Когда у нас в России любили начальников? Да никогда. А за что, собственно? Когда от них людям польза была? Работать не умеют, зато жаловаться на свою судьбу — великие мастера. Но если эта шапка Мономаха настолько тяжела, чего же они так грызутся за неё? И уж к слову, на Руси издавна принято было, заходя в дом, снимать шапку, и неважно, Мономахова она или еще чья...
Но правила без исключения, сами понимаете... Толик Березин своего начальника любил. Других, как и положено — терпеть не мог, а своего обожал. Потому что Михалыч имел золотую голову. Кто — о футболе, кто — о бабах, а Толик — о своем шефе, о том, что лучшего специалиста по дизелям и турбинам не только в Сибири, но и во всем Союзе не существует, разве что в Питере один самородок приближается к нему по величине, но до Михалыча пока еще не тянет. И попробуй, возрази, чуть ли не в драку лез. Да и спорить с ним особого желания не возникало, потому что сам Михалыч ни начальника, ни профессора из себя не корчил, даже во хмелю. А то бывают скромники: трезвый — ниже травы, а стакан пропустит — и сразу же из всех дыр, подбородок в соплях, а туда же, в гении. Пьяный Михалыч говорил еще меньше, чем трезвый. Предпочитал слушать. И больше всего любил анекдоты, даже над самыми бородатыми хохотал. Толик ему специально людей приводил. Иной загулявший шеф требует в номер девицу, другой — гитариста, Михалыч — анекдотчика. А поддавал он частенько, мужик в работе безотказный, и — соответственная благодарность. Это сейчас требуют дензнаки, а тогда была единственная валюта — в стеклянной упаковке.
И вот как-то на Севере увезли его старатели на свою дизельную, а возвратили чуть тепленького. Толик принял начальника из рук в руки. Отнес в постель, раздел, уложил — все аккуратненько. В куртке у Михалыча нашлась чуть початая бутылка с тремя звездочками. Толик с устатку приложился. Разумеется, после того, как навел полный марафет. И, надо заметить, не все прикончил, оставил шефу на утро, заботился о его здоровье. А оно у Михалыча было слабенькое, ну и случилась ночью беда — навалил во сне под себя. Старатели хвастались, что строганиной из сохатого закусывали, да не каждый желудок сырое мясо принимает.
Проснулся Михалыч, глянул на простыни и — хоть стреляйся. Представьте себя в его положении...
Вот именно. А что делать? Выкинуть потихоньку и заменить? Так ведь не купишь нигде — дефицит, будь он неладен. Недавно слышал по радио, что русский язык иностранными словами засорили. Но возьмите хотя бы слово "дефицит". Оно чьё? Иностранное? Вот именно — самое что ни есть российское. По радио рассуждать легче простого. А Михалычу не до рассуждений, он и в нормальном состоянии особой смелостью не отличался, а тут похмелье, косматое, как медведь. Совсем раскис. Лежит, стонет. Проснулся Толик. Остатки коньяка — в стакан, корочку — занюхать — в руку, и шефа лечить. Михалыч выпил. Вроде и полегчало, но следы ночной оплошности все равно не исчезли. Сколько не тяни, а признаваться придется, с минуты на минуту старатели должны заявиться, дизельную до ума доводить надо. И тогда он дает Толику червонец, чтобы тот заплатил уборщице за стирку простыней, а сам быстренько влез в одежду и — на свежий воздух, дожидаться машину подальше от места “преступления”.
Толик остался один и начал рассуждать: если червонец предназначен за работу — это вполне приличная плата, и уборщица обязана за такие деньги выстирать обе простыни, и она выстирает, а потом растрезвонит по всему руднику, но если предупредить, что плата — за молчание, она деньги возьмет... и все равно растрезвонит, ее и четвертаком не угомонишь, потому как натура у нее склочная. Поэтому решил оставить червонец у себя. Так надежнее — сам он не проболтается. А выстирать пару простыней — все равно что пару пальцев обмочить. Перед стиркой сбегал в магазин. В то время на червонец можно было взять литр водки.
Если можно — почему бы не взять?
Если взял — почему бы не открыть?
И так далее...
Но он не просто, пьяница, человек ответственный. Принял для вдохновения — и сразу не кухню.
Откуда в гостинице кухня, спрашиваете?
Наивные люди. Большинство северных гостиниц — наполовину общежития: общая кухня, общий душ и общий сортир, зачастую на улице.
Является, значит, на кухню, находит чью-то кастрюлю. Попробовал обе простыни затолкать — не уместились. Оставил одну, засыпал порошком, залил водой и водрузил на медленный огонь кипятиться. Время раннее, народишко на трудовых вахтах, так что караулить не от кого, и Толик преспокойненько откочевал к бутылке.
Вернулся через час. Вывалил простыню в раковину, прополоскал её там и развесил посреди кухни, благо, верёвка уже была. Он даже пол возле раковины подтёр, чтобы претензий не было. Не хамло какое-нибудь –– культурный человек. Потом зарядил кастрюлю новой порцией. Пошёл к себе отдохнуть. И задремал...
Разбудила его хозяйка посуды. Вернулась баба с работы, собралась щи варить на очередную неделю, а кастрюля её другим варевом занята. Тут же и простыня на верёвке вся в жёлтых разводах. Если в гостинице живут монтажники, значит, время на поиски виноватых тратить необязательно. Тем более — женское время. Волос — долог, суд — короток. Комната была открыта, а если бы догадался запереться, она бы и дверь высадила. Ремонт всё равно за его счёт. На крик прибежала уборщица. А что может противопоставить непроспавшийся мужик двум задёрганным трудовыми буднями женщинам? Ничего от его достоинства не оставили. Единственное, что успел — спас недопитую бутылку. Ну и, конечно, ни словом не опорочил начальника, всю вину взял на себя.
Думал — запер, но вороты оказались полороты. Слух дополз до конторы, и Михалычу выписали на полную катушку за слабую воспитательную работу с подчинёнными.
Шефа наказывают, а работяга переживает.
В старые времена к барчуку дядьку приставляли — и денщик, и наставник, и защитник в одном лице. И Толик туда же. У Михалыча, дескать, ясная голова, но в жизни он как ребёнок, поэтому при нём должен быть опытный человек, бывалый и надёжный, способный защитить, а ему вечно мнилось, что к Михалычу относятся без должного уважения. Любое панибратство с великим спецом он считал за оскорбление, не говоря уж о шуточках и подковырках. Короче, пестовал.
И вот приехали мы как-то в Хакасию. Михалыч турбину пускал, а электрической частью занимался Игорь Барановский. Их, как шефов, поселили в двухместном номере. Толик, естественно, недоволен. Заревновал. Прибегал ко мне и жаловался. Присмотрись, мол, к электрику — дурак дураком, а гонору на десятерых, стучаться в номер заставляет, пьянь несусветная, а закусывать из одной тарелки со слесарем брезгует... Толик немного сгущал, но обиды, как мухи, над чистым местом не роятся.
В городишке этом случалось бывать и раньше, знакомых накопилось много, и Барановского с Михалычем чуть ли не каждый вечер таскали по гостям. У Толика — снова обиды, и не потому, что его не берут, а потому, что во всех этих визитах первую скрипку играет Барановский. Да ещё и шуточки себе позволяет. Вернулись пьяные. Михалыч уснул, а тот, ледащий, связал шнурки на его ботинках и повесил на рожок люстры. Михалыч утром проснулся, ботинок возле койки нет, и в тумбочке нет, и в шкафу, и в мусорном ведре — нигде нет. Как возвращался, естественно, не помнит и спросить не у кого — Барановский уже на работу уехал. Может, в гостях оставил, может, бичу какому-нибудь подарил — по пьянке чего только не бывает. Сидит, мучается. Глаза к люстре не поднимаются, потому что с похмелья они к полу примерзают. Потерянное всегда ищут внизу. Потом дежурная пришла, сказала, что к телефону зовут. Обрадовался. Подумал, что ботинки нашлись. Нет. Срочно потребовался на турбине. Приспичило им, как дурной корове быка в ненастную погоду. Пришлось бежать к Толику, снимать с него разношенную обувь, газетку подкладывать, чтоб не потерять. Вернулся в номер, а там уборщица шваброй размахивает, что, мол, за безобразие, совсем с ума посходили, зачем грязные башмаки на люстру вешаете...
Михалыч извинился, что почистить забыл. Уборщица еще сильнее раскричалась.
А Барановский в глухую несознанку — не был, не принимал, не участвовал.
Михалычу мозги запудрить не трудно. А Толика не проведешь, у него свое мнение, хоть и небольшое, но всегда при нем. Кто ботинки спрятал, тот и звонок с работы организовал. Если Михалычу на глупые шутки обижаться не к лицу, значит, слово за Толиком.
Обида остыть не успела, а случай отдать должок уже подвернулся. Шефов снова позвали в гости. Ушли вдвоем, а возвратился Барановский один. Сказал, что Михалыча развезло, и пришлось оставить его у друзей, чтобы тот с дури в вытрезвитель не попал. Презрительно так процедил. А Михалычу, грешным делом, случалось залетать, по слабости здоровья. Но разве можно над этим смеяться? Сам-то Барановский хлестал в три горла, и все ему сходило. Крепкий мужик, ничего удивительного, но зачем так издевательски говорить о человеке, у которого вся крепость не в тело, а в мозги ушла. Такого, Толик простить не мог и решил выровнять шансы. Взял грех на душу. Сбегал на почту, позвонил оттуда в вытрезвитель и сказал, что в гостинице, в двадцать третьем номере, бузит пьяный мужчина... Грязное дело — донос, но накипело, жажда справедливости мозги затуманила.
Заботливая милиция, конечно, приехала, но не сразу, а через полчаса, если не позднее. Ткнулись в указанный номер — заперто. Поинтересовались у соседей. Те подтвердили — да, шатался пьяный, но куда-то пропал. Искать, разумеется, не стали, такого задания не было. Выходят на крыльцо и нос к носу встречаются с Михалычем. Будь они в хорошем настроении, могли бы и не забрать. Он уже проспался, никого не цеплял, песен не пел, разве что походка слегка неуверенная была. Но людей посылали забирать, порожняком возвращаться обидно, и вдруг добыча сама в руки идет, тем более, что клиент не буйный.
А Барановский преспокойненько допивал в собственном номере и не один, а с девицей. В дамах он разбирался лучше, чем в электричестве. Умел найти ключик к потайным замкам. У Толика, естественно, черная зависть — почему самые яркие бабы достаются прохвосту Барановскому, а не его Михалычу. Где справедливость?
Шефа из вытрезвителя выкупил, а сам запил. Вглухую. На четвертый день кончились деньги, но он вспомнил, что на почту должна прийти зарплата. Ума не приложу, как ему отдали перевод. Пьяных они обычно отправляют проспаться. Никакие уговоры не действуют. Видно, сумел притвориться трезвым. Деньги получил. А дальше начались чудеса.
Я оказался первым, кого он встретил после почты. Влетел в номер бледный, в поту, за руку меня схватил, говорит шепотом и озирается, чтобы кто-то нежелательный не подслушал.
“Представляешь, — говорит, — получил сейчас перевод, в общем-то, копейки, аванс высчитали, алименты взяли... осталось на питание до конца командировки да на обратный билет — вот и все капиталы. Выхожу на улицу, слышу, кто-то окликает. Поворачиваю голову, а на плече у меня чертик сидит. "Пойдем, — говорит, — Толик, выпьем и пельмешками закусим". Я ему объясняю, что денег нету. А я, в натуре, хотел завязать: сколько можно, перед Михалычем неудобно, его за мои прогулы взгреть могут. А черт не верит. Я ему честное слово даю. А он меня стыдит: "Как тебе не ай-я-яй, засунь руку в левый карман, там у тебя семьдесят четыре рубля". Представляешь, знает, куда положил, и знает — сколько. Значит, пас меня от самой кассы. И не только зубы заговаривает, так еще и подталкивает, чтобы я к пельменной повернул, а дорога оттуда через парк, без фонарей, знает, куда заманивать. Да не на того нарвался. Я — хлоп его кулаком. А он, как боксер, плавненько в сторону корпусом ушел. И я — мимо. Врезал по собственному плечу. А он хохочет: "Схлопотал, жмотина несчастный, может, добавки желаешь?" И снова в хохот. И, что характерно, сам щупленький, а голосище, как у Муслима Магомаева. Что оставалось делать? Только бежать! Здесь уже не до гордости. Но сначала удостоверился, что деньги целы. А потом — деру..."
Смотрю на него: смешно рассказывает, а смеяться боюсь. Не до шуток мужику. Хорошо еще у меня пиво было, правда, абаканское, но здесь уж не до капризов. Прими, говорю, успокойся. Выпил две бутылки подряд и вроде как в себя начал приходить, но вдруг спрашивает:
"А, может, он сквозь одежду видит?"
Снова черта вспомнил. Пришлось еще пару пива открывать. Кое-как успокоился. А потом уже признался, как хотел за Михалыча отомстить, и что из этого получилось. Просил никому не рассказывать. Я, конечно, молчал.
А теперь время прошло, судьба по разным городам развела. Да и жив ли... Его хоть и называли Толиком, как молодого, а мужику и тогда уже полтинник был, если не больше.