Основные жизненные уроки мы получаем примерно до десяти лет. И если усваиваем их, то дальше речь идет только о применимости и актуальных версиях.
…В четыре изрисовала обои фломастерами, и когда содеянное обнаружилось - с могучим ревом отрицала свою причастность даже после того, как отец в гневе схватился за форменный ремень с тяжелой бляхой. Папа сказал, что будет лупить не за обои, а за вранье. Стало ясно, что такое последствия.
…В пять родители развелись, и я столкнулась с глухим одиночеством, когда неприкаянно курсировала между отцом и матерью, чтобы почитали приключения Буратино, но оба упрямо футболили меня, ошеломленные коварством друг друга.
…В шесть я наблюдала из кустов, как мальчишки привязали к кошке консервную банку и швыряли в нее камни - животинка сходила с ума от ужаса и металась в плотном кольце ржущих уродов. Я боялась вступиться и беззвучно рыдала от бессилия. Так я узнала о своей трусости.
…В семь в доме появился хомяк Бульон, которого купили на птичьем рынке в награду за круглые пятерки в четверти. Хомяк был толстым, рыжим и сразу же убийственно родным. Теперь было понятно, что значит держать обоюдно данные обещания.
…В восемь подружка уговорила пойти "на гаражи", где под страхом смерти нельзя было появляться из-за поселившихся там бомжей. Когда через четыре часа родители, оцепив территорию взволнованной шеренгой, нашли нас и стали выяснять, кто был зачинщиком преступления, подружка, сморгнув, молча показала на меня пальцем. В тот момент мне открылась человеческая подлость.
…В девять умер Бульон. Он лежал в клетке, зажмурив глазки-бусины, вытянувшись в струнку и на меня навалилась любовь, которую потом, во взрослой жизни, всегда сопровождала потеря.
…В десять погиб мальчишка из соседнего подъезда. Он был влюблен в меня, писал записки и таскал портфель, а я делала ему мозги по совету подружек. Его убил грузовик, я так и не сказала, что тоже страшно люблю. В жестянку понятий грузно бухнулось знание - жить надо набело, можно просто не успеть сказать человеку важное, черновика не существует.
Радость и восхищение миром дается нам через бронированное стекло нежности и защиты матери и отца, через их надежды на наше счастье. Но свои жестянки жестоких смыслов мы наполняем сами – чья-то к десяти годам уже доверху и не закрывается, чья-то погромыхивает полупустая. Но это собственная боль, собственные смыслы, и никто не может ни отобрать их, ни заменить.