошадей в сани с отводами: Карюху в корень и Пегашку  пристяжным. Наложили в сани сена и мешок овса, пуда на два.   Мать собрала мне немного харчишек, заплакала и проводила за ворота.
          Возле комендатуры мои сани загрузили большими деревянными ящиками с телефонной аппаратурой. На  один из ящиков сел обозный казак пожилого возраста, с шашкой на боку и с винтовкой за плечами. Он указал мне, чтобы я ехал к дому Ивана Супруна, где у дома также стояло шесть загруженных пароконных подвод с разным военным имуществом. И так было у каждого дома по всей окраине села. Мы с казаком зашли в избу, где на лавках сидели шесть подводчиков.Среди них было двое наших ключинских: Степан Супрун и Коля- цыган

    Казак всем нам объявил:
 --Лошадей не выпрягать. Кормить их запряженными,   опустив только  чересседельники. Самим в избе не разуваться ни днём, ни ночью без моего разрешения никуда не отлучаться!
      Сказав это, казак удалился. И только он вышел, как Коля Цыган тут же завопил:
Вот это распорядок! Да нас же, не раздевши-то  вша одолеет! Долго ли напарить в одежде вшей?!
Привыкай, браток,--ответили ему два мужика.--Ты вот тут первый день, а мы  из-под самого Новосёлова мыкаем уже третью неделю не раздеваясь.
Нет! Я привыкать не намерен,--продолжал Коля.--У вас тут пароконные подводы. А у меня одна единственная клячонка. И здеся, и дома. И там у меня тоже семья, жена, дети. Что они, замёрзнуть должны без дров? Нет, завтра же с утра пойду к коменданту и буду просить, чтобы меня отпустили.
И так, от нечего делать мы, возницы, балагурили между собою до поздней ночи, перезнакомившись друг с другом. Припоминаю, что два парня,  годом старше меня, были из села Грузенки и везли груз белых от Тукая, находясь в подводах вторую неделю. Уснули глубокой ночью, не раздеваясь, сидя на лавке.
      Утром пришел обозный казак и  распорядился напоить лошадей из ведер, не распрягая. Воду брали из кадушки, которую привёз хозяин на своей кляче. Был он пожилого возраста, лет шестидесяти. Его старший сын Иван, потерявший ногу на войне, жил отдельно, а второй сын Емельян, служил в армии  Колчака.
      Раздавая нам воду из своей кадушки, старик ругал на чём свет стоит Колчака и его воинство. Мы предупредили его, чтобы он вёл себя осторожнее, на что тот ответил, что уже стар и смерти не боится, но пожить ещё хочет, чтобы дождаться когда партизаны и Красная армия разобьют Колчака. На этом он и закончил свою брань.
      Часов в 12 дня прибыло пополнение подвод с возницами, крестьянами из села Светловодка. После этого двух новосёловских мужиков и Колю Цыгана отпустили по домам.
        Под вечер я попросился у своего обозного казака ( старшего по обозу) сбегать домой, чтобы одеться потеплее. Он посмотрел, что на мне шуба надета прямо на рубашку и разрешил, но предупредил, чтобы я сбегал побыстрее. Дома я не задерживался,  надел под шубу тужурочку. Взял шарф. Мать быстро собрала свежие харчишки и я поскорее пошёл обратно. Когда подходил к мосту, то  услышал пулемётную стрельбу. Меня сразу бросило в дрожь. Во-первых,  я никогда ранее не слышал пулемётной стрельбы и она подействовала на меня ошеломляюще. Во-вторых, я боялся, что сейчас по тревоге выстраивают обоз, а я в отлучке. Но к счастью, никакой тревоги не было. Это пулемётчики вели пристрелку своего пулемёта, установленного у здания  общественного хлебного магазина. За первой очередью последовала и вторая очередь примерно из десяти выстрелов и в ответ гулкое эхо прокатилось по северному склону Маяковой горы. А я продолжал быстро двигаться в своё обозное подразделение. Прибыв, доложил о прибытии своему обозному казаку. Всё обошлось благополучно. И я успокоился.
     Вторую ночь мы переночевали в той же избе старика Супруна, не раздеваясь и сидя на лавках. Днём вели непринуждённые разговоры и присматривали за лошадьми. В середине дня раздалась пулемётная стрельба. Обозный казак, открыв дверь избы, не заходя, известил нас: «Быстро приготовить лошадей и построиться в обоз!»
    Мы выскочили из избы и стали выравнивать своих  лошадей, строясь в обоз. По улице бегали  пешие и скакали конные казаки. Раздавались строгие и чёткие команды. На другом краю села, с чердака избёнки Ивана Нестеренко продолжал стучать пулемёт, от которого катилось гулкое эхо. Остальные пулемёты молчали. Всего вокруг села их было установлено примерно шесть или девять единиц.
   Обоз выстроился и потянулся по тракту в сторону Медведского. Послышались иронические голоса возниц или подводчиков: « Поехали отступать от партизан.» Так мы проехали три версты с гаком. Потом услышали команду: «Остановить обоз! Вертайтесь обратно!»
     К вечеру мы возвратились в Ключи,  остановились всяк у своего прежнего дома и стали кормить лошадей. Узнали.,что разъезд партизанской разведки, примерно 10-12 всадников, подъехал из Рыбалки к окраине Ключей. По нему была открыта стрельба из пулемёта. Поэтому и был поднят по тревоге обоз. Но разъезд партизан повернул обратно и умчался в Рыбалку, после чего и завернули наш обоз обратно. Глубокой ночью нас опять подняли по тревоге и обоз двинулся в село Медведское. А вслед за ним отступили и конные казаки, оставив село Ключи навсегда.
      В Медведское мы прибыли на рассвете. В центре села  обоз повернули на запад по Яковской улице, в конце которой и расквартировали по домам. Я всё время держался за Степаном  Супруновым. Остановились мы в одном доме той же группой, что стояли вместе в Ключах. Нам разрешили распрячь лошадей . Собрались мы в отведённой нам избе . Настроение у меня было подавленное: усталость, недосыпание и неуверенность в завтрашнем дне; куда мы едем и долго ли будем ехать ещё? Всё это действовало на меня удручающе, как на неискушенного в жизни подростка. В таком же настроении были и мои напарники. И тут к нашему удовольствию  в группе оказался на редкость весёлый и подвижной мужчина из села Светловодки в возрасте 35-40 лет, с окладистой чёрной бородой. Он тут же разогнал нашу тоску, воскликнув:
      «Ей, что вы, ребята, приуныли?! На войне унывать и тосковать не следует. А главное: надо стремиться хорошо поесть, иначе быстро потеряешь силы и ослабнешь. Давайте готовить обед».
       Он тут же сходил к своим саням, достал из своего мешка  стегно свиного мяса, попросил у хозяйки кастрюлю побольше, картошки, капусты и соли. При помощи молодой, весёлой  и подвижной хозяйки он сварил жирный,  наваристый  суп.  Мы все уселись за стол и от души пообедали. После обеда пили чай с сахаром-рафинадом. За обедом наш шеф- светловдский мужичок вёл весёлые разговоры. Рассказывал анекдоты. И в заключение сказал:
« Вот сейчас мы сварили и съели моё мясо. А завтра будем варить казённую говядину, ведь в нашем обозе немало подвод с говяжьими тушами. В том числе и на моём возу туши, закрытые брезентом.»
     Настроение наше после такого обеда, да ещё с речью  «самоучки-затейника» , улучшилось. Вечером мы сводили своих лошадей на водопой. По улице из Тарханки и Солгона к центру села двигались отступающие воинские части, тянулись беспрерывно конные подводы с солдатами и воинским грузом, ехали верховые конные казаки и солдаты. Раздавался скрип полозьев и храп лошадей. От их уставших тел исходил пар, а гривы покрывал лёгкий куржак. И на всё это заходящее, скупое  на тепло, сибирское солнце посылало свои последние лучи, отражаясь серебряным блеском на штыках солдатских винтовок, различных бляхах конской сбруи и на звёздочках офицерских погон.
    Заканчивался день 1 января 1920 года по новому календарю.

        Наш обозный командир-казак с вечера разрешил нам  лечь и поспать. Устроившись в избе на полу на своих шубах и тулупах, мы сразу заснули крепким сном, а ночью нас подняли по тревоге. Мы быстро запрягли лошадей и выехали за ворота ограды. По улице бегали обозные казаки, спрашивая, где хорунжий и куда двигаться. Вскоре последовала команда: «Двигаться к центру села, к штабу». Туда же убежал и хорунжий.
     По улице в три-четыре ряда двигались подводы. Недалеко от штаба остановились. Получилась пробка. Всё было забито обозами. Я старался держаться за возом Степана Супрунова.
Наконец мы услышали команду хорунжего:
«Обозные казаки! Наведите вы порядок! Вытянуть обоз в один ряд! Маршрут движения следующий: село Сохопта, село Подсосная и дальше на Кемчуг. Остановки только для кормления лошадей!»
    Быстро появились обозные казаки и стали наводить порядок, вытягивая обозы в один ряд. Когда хорунжий находился неподалеку от нас, то к нему обратился один из обозных казаков и  попросил разрешения отлучиться дня на три, чтобы заехать к семье в станицу Белый Яр под Ачинском. Хорунжий разрешил и тут же сказал:
 «Только вряд ли ты  попадёшь в Белый Яр? Ведь Ачинск обстреливает Красная  армия, о чём только что получено сообщение по телеграфу. Поэтому мы отступаем на Кемчуг, а не на Ачинск.»
       Наконец обоз вытянулся и тронулся в путь. Ночью мы проехали Сохопту и на рассвете прибыли в  село Скоробогатово. Там оставались часа на полтора попили чаю у крестьян и двинулись дальше в село Подсосненское. Дорога шла по  равнинным полям и лугам Причулымской низменности. Справа по ходу расстилалась горная цепь, покрытая хвойными лесами. Как вперёд, так и назад по дороге не было видно ни конца, ни края нашего обоза. На лугах стояло много зародов  сена.  И все подводчики, с разрешения обозных казаков, запасались сеном с этих зародов, растащив и разбив их основательно, причинив тем самым невосполнимый ущерб их владельцам, то есть труженикам крестьянам.

       В середине дня 2 января мы прибыли в село Подсоснеское. Это было большое и богатое крестьянское село, стоящее на берегу Чулыма. На юг от него вверх по Чулыму залегали горы и тянулась сплошная тайга на 45 вёрст до села Курбатова, где начинались густо заселённые степи  Балахтинского р-на.
     Остановились мы на площади, где возвышалась белокаменная церковь с высокой колокольней. А на колокольне стоял пулемёт «Максима»  и при нём расчёт из трёх солдат. Пока мы стояли на площади, то мимо нас в  нижнюю часть села прошло до десяти казачьих сотен, строем по три всадника в ряд, с шашками на поясе и с винтовками за плечами.
       Потом наш обоз тронулся в верхнюю часть села, где и был размещён по крестьянским дворам. К нам зашел обозный казак и передал, что на кормление лошадей отведено часа три, а затем опять в путь. Тут к нему обратился наш бывалый светловодский мужичок:
А  что, Ваше благородие, лошадей-то надо кормить не только сеном, но и овсом тоже. Иначе они у нас встанут. Ведь от Медведского мы прошли аж сорок пять вёрст. А сколь их, Ваше благородие, вёрст-то ещё впереди? А свой овёс мы  уже скормили. Да и самим бы не мешало хорошо поесть; ведь не спим,мёрзнем! Нельзя ли отрубить стегно от туши, которые у меня на возу под брезентом? Ведь война и мы с вами тоже на войне, хоть и обозники, а не солдаты.».

 Казак снял папаху, почесал затылок и произнёс:
Да-с, правильно ты говоришь,--повернулся и крикнул,--Хозяин,! Давай пилу!
    И тут же распорядился отрезать от туши большой кусок мяса.   
Варите суп или щи, да понаваристей, и я приду к вам обедать.  А сейчас пойду к фуражиру насчёт овса.  Кормите вволю и берегите лошадей, мужички. В них наша , да и ваша надежда на быстрое и благополучное завершение похода к железной дороге. Честь имею!

     Сказав это. он вежливо козырнул нам и быстро удалился чёткой военной походкой, размахивая одной рукой, а другою придерживая шашку. Чем дальше он удалялся, тем слабее до меня доносился ритмичный скрип снега из-под его валенок. Весь вид его говорил о том, что,  несмотря на отступление,  моральный  дух его не сломлен и он уверен в правоте  той идеи, которой служил и за которую готов был положить свою жизнь. Весь  трагизм Гражданской войны в том и заключался, что каждая из противоборствующих сторон считала правой только себя, и что только она желала счастья и процветания Матушке России.
       Обед был сварен из говяжьего мяса на славу. Наш казак принёс большую буханку солдатского хлеба и полтора килограмма сахара-рафинада. Всё это он получил у своего каптенармуса.
       Отобедав вместе с нами, он тут же  предложил нам отрядить двух человек с мешками  для получения овса у фуражира. С  Грузенскими парнями мы получили и принесли пуда три овса. И лошади ямщиков нашей группы были накормлены овсом  после водопоя на Чулыме.
       Стемнело. Часов в семь вечера мы выступили и двинулись дальше. Проехали большие сёла Тойлок и Шадрино вниз по Чулыму. Потом свернули вправо и поехали полями и лугами, берёзовыми рощами, держа направление на село Рыбное.
       В Рыбное мы приехали уже утром 3 января. Пошел  небольшой снег. Вообще, на наше счастье, все дни стояла тёплая погода, как по заказу. Заехали во двор одного  крестьянина, подвод десять и столько же остановилось у двора. По распоряжению обозного казака сено брали из сенника хозяина и кормили своих лошадей. Обогревшись в избе, сплошь  забитой  казаками и возницами, мы со Степаном Супруновым повели своих коней на водопой к речке, где было несколько прорубей.  На самой нижней женщины полоскали бельё,  повыше: прорубь для поения скота и лошадей, а ещё выше по течению:  для набора воды на пищу и питьё. Речка была быстрая и чистая. На её дне блестели отполированные камешки. С северо-восточной стороны возвышались и синели огромные горы, покрытые хвойными лесами, преимущественно елью и пихтой.
     Я подошел к женщинам, полоскавшим у проруби бельё и спросил:
 -  Как называется эта ваша прекрасная и чистая речка?
  - Это Кемчуг, мил человек,--ответила одна из них ,выжимая бельё красными натруженными руками и, лукаво улыбнувшись, добавила,-- Может, пополощешь  вместе с нами, а потом вместе и обогреемся!
       И тут же громко рассмеялась. Засмеялись и другие женщины. А я стоял смущённый и не знал что ответить этим бойким сибирячкам. Затем спросил, далеко ли до станции Кемчуг. И мне та же бойкая бабёнка ответила, что от их села до станции вниз по течению будет вёрст тридцать пять. Я её поблагодарил и мы со Степаном повели коней к месту своей стоянки.
    Когда мы пришли в свою ограду, то там находился хорунжий и давал распоряжения: лучше выкормить лошадей; получить овёс у фуражира, поскольку дорога предстоит тяжелая и длинная по тайге до самой станции Кемчуг.  Выступать будем вечером.
   Тут же к нему обратился  казачишка, возвратившийся из двухдневного отпуска. Откозыряв, он доложил, что в свою станицу не попал. В Назарово он встретил  двигающиеся в отступлении воинские части , оставившие город Ачинск. Так что и Ачинск и станица Белый Яр уже заняты красными. И тут же он заплакал. Хорунжий стал его утешать, сказав: «Мы будем отступать только до Байкала. А  там перегруппируем свои силы и с помощью  боевого казачьего атамана Семёнова и японских войск перейдём в наступление и тогда красным будет не устоять.»
     Вечером, как начало темнеть, мы выступили по направлению на станцию Кемчуг.  Дорога шла тайгой. Кругом стояли могучие лохматые пихты и сосны, перемежающиеся сплошным осинником. Стояла тихая теплая погода. Сверху большими хлопьями валил снег. Обоз двигался буквально по целине, по снегу выше колен, так как накатанной дороги не было. Передние кони обоза быстро уставали и буквально теряли силы; тогда их подменяли, обгоняя передних, выступали вперёд свежие кони со своими возами. Создавались заторы и тогда безмолвная лесная тишина оглашалась покрикиванием ямщиков, понукающих своих лошадей, выбивающихся из сил; покрикиванием  обозных казаков на своих подводчиков; командами скакавших вдоль обоза верховых казаков, передающих распоряжения то  остановить обоз, то двигаться дальше.
   Эхо, оглашенной тайги, волнами разносило этот неописуемый шум и гвалт.
    Меня порою клонило в сон и я часто засыпал на своем ящике. Тогда сзади меня толкал в спину обозный казак и бранился, что спать нельзя. Я начинал мёрзнуть. Третью ночь, точнее третьи сутки не спавши, я чувствовал ужасную усталость. На ногах, как тяжелые гири, висели третью ночь несушенные валенки. Соскочить с воза и пройти пешком, чтобы согреться и сбросить с себя усталость, не было никакой возможности, так как под  ногами был рыхлый снег в колено и выше, превращённый двигающимся обозом  в кашу, в какое-то месиво. И эта ночь для меня показалась вечностью, а дорога до станции Кемчуг--бесконечностью.
     Чтобы разогнать, сбросить с себя сон, я пытался завести разговор с сидящим на возу казачком, но он оказался угрюмым и не разговорчивым. Был он лет сорока и  похож более на неграмотного мужика-крестьянина, чем на бравого казака. И , по видимому, был занят думами о своей семье, о незавидной казачьей судьбе, связавшей его службой в ненавистной народу Белой армии.
      Наконец тайга стала редеть. В редколесье из огромных осин стали появляться небольшие деревеньки, дворов  так по 15—20. стояли маленькие подслеповатые своими небольшими оконцами, избёнки,как правило, без сеней. Вокруг них не было оград, дворов из заплотника, а были они обнесены оградой—пряслом в три жердинки. А  где-нибудь в углу приткнута плетневая поветь для коня и коровы. Не видно было и поленниц заготовленных дров. И меня такое убожество крестьянского быта крайне удивило. Ведь стоят же в степи большие сёла с добротными домами и оградами, с запасом поленниц сухих дров, хотя от них до леса порой 30-40 вёрст. А эти живут в лесу и не имеют даже запасных дров? И тогда мой казачишка, воспрянув от своих тяжелых дум, заговорил:
   -  Эти люди, как говорит пословица,  живут в лесу и молятся колесу. Им , как печь топить, так и дрова рубить.  Близость и обилие леса избаловало их. Они не считают нужным готовить весной и летом дрова. Когда потребуется топить печь, тогда  идут , и рубят. Благо, лес рядом. Да здесь, с умом-то, можно целые крепости построить!  Э-эх, Расея -матушка! Сколько же ещё бестолковых людей живёт на твоих просторах!
        Сказав это, он замолчал, о чем-то задумавшись. Я тоже задумался и стал сравнивать эти деревеньки с большими сёлами  в степи. И пришёл к выводу, что благополучие человека в основном  зависит от его смекалки и трудолюбия. Ну и, конечно, от того, сколько у него земли—основы основ крестьянской жизни.
        Наконец мы приехали в небольшой рабочий посёлок, стоящий на берегу реки Кемчуг. Стояло несколько казённых  одноэтажных домов-бараков, крытых железом , обитых досками и покрашенных красной охрой. Тут же возвышалась водонапорная башня из красного кирпича. Кругом стояли штабеля заготовленного леса и дров. Мы остановились и послышался приказ:
« Кормить лошадей в оглоблях, не распрягая. На водопой сводить на реку Кемчуг попеременно, а не всем сразу!  Выполнять!» Сразу же из обоза  в рифму  донеслось: «Так, ..вашу мать!». И тут, несмотря на усталость. многие повеселели.
      И вот кругом у штабелей запылали костры. Казачишки группировались около них, грелись и закусывали, глодая мёрзлый хлеб с мясными консервами, подогревая их над пламенем. Мы со Степаном зашли в одну из казарм-бараков. Она была битком набита солдатами постояльцами. На окнах стояли винтовки, где-то в углу лопотали по-своему китайцы, работающие здесь на заготовке дров. Приткнуться было негде. Немного обогревшись, мы вышли к своим лошадям. И так остатки ночи слонялись  между пылающих костров и своих лошадей, грели у костров глаза, мочили свои валенки мокрым от пламени костров снегом и поэтому мёрзли ещё больше.
     Из разговоров бывалых ямщиков я узнал, что до станции Кемчуг мы не доехали три версты. За станцией Кемчуг, в семи верстах от него, будет одноимённое село, стоящее на Московском тракте. Вот  там  мы и поедем по тракту на Красноярск. Станция Кемчуг находилась посередине между Ачинском и Красноярском, то есть по 80 вёрст в ту и другую стороны. Некоторые мужички рассчитывали, что в большом селе Кемчуг нас сменят свежими подводами. А Кузьма  Терехов, наш ключинец. Сказал: «Дожидай, сменят! Ехать нам придётся до Иркутска, а там за Байкал и в Читу. А как в Читу приедем, то «ходю» увидим, ( китайцев)»
       Наступил рассвет 4 января 1920 года. Раздалась команда приготовить коней в путь. С восходом солнца тронулись с места. Начинался тихий и по зимнему тёплый день. На душе как-то повеселело, хотя со вчерашнего обеда в селе Рыбное я ничего не ел и когда тронулись в путь, то я тешил себя надеждой, что вот придем в село Кемчуг, остановимся и там нас накормят. В моём мешке было пусто, все харчи закончились. Денег у меня тоже не было и брать их с собою, когда едешь в подводу, почему -то у нас  было не принято. Предполагалось, что отвезём до Медведского и вернёмся домой в тот же день или , в крайнем случае, назавтра. А тут получилось, что прошла целая неделя, как я выехал из дому без копейки. Об этой крестьянской скаредности, тупости и даже глупости, сейчас трудно вспоминать.
    Подъезжаем к станции Кемчуг.  С юга, с нашей стороны вдоль  железнодорожных путей стоят две-три казармы, в которых живут рабочие железнодорожники. Тут же стоянка бивуаком какой-то отступающей воинской части с обозами. Солдаты жгут костры и пекут лепёшки на углях, тут же их съедая. На ж. д. путях стоят три состава из товарных вагонов с паровозом в голове. Один из них даёт гудки отправления, но с места почему-то не двигается. Мы переезжаем через пути позади поездов поперёк рельс. Лошадям это даётся очень тяжело и я соскакиваю с воза, иду рядом и понукаю их. За линией на горке  виднеется небольшой посёлок. Переехав ж. д. пути, поворачиваем вправо и движемся распадком на восток. Потом поворачиваем на север, поднимаемся на взлобок (небольшую горку), чтобы заехать в посёлок. Мои некованые лошади тяжело берут подъём и скользят. Я их понукаю, стегаю кнутом, а вокруг меня бегает и бранится  рассвирепевший обозный казачишка, размахивая прикладом своей винтовки.
      И в этот самый момент  послышалась частая винтовочная стрельба. Засвистели и завизжали пули, словно звуки пилы. Кони рванули вперёд и мы выехали на край посёлка. Передние возы остановились и мужики попадали на снег, чтоб не попасть под свистящие пули, прикрывая головы руками. Бегали и суетились обозные казаки, поднимая мужиков с помощью прикладов. В воздухе повис отборный русский мат, без которого невозможно обойтись в подобной ситуации и который, как это ни странно, способствует наведению порядка. Воистину, русский мат вечен и бессмертен.
      Понемногу мы начали приходить в себя. Я огляделся по сторонам.  На краю посёлка стоял приличный домик и ворота его ограды были открыты настежь. В ограде стояла запряженная пароконная кошевка. в которой сидела прилично одетая дама с двумя детьми, примерно  по пятому и третьему году. Все они плакали. А возле них суетился офицер с погонами штабс-капитана.  Наши подводы оказались против ворот этого дома. И наш казачишка, набравшись смелости, обратился за советом к этому офицеру. Козырнув ему, он спросил, что же делать с обозом?  Офицер ответил: «Поверните обоз обратно в ложбину, там вас пули не возьмут, а здесь всех перебьют, как куропаток. И вас, казаков и обозных мужиков. И ждите там своих боевых подразделений!»
  Удивляет выдержка и стойкость русских офицеров в любой ситуации. И их верность чести и воинскому долгу. Даже в Белой армии многие из них не стали подлецами, а остались патриотами России.
    Мы быстро повернули лошадей и съехали в ложбину. Там и остановились. Стрельба усиливалась. Пули звенели, сбивая ветви с берёз, стоящих здесь в лощине. А мы и наши лошади были в безопасности; нас прикрывали возвышенности с двух сторон. И всё это стало возможным благодаря совету штабс-капитана. И я мысленно пожелал ему и его семье выбраться из посёлка и сохранить жизнь.
    Из военных с нами оказались казачишка, ехавший на моём возу, два молодых солдата с винтовками и штабс-капитан. Все молчали. Штабс-капитан  снял свой поясной ремень, вытащил наган из кобуры и, лежа на боку, смотрел вверх на домик, где остались его жена и дети. Руки, держащие наган, дрожали. Потом он поднялся и пошел на гору, по видимому, к своей жене с детьми. Когда он удалился, то мы, все возницы повеселели и стали разговаривать между собой. Только наш казачишка дрожал, как в лихорадке. Два солдатика вели себя спокойно, побросав винтовки и  сорвав свои погоны. Потом мы заметили, что с восточной стороны, с вершины распадка к нам приближаются три красноармейца с красными лентами на своих шапках. Старший из них шел с револьвером в руке, а остальные с винтовками. Приблизившись к нам,  старший подал команду: «Руки вверх!». Мы все с большой радостью и облегчением  её выполнили. Поднял свои дрожащие руки и наш казачишка. Старший распорядился: «Обозных и пленных солдат отправить в тыл!»  и тут же назначил одного красноармейца сопровождать всех нас до станции Козулька, а сам со своими товарищами пошел  по распадку вниз к линии железной дороги. Наши подводчики сказали ему, что за линией белых видимо-невидимо; много казаков и солдатских подразделений и они вооружены пулемётами. На что он  ответил: «НЕ беспокойтесь! Разбивали мы такие белые армии, справимся и с этими!»
       Мы поднялись на горку, в посёлок. Стрельба здесь уже прекратилась. Бой передвинулся за линию, в южную сторону, к посёлку, где мы ночевали, и разгорался с нарастающей силой; ухали ружейные залпы и стрекотали пулемёты. Но до нас пули не долетали. На улице посёлка, то там, то здесь лежали трупы солдат и казаков. Среди них оказался и  казачий офицер- фуражир Калганов, зарубленный шашкой. Лежал он на снегу вверх лицом, раскинув руки. Лицо его от потери крови было не только бледное, но и белое, как мел. На нём была ещё не снята шашка, с красиво отделанным эфесом, так и не выдернутая им из ножен. Я знал этого молодого офицера ещё в Ключах, когда мы там стояли обозом. И тут меня посетила мысль: «Вот и отступили до Байкала, как говорил хорунжий ещё вчера в Рыбном. А сегодня может и он будет так же убит, не успев выдернуть шашку из ножен.»
       Проехав посёлок, мы свернули влево. Выехав на железную дорогу, потянулись вдоль неё на запад до станции Козулька, удаляясь от всё нарастающего боя южнее Кемчуга. И, наконец, перестали его слышать. Меня обуревала радость нашего освобождения Красной Армией. Я забыл о том, что уже около суток ничего не ел. И перестал скучать и мёрзнуть. Двигаясь по железной дороге, мы всюду видели следы вчерашнего или ночного боя. На обочинах и в кюветах лежали ещё не убранные тела убитых белых солдат в разных позах, перевёрнутые или разбитые повозки и трупы лошадей. Бедные животные. Им то за что такая участь? Вся их вина состояла в том, что они безропотно повиновались воле своих хозяев, не имея представления о классовой ненависти и связанной с нею гражданской войне.
     Конечно, картина была жуткая. Некоторые окоченевшие трупы солдат, опьянёнными от радости победителями были поставлены на ноги прямо в шинелях и шапках. Так они и стояли, как манекены, с остекленевшими открытыми  глазами и белыми , как снег лицами.
      «Победителей не судят», как гласит пословица. Это и позволяло им глумиться над трупами своих противников, что нарушало законы войны, разработанные Международным правом. Но Гражданская война тем и отличается от обычных войн, что в ней не соблюдаются ни Законы, ни Право, ни уважение к противнику.
     От сопровождавшего нас красноармейца я узнал, что  ворвавшимися в Кемчуг красными кавалеристами   командовал поляк Константин Рокоссовский ( будущий Маршал Советского Союза).
        Зимний день короток. Наступала ночь, стало темнеть. Небольшой наш обоз остановился у путевой казармы. Тут же стояла и будка путевого обходчика. Я,  Степан, два пленных казачка и сопровождающий нас красноармеец зашли в эту будку. В чисто прибранном помещении находилась одна молодая хозяйка. Она приветливо нас встретила и поставила кипятить самовар.  Красноармеец принёс буханку солдатского пшеничного хлеба. Хозяйка поставила на стол вскипевший самовар и на тарелке колобок белого сливочного масла , примерно с полкило. Положила ножи, поставила чашки и пригласила нас попить чаю с маслом. Мы все впятером уселись за стол и стали уминать хлеб, смазывая его маслом и запивая чаем, с огромным волчьим аппетитом.
      Тут же за столом мы повели разговоры о войне. Надо признать, что я в ту пору был не в  меру любопытен и  болтлив. Я высказал своё удивление быстрым наступлением и продвижением Красной Армии: «ведь ещё 2 января Красная Армия вела бои за Ачинск, а через два дня уже оказалась в Кемчуге, пройдя с боями 80 вёрст за двое суток!» Красноармеец пояснил, что Красная армия сильна своей  организованностью, дисциплиной и высокой сознательностью  красноармейцев. Она воюет за интересы рабочих и крестьян, за дело трудового народа.  Тогда, как Белую армию, защитницу интересов помещиков, капиталистов и  иностранных интервентов, народ ненавидит. И в самой белой армии  мобилизованные солдаты из рабочих и крестьян не желают воевать за антинародное дело. В результате армия белых небоеспособна. У них палочная дисциплина, а  у нас: сознательная. После падения Омска белые уже нигде не могли остановиться устойчивым фронтом и Красная армия гонит их безостановочно , а в тылу  их громят красные партизаны, облегчая наше продвижение.  Скоро мы закончим освобождение всей Сибири от колчаковцев.
       Тогда я задал вопрос, почему Красная армия берёт в плен белых казаков? Ведь они  ярые прислуги Колчака . На что он ответил: « У нас приказ Троцкого : пленных не расстреливать. Брать всех, солдат и казаков и даже офицеров. Казаков и солдат отпускать домой, если они не пожелают служить в Красной армии. А офицеров передавать в особый отдел для  проверки и тех, кто не был карателем, приглашать служить в Красной армии. Офицеров же, запятнавших себя карательными делами, будет судить трибунал.
 Пленные казачишки тоже присоединились к разговору и в свою очередь от души ругали белых. Дескать,: « А что мы видели в Белой армии? Одно понуканье офицеров золотопогонников. Ведь мы такие же крестьяне -мужики. Нас белая власть обманула и погнала на войну против  Советской власти, против таких же крестьян, как и мы».
       Часа через два мы прибыли на станцию Козулька, проехав от Кемчуга 30 вёрст. При станции было большое село, которое оказалось всё запружено воинскими подводами-повозками. Между ними сновали и бегали красноармейцы-подводчики и много просто наблюдателей из местных жителей. Пленных казачишек  красноармеец увёл в комендатуру. Нам сказал сдать груз и в комендатуру и после чего ехать домой. Степан быстро сходил в комендатуру и вернулся, сказав, что груз у нас примут только завтра утром, а сейчас надо где-то устроиться на ночлег. Тут же к нам подошел местный мужик и предложил поехать переночевать к нему в деревню «Ореховку», что в двух верстах от Козульки. Степан спросил у него: «Не найдётся ли у тебя, любезный, сена для наших лошадей?» .  Мужик ответил: «Всё найдётся. И сено , и даже овёс».
      Несомненно, перед нами был мародёр, рассчитывающий поживиться военным имуществом, находящимся в ящиках на наших подводах. Иначе какая же ему выгода кормить чужих лошадей сеном и овсом.. Не знаю, подозревал ли его в этом Степан, но лично я об этом тогда ничего не думал. Меня обуревала радость  нашего освобождения от колчаковцев. Я находился на седьмом небе и думал, что такой радостью охвачены все люди, в том числе и этот мужик, приглашающий нас к себе из добрых гуманных побуждений.
      И мы поехали к нему. Заехали в ограду, которая была по- хозяйски обстроена стаями, поветями и амбаром. Распрягли лошадей, поставили их под поветь, задали им хозяйского сена и пошли в пятистенную избу. Горница была занята заехавшими на ночлег двумя какими-то мужиками. Мы устроились в передней избе. Я впервые за неделю снял с ног валенки и поставил сушить на шесток русской печи. хозяка постелила мне на полу немудрящую постель. Я улёгся, укрывшись своей шубой. И сразу же уснул таким крепким сном, каким  могут спать только бедняки и дети.
       Утром перед восходом солнца меня разбудил Степан.
     - Хватит спать,-- сказал он,-- Пора и о конях позаботиться.
   Одевшись, я вышел во двор. Хозяин и Степан уже ходили по двору, о чём-то переговариваясь и хлопоча. Тут же я увидел заезжего мужчину в добротном полушубке, прибирающим двух  засёдланных лошадей.
      Мы со Степаном сводили своих лошадей на водопой и дали им овса, полученным Степаном у хозяина. Нас пригласили завтракать. За столом сидели пять мужчин: хозяин, мы со Степаном и два неизвестных нам мужчины. Одеты они были в добротные кителя без погон, в валенках и суконных брюках. Один из них помоложе по национальности был  башкир или татарин, но хорошо говорил по-русски. Другой, солидный мужчина, примерно  лет сорока хозяйка подала на стол жаркое из говядины с картошкой, хлеб и чай с рафинадом. За столом я стал рассказывать, как вчера на станции Кемчуг внезапно разгорелся бой и нас освободила Красная армия. В разговоре я поражался стремительности её продвижения. Меня никто на эту тему не поддержал. Только солидный мужчина вставил фразу, что крестьяне скоро разберутся, какую «свободу» им принесла Красная армия, когда начнут всех загонять в «коммуну». Я хотя и замолчал, но и после этого продолжал быть беспечным в силу своей молодости и жизненной
неопытности.
    Позавтракав, мы вышли запрягать своих лошадей. Степан сказал, что он один повезёт и сдаст груз на станции в комендатуру красных. На моём возу был ящик с полевой телефонной аппаратурой. А у него ящик с обмундированием. И он уехал на станцию, вернувшись часа через два. На моих санях он обратно привёз пустой ящик. Я спросил, почему он привёз ящик обратно, а он ответил , что ящик пустой и его отдали за ненадобностью. Тут же он спросил: уехали ли те двое, что ночевали в доме нашего хозяина. Я сказал, что уехали верхами на лошадях.  Тогда он стал журить меня за мою болтливость, сказав, что это были белые офицеры-разведчики. И что большие белогвардейские соединения окружены в  кемчугской тайге. Они же ещё занимают большое  село Балахток в 25 верстах  южнее Козульки. Так что надо быть поосторожнее. Только после этого разъяснения Степана, я понял всю пагубность своей болтливости, за которую можно было серьёзно поплатиться.
       Вскоре мы стали собираться в дорогу. Степан всё время ходил за хозяином и они о чем -то спорили между собою. Оказывается, ночью, когда я мертвецки спал, хозяин и Степан перетряхивали ящик с казённым обмундированием, то есть мародёрничали и делили между собою военное имущество.
       А днём мы зашли в амбар хозяина и он нам насыпал пол-мешка своего овса. Амбар был завален хомутами и военными сёдлами. Лежали три туши говядины. Всё это предприимчивый и жадный хозяин мародёр насобирал на поле брани и свозил к себе в амбар. Степан тут же попросил хозяина дать нам немного мяса на дорогу. Хозяин согласился. Тут же  мы пилой отрезали от одной из туш кусок говядины и положили в свой мешок. Полученные у хозяина овёс и мясо я уложил на воз  в пустой ящик, а Степан вынес из амбара свой мешок, узел, в котором было, по моему предположению, похищенное с хозяином и разделённое военное обмундирование. Этот узел Степан положил в ящик на мой воз.
     В избе мы отобедали, поблагодарив хозяев за гостеприимство. Степан тут же снял с себя трофейный, совершенно новый английский китель из сукна защитного цвета и предложил мне его надеть, сказав, что я мёрзну и в нём мне будет теплее. Я тут же надел его  вместе с полевыми погонами рядового солдата. На плечах Степана остался такой же китель.
                Глава третья.

                Возвращение.

    Из Ореховки мы выехали уже под вечер. Вскоре нас настигла ночь и мы решили заночевать в первой же деревне. Попросились на ночлег и заночевали в доме одного крестьянина.
   Рано утром 6 января мы выехали из деревни . За околицей нам попал встречь большой караван подвод. Это двигались колчаковские беженцы, бежавшие от  расправы со стороны красных партизан и от Красной армии. Теперь же они оказались в зоне, освобождённой Красной армией. Ехали пожилые мужчины, женщины всех возрастов и дети. Повозки были загружены домашним скарбом. Когда мы  проехали мимо них, то я почувствовал, что мои кони идут тяжело по убродной снежной дороге. Я остановился и под полозом саней увидел небольшой узел. Извлёк его оттуда и  бросил в свой ящик. В этом узле оказалась дамская шелковая юбка чёрного цвета и два полотенца.
      В тот же день, 6 января,  на закате солнца мы прибыли в село Подсосное . Решили заехать обогреться в дом к тому же крестьянину, у которого кормили лошадей, когда шли отступлением с колчаковцами 2 января. Крестьянин поведал нам о своём горе. Только ушли из Подсосного колчаковские казачьи части, с которыми следовали мы с обозом, как назавтра, 3 января, к вечеру всё село было запружено отступающими из Ачинска на Кемчуг белыми частями. Среди них было много татар, называющих себя уфимскими стрелками. Все они бесчинствовали, забирали у крестьян хлеб, мясо и даже лошадей . Подчистую выгребали овёс  и увозили сено.  «И вот у меня эти бандиты забрали всех лошадей с упряжью и уехали на них в сторону Кемчуга. А вечером 4 января через село прошли красные партизаны из Медведского и Курбатовой, преследуя отступающих на Кемчуг этих белых.»
     Мы с сочувствием выслушали  убитого горем хозяина, враз лишившегося всего нажитого тяжким трудом и ставшего нищим. Обогревшись и попрощавшись с ним, мы  выехали в село Скоробогатово, решив там переночевать и покормить лошадей. Заночевали мы там у  крестьянина, у которого останавливались, ехав в передний путь с обозом белых. Встретил он нас гостеприимно. Дал свежего сена для наших лошадей. Кроме того, у нас были остатки овса из Ореховки. И мы ночью хорошо выкормили своих лошадок. Утром встали рано, так как ночью в село вступило большое подразделение Красной армии и у нашего хозяина остановилось несколько боевых молодых красноармейцев. Они бойко разговаривали, делясь между собой своими впечатлениями о боевых подвигах при разгроме белых в Сибири.
     Попив  вместе с красноармейцами у хозяев чаю, мы ещё до света выехали домой. Надо было поторапливаться. Ведь сегодня праздник-- первый день Рождества Христова. Поэтому хотелось пораньше приехать домой и успеть порадовать родственников своим благополучным возвращением. До нашего села оставалось 35 вёрст и на нашем пути была последняя деревня, Светловодка, куда мы прибыли часов в 10 утра. Степан предложил заехать к его знакомым, чтобы обогреться, а возможно и  попить чаю.    Остановив своих лошадок у ограды, мы зашли в приличный пятистенный дом. В ограде, сенях и избе всё было прибрано по-праздничному, подметено и вымыто. Зайдя в избу, мы сняли шапки, перекрестились на святые образа, поздоровались и поздравили хозяев с праздником-- Рождеством Христовым. Хозяева нас приняли радушно и пригласили раздеться. Хозяйка поставила самовар и собрала на стол праздничную снедь: холодец, варёное и жареное мясо, сибирские калачи и шаньги  со сметаной. Мы хорошо позавтракали или, как говорили тогда, разговелись после Филиппова поста.
      Отблагодарив хозяев за гостеприимство,  мы выехали домой. До ключей оставалось 20 вёрст. Погода стояла по-зимнему тёплая.. было облачно и тихо. Слегка шел мягкий пушистый снег. Проехав вёрст 8 от Светловодки, мы выехали на тракт. Наши лошади, почуяв знакомую дорогу и чувствуя близость дома, побежали веселее. Начался подъём на наши Ключинские горы и лошади перешли на шаг. Я ехал передним . Степан перешел ко мне на сани и повёл такую беседу:
« Вот и заканчивается наше странствие. Хотел я тебе, Гриша,  подарить свой трофейный френч, да передумал. Ведь у меня два брата, Илья—твой товарищ и одногодок и Иван, постарше Ильи им обоим надо дать по подарку. Да и себе взять. А у меня их всего три , френча то. Так что  давай заедем оба в нашу ограду и там ты снимешь с себя мой френч»
   Я подумал, но не сказал: «Скупой ты и жаден, Степан!» А сказал ему следующее:
  «Мне ладно будет и без френча. Хорошо и то, что мы вернулись домой живыми и здоровыми и как будут рады мои родители, что я, неопытный хлопец, получал от тебя нужную помощь в эти тяжелые дни нашего путешествия».
     Несколько слов о Степане Супрунове и его политических взглядах. 
 Жили они большой семьёю.  Отец  Фёдор, лет пятидесяти; Степан был старшим сыном, лет 26, потом Иван, дочь Анна, Илья- мой товарищ и годок, младше Ильи- Яким. Имели хороший дом в середине села с хорошими надворными постройками, гумно, конную молотилку. Семья была зажиточная. Сам Степан был хороший мастер, столяр и плотник, делал колёса для телег. Хорошо играл на гармошке. В общем, был башковитый и грамотный мужчина. В 1918 году он женился на дочери кулака по фамилии Подгорный из села Грузенки. А его свояк Иван Карпович (Грузенский) служил в милиции Колчака и был ярым белогвардейцем. Поэтому Степан, будучи к тому же хитёр и жаден, как мелкий собственник, не хвалил и не ругал ни белых, ни красных. Он держался такой линии поведения: поживём, посмотрим, увидим и узнаем, что к чему, какова ещё будет жизнь при красных?
                Примечание Гончарова Геннадия:
              «Супрунов Степан Фёдорович в 1931 г. раскулачен и выслан с семьёй в пос. Ольховку, Хакасской АО. Работал жестянщиком  на руднике «Артёмовский».
Арестован 4 августа 1935 года. Обвинён в антисоветской агитации. Осужден 31 октября 1935 г. обл.судом Хакасской АО на 10 лет лагерей. Умер в заключении. Реабилитирован ВС РСФСР 9 июля 1958 г.
       Его племянник Иван Иванович, 1917 г. р. урож с. Ключи, боец в/ч 3094  по обвинению в шпионаже   16 марта 1942 г. осужден военным трибуналом  на 10 лет. реабилитирован Главной военной прокуратурой 13 мая 2005 года.»

                Продолжение  «Воспоминаний»
   И вот мы приехали в свою деревню Ключи часа в два 7 января 1920 года.  Заехали в ограду  Супруновых. Нас встретил отец Степана -Фёдор и стал рассказывать деревенские новости с приходом красных партизан: что свояк Иван Карпович отступил с белыми, а Каганец и Терентий, тоже из Грузенки, служившие в колчаковской милиции, не пошли в отступление . И когда в Ключи пришли партизаны,  то Терентия помиловали; за него заступились Нестеренковы Иван и Максим. Они сказали, что Терентий помогал укрывать Максима, колчаковского дезертира. И Терентий тут же вступил в партизанский отряд. А Коганца партизаны зарубили шашками на ключе ниже моста, как добровольца колчаковской милиции.
   Мы со Степаном зашли в избу. Я быстро разделся, снял с себя трофейный френч и вернул его Степану. Не задерживаясь более у Супруновых я поспешил домой. У дома, ещё на улице меня встретили Петька и Федя. Они с радостью открыли ворота и я заехал в ограду. Мы с Петькой быстро распрягли лошадей и зашли в избу. Дома была мать с меньшими детьми. Все обрадовались моему приезду. Пришел от Нестеренковых отец и заявилась Настя с подругами. И я стал всем им рассказывать о своих приключениях с подробностями отступления с белыми, о Кемчугском бое и о нашем освобождении. Все слушали, затаив дыхание, иногда лишь охая и ахая, а отец, как обычно, вставлял свои колкие реплики.
 Наступила новая полоса в жизни нашей семьи и в целом- всего села., освобождённого от Колчака. Была восстановлена Советская власть. Перестало произноситься презренное слово «господин». И получило право на  общение между людьми, независимо от постов и должностей, дорогое  слово «товарищ», за которое при Колчаке пороли плетями.   
      Первые месяцы через наше село то и дело двигались части Красной армии, Красных партизан, останавливаясь на постой, переночевать или днём пообедать и попить чаю. У нас в доме всё время ночевали красноармейцы или партизаны, подводчики крестьяне из соседних сёл и даже семьи возвращающихся домой беженцев казаков. В это время приходилось нести тоже большие гужевые повинности. Но с моральной стороны  это делать уже было легче, чем при белой власти. Чувство долга за новую власть облегчало их выполнение.
      Сразу  же в день моего приезда, под вечер из Солгона прибыл полк 35 дивизии  Красной армии, двигавшийся фронтом во втором эшелоне. Большая его часть проследовала на ночлег в Рыбалку, а  вспомогательные части остановились в  Ключах. Радостно было смотреть на  отряды, ехавшие с песнями, припевая: « Ура! Ура! Идём на врага. Разбили мы Деникина, прогнали Колчака!»
 У нас на ночлег остановилось пять красноармейцев. Ребята все молодые и весёлые. Они гордились силой и мощью Красной армии, делились своими боевыми делами и заявляли, что скоро вся Сибирь  будет очищена от белых. А назавтра я их увёз на наших лошадях через Рыбалку на Тукай, откуда возвратился на другой день. И опять, переночевав дома одну ночь, увёз партизан по маршруту Тарханка-- Медведское—Сеерсуль—Пеньки, откуда возвратился уже под Новый год по старому стилю.   Это был праздничный день. Вечером у соседа Л.И.Воробьёва собралась молодёжь на вечёрку. За все Святки пришел и я на вечёрку первый раз. Но примерно через час меня вызвала домой мама. Опять назначили в « подводы» и тут же ночью я увёз до Рыбалки одного человека в гражданской одежде. Кто был он? Какого чина и звания? Я так и не знал и не спросил его. И так продолжались  мои поездки до Крещения.  Затем наступил перерыв до Великого поста. Нас перестали беспокоить повинностями. И мы с отцом занялись вывозкой  с полей  на гумно хлеба и его обмолотом.
    А в это время у Нестеренковых состоялась свадьба. Женился сын Максим, бывший белый дезертир.  Сосватали они невесту из Новороицкого, что в 10 верстах за Рыбалкою..Алексей  Дмитриевич пригласил нашу семью  участвовать в в свадебном торжестве. Я и сестра Настя со свадебным поездом съездили  в Новотроицкое за невестой. Звали её Марьяной. Назавтра съездили в церковь в Александровку, где священник обвенчал молодых. Таким образом я за всю свою жизнь один раз участвовал в свадебных торжествах и видел церковный обряд венчания молодых супругов.

    Наступил Великий пост 1920 года. В начале марта на отдых в Минусинский уезд проследовала 27-я  дивизия, легендарная своими делами по разгрому Колчака при освобождении Омска. И поэтому она  именовалась Омской. Двигалась она широким  фронтом через ужурские степи, по Чулыму через Подсосное и Курбатово и по Ачинско-Минусинскому тракту. Часть её полков прошла через наше село.  Помню, остановились у нас человек пять красноармейцев Волжского полка на ночлег. Мы истопили баню. Они с удовольствием помылись и попарились, а вечером долго беседовали с отцом и дядей Степаном, рассказывая о боевых делах своей дивизии. Все они были молоды, рабочие из Петрограда. Среди них был командир взвода по фамилии Зенин, коммунист, политически грамотный и общительный. Он  многое рассказал отцу и дяде о  жизни Питерских рабочих и о событиях в 1917-17 годах.
    Назавтра я  их отвёз на своих лошадях до  села Тукай. Волжский полк сначала расквартировался в сёлах Рыбалка и Тукай, простояв там примерно полтора месяца.  Военные двигались через Ключи недели две. Многие из бойцов везли с собою гармошки, баяны, гитары и балалайки., играя и распивая весёлые песни. В наши глухие края они завезли много новых песен, о которых мы ранее и слыхом не слыхивали. В частности такие: « Ах, шарабан мой, американка, а я девчонка, да хулиганка! Ах шарабан мой, да шарабанчик . Не будет денег- продам наганчик.»
   И знаменитый, всех будораживший «Ту степ»:
                Раньше была прачка и звалась Лукерья,
                А теперь на фронте сестра милосердья.
                Я теперь не прачка, бельё не стираю.
                Я теперь на фронте с прапором гуляю!          
   Далее мужской вариант:
                Раньше был я смазчик, смазывал вагоны,         
                а теперь на фронте-- золоты погоны. И   так далее.

       Этот самый «Ту степ» захватил всех, особенно молодёжь. Его напевали и наигрывали в минуты отдыха и веселья. Кроме него запомнилось много революционных и военных песен, которые ребята, а особенно девушки, быстро заучивали и распевали.
      Наряду с радостями и весельем, пришедшими к нам с  песнями Красной армии, весна 1920 года была омрачена распространением эпидемии сыпного тифа , унёсшего в могилы  десятки наших земляков, в том числе и моих родителей, после чего наша осиротевшая семья оказалась в ужасных условиях голода и холода. Удивительно: как мы ещё выжили в тех ужасных условиях, когда страну  в 1921 году охватил повальный голод, доводивший обезумевших людей до людоедства. Но об этом подробнее напишу позже.
       Сыпной тиф, как неизбежное следствие Смуты и Гражданской войны, появился в наших краях ещё в 1919 году. Но тогда он не имел такого широкого размаха, как весной 1920-го.
       Осенью 1919-го из соседей нашего села от тифа умерли Иван Андр. Бабаков и  Христина Ткаченко, жена Андрея Ткаченко.
       Весной 1920-го первым в нашем краю умер наш сват Алексей Дмитриевич Нестеренко, за ним Николай Ткаченко. Заболели тифом  наш дядя Степан, сестрица Настенька, соседи Семён Воробьёв и Феня Нестеренко.
   Под конец Великого Поста через каждые три-четыре дня несли на кладбище умерших от тифа  мужчин и женщин среднего возраста.
     Болели тифом и красноармейцы 27-й дивизии, расквартированные в сёлах Минусинского уезда. И почти ежедневно санитары сопровождали в Ачинск больных тифом военных, из которых некоторые умирали по дороге.
    Я вспоминаю, что у нас не один раз ночевал санитар Волжского полка по имени Кузьма. Он сопровождал в Ачинск больных тифом бойцов. А потом провезли в Ачинск и его. Там он и умер. А ведь был он в возрасте 22 лет, молодой и здоровый. Наша мать его сильно уважала, старалась получше накормить, когда он останавливался у нас на ночлег. Был он родом из крестьянской семьи Самарской губернии и мать сильно переживала, узнав о его кончине от его товарища—тоже санитара Волжского полка.
     Итак, в нашей семье болели дядя Степан и Настенька. Никакими лекарствами их не лечили, к помощи медицины не прибегали. Они задыхались в бреду от высокой температуры, а им клали лёд на голову или заматывали её полотенцем, смоченным в холодной воде. И не давали употреблять ничего кислого. Ни квасу, ни капусты. Об этом знали все, что  приём в пищу кислого больными тифом ведёт к смертельному исходу.
     А мы с отцом продолжали крепиться. Заканчивали работы на гумне, вывозили домой сено, заготавливали дрова. Помогали нам по хозяйству  Петя и Федя. Вспоминаю, как Федя, обувался в сырые валенки, надевал на плечи шабур, на руки рукавицы-лохмашки из собачьей шкуры и  шел убирать за скотом шевяки  в ограде и скотном  дворе, напевая песню: « Ехали партизаны на вороных конях,  шашки за плечами ,  лохмашки на руках». А потом заходил в избу обогреться, подходил к окну и тыкал в середину рамы лохмашкой, как бы давая ему зуботычину с приговором:  « Ах ты партизаны-в окно!». Вообще, он был каким-то шутником и скалозубом, как наш дед Захар, и в то же время был трудолюбив и заботлив не по-возрасту. Шел ему тогда двенадцатый год. В 1936 году Федя трагически погиб в шахте под завалом, не оставив после себя потомства.   
                Продолжение следует.....

    На заставке: листовка правительства Колчака с призывом к  народу Сибири.