[Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких,
туманных берегов Несбывшегося,
толкуя о делах дня.
(А.С.Г.)]
СОН ПЕРВЫЙ.
Мне снился пустынный город на берегу моря.
Узкие, причудливо изогнутые улочки, мощёные гладкими квадратными плитами из темно-серого туфа, поднимались от набережной прямо по склону горы. Дома и улицы тонули в прозрачных синих сумерках.
За все время моего пребывания в городе, я так и не понял, утренние это были или же вечерние сумерки. Намек на желто-красный солнечный диск едва виднелся сквозь низкую сплошную облачность в одной и той же точке горизонта над спокойным темным морем.
В своем сне я постоянно передвигался по городу, то петляя между тесно стоящими домами, то выходя на набережную, то упираясь в крутой каменистый склон, поросший высокими пышными кустами с тонкими прямыми ветками, росшими из одного центра и усеянными мелкими листочками и еще более мелкими фиолетовыми цветками.
Цветки испускали тонкий горьковатый аромат. Вместе с сухой пыльцой, покрывающей листья – а это я определил на ощупь, сорвав несколько листочков и растерев их между пальцами правой руки, этот горький запах напоминал о засушливом, знойном лете, и мне сразу захотелось пить. Пить холодную воду, бегущую откуда-нибудь с горного ледника, став на колени на плоские камни, и набирая воду горстями, так чтобы, просачиваясь сквозь плотно сжатые пальцы она приятно холодила запястья. Но я в своих передвижениях ни разу не слышал журчания ручейка.
Проходя мимо темных провалов дверей и окон нижних этажей, я не испытывал особенного страха. Было такое ощущение, что люди только что покинули дома.
И верно, когда я проходил через крохотную площадь, скорее даже площадку, зажатую между трехэтажными оштукатуренными фасадами, увитыми лозами дикого винограда, перед маленьким кафе, прямо на тротуаре стояло четыре складных столика.
На двух из них стояли недопитые белые фарфоровые чашечки и медные джезве в ящичках с горячим песком ( Я пощупал поверхность песка ладонью). В центре одного из столиков стояла круглая пепельница, сделанная из синего пузырчатого стекла.
На краю пепельницы лежала тонкая папироса со следами губной помады на длинном позолоченном бумажном мундштуке. Легкий синеватый дымок от кончика папиросы поднимался вверх и таял в воздухе, сливаясь с сумерками. Я обонял приятный запах свежезаваренного кофе и удушливую вонь черного турецкого табака с изрядной примесью конопли.
Тут явно кто-то был совсем недавно. Я устал тщетно кружить по пустым темным улочкам, и мои ноги, повинуясь наклону каменного плитняка покрытия тротуара, понесли меня вниз, к набережной.
На этот раз улочка вывела меня к статуе из белого неполированного мрамора, изображавшую девушку, стоящую на гребне застывшей каменной волны, и устремленную всем телом в порыве движения по направлению к морю. Не знаю, как это удалось скульптору, но мраморный завиток волны под стройной ногой девушки казался полупрозрачным, как морская вода.
Я подходил к памятнику сзади, обходя его справа. Я был заинтригован, внимание мое было привлечено к необычному памятнику, а потому я не сразу разглядел, что на мраморном цоколе кто-то сидит, обратившись лицом к морю.
Когда я заметил незнакомца, он подносил к губам папиросу.
-Эй, любезный! – окликнул я его, -Не соблаговолите ли Вы мне объяснить что это за место, и куда, черт побери, все подевались!?
Я увидел, как зарделся кончик папиросы (незнакомец сделал затяжку), и начал поворачиваться ко мне. Внезапно мне стало не по себе.
-Я где-то видел эту фигуру раньше! -пронеслась у меня в голове паническая мысль.
А он развернулся ко мне верхней частью туловища, одновременно отбрасывая в сторону
окурок папиросы.
-Изволь, сейчас ты все узнаешь! –голос его мне был и знаком и не знаком одновременно.
Я обмер. Я его узнал. Ноги подогнулись, и я боком опустился рядом с ним, ладонями и сквозь ткань галифе, ощутив прохладу мрамора.
-Изволь! –повторил я, начиная свой рассказ.
И я узнал всё, но как всегда всё и позабыл, уже через несколько секунд после пробуждения.
СОН ВТОРОЙ.
Стремительно светало. Пространство вокруг нас превратилось в светящийся газ. Со стороны невидимого берега раздался далёкий отрывистый крик петуха…. Порыв ветра разорвал туманную пелену перед нашими глазами, и мы увидели берег…
…освещённый лучами яркого утреннего солнца перед нами открылся невыразимо прекрасный вид. На краю невысокого обрыва из жёлтого ракушечника, над широкой полосой песчаного пляжа, за каменным волнорезом с белой башенкой маяка у входа в бухту, как в куске прозрачного хрусталя застыл маленький городок.
Глаза не останавливались на деталях, они выискивали следы артиллерийского обстрела…и не находили их. Ночью крейсера и эсминец обстреливали плацдарм из 180-мм и 130-мм орудий не менее двух часов. Результатов мы не видели. Где воронки от разорвавшихся снарядов? Где развалины домов и укреплений? Где пламя пожаров, отсветы которых мы видели на клубах дыма перед самым рассветом? Где лежащие на песке обломки деревянных столбов, рядами уходящих в волны прибоя? Где клубки порванной колючей проволоки между ними? Где огонь неподавленных пулемётных точек и артиллерийских орудий со стороны берега? Ведь мы уже в двухстах метрах от плацдарма?
Непроизвольно я оглянулся назад, на корабли десанта, да так и замер, осматривая пустую водную гладь, до горизонта покрытую золотыми отблесками солнечных отражений…. Кроме нашего сейнера с морской пехотой и самоходной баржи с танками “Грант”, в море не было ни одного корабля.
А вот за волнорезом у деревянных причалов качался целый лес мачт яхт, рыбацких шхун, мелких каботажников. Был там даже один паровой пакетбот с чёрными высокими бортами, красной высокой прямой трубой с золотой широкой полосой поверху. И вот, в эту мирную гавань мы и высадились. Сначала наш сейнер прошёл в бухту мимо башенки маяка, к золотому песку пляжа.
Матрос на носу сейнера длинным полосатым шестом промерял глубину по курсу. Потом, по команде нашего капитана-лейтенанта мы начали выпрыгивать за борт, держа высоко над головами оружие. Я сжался в ожидании ожога ледяной январской воды, но с изумлением погрузился по шею в теплую ласковость летнего моря.
Мы бежали к берегу, преодолевая сопротивление воды, преодолевая страх предчувствия грохота и визга осколков первой разорвавшейся вражеской мины, преодолевая страх ожидания лая немецких 20-мм автоматических пушек. И мы выбежали на берег, слыша только своё сорванное дыхание и скрип песка под днищем наползавшей на берег рядом с нами баржи с танками. Ещё минута, и первая цепь десанта была в “мёртвой”, непростреливаемой, зоне под обрывом. Теперь нас легко с берега не сбросить!
Но городок на берегу молчал. А за моей спиной на песке у прибойной линии грохоча стальными цепями, опускалась аппарель десантной баржи. В её трюме уже загрохотали двигатели танков, и сизый дым выхлопа поплыл над палубой. Вот первый танк угловатой нескладной коробкой выполз на пляж, газанул, окутав себя дымом, и уродуя гусеницами гладкий песок, рванулся вверх по пологому спуску к городку на обрыве ….
Старик замолк.
Всё это время, что длился его рассказ, он не отрываясь смотрел на море, как будто оно помогало ему вспоминать прошлое. Потом он открыл боковой клапан рюкзака, порылся в нём, извлекая большой замшевый кисет. Распустив кожаный шнурок, стягивающий горловину, старик извлёк из кисета курительную трубку с чеканной серебряной крышечкой над чашкой. Набив чашку табаком, утоптав его, старик извлёк из того же кармана коробок с длинными спичками и раскурил трубку. На меня пахнуло запахом вишни.
Сделав несколько глубоких затяжек, старик продолжил свой рассказ.
… Домов такой архитектуры я не видел ни разу. Одно- и двухэтажные дома из крупных жёлтых кирпичей. Почти ни одной прямой линии на фасадах. Даже углы сопряжения стен фасадов имели изгибы разной кривизны. Окна и двери – полукруглые. Изящные переплёты оконных рам. Покрытая патиной медь кровель. Высокие трубы каминов над крышами. Зелёная глубина толстых стёкол. Маленькие палисадники с яркими цветами перед фасадами выходящими на мощёные базальтовым плитняком неширокие улочки. Чугунные, в фигурных прорезях, фонарные столбы. Газовые фонари освещения на столбах.
На полукруглой площади, выходящей на крохотный бульвар с балюстрадой по краю обрыва, скульптура из белого полированного камня. Девушка на мраморном гребне морской волны, застывшая на бегу в полуобороте к берегу. Выражение изумления на лице. Манящий за собой жест белых мраморных тонких рук. Тонкие складки лёгкого платья высоко открывают стройные ноги.
Капитан-лейтенант остановил движение танков на окраине города, там, где плитняк улиц обрывался, уступая место песку. Он послал первую роту на охват города со стороны суши. А наш разведвзвод двинулся в тишину городских улочек.
Как тебе объяснить наше состояние? Из ужаса смерти, из войны, вдруг, сразу, без перехода оказаться в мирно спящем приморском городке…. Изумление? Да! Чувство опасности? Пожалуй, нет! Предчувствие счастья? Да, да! Мы шли двумя колоннами вдоль улочки, упирающейся вдалеке в площадь. Мы заглядывали в окна, но в толстых стёклах отражались только наши удивлённые лица под бескозырками, автоматы в руках, фасады домов напротив и голубое небо.
Городок был пуст. Пусты были узкие улочки. Пусты были дома. Несколько зданий мы обыскали. Входные двери были не заперты. Внутри домов царил полный порядок, вся мебель и вещи лежали на своих местах.
Сам я родился в деревне, в ней провёл все годы до призыва в армию. В райцентре был несколько раз, сопровождая по осени машины с картошкой, которую отвозили на овощную базу, поэтому о городской жизни я знал мало, но какие-то представления всё же имел. По рассказам, по фильмам, что показывали в деревенском клубе, когда приезжала кинопередвижка, по книгам.
То, что я видел в домах этого городка, ни на что не было похоже. Складывалось впечатление устоявшегося благополучия, старомодной обстоятельности и степенности. Да, вот, одни камины чего стоили! Штука, вообще-то, буржуйская…, но они казались такими уместными в этом городке. Так и виделось: осень; ветер несёт капли дождя, смешивая их с брызгами, срываемыми с гребней штормовых волн, разбивающимися о волнорез; рыбак пришёл с путины, отворил полированную дверь с медными оковками, и вошёл в тепло комнаты и в отблески горящего в камине пламени….
Город был пуст, о чём командиры взводов и доложили нашему каплею на площади, у ног бегущей по волнам мраморной девушки.
Вдобавок, первая рота наткнулась на окраине городка на железнодорожную платформу, у которой стоял маленький паровоз с расширяющейся кверху смешной, колпаком, дымовой трубой, и три пассажирских вагончика на узкой колее. Что было нашему командиру делать со всей этой информацией? Вместо ожесточённого сопротивления береговой обороны противника – мирный приморский городок.
Полное отсутствие местных жителей ещё как-то можно объяснить поспешным бегством во время артобстрела с крейсеров. А как объяснить отсутствие воронок и разрушений от снарядов? Тем, что комендоры стреляли по неверным координатам? И куда подевались остальные корабли десанта? И где противник? Почему не бомбит немецкая авиация? И почему молчит рация? И где на берегу Чёрного моря может стоять такой странный, непохожий на другие городок?
Неужели ночью, идя вдоль берега по счислению, капитаны сейнера и десантной баржи настолько ошиблись, что привезли их не к советскому берегу, а к турецкому?
Но ведь перед рассветом, курсом от берега, мимо них прошёл только что отстрелявшийся крейсер! Капитан-лейтенант отдал приказ батальону окапываться на окраинах, используя зарытые в землю танки “Грант” как огневые точки, а разведвзводу привести в рабочее состояние паровоз, и выдвинуться на нём на разведку по узкоколейке.
Я было двинулся вместе со всеми к железнодорожной платформе, но командир остановил меня. Я получил приказ, вместе с командой сейнера с наступлением темноты отойти от берега, и связаться с нашим командованием любыми средствами, действуя по обстановке. Что мы знали? То, что с наступлением темноты для огневой поддержки к месту высадки опять подойдут “Красный Кавказ” и “Красный Крым”. И не одни, а с эсминцем сопровождения, и с судами, везущими подкрепления и боеприпасы на захваченный нами плацдарм. То есть, мы должны были встретиться со своими ещё в море. Существовала опасность быть потопленными при манёврах кораблей в море, или быть обстрелянным своими.
Но, на войне – как на войне, и с наступлением темноты сейнер взял курс в море. За волнорезом нас встретил густой туман, и опять, на малом ходу, еле слышно работая машинами, мы шли в никуда. Что дальше? Из тумана мы вышли в ночное море, пустое до горизонта. У нас начал барахлить двигатель – система охлаждения забортной водой проржавела и дала множественные течи. Пока чинились – нас снесло в открытое море.
Только через три дня мы вошли в бухту Геленджика. На траверзе створного маяка нас накрыло бомбой, сброшенной немецким пикировщиком. Из экипажа траулера до берега доплыл только я. Зимнее море, пневмония, высокая температура.
Мои просьбы доложить командованию о том, что десант попал на неизвестный берег, были приняты за горячечный бред.
Меня отправили в госпиталь. В строй я вернулся через четыре месяца, и попал служить в другую часть. До конца войны был ранен ещё дважды, но ранения были легкие. После войны вернулся в родные места, точнее на пепелище. Фронт несколько раз проходил через мою деревню, не оставив ничего, кроме печных труб на месте изб… Уехал в город. Работал, учился, опять работал.
На пенсию вышел с должности начальника цеха на рембазе. С тех пор ищу сослуживцев. Но вот, ведь, никого из тех, кто ушёл со мной в десант я найти не смог. И в архивах об этом нет ни слова. Я запрашивал Подольск – “сведений не имеем”….
Вот, и хожу по бережку. Ищу. Спрашиваю. Может, кто видел, или слышал кто, про тот городок? Иногда кажется, вот сейчас, за тем мысом, за волнорезом, у деревянных причалов закачается целый лес мачт яхт, рыбацких шхун, мелких каботажников. Увижу паровой пакетбот с чёрными высокими бортами, красной высокой прямой трубой с золотой широкой полосой поверху. Войду я в тихий городок, встречу своих боевых друзей….
Старик, кряхтя, встал на ноги, закинул за плечи рюкзак, махнул в знак прощания рукой и осторожно пошёл по пляжу вдоль кромки воды. Постепенно его фигура становилась всё меньше и меньше, пока я не потерял её из виду на фоне береговых обрывов и кустов. Может и найдёт он этот городок, если не решил надо мной пошутить, и не присочинил рассказанную мне историю.
СОН ТРЕТИЙ.
И была девочка в красном закрытом купальнике, по моде той поры. Девочка стояла на белом песке под полуденным солнцем и смотрела в морскую даль. И ей не было никакого дела до его существования.
То есть, для неё существовали это солнце, это море, этот песок, но он для неё не существовал.
Всё правильно (это он понял позже), о своём существовании надо сначала заявлять (это он понял ещё позже), а потом о своём существовании надо напоминать каждый день (это он понял когда было уже совсем поздно).
Поцелуя не было. Было глубокое синее море, в котором можно заплыть на глубину. Заплыть туда, где не достигают дна солнечные лучи, и под тобой колышется только тёмно-зелёная мгла. И можно нырять. Нырять глубоко. Так глубоко, что болят барабанные перепонки от резкого перепада давления.
И уже там, на дне, перевернуться на спину и не мигая смотреть через толщу жидкого водяного стекла на солнце. И всегда подниматься со дна, и делать вдох, ощущая на губах солёную влагу. Ведь морская вода по своему химическому составу ничем не отличается от слёз.
СОН ЧЕТВЁРТЫЙ.
Я не стал заходить в здание вокзала, а вышел на привокзальную площадь по боковому спуску с платформы. Город ещё спал. Я шёл по пустым улицам в зыбкой зеленоватой полутьме отфильтрованного листьями деревьев света уличных фонарей.
Свернул по переулку направо, перешёл булыжную мостовую широкой улицы, свернул налево. Постоял перед угольной чернотой, что застыла за кованой тяжёлой решёткой в подворотне углового дома.
Когда-то меня, новорожденного, привезли сюда. В этом доме, с узким колодцем-двором внутри, я прожил свои детские и отроческие годы. В этот дом, я когда-то возвращался каждый год летом из другого города. Когда на три месяца, когда на один. Последний раз я был в этом доме после службы в армии. В этом доме, в те давно прошедшие времена, я был счастлив. Сейчас, через десятки лет, я вернулся в то место, где был счастлив. Зачем? Ведь меня тут некому ждать.
Я шёл по ночным улицам к определённой цели. Ноги сами несли меня мимо старинных домов с тёмными отблесками оконных стёкол, по пустым тротуарам в тени платанов и акаций. Моими спутниками были только тени листвы на тротуаре, и слабое эхо моих шагов в тоннелях подворотен.
Я проходил в тишине и одиночестве квартал за кварталом, и перемигивание глаз светофоров на перекрёстках придавало моему перемещению в пространстве какое-то тайное значение.
Уже на третьем перекрёстке я обратил внимание на то, что зелёный огонёк загорается как раз в тот момент, когда я хочу опустить ногу с тротуара на мостовую. Это позабавило меня. Я пошёл быстрее, увеличив ширину шага и частоту движений, но к следующему перекрёстку я подошёл к моменту переключения на зелёный свет.
Вскоре меня перестало занимать это совпадение, потому что я начал слышать новый звук. Когда-то я слышал этот звук очень часто.
Встав задолго до восхода солнца, не зажигая свет в комнате, я одевался, стараясь не шуметь. Брал с вечера снаряжённую удочку, наживку, кукан, и выходил во двор.
Я шёл по ночным улицам к определённой цели. Ноги сами несли меня мимо старинных домов с тёмными отблесками оконных стёкол, по пустым тротуарам в тени платанов и акаций. Моими спутниками были только тени листвы на тротуаре, и слабое эхо моих шагов в тоннелях подворотен.
А потом я начинал слышать этот звук – дыхание моря.
Когда на море был шторм или зыбь от вдалеке прошедшего шторма, я за много кварталов слышал шум прибоя. Когда на море был штиль, то я слышал, как и сейчас, слабый, рассеянный в пространстве, звук. Этот звук создавали бесчисленные крохотные волны, накатывающиеся на песчаные пляжи.
На тротуаре под моими ногами появились тёмные пятна, и я уловил сладкий запах. Я узнал это место. Я стоял под огромной шелковицей. В далёком прошлом, возвращаясь с моря, я лазил на эту шелковицу и рвал огромные, величиной с маленький огурец, спелые чёрные ягоды. И уже тогда, на земле под шелковицей валялись упавшие с веток перезрелые ягоды, вокруг которых с жужжанием вились пчёлы.
Как-то неожиданно темнота вокруг меня сменилась серым светом, становившимся всё ярче и ярче. Я вышел на высокий обрыв, и увидел море.
Был штиль. Серая масса воды сливалась на горизонте с утренней дымкой. Линия горизонта с каждой секундой становилась всё чётче и ярче.
Я начал спускаться по широкой утоптанной тропе по склону обрыва. Там, где склон становился чересчур крутым, я шагал по ступеням бетонных лестниц, усыпанных сухими, облетевшими с веток густого и высокого кустарника лепестками мелких фиолетовых цветов.
Я вдыхал запах не успевшей остыть за ночь земли, запах сухой пыли, тёрпкий аромат маленьких фиолетовых цветов на ветках густого кустарника, солёный запах моря. Я тонул в этих запахах, всё ускоряя и ускоряя свой шаг.
Срывая на ходу с себя рубашку, стаскивая с ног кроссовки, носки и джинсы, я выбежал на пляж, по щиколотку увязая в песке. Бросил вещи на топчан. И сел на песок лицом к морю.
Я сидел на белом песке, согретом утренним, но уже высоко стоящим над размытой чертой горизонта, солнцем. В трёх шагах от моих босых ног с медленным ритмичным шелестом на песок набегали ленивые волны морского прибоя. Я бездумно смотрел на волны, и мне это доставляло огромное удовольствие. Сколько времени я просидел так? Не знаю...
Пришла какая-то спокойная уверенность. Ведь я вернулся туда, где я был счастлив. И теперь я останусь в этом мире навсегда. Деля это счастье с теми, кто пришёл сюда раньше меня. Поджидая тех, кто пока ещё не пришёл в этот… да нет, теперь уже мой…мой мир… Мы ещё встретимся…
Я поднялся с песка и вошёл в ласковую воду.
Я шёл по песчаному дну, заходя всё глубже в море, и смотрел на теряющийся в дымке горизонт. Бесчисленные блёстки отражённого от поверхности моря солнца слепили мне глаза так, что наворачивались слёзы. Но я не отводил глаз от той точки, где море переходило в небо. И когда дно ушло у меня из-под ног, я поплыл к этой точке, уже понимая всё и не понимая ничего.
Я плыл всё дальше, разрезая воду уверенными движениями рук. Мне хотелось плыть, не останавливаясь и не оглядываясь. Но я уже знал, в какой момент поверну назад, выйду на берег, обсохну, оденусь и вернусь к дому, где я был счастлив. И где меня ждали все эти долгие годы разлуки.
Я пройду прохладу и сумрак тоннеля-подворотни, пересеку маленький квадратный двор с одиноким абрикосовым деревом под нашим окном, с синим небом над двором и свистом стрижей в этом небе. Двор со стенами увитыми плетьми дикого винограда. Двор, в котором ещё звучит эхо моего детского голоса.
Я поднимусь по ажурной чугунной лестнице на второй этаж. Я постучу в высокую деревянную дверь, обитую снаружи толстым крашеным металлом. И мне откроют дверь без расспросов. Ведь там меня давно ждут.
Узнают ли они меня?
СОН ПЯТЫЙ.
Я шел по городу, который узнавал по своим снам.
Наверное, у каждого есть такой город. Город, в котором ты родился и вырос. Город, который ты покинул много десятков лет назад. Город, который ты вспоминал тысячу бессонных ночей, забываясь зыбким сном лишь под утро.
Каждый раз, ты наделял этот город домами и улицами других городов, куда тебя бросала судьба. Каждый раз, ты населял этот город людьми, с которыми ты встречался во время своих жизней в других городах и других временах.
В этом городе ещё стоят те дома, что давно уже были разрушены людьми.
В этом городе живут давно ушедшие от нас по дороге времени люди.
В этом городе живут те, кто жили на самом деле, и те, кого ты придумал, вместо ушедших навсегда.
В этом городе живет твоя первая и последняя любовь.
Я свернул с булыжника мостовой в полутемную подворотню, ведущую внутрь тесного двора.
Я стоял на дне колодца, образованного стенами трехэтажных домов. Стенами покрытыми облупленной штукатуркой. Стенами, окрашенными грязно-желтой от времени и непогоды краской. Стенами, которые покрывали листья и лианы дикорастущего винограда, тянущиеся из колодца к солнечному свету, тянущимися вверх, к бледно-синему дымчатому небу.
В этом небе под вечер ты слышал, как свистят стрижи, черными молниями проносящиеся в проеме - картине окна.
Во дворе росло всего два дерева – дикие абрикосы. Когда абрикосы становятся чуть желтыми, дворовые мальчишки срывают дички и, морщась от кислицы, съедают плоды абрикоса ради косточки.
Если долго тереть острый край косточки о базальтовую плитку, которой вымощен двор, то в косточке появляется отверстие, через которое надо выковырять съедобную сердцевину, чтобы в дальнейшем использовать косточку как свисток.
Это страшный секрет – изготовление свистков из абрикосовых косточек. Его знают только мальчишки. Становясь взрослыми, они забывают этот секрет.
Забывают так же легко, как забывают кромешную тьму дровяных подвалов под домом. Эта тьма пропитана запахами угля, пыли, и плесени.
За щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь. Эта темнота населена мальчишескими страхами о Чёрной Руке, о Пьющих Кровь, и О том, кто приходит по ночам.
Словом, о всех тех ужасах Тьмы, против которых у мальчишек есть единственная защита – спрятаться с головой под одеяло.
Страхи отступают лишь на время. Иногда дедушка берет тебя с собой – помочь что-нибудь нести – мешки, или прочую не тяжелую надобность. В руке у дедушки зажженная керосиновая лампа.
По-прежнему, за щелястыми дверями подвальных ячеек в абсолютной бархатной темноте идет своя страшная и невидимая жизнь.
Но зато ваша ячейка за такой же страшной дверью в волшебном неверном желтом свете керосиновой лампы превращается в иллюстрацию к “Приключениям Буратино”.
В иллюстрацию в детской книжке на картинке, где Буратино протыкает своим острым деревянным носом холст, с нарисованным на нем очагом, и таким же сводчатым потолком.
В книжке за холстом находится дверь в волшебный мир, а в жизни ты уже попал в волшебную страну.
Груды антрацита в дедушкином подвале, отражающего своими гладкими черными гранями свет лампы, превратились в алмазы из пещеры в копях царя Соломона. Поленница сухих дров – это слоновьи бивни, величайшее сокровище для всех, кто ищет приключений в дальней стране под названием Африка.
А чья это уродливая тень шевелится на стене в дальнем углу?
Еще во дворе есть уборная – одна на всех жителей дома, и водопроводная колонка. Тоже одна на всех.
Поперек двора протянуты бельевые веревки. Они подперты длинными палками с загнутым на конце гвоздем. Палки нужны для того, чтобы веревки не провисали, когда на них сушится белье.
А еще во дворе идет ремонт. С крыши одного из домов внутрь двора опущены канаты к которым подвешена деревянная люлька с рабочим, который не спеша заделывает цементным раствором дырки в штукатурке и красит фасад, все в тот же желтый цвет.
У стены дома навалена куча песка и стоят заляпанные краской и известкой бочки. Всего этого достаточно для мальчишеского счастья.
Впрочем, в этом узком дворе-колодце все напротив. Окна в окна. Жизнь в жизнь. И смерть в смерть.
ПРОБУЖДЕНИЕ.
Однажды я вернусь в этот мир. Пройду по солнечным улицам и переулкам. Встречу всех своих старых друзей.
Я не буду никуда спешить. Я сяду на некрашеную лавочку в тени старого тополя, достану из мягкой пачки и закурю болгарскую сигарету “Ту-134”.
Я буду сидеть тихо, чтобы услышать: – Добрый вечер, друзья! Не скучно ли вам на темной дороге? Я тороплюсь, я бегу…