Из сочинения "Просто Мария. Интродукция
и рондо каприччизо."
Часть вторая. Рондо каприччиозо
Содержание на http://www.proza.ru/2017/12/19/1599
Здесь в манере каприччиозо, использованы отрывки из ранее опубликованных моих миниатюр, написанных словно бы для того чтобы соединиться им в одном месте ради чего-то важного, неясного тогда, но непреодолимо влекущего к осознанию своего рода откровений от истории жизни простого и скромного человека, совокупность множества которых и выносит ковчег бытия из омутов рукотворных бедствий на простор шальной волны.
И вот Река.
…Свои воды несла она посреди обширной долины - из непроницаемо далёких своих времён, которых истоки были неясны: покрыты туманом тысячелетий, некогда давших ей начало крохотным ручейком на равнине тысячелетий других, оставшихся от неустанной работы вод древнего моря, давно уже канувшего в вечность. Случилось так, что случайный тот ручеёк не иссяк в этот, случайный же, миг; не ушёл в песчаные недра земли; не воспарился в вечные небеса; а, наоборот, окреп да набрал себе силы достаточно, чтобы устремиться, прихотливо сложившимися извилинами будущего русла, среди понижений равнины: всё дальше и дальше, этим, предопределённым волею случая, путём к своему истоку, который не есть его, водотока, конец, а всего-то лишь переход в новое из состояний бытия, перетекающих из одного в другое, ипостасей вод планетарных – разных, и одновременно единых: от капельки, легко иссыхающей росы, до тяжёлых толщ глубин океана – как воплощения огромного организма жизни, невообразимо длящегося в совокупности всего многообразия форм сущего на этой планете жизни.
Многое повидала река на своём пути, много и начудила сама, оставив о себе память, выстроив по своей прихоти конфигурацию окрестных холмов и речных террас. Здесь выросли благодатные леса; равнины зелёные раскинулись: где привольно, а где теснясь к воде крутыми обрывами.
Яры Загоскин да Красный.
Один из них, обратившийся со временем в крутой склон, покрытый травянистой богарной дерниной, возвышался над просторной луговиной, где и обустроил в своё время местная знаменитость Загоскин свою усадьбу. Река там делает очередную петлю, стремясь упереться в обрыв. Но ей это не вполне удалось, и тогда река, словно обидевшись на собственное бессилие перед твердыней берегов, разворачивает своё русло и плавной дугой направляется искать себе приключений налево, в карлуцкую сторону.
Как раз в этом месте и заканчивается Марусина деревенька последними строениями своей окраины, названной жителями Манчжурией (а почему так – не известно; но был, в противовес верховской манчжурии, и низовской край,так и называемой - Низ ; середина же деревни называлась Тунка; вот так! – знать, не примитивными обывателями были земляки у Маруси).
Крайним в маньчжурской стороне и был дом Ивана Андреевича.
Когда Манька была ещё мала и домашних обязанностей не имела, бежала она летней жаркой порой от семьи на речку. А там уж деревенская ребятня плещется в теплых, как парное молоко, водах, настолько прозрачных, что видно как густыми косяками блуждают по своим делам рыбные маляшки.
Дети времени не теряли и домашним ситом, смазанным тестом заманивали эту мелочь и черпали в ведро. Были там гольяны, пескари да ангарки – краснопёстрая рыбка,всю которую можно было жарить в сковороде дома да и есть целиком. Сладка была рыбёшка, и, казалось, не было ей конца и краю.
Но пуще рыбалки было радостно от возможности плескаться на мелководье, остерегаясь тёмных омутов бездонной глубины.
Когда же Мария маленько подросла, поручили ей пасти домашних своих телят по степи, протянувшейся на возвышенной террасе реки от Загоскина Яра до Яра Красного.
Вот он то, Красный, и наводил на меня сакральный ужас, от которого, однако, не хотелось укрыться где-либо в привычных обстоятельствах будней; а, напротив, - с самого раннего детства, когда, точно открылся случайной находкой, в первый раз его вид – невозможно теперь восстановить в свой памяти - когда ; кажется, что ещё в утробе матери я знал о его существовании и чувствовал его и тогда, когда она – матушка моя - несла своё плодородное тело по краю обрыва, прежде чем углубиться ей в нерукотворные аллеи цветущих яблонь, благоухающих по всем окрестностям, возвышающейся над заливной луговиной, Коряковой пустоши, тогда ещё не распаханной от края своего до края невосприимчивым к тайнам естественного плодородия полоумным плугом – с раннего детства меня тянула к нему тайная сила.
С тех пор, когда я осознаю самого себя, я чувствую себя не просто малышом, а маленьким пока, человечком, воспринимающим окружающий мир и самый этот обрыв, как малую же частицу этого мира – но продолжением собственной сущности.
Таким вот образом представал тогда этот красный ярый обрыв
Река в этом месте, словно утратила свою энергию движения вниз, она без видимых причин не продолжила свой путь по обширной равнине прямо, а отклонилась под крутым углом вправо и уткнулась в толщу берега, сложенного - красного цвета – песком (его взятый ком легко рассыпается в ладони даже при слабом усилии ребёнка).
Песок этот широко использовали мои предки для посыпания дорожек, могилок на кладбище, да и дощатых некрашеных полов в избах после тщательной его помывки челядью не только к праздникам, но и в будни, если для этого находилось время от крестьянских трудов.
Высокий береговой обрыв облюбовали стрижи; они делали в его теле углубления; в этих норах устраивали свои гнёзда – весьма, на мой взгляд, опрометчиво. Потому что, не теряя ни одного мгновения времени, река с необъяснимым упорством, - вместо того чтобы безмятежно протекать по равнине - грызла возвышающуюся преграду, подмывала её основание, отчего стена обрыва обрушалась и с грохотом, крупными комьями падала вниз, погребая под собой гнёздовья тревожно порхающих над разрухой стрижей.. А воды реки, достаточно поиграв с обрывам, крутой дугой снова откланялись - уже влево - и там далее снова уходили в своём генеральном направлении, образовав в этом, оставленном за собой, месте весьма протяженную излучину с узким перешейком у основания.
Обрушение же обрыва продолжалось – час за часом, день за днём, из года в год.
Но какая сила тянула сюда бедных птиц, что заставляло их строить своё счастье на столь жестоко неверном основании; и были ли хоть какие основания для надежды, что всё это злосчастье когда-нибудь закончится для них, что найдутся силы способные отвести неотвратимость беды?
Трагедия стрижевой колонии закончилась довольно скоро – в считанные годы, подневольно рачительный, сельхозпроизводитель применил на окрестных полях химические средства защиты растений от вредителей; с вредителями борются и сию пору, а вот стрижи нашего обыкновения пропали вроде бы как сами собой.
Случилось также и так, что однажды на эту землю пролились обильные дожди; вода в реке вспучилась, обрела, вдруг, неслыханную для этих мест, силу и бурлящими водотоками прорезала в основании излучины новое русло.
Взбунтовавшиеся воды скоро сошли; а река, привычным своим неспешным течением, спокойно стала протекать прямо, минуя уж теперь этот обрыв - как будто бы так и было всегда. Старое русло ещё сохранилось, но вода в ней утратила свою абразивную сущность, обратилась в сонную старицу, над которой теперь нелепо возвышается красный яр, тоже спокойный, но уж совершенно безжизненный.
Теперь, когда здесь, казалось бы, только живи, да радуйся, обрыв сиротлив: железные новосельцы этих мест – блестяще проносятся мимо на, проложенной по верху, автомобильной дороге; а в низу, на излучине, объявились экскаваторы, которые, действуя весьма производительно, напрочь свели с излучины - пышные некогда - заросли черёмухи; шустрые эти механизмы быстро добрались здесь до векового массива галечников, и выбрали их подчистую, образовав на этом месте обширное озеро, существенно этим обновив местный ландшафт: где была извечная дикость природы, которая всегда изумляет разумным устройством жизни – там теперь рваные раны земли и неестественный стыд утраченного её величия.
Ландшафты эти родной местности хочется безоговорочно назвать прекрасными. Даже несмотря на отсутствие в них ярко выраженных форм. Но и формы наличествующие были хороши своими спокойными достоинствами: возвышенность древней террасы ниспадала крутым яром в широкую долину, где привольно петляла-меандрировала благодатная река, по берегам которой то тут, то там раскинулись местные деревеньки, отдалённостью своею скрывающие досадные подробности не вполне рачительного хозяйствования здешних насельцев.
Пара старинных церквушек, сохранивших себя в эпоху временнЫх испытаний, составляла вершины естественной системы триангуляции этих пространств: из которых вершиной третьей (и определяющей) оказывался я - один из потомков основателей, как минимум, двух здешних деревень, давно обратившийся в прихотливого этих пространств наблюдателя.
Хотя в памяти его, - давнего этих мест школяра - и жива была ещё богородская трава благоухающая от начала просёлочной дороги, - той, что соединяла своей хордой два радиуса сибирских трактов, отходящих от Города в легендарные края азиатского нашего северо-востока, - трава та лежала ковром вплоть до вот этого обрыва в эту вот долину.
Да, вот эти травы и цветы…
Пустошь богородской травы всегда пребывала ухоженной неустанными трудами очистительных сил матушки-природы, казалось тогда неизбывными; она была местом весёлых наших приключений в пути к школе - здесь мы, со щенячьей прытью, гонялись за своими одноклассницами, чтобы кого-нибудь одну из них, да повалить на хрустящий полог чабреца, или же - смотря по сезону - в сугроб; повалить и, заглянув украдкой в самые её глаза, тем удовлетвориться тайной радостью только начинающейся жизни. Здесь, на краю обрыва, случалось мне в одиночестве задержаться по дороге из школы и предаться детским мечтаниям о том, как хорошо было бы пройтись пешком берегом реки, по всем её изгибам, да излучинам, да слиться там с распростертой от края до края долиной и самому стать частицей её - такой манящей - тайны, да вот дела домашние ждут своего разрешения, а их не отложишь на завтра.
Теперь и следа не осталось от богородской той травы, зато являет себя изобилие отбросов жизни неплохо, видимо, теперь обеспеченных жителей деревни. Время от времени со всем этим бесстыдством, кажется, боролись; какие-то превентивные - даже и карательного свойства - меры предпринимались к распоясавшемуся населению правителями местных муниципальных образований. Но неуспех этих предприятий являл себя со всей определённостью.
И среди этой безнадёги ещё струит серый водоток, уже привычно обегая угнездившиеся тут и там новообразования скоропалительного предпринимательства.
Да, речка наша имела замысловатое название. Куда. Именно, так называется этот водный поток, за тысячелетия своего существования образовавший широкую долину. Речка Куда, хоть тиха и благостна, но немало начудила на своём веку, о чём красноречиво говорит обширная пойма реки, изобилующая в интересующей нас точке многочисленными старицами, местами превратившимися в цепочку озёр. Других следов своих чудачеств Куда не оставила, а, намытые трудами тысячелетий, галечники поймы постепенно закрылись отложениями более лёгких фракций да частицами ила, дающего жизнь силам растительного свойства. Растения эти всходили, расцветали и отмирали, из года в год, из века в век формируя слой дернины. Был он мизерно тонок, но цепко хватался за основание жизни, тысячелетия сохраняя себя для жизни новой. В слое этом совершались неисчислимые метаморфозы вещества, образовавшие поразительное сообщество растений, неизвестно для чего явившее нам то, что выражается таким понятием как «прекрасно». Какой практический смысл вкладывали природные силы в это эфемерное образование, не уловимое материальными средствами измерений? Ни тебе гравитация, ни тебе протяженность, ни тебе длительность. Это Прекрасное царило повсюду вообще ни для кого, сколько-нибудь способного анализировать свойства этой эфемерности на предмет практической ценности, за исключением, разве что, купли-продажи на рынке изощрённо возбуждённого спроса. А, между тем, эта дикость творила красоту мира, оставаясь такой же бесчувственной настолько, что, необходимую для воспроизводства самоё себя, жестокость едва ли допустимо было определить как ужасное.
Родная матушкина природа была в своей сущности лишена претензий на существование своих каких-либо нравственных, этических и эстетических свойств. Она была таковой, какова и была, а потому и легко допускала применение к себе каких-либо нравственных определений человеком, по степени своей испорченности и наделявшему природный Абсолют оттенками смыслов. Едва ли Матушка была озабочена поиском таких значений окружающей действительности. В том не было нужды, потому что красота мира сама входит в душу простого человека и там остаётся навеки, создавая внутренний мир для его жизни на все времена.
Нелёгкая жизнь Маньки Выгузовой мало давала ей возможностей для праздного лицезрения красоты земли; и многое замечалось ею мимолётно, урывками от более насущных забот. И я позволяю себе некую вольность, чтобы взять за труд присоединить к озабоченному взгляду Матушки свой праздный взор. Это моё своеволие основывается на том моём, неоднократно уж высказанном предположении, что хоть я и был, в своё время, исторгнут из чрева матери своей, но навсегда остался неотрывной её частицей, её важным органом восприятия действительности; и поэтому вот сейчас пытаюсь, в меру своих способностей, отобразить то, что окружало Матушку Марию в годину ли лихолетья, бедствий ли и беспамятства борьбы за выживание – вот парадокс! – в среде, с затруднением сейчас мной называемой как человечная, на фоне первозданного величия мира природы.
Или вот стрекозы…
В детстве случалось мне совершить побег от повседневности существования в среде всегда неотложных дел жизни в деревне.
Тогда, оставив позади дремотную - по причине летнего зноя - нашу улицу из которой, собственно, и состояла родная деревенька, даже и не вспомнив – ни в начале своего путешествия, ни после него - о шустрых своих сверстниках, уверенно не предполагая в них достойных попутчиков своему безрассудству, я, сверкая пятками, устремлялся За Речку. Там – стоило только перейти вброд неглубокие её теплые воды - что одно уже доставляло тихую радость - я обнаруживал себя в мире, далёком от обыденности: густые заросли черёмухи, прозрачный сад диких яблонь, давали возможность не просто идти, а долго кружить среди деревьев, подчиняясь прихотливости кривой выпавшего случая, затем чтобы оказаться в месте, где вековые старицы, уже наглухо заросшие в своих началах, обратились в тайные вместилища вод, тёмных в своей прозрачной сути, скрывающих на глубине неведомое, тотчас же заявляющее о себе мощным всплеском – рыбы? ещё ли чего-либо более сказочного?
Но цель моего путешествия далека от примитивных фантазий. Что–то ещё более повелительное ведёт меня всё дальше и дальше: уже за старицы, где у кромки не преодолённого мною - и по сию пору – карлуцкого болота, с редкой стайкой на нём невольниц в образе берёзок, измученных борьбой с окружающими топями, распластались по земле, под безмятежными небесами, блюдца озёр, небольших и причудливых каждое своей особенной береговой линией, словно бы материализовавшейся из грёз о таинственных островах в далёких морях и океанах, да островах сокровищ и приключений, невероятных здесь, в деревенской глуши.
Озера эти невелики, и каждое по-особенному заполнено изумрудного цвета драгоценной субстанцией, напоминающей насквозь прозрачный камень. Там на гладкой её поверхности нежатся под солнцем ослепительные лилии, а в толще же этого расплава застыли в неподвижности тёмные рыбы; их можно было бы принять за окаменелости прошлых эпох, если бы не едва уловимое шевеление плавников. Иногда мне кажется, что они, рыбы, что-то хотят сказать мне такого, чего я жду - от кого бы то ни было - давно и уже почти безнадёжно. Вот и теперь они не решаются на свой щедрый поступок; а я привычно оставляю их не осуществившуюся затею исполниться всё же когда-нибудь позже.
И тут же занимаю себя тем, что пытаюсь понять - как это так легко и непромокаемо скользят по поверхности - в реальности жидких вод - юркие водомерки. Но ответ и на этот вопрос всё никак не идёт.
Ну, да и ладно! Всё-равно я уже наполнен впечатлениями настолько, что способность думать оставляет меня, и я зависаю, на манер этих вот глазастых стрекоз, где-то вне этого мира реальности и легко растворяюсь там, как родственная - этой запросто явившейся запредельности - субстанция другая, для которой всесильное до того время перестаёт существовать, и от этого ничего страшного не происходит, а приходит состояние возможности быть – не то чтобы счастливо, а того неизмеримо более – быть, ну никак.
Что, оказывается, так просто и легко осуществимо.
Или вот болото…
Это, много раз упоминаемое здесь карлуцкое болото едва ли можно назвать существенным местом силы. Очередная область пространства – казалось бы всего лишь. Однако же и она представала местом действия Матушки, неожиданно вознаградившим её негаданным подарком.
Зима в том году была хоть и по настоящему сиротской, однако же, дровишки наши заканчивались, а до тепла было ещё далеко.
Униженные мольбы матушки разрешились тогда милостью – нам дали лошадь с санями, и мы, не мешкая, устремились к добыванию дров. А где их можно было взять? Лесные наши перелески находились далеко; их недоступность усиливалась ещё и административными ограничениями самовольных там порубок, да и то – непосильно было матушке со своим напарником, едва только начавшимся подростком, воровски пилить спелые сосновые стволы.
А карлуцкое болото было вроде бы ничейное, там, в кочкарниках, рос редкий чахлый березняк. Вот он-то и был нам по силам.
Выехали мы морозным утром в карлуцкую сторону, по льду спящей реки переправились на тот берег, проехали занесённые сугробами кустарники заречья и оказались на месте. Долго и не совсем толково махали мы топорами, но всё же березник поддавался нашим усилиям; и вот уже в санях возрастает приличный воз берёзовых жердей. Между тем, день клонился к закату, лошадь наша выказывала своё нетерпение и заметно было, как изо всех уже сил ждала завершение нашего браконьерства. Да и наши-то силы были на исходе.
Вот, наконец, наполнен и увязан воз, и мы тронулись домой. Лошадь наша была здравомысляща: хоть и манило её стойло, да поклажа была тяжела и она без понуканий равномерно распределяла свои силы, чтобы нормально доехать до места разгрузки. Двигалась она неспешно, дорогу свою знала; так что нам ничего не оставалось, кроме как обратить себя в праздность и просто сидеть на возу да смотреть по сторонам.
А там - ослепительная под солнцем короткого зимнего дня - пустыня полей, лугов и перелесков быстро тускнела; у краёв горизонта едва, сквозь сгущающуюся студёную темноту, просвечивала серо-буро-малиновая побежалость немощной зари вечерней. Воздух становился всё гуще. Но дышать было легко, выдыхая клубы пара, тут же оседавшего серебром изморози на шапке и воротнике телогрейки. И светло ещё было в окрестной синеве, видно было далеко: направо сгрудились вокруг церковушки усадьбы кудинской деревни; налево урицкая церковь собирала вокруг себя на ночлег свои домишки обширного селения; прямо просвечивали сквозь куртины кустарников ранние огни родной деревеньки.
Легко и просторно было вокруг; сладко постанывали усталые мышцы тела; покой погружал нас в свои благостную сущность; одной лишь душе не хотелось покоя, и она неуёмно просилась погулять на приволье.
- Давай, мама, попоём – вырвалось ненароком у подростка. И матушка нисколько не удивилась неслыханному доселе побуждению - всегда о чем-то непонятном задумчивого - сыночка и тут же затянула простую нашу деревенскую песню. Ребёнок её неожиданно со знанием подхватил и слова и мотив – и так они начали петь, всё более воодушевляясь открывшейся возможностью, без каких-либо помех, быть друг возле друга в трудно рождённой радости.
Вдоволь наоравшись в пустынных пространствах дороги, удивительно скоро въехали они в свой двор, легко разгрузились и стали жить дальше.
Продолжение 9 следует