3. ЧЕГО ХОТЕЛ ПЕТР I ?
Октябрьскую революцию 1917 года и последовавшие за ней события многие называют неудавшимся историческим экспериментом, в чем, надо признать, есть немалая доля истины. Но мало кто заметил, что такой же "экспериментальный" характер имели и реформы Петра I, неудача которых привела, в конечном счете, к падению самодержавия в 1917 году.
Правда, между этими двумя "экспериментами" есть одно немаловажное отличие. Российские революционеры во главе с Лениным руководствовались в своих действиях известной теорией, согласно которой поступательный ход Истории обеспечивается исключительно КЛАССОВОЙ БОРЬБОЙ общественных сил прогресса против общественных сил застоя и реакции. Другими словами, глубокие общественные преобразования возможны лишь тогда, когда за ними стоят объективные интересы определенных общественных ПОЛИТИЧЕСКИХ КЛАССОВ, т.е. классов, ОСОЗНАЮЩИХ эти свои интересы, или, по выражению Маркса, «классов для себя». Возможность же достижения существенного исторического прогресса "административными" и творческими усилиями всего лишь одного незаурядного индивидуума либо малочисленной их группы марксизм категорически отрицает.
Однако Петр, с этой марксистской "премудростью", естественно, не знакомый, с самого начала, ничтоже сумняшеся, действовал "неправильно" ибо он, по словам Пушкина, «доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». Под стать наполеоновским были и его замыслы: любой ценой заставить «варварскую Русь» усвоить культурные достижения Запада, чтобы превратить ее в великую современную державу. Для чего Петру довелось взять на себя работу, которую в нормальных исторических условиях выполняла буржуазия при заинтересованном "покровительстве" монархов, но без прямого их участия в этих «не царских» делах. Петр же взялся за них сам, но не по-буржуазному, не ради прибыли, а именно "по-царски", ради величия России. Причем отсутствие КЛАССОВОЙ поддержки его реформ он компенсировал СТРАХОМ, который он внушал своим подданным, и БОЛЬШЕ ВСЕГО – ДВОРЯНСТВУ. Пушкин писал о его эпохе:
«История представляет около его всеобщее рабство. …все состояния, окованные без разбора, были равны пред его ДУБИНКОЮ. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось».
И это притом, что ничего изуверского в планах Петра не было. Он всего лишь хотел, чтобы каждое сословие наилучшим образом, с точки зрения интересов России, выполняло свое извечное, «на роду написанное» предназначение. Чтобы дворянство умело и честно вело государственные дела и обеспечивало армию командным составом, купечество – развивало промышленность и торговлю, низшие сословия – служили рабочей силой в сельском хозяйстве и промышленности, а также несли рекрутскую повинность. Но для "вольнолюбивого" российского дворянства это означало его пожизненное "закрепощение" на государственной службе и даже лишение права, по указу Петра о единонаследии (отменен в 1730 году императрицей Анной Ивановной), свободно распоряжаться своим недвижимым имуществом. Кроме того, Петр, в отличие от его предшественников и преемников, проводил "оскорбительную" для дворянства политику "расшатывания" межсословных барьеров, чтобы приобщить к активному служению России талантливых и деятельных людей "низкого" происхождения.
Такими же "антидворянскими" были и другие начинания Петра. Например, своим указом о т.н. посессионном праве он фактически нарушил монополию дворянства на владение крепостными, разрешив промышленникам-недворянам покупать населённые имения с целью использования их жителей в качестве рабочей силы. Правда, советские историки узрели в этом факте лишь «распространение крепостничества на сферу промышленности в период развития крупной мануфактуры». Но это лишь средство, а целью петровских реформ было резкое ускорение социально-экономического развития, чего в ТОГДАШНЕЙ России добиться каким-либо иным путем было невозможно.
Вообще, вникая в логику реформ Петра, можно прийти к заключению, что закономерным конечным пунктом начатых им преобразований должен был бы стать ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КАПИТАЛИЗМ при форме правления, близкой к БЕССОСЛОВНОЙ АБСОЛЮТНОЙ МОНАРХИИ. При всей своей кажущейся противоестественности, такой "гибрид", тем не менее, должен был бы обладать важными достоинствами. В самом деле, теоретически бесспорно, что смелый и честный, самокритичный и компетентный в государственных делах, широко образованный и разбирающийся в людях самодержец принес бы своему народу гораздо больше пользы, чем тысячи жаждущих власти "демократических" политиканов, чей успех в решающей мере зависит от умения охмурять избирателей лестью и невыполнимыми обещаниями вперемежку с грязным компроматом на конкурентов. Проблема абсолютизма "лишь" в том, что названное сочетание человеческих качеств – большая редкость даже для монархов. Но если бы всеми этими качествами, плюс отменным здоровьем, гарантирующим многие десятилетия плодотворной работы на благо России, обладал преемник Петра, то ему, быть может, невзирая на "табу" марксизма, и удалось бы достичь вышеназванного конечного пункта начатых Петром реформ.
Однако реальная История вполне закономерно "предпочла" гораздо более вероятный "сценарий". Четвертьвековое правление Петра, вопреки канонам марксизма, необратимо изменило Россию; но, вместе с тем, самые прогрессивные его начинания были в итоге похоронены его преемниками. Наиболее знаменательны в этом смысле два документа: манифест Петра III «О вольности дворянства» (1762 г.) и «Жалованная грамота дворянству» (1785 г.) Екатерины II. Этими законодательными актами дворянство освобождалось от обязательного несения государственной службы, устанавливалось исключительное право дворянства на владение землей и крепостными и т.д. В общем, дворянство получило огромные привилегии, чем была создана непреодолимая пропасть между ним и всеми остальными сословиями. Отвергнув, таким образом, эволюционный путь прогресса, по которому пытался направить Россию Петр, дворянство еще в 18 веке обрекло ее и самого себя на деградацию, что в начале 20 века чуть было не привело к исчезновению России с карты мира как единого суверенного государства. Спас же ее от этой участи не кто иной, как Ленин, чего, к сожалению, не понимало раньше и не понимает сегодня едва ли не большинство российских "патриотов".
4. НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ "ПЛАН Б" ЛЕНИНА
Впрочем, правда и то, что заветной целью Ленина было всемирное федеративное пролетарское государство, прообраз которого он видел в созданном по его инициативе III Интернационале (был распущен Сталиным в 1943 г.), а вовсе не «единая и неделимая» сталинская новоимперская Россия, пусть даже и в федеративно-социалистической "обертке". Ленин, как прилежный ученик Маркса, вплоть до начала 1920-х неразрывно связывал будущее Советской России с якобы назревавшей мировой пролетарской революцией. Так, выступая в июле 1920 года на II конгрессе Коминтерна, Ленин утверждал, что наступил момент, когда «дело всемирной пролетарской революции, дело создания всемирной Советской республики» требует неотложного ПРАКТИЧЕСКОГО решения:
«Буржуазный строй во всем мире переживает величайший революционный кризис. Надо «доказать» теперь практикой революционных партий, что у них достаточно сознательности, организованности, связи с эксплуатируемыми массами, решительности, уменья, чтобы использовать этот кризис для успешной, для победоносной революции.
Для подготовки этого «доказательства» и собрались мы, главным образом, на настоящий конгресс Коммунистического Интернационала».
Однако уже тогда, в том же докладе, Ленин был вынужден признать, что «оппортунизм в Западной Европе сильнее, чем у нас», и что поэтому «освобождение европейских и американских рабочих партий от этой болезни пойдет труднее, чем у нас». И потому не исключено, что «всемирная пролетарская революция» состоится не так скоро, как «оптимисты могли надеяться». А спустя еще полтора года Ленин вообще пришел к выводу, что «всемирная революция» и «всемирная Советская республика» вместе с ней откладываются, как минимум, до следующей мировой войны:
«Из империалистской войны, из империалистского мира вырвала ПЕРВУЮ СОТНЮ МИЛЛИОНОВ ЛЮДЕЙ на земле ПЕРВАЯ БОЛЬШЕВИСТСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. Следующие вырвут из таких войн и из такого мира все человечество» («К четырехлетней годовщине Октябрьской революции»).
Таким образом, где-то во второй половине 1921 года Ленину окончательно стало ясно, что глобальный "план А" российских коммунистов, во исполнение которого и был совершен Октябрьский переворот, оказался несостоятельным. Но из приведенной выше цитаты также видно, что эта неудача не обескуражила Ленина (в отличие, кстати, от многих его "соратников"). И он, вопреки канонам марксизма и собственным прежним убеждениям, взял курс на «построение социализма в отдельно взятой стране», в чем, собственно, и заключался его "план Б". Однако и здесь его подстерегала та же "неприятность", которая обусловила провал "плана А": непонимание марксистами того факта, что оппортунизм – никакая не «болезнь», а ЕДИНСТВЕННО АДЕКВАТНАЯ ДЛЯ РАБОЧЕГО КЛАССА ИДЕОЛОГИЯ.
Хотя, казалось бы, невозможно было не заметить, что, объявив пролетариат «могильщиком буржуазии», марксисты тем самым пренебрегли основным постулатом своего же философского учения – исторического материализма – о «первичности» общественного бытия и «вторичности» общественного сознания. «Общественное бытие» рабочего класса определяется его объективным, технологически обусловленным положением в системе общественного производства. А это положение таково, что конкретное содержание труда рабочего определяется не им самим, а руководящими указаниями начальства и технологическими инструкциями. То есть, «общественное бытие» рабочего класса (хоть при капитализме, хоть при социализме) не воспитывает в нем привычку самостоятельно принимать ответственные решения. Поэтому и в политике РЕШАТЬ что-либо самостоятельно рабочий класс НЕ МОЖЕТ В ПРИНЦИПЕ. Это так же невозможно, как невозможно, например, "приучить" дельфина к жизни на суше, и никакая политическая агитация и пропаганда не может здесь ничего изменить. Хотя при этом, разумеется, никакие законы природы не "запрещают" отдельным ВЫХОДЦАМ из рабочей среды становиться выдающимися учеными, бизнесменами, политиками (в том числе и политиками, «увлеченными борьбой за социализм», по выражению Ленина) и т.д. Но рабочий КЛАСС, будучи по своей социально-экономической природе классом-исполнителем, не может иметь никакой иной идеологии как «класс для себя», кроме идеологии ОППОРТУНИЗМА. То есть, идеологии борьбы за право на труд, за улучшение его условий и за «справедливую» его оплату. Не больше и не меньше.
Иное дело – интеллигенция. Или, точнее, та ее часть, для которой способность конструктивно, системно мыслить – необходимое ПРОФЕССИОНАЛЬНОЕ качество. В частности, этим качеством не могут не обладать НАСТОЯЩИЕ ученые, конструкторы, технологи, профессиональное дело которых – создавать или открывать что-то принципиально новое, ранее не существовавшее или никому не известное. Но разработка и воплощение в жизнь проекта нового общественного устройства – работа ТАКОГО ЖЕ рода, и потому продуктивно ее выполнять способна ТОЛЬКО вышеуказанная часть интеллигенции. Никто другой с этой работой не справится, да и вряд ли кто-нибудь еще станет всерьез за нее браться.
Но если к этим двум принципиальным выводам Ленин так и не сумел (или не успел) прийти КАК ТЕОРЕТИК, то как практик, он просто вынужден был действовать в согласии с ними, волей-неволей подчиняясь объективной логике преобразования «России нэповской в Россию социалистическую». Так, четко осознавая, что «победившему пролетариату» для эффективного управления государством всё равно не обойтись без «буржуазной интеллигенции» с ее профессиональными знаниями и навыками, Ленин перед Октябрьской революцией полагал, что пролетариат сможет заставить интеллигенцию работать на себя с помощью «кнута и пряника»:
«Пролетариат сделает так, когда победит: он посадит экономистов, инженеров, агрономов и пр. ПОД КОНТРОЛЕМ рабочих организаций за выработку «плана», за проверку его, за отыскивание средств сэкономить труд централизацией, за изыскание мер и способов самого простого, дешевого, удобного и универсального контроля. Мы заплатим за это экономистам, статистикам, техникам хорошие деньги, но... но мы не дадим им кушать, если они не будут выполнять этой работы добросовестно и полно В ИНТЕРЕСАХ ТРУДЯЩИХСЯ» («Удержат ли большевики государственную власть?»).
Однако уже в ходе т.н. «дискуссии о профсоюзах» в 1920 – 1921 гг. Ленин был вынужден признать, что его предреволюционные надежды на такую политическую сознательность пролетариата себя не оправдали, и что на практике «диктатуру пролетариата» осуществляет не сам российский пролетариат, а "его" партия – РКП. О том же, насколько РКП в действительности была пролетарской партией, можно судить хотя бы по письму Ленина В. Молотову от 26 марта 1922 года:
«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
Тут уж сам собой напрашивается "ехидный" вопрос: как много в этой «старой партийной гвардии» было рабочих «от станка»? Понятно, что немного, если были вообще. Поэтому в действительности «пролетарскую политику» РКП определяли отнюдь не пролетарии; как, впрочем, не были пролетариями и творцы "пролетарской" идеологии – Маркс и Энгельс. В общем, если уж начистоту, то надо признать, что «диктатуру пролетариата» в России на самом деле осуществлял «тончайший слой»… марксистской интеллигенции! И это еще было бы, надо сказать, полбеды, если бы не одно «но», сохраняющее, кстати, свое значение и в наше время: ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ РОЗНЬ. В чем Ленину и пришлось убедиться на собственном опыте, когда по его инициативе в 1920 году лучшими творческими силами «буржуазной интеллигенции» был разработан знаменитый план ГОЭЛРО. А дальше случилось то, чего Ленин, судя по всему, никак не ожидал. Оказалось, что этот план, получивший у него высочайшую оценку, не вызвал никакого сочувствия у пресловутой «ленинской гвардии», о чем он сам с нескрываемым возмущением и горечью поведал в статье «Об едином хозяйственном плане», опубликованной 22 февраля 1921 года в газете «Правда»:
«Непонимание дела получается чудовищное, слышатся речи: сначала восстановим хоть частью старое, прежде чем строить новое; электрификация похожа на электрофикцию; почему не газификация; в «Гоэлро» буржуазные спецы, мало коммунистов; «Гоэлро» должна дать кадры экспертов, а не общеплановой комиссии и т.п.
Вот этот-то разброд мнений и опасен, ибо показывает неуменье работать, господство интеллигентского и бюрократического самомнения над настоящим делом. Насмешечки над фантастичностью плана, вопросы насчет газификации и пр. обнаруживают самомнение невежества. Поправлять с кондачка работу сотен лучших специалистов, отделываться пошло звучащими шуточками, чваниться своим правом «не утверждать», – разве это не позорно?».
Столь разительный контраст между добросовестной работой «буржуазных спецов» над планом ГОЭЛРО и пренебрежительно-невежественным отношением к этому важнейшему для страны делу высокопоставленных "коммунистов" не говорил, а кричал о том, что для руководства строительством социализма нужны ДРУГИЕ ЛЮДИ. И Ленин этот "крик" услышал, о чем и предупредил в вышеназванной статье своих "соратников":
«Задача коммунистов внутри «Гоэлро» – поменьше командовать… Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржуазного спеца».
Причем это были не просто слова. Всего за день до опубликования данной статьи декретом СНК был создан новый государственный орган – Государственная плановая комиссия, или Госплан. И создан он был не на пустом месте, а на базе Государственной комиссии по электрификации России – той самой, которая разработала план ГОЭЛРО. В результате работавшие над этим планом «буржуазные спецы» вошли на постоянной основе в состав аппарата правительства. Но одного этого для обновления всего госаппарата было мало, и следующим шагом в том же направлении мог бы стать задуманный Лениным в конце 1922 года «ряд перемен в нашем политическом строе», о которых шла речь в его знаменитом «Письме к съезду». На первое место среди этих «перемен» Ленин поставил «увеличение числа членов ЦК до нескольких десятков или даже до сотни», что должно было резко уменьшить влияние на политику партии тех высокопоставленных "коммунистов", бесполезность которых так ярко выявило их отношение к плану ГОЭЛРО. Более подробно намерения Ленина на этот счет были раскрыты в последних подписанных им собственноручно статьях «Как нам реорганизовать Рабкрин» и «Лучше меньше, да лучше». В них о предпосылках создания принципиально нового госаппарата, «действительно заслуживающего названия социалистического, советского и т.п.», Ленин говорит следующее:
«Какие элементы имеются у нас для создания этого аппарата? Только два. Во-первых, рабочие, увлеченные борьбой за социализм. Эти элементы недостаточно просвещены. Они хотели бы дать нам лучший аппарат. Но они не знают, как это сделать. Они не могут этого сделать… Во-вторых, элементы знания, просвещения, обучения, которых у нас до смешного мало по сравнению со всеми другими государствами».
Отсюда – широко известный в прежние времена, но мало кем до конца понятый вывод:
«Нам надо во что бы то ни стало поставить себе задачей для обновления нашего госаппарата: во-первых – учиться, во-вторых – учиться и в-третьих – учиться и затем проверять то, чтобы наука у нас не оставалась мертвой буквой или модной фразой (а это, нечего греха таить, у нас особенно часто бывает), чтобы наука действительно входила в плоть и кровь, превращалась в составной элемент быта вполне и настоящим образом. Одним словом, нам надо предъявлять не те требования, что предъявляет буржуазная Западная Европа, а те, которые достойно и прилично предъявлять стране, ставящей своей задачей развиться в социалистическую страну».
То есть, по сути, Ленин поставил задачу превратить «лучших из наших рабочих и крестьян» в НОВУЮ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЮ, призванную взять на себя РУКОВОДСТВО строительством социализма ВМЕСТО его ближайших "соратников", страдающих, как он выразился, «преувеличением администраторской стороны» в ущерб «стороне научной». Что, по мнению Ленина, делало их пригодными разве что на вторые роли в руководстве партии и государства. Причем опорой в создании новой интеллигенции должны были стать, разумеется (больше некому!), старые «элементы знания, просвещения, обучения», т.е., в основном, всё те же «буржуазные спецы». Но это была, всё же, сравнительно далекая перспектива, в отличие от второй, предложенной Лениным в «Письме к съезду», важнейшей «перемены в нашем политическом строе». Речь идет о предложении Ленина «придать законодательный характер на известных условиях решениям Госплана». Необходимость такого «увеличения компетенции Госплана» Ленин обосновал следующим образом:
«Госплан стоит несколько в стороне от наших законодательных учреждений, несмотря на то, что он, как совокупность сведущих людей, экспертов, представителей науки и техники, обладает, в сущности, наибольшими данными для правильного суждения о делах».
Но из такого положения вещей логически вытекала целесообразность превращения Госплана в ЦЕНТРАЛЬНЫЙ орган управления экономическим развитием, напрямую руководящий всеми "экономическими" наркоматами, а опосредованно – и почти всеми "неэкономическими". При этом, как подчеркивал Ленин, во главе Госплана «не может не стоять лицо с большим опытом и всесторонним научным образованием по части техники». А поскольку главные претенденты на роль преемника Ленина – Сталин и Троцкий – к числу таких «лиц» явно не относились, сосредоточение столь серьезной власти в "чужих" руках было не в их интересах. Поэтому нет ничего странного в том, что РЕАЛЬНЫЕ перемены в политическом строе, состоявшиеся после Ленина, имели с его замыслами, мягко говоря, мало общего.
5. СТАЛИНСКАЯ "АЛЬТЕРНАТИВА"
В «Преданной революции» Л. Троцкого есть такое "нескромное" утверждение:
«Историк Советского Союза не сможет не прийти к выводу, что политика правящей бюрократии в больших вопросах представляла ряд противоречивых зигзагов… Фракция Сталина ни в малейшей степени не предвидела тех неизбежных результатов развития, которые каждый раз обрушивались ей на голову. Она реагировала на них в порядке административных рефлексов. Теорию своего очередного поворота она создавала задним числом, мало заботясь о том, чему учила вчера. На основании тех же неопровержимых фактов и документов историк должен будет заключить, что так называемая "левая оппозиция" давала несравненно более правильный анализ происходящим в стране процессам и гораздо вернее предвидела их дальнейшее развитие».
Но при этом сам же Троцкий должен был констатировать тот "странный" факт, что в его борьбе со Сталиным
«… побеждала неизменно фракция, не умевшая будто бы далеко заглядывать вперед, тогда как более проницательная группировка терпела поражение за поражением».
Интересно то, как Троцкий объяснял этот "феномен", проводя историческую параллель между великими российской и французской революциями, между большевиками и якобинцами. По его мнению, Сталин был заурядным, случайно оказавшимся «в нужное время в нужном месте» выразителем интересов определенного социального слоя, который, в специфических российских условиях, НЕ МОГ не переродиться в новый господствующий класс. То есть, со Сталиным или без него, российский «термидор» был, якобы, неизбежен. В этом контексте показательно следующее рассуждение Троцкого:
«Личные моменты в смене двух исторических глав, конечно, не остались без влияния. Так, болезнь и смерть Ленина несомненно ускорили развязку. Если бы Ленин прожил дольше, напор бюрократического могущества совершался бы, по крайней мере в первые годы, более медленно. Но уже в 1926 году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: "Будь Ильич жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме". Опасения и тревожные предвидения самого Ленина были тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала себе иллюзий насчет его личного всемогущества против встречных исторических ветров и течений».
Представляется всё же, что такой, чисто марксистский, фатализм («исторический детерминизм») Троцкого не имеет под собой веских оснований. Во-первых, Троцкий не знал, что представления марксистской "метеорологии" о направлении, силе и природе «исторических ветров» были во многом ошибочными. А во-вторых, не кто иной, как Ленин, приведя большевиков к власти в 1917 году, на деле доказал, что, умело обращаясь с "рулём" и "парусами", можно успешно идти к своей цели и против «исторического ветра». Так что, если бы в 1926 году Ленин был жив и работоспособен, это, несомненно, оказало бы на ход событий гораздо большее влияние, чем мог предположить Троцкий.
Вот и Сталин, в отличие от явно недооценившего его (как и вообще «роль личности в истории») Троцкого, тоже оказался выдающимся (в СВОЕМ роде) политическим "яхтсменом". Троцкий, хвалившийся своей политической дальновидностью «в больших вопросах», так и не сумел понять и по достоинству оценить преимущества демагогической тактики Сталина, воевавшего не против ПОЛИТИКИ Троцкого, а непосредственно против самого Троцкого, НЕЗАВИСИМО от того, хороша или плоха была его политика. Дело в том, что вплоть до середины 30-х главной заботой Сталина была отнюдь не «политика в больших вопросах», а БОРЬБА ЗА ЛИЧНУЮ НЕОГРАНИЧЕННУЮ ВЛАСТЬ. И в этой борьбе он проявил, надо отдать ему должное, поистине выдающийся талант политикана.
Первый большой успех Сталина – его назначение генсеком, отдавшее в его руки весь бюрократический партаппарат. Но, несмотря на это, непреодолимой, казалось бы, преградой на пути Сталина к неограниченной власти был оставшийся в наследство от Ленина демократический дух, царивший в политическом руководстве партии, на ее съездах и конференциях. Тем "остроумнее" и циничнее выглядит придуманный Сталиным способ его "выветривания". Вот что об этом написал сам Троцкий в «Преданной революции»:
«Воспользовавшись смертью Ленина, правящая группа объявила "ленинский набор". Ворота партии, всегда тщательно охранявшиеся, были теперь открыты настежь: рабочие, служащие, чиновники входили в них массами. Политический замысел состоял в том, чтобы растворить революционный авангард в сыром человеческом материале, без опыта, без самостоятельности, но зато со старой привычкой подчиняться начальству. Замысел удался. Освободив бюрократию от контроля пролетарского авангарда, "ленинский набор" нанес смертельный удар партии Ленина».
Получив, таким образом, возможность действовать без оглядки на кого бы то ни было, Сталин первым делом взялся за Троцкого, в борьбе против которого он сумел извлечь выгоду даже из собственных ошибок. Критику их Троцким Сталин использовал как повод для уничтожения (пока еще только политического) своего главного конкурента. И добился своего: уже в 1927 году Троцкий был исключен из партии, а некоторое время спустя был выслан из СССР. После чего Сталин внезапно обрушился на своего главного КЛАССОВОГО врага – кулака, набравшего силу при его же попустительстве в период НЭПа. Молниеносно проведенная Сталиным «сплошная коллективизация» была, по сути, второй гражданской войной, которая перечеркнула победные в первую очередь именно для крестьянства итоги первой. В ходе «сплошной коллективизации» не только кулачество, а вообще всё крестьянство было «ликвидировано» как класс частных хозяев и насильно превращено в "коллективного" государственного батрака, если не хуже. Само собой разумеется, что эта сталинская победа над крестьянством не имела ничего общего с пресловутым «ленинским кооперативным планом», на который демагогически ссылался Сталин.
Одновременно Сталин энергично взялся за коренную переделку под себя всей системы государственной власти и управления. Здесь под его удар, что показательно, попали как раз те партийные "кадры", в никчемности которых пришлось убедиться в свое время и Ленину. Самодурствующим партийным сановникам и праздно философствующим партийным теоретикам в сталинской деспотии места, естественно, не было. Но, кроме них, под каток сталинских "реформ" попали также высококвалифицированные «буржуазные спецы», привлеченные Лениным к работе в Госплане и других государственных учреждениях. Многие из них были незаконно репрессированы за "участие" в фиктивных контрреволюционных организациях вроде Промпартии, Трудовой крестьянской партии и т.п.
Каковы бы ни были глубинные причины столь неадекватного поведения «вождя» (в этом пусть разбираются психологи), последствия такой политики для страны оказались поистине катастрофическими. Не в том беда, что Сталин де-факто восстановил в "социалистической" России-СССР самодержавие; беда в том, что он, окружив себя одними лишь исполнительными посредственностями да оборотистыми подхалимами, сам лишил себя возможности сверять свои «гениальные» планы с независимым и компетентным мнением высококлассных специалистов. В 20 веке эффективно управлять государством без опоры на опыт и знания лучших специалистов во всех областях науки и техники было уже невозможно. Тем более это невозможно при социализме, когда на смену стихийной рыночной саморегуляции экономики приходит сознательное планирование экономического развития в общегосударственном масштабе. Ленин это понимал, Сталин – нет. И в результате под вывеской социализма он, сам того не подозревая, "воскресил" в СССР т.н. «азиатский способ производства» – архаичную общественную систему, которая на заре цивилизации спонтанно вырастала, при наличии определенных природных условий, непосредственно из первобытнообщинного строя. К подлинному социализму «азиатский способ производства» имеет примерно такое же отношение, какое первобытнообщинный строй, или «первобытный коммунизм», имеет к "настоящему" коммунизму.
С политэкономической точки зрения, у «азиатского способа производства» была всего лишь одна, хотя и принципиально важная черта, общая с подлинным социализмом – государственная собственность (или, точнее, ПРОТОгосударственная ПРОТОсобственность) на основные средства производства. Отсюда – уникальная способность экономик "азиатского" типа концентрировать ресурсы общества для решения приоритетных задач; например, для «ударного» строительства знаменитых египетских пирамид. Именно данная особенность «азиатского способа производства» позволила России-СССР за годы правления Сталина достичь впечатляющих успехов в экономическом и культурном строительстве. Однако у этих успехов была и оборотная сторона, которую почти 60 лет назад раскрыл в статье под названием «Спад и подъем советской экономической науки» ныне всемирно известный ученый-экономист, лауреат Нобелевской премии Василий Леонтьев:
«Основное положение, которое объясняет высокие темпы развития советской экономики, достаточно просто. Оно было четко сформулировано почти двести лет назад Адамом Смитом, а более доступным языком – Бенджаменом Франклином. Для быстрого увеличения своих доходов необходимо направить как можно большую их часть – а затем и еще большую – на инвестиции в производительный капитал. Это означает, что необходимо сократить потребление; понижая таким образом жизненный уровень масс, необходимо в то же время заставлять их работать в поте лица… На протяжении тридцати лет коммунисты в России строго следовали этому предписанию. Однако несомненный успех этого жестокого эксперимента является доказательством не столько экономической изощренности советских руководителей, сколько их политической проницательности и решительности».
Причем уже тогда, в самом начале 60-х, Леонтьеву было ясно, что ресурс развития советской экономики на тогдашней "теоретической" и организационной базе уже исчерпан или близок к исчерпанию. Леонтьев, как и Ленин, ясно видел, что задачу оптимального экономического планирования в общенациональном масштабе, с необходимостью вытекающую из самой идеи социализма,
«…самостоятельно не сможет выполнить даже очень опытный политик и всевластный диктатор, точно так же, как он не сможет сам построить атомную бомбу или запустить ракету на Луну».
Для решения такой задачи была нужна команда специалистов высочайшего класса, которой, по замыслу Ленина, должен был стать Госплан. А Леонтьев, окончивший в 1924 году Ленинградский университет, был, безусловно, как раз одним из тех талантливых молодых людей, с которыми Ленин связывал надежды на подлинно социалистическое преобразование советского госаппарата. Тем более что основное внимание ученого-экономиста Леонтьева было с самого начала сосредоточено на вопросах функционирования национальной экономики как единого целого. Уже в 1925 году журнал «Плановое хозяйство» опубликовал его статью «Баланс народного хозяйства СССР», содержавшую основательную критику методики экономических расчетов, примененной ЦСУ – Центральным статистическим управлением – при его попытке впервые, по словам Леонтьева,
«…охватить цифрами не только производство, но и распределение общественного продукта, чтобы таким путем получить общую картину всего процесса воспроизводства в форме некоторого «Tableau economique» («экономической таблицы»)».
Позже сам Леонтьев, будучи уже гражданином США, предложил свой вариант решения этой задачи, названный им методом «затраты – выпуск», за разработку которого он и был удостоен Нобелевской премии. При более счастливых для нас обстоятельствах, благодаря этому изобретению Леонтьева, исход пресловутого «экономического соревнования двух систем» мог бы оказаться совершенно иным. Но после того, как Сталин был объявлен единственным живым корифеем экономической науки, такие НАСТОЯЩИЕ ученые, как Леонтьев, оказались в СССР "чужеродным элементом". По его собственной оценке, с конца 20-х «советская политэкономия, то есть советская экономическая наука, оставалась на протяжении более тридцати лет неподвижной и, по существу, бесплодной». Скорее всего, именно осознание Леонтьевым своей невостребованности и беззащитности как ученого в сталинском СССР послужило толчком для его решения о переезде в США из Германии, куда он был направлен в 1925 году для продолжения учебы.
Однако, при всей примитивности, бессистемности и, как следствие, вредоносности экономических воззрений Сталина, НЕ ОНИ послужили главной причиной краха социалистического проекта «СССР». В конце концов, после Сталина появились реальные политические и иные предпосылки для радикальной модернизации советской системы экономического планирования, и тот же Леонтьев тогда был уверен, что эта возможность не будет упущена новым советским руководством. Так, в упомянутой выше статье, опубликованной в 1960 году, он утверждал:
«Можно не сомневаться, что в будущем введение научных методов планирования повысит общую производительность советской экономики, точно так же как применение новых методов научного управления нашими собственными крупными корпорациями повысило эффективность их внутрифирменных операций. Народное хозяйство, планируемое из единого центра, зависит от эффективности – или неэффективности – управленческих решений в гораздо большей степени, чем экономика свободного рынка, которая может положиться на механизм конкурентного ценообразования. Таким образом, преимущества, которые русские извлекут из усовершенствования процесса принятия решений, на практике будут особенно значительными».
Увы, здесь Леонтьев ошибся. Он не учел психологии взращенного Сталиным полукласса-полусословия партхозноменклатуры, сменившего уничтоженную сталинскими репрессиями так называемую «ленинскую гвардию». "Кузницей" этих новых управленческих кадров были рабфаки. Как отметил Г.И. Ханин в своем основательном труде «Экономическая история России в новейшее время»,
«Сигнал к массовому обновлению руководящих кадров был дан в известной речи И.В. Сталина 4 мая 1935 года на выпуске академиков Красной армии. Смысл этой речи был не понят нашими историками. В ней Сталин признавал неспособность старых кадров овладеть новой техникой, созданной в период двух пятилеток, и в сущности призывал к их замене новыми, более подготовленными кадрами. Часто высмеивавшийся как лицемерный лозунг «Кадры решают всё» был реальным проявлением осознания Сталиным бесполезности основной части старых руководителей для решения новых, более сложных экономических и военно-политических задач.
Варварским способом замены малоквалифицированных руководящих кадров на более квалифицированные и энергичные стала чистка 1937 года. В ходе ее произошла почти полная замена хозяйственных управленцев. На высшем уровне это, безусловно, резко повысило профессиональный уровень кадров».
Уточним: под «старыми кадрами» Ханин здесь подразумевает не дореволюционных специалистов (с ними, как уже было сказано, Сталин "разобрался" еще в конце 20-х – начале 30-х), а «бывших профессиональных революционеров и героев гражданской войны». В отличие от них, новые кадры имели какое-никакое профессиональное образование, что позволяло им, в массе своей, лучше справляться с рутинной управленческой работой, но не более того. До уровня образования прежних специалистов этой сталинской квази-интеллигенции было далеко. Отсутствие глубоких научных знаний делало ее творчески несамостоятельной, что, впрочем, устраивало Сталина, привыкшего командовать своими подчиненными, а не советоваться с ними.
Социальное положение партхозноменклатуры напоминало положение дворянства при Петре I. С одной стороны, эта особая категория «советских людей» охотно пользовалась "дворянскими" привилегиями, которыми ее негласно наделил Сталин; но, с другой стороны, она, подобно дворянству при Петре, тоже «дрожала и безмолвно повиновалась». Вследствие чего у сталинской деспотии было еще меньше шансов пережить своего создателя, чем у заложенных Петром "крепостнических" зачатков бессословного государственного капитализма. Причем в обоих случаях деструктивная сущность не заставивших себя долго ждать перемен определялась желанием дворянства и партхозноменклатуры сохранить свои привилегии, но, вместе с тем, избавить себя от обязанности "отрабатывать" их честным служением своему государству. Именно в этом совпадении корыстных мотивов обеих "элит" заключается объяснение подчас удивительного сходства историй деградации российского самодержавия и советского "социализма", о чем и пойдет речь в дальнейшем.