Обходная

   Случалось ли Вам испытать такое ощущение: среди глубокой зимы ни с того ни с сего вдруг отчётливо почувствовать запах свежего огурца или спелого арбуза, а то и вовсе, скажем, запах цветущей акации? Как лёгкое дуновение, прилетит откуда-то, чуть коснётся тебя эта почти неосязаемая свежесть и тут же улетит прочь, как только ты опомнишься, подумав: откуда взяться сейчас этим запахам?.. Точно так же порой Бог весть откуда ни возьмись всплывут в памяти картины то давно ушедшей юности, то далёкого детства. Детства… Встанет пред глазами тропинка вдоль ручья в глубокой, зелёной балке: петляет, вьётся вслед за ручьём, пока не вырвется на широкую ложбину, где справа высятся скалы древнего Донецкого кряжа, а слева – бугры да яры до самого горизонта. Тропинка эта мной хожена и перехожена, от старой криницы до Холодного ставка. В нетерпеньи память ведёт меня в сторону от тропинки: быстро, как в детстве, взбираюсь по крутому уклону на горячие скалы, встаю во весь рост под порывами степного ветра, и – предо мной вдали меж бугров в знойном мареве серебрится прохладная чаша ставка. Ставка моего детства. Детства… Человек за свою жизнь может объездить много городов и сёл, много перевидеть, но место, где прошло его детство, навсегда останется для него заветным уголком, родимым пятном в его памяти. И где бы он ни был, этот уголок, это родимое пятно будет вечно звать его к себе и будоражить его память…
   Мотался, мыкался я много лет по дальним местам: сначала учился, потом работал. А работа была такая, что швыряло меня то с запада на восток, то с юга на север. Где только не побывал, чего только не видел. Много всего было. И интересного тоже немало довелось встретить. Радоваться бы молодому сердцу, что жизнь у него такая беспокойная, не даёт крови застояться… Вначале так оно и было, а потом душа моя заскучала, затомилась по родным местам. Бывало, проснёшься рано утром где-нибудь в Приуралье и вдруг так ясно почувствуешь горький запах пахучей степной полыни, как будто за окном не земля прикамская, а Донбасс-батюшка. И длится-то такое наваждение всего короткий миг, мгновенье, а так после него на душе станет муторно, что волком завыть хочется… Одним словом, когда мне без родного края стало уж чересчур невмоготу, бросил я свою «цыганскую» работу и примчал на родину, в степи донецкие, в дом отчий.
   В Донбассе как раз буйный май гулял. Всё цвело и благоухало. Сады стояли в белом дыму. У меня всё плыло перед глазами. Настроение было распрекрасное. Грудь распирало от радости весенней, будто юность моя пришла ко мне в гости. Выйду утром из дому – как шибанут мне в лицо свежие запахи майского сада, так и замру на крыльце, очарованный. Взгляну поверх сада вдаль, а там – чудо чудное, диво дивное: над зелёным морем степи бугристой дымка голубая стелется, в лучах зари утренней купается. Красотище, аж дух захватывает! Сбегу с крыльца в сад, толкну плечом ствол вишни – летит весенний снег, запрокину голову, ловлю губами вишнёвый цвет, хочется хохотать и дурачится. Я снова юный и счастливый! Я снова на родине, она всюду вокруг меня!..
   Но радость радостью, а надо было куда-то устраиваться на работу. В нашем посёлке найти итээровскую ложность просто немыслимо, так как предприятия и организации здесь маленькие, да и всего-то их – кот наплакал, и разные более-менее нормальные «места» в посёлке негласно распределяются между сватьями-братьями. Благо, в семи километрах от посёлка находится шахтёрский город, от него в посёлок с незапамятных для меня времён проложена трамвайная линия. Туда, в основном, и ездят посельчане на работу. Поэтому пришлось и мне податься в город на поиски работы. Но ничего сколько-нибудь мало-мальски путного найти мне не удалось, несмотря на мои каждодневные хождения по предприятиям и организациям. На базе «Сельхозтехника» мне предложили место начальника этой базы, и я было уже почти согласился, но встретил одного своего школьного товарища, который, услышав о моём намерении, воскликнул: «Да ты что – с ума спятил? Это же тюрьма! Там все поголовно ворюги, на этой базе, им нужен такой начальник, на которого, чуть что, можно было бы всё спихнуть». И я не решился стать начальником базы… (А года два-три спустя, когда поочерёдно попали на скамью подсудимых начальники этой базы, я благодарил Бога, что мне тогда вовремя встретился тот мой школьный товарищ.) Но где-то всё-таки надо было работать. И тут я узнал, что другой мой школьный однокашник, с которым мы просидели за одной партой с шестого по десятый класс, дослужился до завотделом пропаганды горкома партии. Сначала я удивился этому, так как в школе он тянулся с двойки на тройку, а после школы прослыл отчаянным «бутыльмастером». Но родители мои ввели меня в курс дела… Отец этого двоечника был «в хороших отношениях» с директором местного металлургического завода, и тот взял сынка своего знакомого к себе на предприятие, со временем сделал его секретарём заводской комсомольской организации. Из комсомола этот сынок вскоре попал в партию, потом потихоньку-полегоньку получил диплом инженера в местном филиале горно-металлургического института, и вот с помощью всё того же директора мой сосед по парте – уже в горкоме. А то, что он хороший «бутыльмастер», так это, как я позже узнал, ему даже помогло в его карьере… Как бы там ни было, а мне ничего не оставалось, как пойти к этому школьному однокашнику домой на поклон… Моему приходу он ничуть не удивился, только, усадив меня за стол и разливая в рюмки принесённый мной коньяк, сказал:
   – Все теперь вспомнили меня… все-е-е! А раньше физии отворачивали в сторону: что, мол, с двоечником гуторить. Вот и ты, первый отличник в нашем «А», тоже ко мне пожаловал.
   Просидели мы с ним до утра, вспоминали наши «школьные годы чудесные», про житьё-бытьё беседовали. Изрядно захмелев, он рассказал мне о себе то, что родители мои о нём говорили.
   – Пьёшь, говорят, ты здорово. Не мешало тебе это в твоей карьере? – спросил я его.
   – Что ты! Наоборот – помогло!.. Однажды пили мы в одной доброй компанийке, когда я ещё на заводе комсомолом заправлял. И директор с нами тоже был. Да… пили мы, значит, пили в ресторане, потом под утро поехали освежиться на природу, в балку… дело было летом. В балке гулянку продолжили. Директор видит, что почти все ещё «на ногах», давай нам в большие стаканы коньяк наливать, пока всех не свалил, кроме меня. Остались мы с ним вдвоём «стоячие». Он уставился на меня да как гаркнет: «А ты что? Меня перепить хочешь? – и протягивает мне здоровенный фужер коньяка. – На, пей!» Я выпил и… больше ничего не помню. Но директор меня после этого ещё больше «зауважал», так как я всех перепил, кроме него самого. Он мне потом и открыл прямёхонькую дорожку в горком…
   Денька через два после моего визита к школьному дружку в промышленном отделе горкома мне предложили на выбор три предприятия, где можно было работать по моей специальности. Я выбрал коксохимзавод. Дело было решённое. Оставалась простая формальность, обычная в таких случаях: пройти медкомиссию. Взял я в отделе кадров обходной лист, или, как говорят по-простому, обходную, и отправился обходить всех врачей, что были указаны в обходном листе. А обойти их быстро было не так-то просто: одни врачи находились в одной части города, другие – в другой, а невропатолог – даже в посёлке, где я жил. Я решил начать с невропатолога. И вот солнечным июньским утром я направился в психоневрологический диспансер, чтобы врач-невропатолог удостоверил моё вполне нормальное психическое состояние, до которого никому не было дела, когда я просто ходил по родной земле, но как только я решил идти работать, так сразу же среди прочих вопросов встал вопрос о моей психике. «Но Бог с ними, с этими врачами, раз надо, значит – надо. Может, у них, у врачей, такой способ заботиться о моём здоровье», – думал я, шагая по знакомой мне с детства улице мимо палисадников и заборов, над которыми свешивались ветки с краснеющими уже вишнями. Миновал я поселковую пожарную охрану и подошёл к диспансеру. Поднимаюсь на небольшое крыльцо, захожу в коридор. У белой двери толпится народ, одни мужчины. Приём – с девяти. Уже начало десятого, но за белую дверь никого не впускают. Спрашиваю, почему.
   – Пятиминутка… на час, наверное… – вздохнув, отвечает мужчина с помятым лицом. Замечаю, что и все остальные ожидающие тоже с такими же помятыми лицами. Они ожидают молча, лишь изредка обмениваются короткими репликами. По этим репликам начинаю понимать, что оказался среди выпивох, направленных сюда на излечение. Им торопиться некуда, потому они и ждут спокойно, равнодушные к тому, когда откроется белая дверь. Мне же небезразлично, когда она откроется, мне надо обойти ещё много таких дверей. Потому, прождав около часа, я стучу в дверь – тихо, никакой заметной реакции. Стучу сильнее – слышу стук каблуков женских туфелек, дверь приоткрывается. На пороге – молоденькая девушка в белом халатике и таком же колпаке, словом, девушка в белом.
   – В чём дело? – грозно сдвинув брови, вопрошает она.
   – Пора бы уже закончиться пятиминутке!
   – А вы так торопитесь к нам попасть?
   – Я тороплюсь не к вам, а на работу! Мне нужно сделать отметку в «обходной».
   – Пусть войдёт! – слышу чей-то женский голос из глубины комнаты за приоткрытой дверью. Меня впускают за эту дверь. Вижу два стола, приставленные друг к другу в виде буквы «Т». За один садится девушка в белом, открывшая дверь, за другим сидит тоже девушка в белом, немного постарше первой. Эта, вторая, девушка, видимо, и есть врач-невропатолог, или психиатр, во всяком случае, что-то в этом роде: я, признаться, не знаю разницы между ними, но мне всё равно – мне лишь бы отметку сделали в «обходной».
   – Так вы, значит, очень спешите? – говорит девушка-невропатолог, или психиатр, спокойно разглядывая меня.
   – Мне нужно на работу! А вы тут меня целый час маринуете среди алкоголиков!
   – Нет, ты послушай: молодой человек пришёл к психиатру, а какой тон, – всё так же спокойно говорит вторая девушка первой, и я замечаю в её глазах лёгкую смешинку, а на накрашенных губках вижу явную иронию, иронию её превосходства надо мной в данной ситуации.
      – Когда я здесь оканчивал школу, вы, девушка, ещё под стол пешком ходили, а теперь вот битый час маринуете меня под дверью из-за какого-то пустяка! – повышаю я голос и чувствую, что меня начинает выводить из себя спокойствие этой пигалицы в белом.
   – Не волнуйтесь, не волнуйтесь. Присаживайтесь… И часто вы так… нервничаете?
   – Всякий раз, как встречаюсь с хамским равнодушием к людям!
   – Да? Значит, частенько… И в коллективе вы, наверное, трудно приживаетесь?
   – Слушайте, вы бросьте свою иронию! Сделайте отметку в «обходной»!
   – Отметку?.. А вдруг вы состояли на учёте? Судя по вашему поведению, такое вполне возможно… Нет, так просто сделать отметку я не могу. Мы сделаем запрос по месту вашего прежнего жительства.
   – На каком ещё учёте? Вы на что намекаете?
   – На учёте у психиатра, разумеется.
   – Ты что, пигалица, мне тут толкуешь? Да меня здесь кругом все знают!
   – Ну-ну… зачем же так нервничать. Успокойтесь, отдохните. А мы пока сделаем запрос… Надя, пригласи следующего!
   Чувствуя, что могу вконец сорваться, я выхожу из медкабинета с двумя девушками в белом… На улице останавливаюсь на углу диспансера, не зная, что мне делать. Вдруг слышу за спиной женский голос:
   – И о чём это мы так задумались?
   Оборачиваюсь – вижу рядом с собой женщину моих лет: лицо такое знакомое-знакомое, но как в давно виданном кинофильме… Ба! Да это же моя однокашница по школе! Десять лет просидели рядом: она – впереди, я – сзади.
   – Лилёха! Привет! Ты, как всегда, тихоня… подошла тихонько сзади и давай говорить.
   Мы разговорились. Оказалось, она давно окончила мединститут и сейчас работает главврачом в этом диспансере. Услышав это, я понял, что мне страшно повезло, и рассказал о цели своего прихода в её диспансер и о своём разговоре с двумя девушками в белом.
   – Ну, черти! Пойдём, я им сейчас покажу… – сказала Лиля, и я пошёл за ней в диспансер. Она скрылась за белой дверью, я остался в коридоре. Через минуту дверь открылась, вышла Лиля, за ней – девушка-психиатр, перепуганная, с покрасневшим лицом.
   – Зайдите, пожалуйста, – говорит девушка.
   – Ну, мне пора к больным! Заходи, если что надо, – сказала Лиля, и мы распрощались. Захожу в медкабинет.
   – Что же вы ни слова… что Лилия Ивановна ваша знакомая… Простите, ради Бога, – говорит девушка-психиатр, берёт мою «обходную», молча расписывается и ставит штампик.
   Возвращался я домой из диспансера и думал: «А если бы главврач была не Лиля? Что тогда делать? Жаловаться? Сколько бы времени ушло на отметку в этом диспансере?..» Я шёл по своей улице. Над палисадниками и заборами свешивались ветки с алыми вишнями. По старой с детства привычке подпрыгнул и сорвал две ягоды. Они мне показались кислющими, и я со злостью выплюнул их в траву.
   Следующий день я провёл в центральной городской поликлинике у кабинета хирурга. Когда живёшь обычной жизнью, то есть работаешь, отдыхаешь, куда-то торопишься, о чём-то думаешь, что-то решаешь, тебе и в голову не придёт, что в стране великое множество людей ежедневно слоняется по поликлиникам в поисках не врачебной помощи, а врачебных отметок в обходных листах… Целый день у кабинета хирурга толпился, в основном, вполне здоровый народ – и все с какими-то бумажками. Очень много было молодёжи: поступающие в учебные заведения, студенты, учащиеся, ребята, отслужившие в армии и приехавшие на работу в Донбасс. И всем нужна была врачебная отметка, подтверждавшая, что у них все кости целы. Иногда, правда, приходил больной с перебинтованной рукой или ногой осторожно продирался сквозь толпу возле кабинета и пытался пробиться к хирургу на перевязку, но на него сразу же злобно шикали со всех сторон, оттесняли к двери, и он с грязно-белой культею  забивался в уголок и терпеливо ждал своей очереди… Только к полудню мне удалось проникнуть в кабинет хирурга. Вернее, это я там, за дверью, думал, что сразу попаду к хирургу, а, оказалось, – не тут-то было: кабинет состоял из двух комнат – раздевалка и собственно кабинет. Тут я понял, почему сюда пускали партиями по несколько человек – то мужчин, то женщин. В раздевалке нужно было обнажаться донага, что я и сделал, не очень-то соображая зачем, почти машинально: все спешат, раздеваются, за дверью напирает очередь желающих тоже быстрее раздеться – так что поневоле мигом разденешься. И вот, изящный и стройный, шагнул я из раздевалки в кабинет хирурга и… невольно замешкался на пороге: кроме хирурга, там сидели две молодые женщины, наверное, медсёстры, и как ни в чём не бывало спокойно что-то писали. Хирург, пожилой мужчина, видя моё замешательство, добродушно засмеялся и сказал:
   – «Вся краса твоя чудова у мэнэ на выду…» Что остановился? Тут нет женщин, тут есть только медперсонал!
   Хирург-весельчак заставил меня пройтись по кабинету туда-сюда, затем позвал к себе, аккуратно помял, пощупал рукой моё «мужское хозяйство», слегка ударил металлической палочкой по моему «мужскому достоинству», почему-то «воспрянувшему духом», видимо, почуяв женское присутствие, так что хирург посмотрел на меня и сказал, улыбаясь:
   – Но-но… спокойно, друг! – Потом он велел мне наклониться пониже. Я наклонился, насколько мог. Хирург что-то там посмотрел у меня сзади и сел, но я не видел, что он сел, и продолжал стоять в неудобной позе, пока хирург не шлёпнул меня по заду тыльной стороной ладони, сказав:
   – Всё в порядке! Будь здоров! – и вручил мне мою «обходную».
   Последующие три дня я сдавал анализы: «кал, моча, кровь», посетил окулиста и оториноларинголога, которые проверили мои глаза, уши, горло, нос. Чтобы попасть к последнему, завершающему, врачу, терапевту, оставалось ещё получить отметку в «обходной» врача-дерматолога, то есть специалиста по кожным болезням. И я, не теряя времени, пасмурным июльским днём отправился в дерматологическое отделение центральной поликлиники, находившееся от неё в получасе ходьбы… Иду, а в голове почему-то навязчиво вертится дурацкая мысль: «Дерматология… не от слова ли дерьмо? Чепуха… А что? Бывает на коже какое-нибудь «дерьмо», скажем, венерическое, вот и занимается этим дерьмо-, или, по- научному, дерматология…» На улице Б. Хмельницкого подхожу к двухэтажному приземистому зданию. Это и есть, судя по вывеске у входа, дерматологическое отделение. Захожу в здание. Мать честная! В коридоре кругом мел, цемент, раствор строительный, люди в грязной одежде ходят. Что такое? Не туда попал, что ли? Выхожу, ещё раз читаю у входа на вывеске: «Дерматологическое отделение». Снова захожу, иду по коридору, в конце коридора мелькает в полутемноте что-то женское в белом халате. Догоняю этот халат, спрашиваю, здесь ли дерматолог, и показываю «обходную».
   – Здесь-то здесь, – говорит женщина, – но сейчас у нас ремонт.
   – А как же мне быть? – спрашиваю. Женщина, вздохнув, берёт мою «обходную» и велит мне идти к красному уголку и там ждать. Иду по коридору, осторожно ступая меж ящиков с цементным раствором, и читаю таблички на дверях. Вот и табличка с надписью «Красный уголок», прямо против входа в здание. Останавливаюсь, жду… Подходит женщина, с которой я только что говорил. У неё утомлённое лицо пожилого человека. Она отпирает ключом дверь красного уголка и говорит:
   – Заходите.
   – Так вы и есть врач-дерматолог?
   – Да, да… дерматолог.
   Заходим в красный уголок. Слева – небольшая сцена в виде возвышения, сантиметров на тридцать-сорок, над полом, справа – ряды деревянных кресел. На сцене во всю её длину – стол, накрытый  кумачовой тканью, за столом вверху на стене – белая надпись на красном полотне: «Под знаменем Ленина, под водительством Партии – вперёд к победе коммунизма!» Слева и справа от стола на стенах – тоже какие-то белые надписи на красном полотне, которые я не успеваю прочесть.
   – Подойдите ко мне, – услышал я. Вижу, женщина в белом халате уже сидит на стуле у сцены. Подхожу к ней.
   – Расстегните ремень, опустите брюки, – говорит она. Гляжу на неё, переспрашиваю:
   – Вы сказали… брюки?
   – Да, опустите брюки.
   – Но… ведь вы кожу проверяете, зачем… брюки?
   – Молодой человек, мне некогда! Делайте, что вам говорят! Под брюками тоже есть кожа.
   Снимаю пиджак, расстёгиваю ремень, приспускаю брюки.
   – Трусы тоже опустите.
   Делаю, что велят.
   – Ниже… ещё ниже!
   Ниже – дальше некуда. Отрываю руки от брюк с трусами. Брюки падают на туфли, трусы повисли на коленях. Стою, весь напрягшись, в белой сорочке с галстуком и голый ниже пояса. Дерматолог ощупывает моё «мужское хозяйство». Невольно отвожу глаза чуть в сторону и… читаю слева от стола на стене белую надпись на красном полотне: «В человеке всё должно быть прекрасно… А.П. Чехов». «Посмотрел бы сейчас Антон Павлович на меня… человека», – подумал я.
   Чтобы не прервался мой трудовой стаж, мне нужно было в течение месяца устроиться на работу. Через два дня этот месячный срок истекал, и я в субботу попросил врача-терапевта закрыть мою «обходную». Она согласилась это сделать, но мне необходимо было ещё пройти рентген-кабинет, то есть получить рентгеновский снимок моей грудной клетки. Рентген-кабинет находился где-то возле коксохимзавода, как мне сказала терапевт. И я отправился на поиски этого кабинета. Было уже около трёх часов дня, когда я его нашёл… Стою у двери старого, обветшалого одноэтажного дома. На двери – табличка с надписью: «Рентген-кабинет». Хочу войти в дом, но дверь заперта изнутри. Стучусь.
   – Врача нет! – слышу женский голос по ту сторону двери. Объясняю голосу цель своего прихода, говорю, что в понедельник мне нужно выходить на работу.
   – Русским языком говорю: врача нет! Я – медсестра. Сделать снимок вам сейчас некому. Сегодня суббота, работаем до трёх. Ясно?
   Мне всё предельно ясно, но я, как заведённый патефон, говорю, что мне в понедельник надо идти на работу. Дверь открывается. На пороге – крупная женщина лет тридцати пяти в белом халате.
   – Вот чудак! Ну что мне с тобой делать? – говорит она соболезнующим тоном. – А у тебя там… внутри, всё в порядке? Ничем не болел?
   – Да ничем я, кроме кори, в детстве, не болел!
   – Мордуют людей чёрт-те чем!.. Ну что ж, попробую тебе помочь, парень. Давай «обходную». Подожди немного, – говорит женщина, берёт мою «обходную» и скрывается за дверью. Через минуту-другую она выходит, в руке у неё моя «обходная» и какой-то белый конверт.
   – Вот нашла снимок грудной клетки какого-то, по-моему, здорового человека. Какая разница – твой он или нет? Кой чёрт там их сморит! Это всё – филькина грамота… Я написала на конверте твою фамилию, отдай конверт врачу – и всё. Только, смотри, не проговорись, что это не твой снимок.         
   В понедельник я вышел на работу и… проработал года три, прежде чем снова столкнулся с этим белым конвертом с чужим снимком… На заводе работала медкомиссия. Мы проходили медосмотр. Когда дошла очередь до меня, врач вынул из белого конверта снимок «моей» грудной клетки и долго его рассматривал, недоумённо поглядывая на меня.
   – Вы были в рентген-кабинете при поступлении на работу? Вам делали снимок грудной клетки? – спросил он меня.
   – Да, конечно.
   Врач пожал плечами:
   – Вы, как вижу, мужчина. А это – снимок грудной клетки женщины…
   Как видно, та медсестра, добрая душа, помогшая мне сохранить свой непрерывный трудовой стаж, слабо разбиралась в тонкостях различия женских и мужских грудных клеток. Но Бог с ней! Хорошо, что она оказалась именно доброй душой, которую я встретил в своём родном краю во время моих хождений по медкабинетам с той, запомнившейся мне, «обходной».   

   … Прошло много лет. Я по-прежнему работаю на коксохимзаводе. Обзавёлся семьёй. Получил, вернее, купил, кооперативную квартиру неподалёку от моего завода. Так что, обедать могу ходить домой, а не «питаться» в одной из «точек общепита», где ел не ел, но крути-верти, а рубль плати… Приду домой. Включу громкоговоритель. Подогрею обед. Потом сижу:  насыщаюсь и слушаю радиопередачу «В рабочий полдень». Мне нравится эта передача, особенно, когда передают классическую музыку. Вот как сегодня: звучит увертюра к опере Бетховена «Эгмонт». Божественная музыка! Не верится, что её написал человек, а не исполин, титан… Не могу спокойно есть. Еда застревает в горле. Чувствую, как по щекам текут слёзы. Невидящим взором гляжу в окно. Там, за окном, насколько хватает глаз – громады многоэтажных жилых зданий с сотнями, тысячами бетонных «келий» для людей. И я до боли отчётливо чувствую, как что-то незримое, тяжёлое и мрачное, нависло над человеком и давит его… Звучат последние звуки «Эгмонта» и словно зовут к борьбе. К борьбе… Но с кем? 

                Июль 1988г.