А застолье-то, праздничное, дракой запопахивало и дракой нешуточной. Вот тебе, бабушка, и День Победы! Вот тебе, бабушка, и 9-ое Мая!
А как все замечательно начиналось. Утро выдалось ясное, теплое. В домах – окна на распашку, через распахнутые окна музыка льется. Тут тебе и Утесов, и Русланова, и Шульженко, с чьего-то патефона заливается весельем «Рио-Рита». Хорошо-то как!
До праздничного «парада» еще часа полтора-два, но весь заводской люд уже подтягивается к центру города. Ну, как же! Со сменщиком своим только на «параде» и обнимешься, да мастеру своему, вместо каждосменной ругани, добрые слова скажешь.
Уже поскуливает где-то гармошка, ходит по кругу граненая стопка. С Днем Победы, братья!
А уж когда грянул бравурным маршем духовой оркестр, тут уж все и засуетились, заспешили втиснуться в колонну. «Ура, товарищи!», - несётся через громкоговорители со стороны трибуны. «Ура-а-а…», - эхом отзывается колонна.
А во дворе, перед домом, совершается свой ритуал. Мамки наши выносят во двор столы, да накрывают их белыми скатертями. Мы с пацанами посуду носим, стулья-скамейки расставляем. Так что после «парада» встречает двор отцов наших сказочным убранством.
Мужики рассаживаются не спеша, степенно. Дяде Ване-матросу, помимо стула, еще и табурет полагается. Усаживается на стул, «ногу» свою деревянную отстегивает, укладывает на табурет и приглаживает деревяшку: «Устала? Устала… Ну, отдыхай, покудова…».
«Кого ждем, мужики? Макар, разливай, уже…». Батя мой от этой команды сразу и посерьёзнел, будто его из простых работяг в бригадиры перевели. Неспешно так, донышком стакана горлышко бутылки обстучал, сургуч отбил, распечатал посудину, наклонился над столом, стал водку по рюмочкам разливать. Разлил, да и выпрямился. Тут-то, два батиных ордена и сбрякали, а медальки, им вслед, еще и поддакнули. Да благородно так звякнули, словно, кто за городом в колокол ударил. Батя мой и застыл, как «статуй», на мужиков смотрит – они на него глазеют. Пауза получилась очень даже несуразная, совсем как у Гоголя, в «Ревизоре».
На несуразность эту, причина была. К пятнадцатилетию Победы в военторговский магазин поступил редкий товар – орденские планки. Заходи ветеран-фронтовик, справку от военкомата показывай, тебе на все твои регалии колодку из планок с полосками орденских лент и подберут. По той колодке заслуженного фронтовика сразу распознать можно. Наши ветераны эту новую моду стали осваивать и вышли на «парад» с этими самыми колодками. А военторг, он военторг и есть: для нефронтовых орденов у него планок отродясь не водилось. Так что, отцовы два Трудовых Красных Знамени вместо колодки на пиджак и водрузились
Помимо батиных Знамен, за праздничным столом еще только Красная Звезда светится. Сиротливо так светится у дяди Вани на груди. Звезда эта Красная наградной ленты не имеет и к пиджаку через резьбу накрепко привинчивается. Так что, за всю свою бытность, она всего-то один разок и сбрякала. Это, когда дядя Ваня бросал её на дно фронтовой кружки, заливал поверх спиртом, да в спирту-то её и купал.
И надо же было дяде Тимофею в несуразную эту ситуацию своё словцо вставить. Словцо-то, вроде бы и шуточное, для веселья сказанное, да, вот, было оно ядреным ядом приправлено: «А ты, Макар, это.., еще орден «Мать-героиня» нацепил бы, тогда бы, у тебя полный иконостас и получился. Издали глянешь: ни дать – ни взять: «ирой»-фронтовик идет».
Жалобно зазвенела на столе посуда и батин кулак летит через стол. «Хрясь!», - дядя Тимофей сделал кульбит и распластался на земле.
«Ну, Макар, держись! Щас я тебе Сталинград покажу!».
«Иди сюда, Тимоха! Хоть ты мне и друг, но из-за поганого твоего языка, лучше бы тебе под танк попасть, чем на мой кулак нарваться!».
А надобно вам сказать, что заводские, они к искусству драки относятся с уважением, толк в нем понимают. На случай бучи какой, у каждого в запасе свой «секретный» приемчик имеется. Фронтовиков владение этим искусством в рукопашном бою крепко выручало. Сгодилось оно и в поверженном Берлине, когда бойцы наши вместе с американцами в каком-то баре праздновали Победу. И все было хорошо до той самой минуты, пока какой-то капрал не вздумал поднять тост за нашего солдата. Чинно так сказал, благородно: спасибо, мол, советскому солдату за то, что помог доблестному американскому воинству одержать победу над фашистской Германией. Ну, тут уж, дядя Коля наш, сержант Гулыга, взял, да ему и врезал. Американское «воинство» тут же позицию заняло, то есть в стойку встало и давай раскачиваться, да подпрыгивать. У них, видите ли, бокс. Бокс, конечно, штука хорошая, но, вот, о том, что такое русская уличная драка, у американцев представление смутное было, а уж о том, как русские «стенка-на-стенку» ходят, они слыхом не слыхивали. Короче говоря, пришлось упитанным американским бугаям от поджарых наших мужиков, через всю Моабит-штрассе, ретироваться за свой шлагбаум, который они поставили на мосту через Шпрее-реку. В конце своего рассказа про эту драку, дядя Коля добавил: «До чего ж жуликоватый народец, эти американцы. Рейхстаг-то взяли мы, а шлагбаум на мосту поставили они. Мол, пусть все знают, кто здесь главный. Ох, и выпросят же они у меня на орехи!».
Ну, да это всё пятнадцать лет назад было. Сейчас-то вот, что будет? А тут еще, дядя Ваня вдруг охнул, скривился от боли, скукожился весь и стал заваливаться на стол: «Помогите, кто-нибудь. Тимофей, обезболивающее подай, скорее давай».
«Да где оно у тебя?».
«А ты глаза-то разуй. В рюмке, вон, микстура моя.».
Дальше, произошло маленькое чудо. Дядя Ваня выпрямился, лихо так, поднялся, занял позицию по стойке «смирно» и расплылся в улыбке. Ни дать – ни взять: стойкий оловянный солдатик, у которого тоже, только одна нога была.
«Ну, мужики! Не обижайтесь, но, если кто сейчас мой тост не поддержит – будет иметь дело с моей деревяшкой!».
«Ладно, Ваня. Только ты скульптуру свою краснодерёвую сперва покрась, да лаком покрой, чтобы башке с ней челомкаться незазорно было. С Победой, что ли, мужики?».
Ну, что тут скажешь? Спасибо тебе, дядя Ваня, за то, что вернул праздник за наш стол. Вернулись за стол и смех, и слова добрые, а уж про то, что второй тост первому всегда на пятки наступает, про это всякий знает. Вторым тостом помянули добрым словом тех, кто с бранных полей последнюю весточку в «похоронке» прислал и в весточке той, у отца с матерью прощения попросил. Вспомнили и тех, кто «похоронки» не прислал, но, после войны, дома так и не объявился. Не забыли и тех, кто на заводе Победу ковал, а до Победы так и не дожил. Еще подняли тост за настоящего коммуниста, славного «коменданта» братского кубинского народа Фиделя Кастро.
Ну, а потом, настал момент, которого подспудно все ждали: дядя Тимофей, уже «вне графика», наполнил две рюмки, подошел к бате, одну рюмку ему подал, второй рюмкой с ним чокнулся и сказал: «Негоже, Макарша, закадычным друзьям меж собой бучу закатывать. Забудь, забудь напрочь. И я забуду.». Отец улыбнулся, согласно кивнул, стопку граненую в себя опрокинул, приобнял дядю Тимофея за плечи и сказал: «Да я уже и забыл, Тима. Забыл и не вспоминаю.».
А когда все чинно уселись за столом, батя мой, неспешно так, свой монолог и продолжил.
«Ты уж прости, Тимофей Петрович, если что не так скажу, только, ты ещё одну вещь забыл. Забыл, как мы с тобой в один эшелон садились, чтобы на фронт ехать. А то, что меня товарищ Сталин с поезда снял и с вокзала прямиком на завод отправил, в том моей вины нет. А вот что я точно никогда не забуду, так это то воскресенье, когда война началась, у меня на него как раз смена выпала. Это в Москве четыре часа утра было, а у нас – все шесть. В семь часов я уже на заводе был. А нынешний директор нашего завода Макаев Сергей Владимирович, тогда у меня начальником цеха был. Едва я через проходную прошел, он меня к себе и вызывает. Может ему звонок какой из Москвы был, а может он сам всей своей шкурой неладное почуял, но встретил он меня мрачнее тучи, под скулами желваки туда-сюда ходят. Говорит: «Ну, что, Макар, давай рассказывай, куда ты слитки «золотые» запрятал.». «Да куда они денутся? – говорю – Тут вот они, прикопанные лежат.», - и пальцем в план завода тычу, место показываю.
Вот ведь какая смешная штука получается: если какой империалист наш разговор подслушает, то решит, что коммунисты в золоте купаются, раз они золотые слитки друг от друга прячут. А слитки те, может и подороже всякого золота будут. Появились они на свет еще до войны. Бандажный цех наш, помимо бандажей, еще и другие кольца раскатывал, которые по бумагам проходили под безликими именами: изделие номер такое-то. Всякому понятно, куда такие изделия шли – на оборону. И стороннему человеку совсем необязательно знать, как эти железяки называются. Но я-то знал, что изделие №327 – это опорный венец, на котором башня танка Т-34 поворачивается. Вот с этого-то изделия и началась история с «золотыми» слитками. А у этой истории была еще и предыстория, которую я позднее узнал.
Харьковский тракторный завод, который «тридцатьчетверку» выпускал, получил из Москвы указание: увеличить боевую мощь танка Т-34 и, вместо «сорокопятки», установить пушку семьдесят шестого калибра, не меняя конструкцию танка. А задача эта – очень даже непростая. Вместе с пушкой утяжелятся и другие узлы танка, а как с таким утяжелением двигатель совладает – вопрос. Ну, да конструктора с этой задачей успешно справились, утяжелили танк в допустимых пределах и ходовые испытания он прошел вполне успешно. Неприятные проблемы обнаружились при испытательных стрельбах. Отдача у пушки оказалась столь сильной, что после третьего выстрела опорный венец, то самое изделие №237, стал деформироваться. Деформировался совсем немного, самую малость, но этого было достаточно для того, чтобы башню начинало подклинивать. Все труды – на смарку. Всякому понятно, что венец нужен другой, по мощней. Но, тут конструктора свои чертежи-расчеты на стол выложили и свой приговор объявили: к изделию больше ни одного килограмма, ни одного сантиметра добавить нельзя, иначе танк загубить можно. Еще сказали: надо, мол, для венца другую сталь подбирать, чтобы венец по размерам остался прежним, а сопротивление изгибу в полтора раза увеличил, и чтобы отдачу от выстрела еще и отпружинивал, на манер рессоры. А ведь еще не известно, что проще: другой танк сконструировать или новую сталь, с такими завышенными параметрами, изобрести.
Как бы там ни было, а весной того предвоенного года прибыла на завод весьма представительная комиссия. Главный у них – в мундире с лампасами, в петлицах – ромбы внушительные. Никто от комиссии этой ничего хорошего не ждал. Начальники наши, на всякий случай, заспешили друзьям да родственникам долги свои возвернуть. Да что там греха таить: каждый из них задумывался, не пора ли сухари сушить.
Но дело совсем по-другому обернулось. Комиссия та, с нашими инженерами до утра за закрытыми дверями совещалась. На утро же собрались «комиссары», да и уехали, оставив на заводе своего военпреда, у которого полномочий было побольше, чем у директора. Военпред тот, перво-наперво, собрал из наших специалистов «штурмовую команду». Меня в эту команду тоже включили. Я, хоть в институтах-техникумах не обучался, но все знали: металл я печенкой чувствую. При разливке стали, по струе жидкого металла могу не только температуру определить, но еще сказать, что раскислили сталь добротно, а вот марганца для этой марки маловато. По искрам, которые при разливке, на манер бенгальских огней, во все стороны разлетаются, сразу узнаю, сколько в той стали серы, без всяких там лабораторных анализов. По искрам же, которые, при заточке детали, снопами на пол сыпятся, скажу, сколько в той железяке углерода и чего от этой детали ждать следует.
Нагревальщики нашего бандажного стана еще помнят, как я с ними сцепился. Дело чуть до драки не дошло. Они, конечно, хотели сделать как лучше, да вышло у них коряво. Надо было производительность стана поднять, вот они и удумали: чуток режим нагрева изменить, чтобы бандаж раскатывался, как тесто у моей хозяйки. А того, что окалина на слитке, как корка на буханке хлеба, будет заметно подрастать, этого они не учли. При раскате бандажа, эта самая «корка» вдавливалась в «мякиш» раската, как изюм в тесто. Короче говоря, и производительность стана подняли и выход брака увеличили. Я, в ту пору, слиткорезные станки Кревена осваивал. Мой станок на этот «изюм» сразу отреагировал – производительность упала и резцы один за другим ломаться стали. Ну, я на нагревальщиков и наехал. Наезд этот для меня мог плохо кончиться, да спасибо вадьцовщикам – они меня, в ту минуту, крепко поддержали. Пришлось нагревальной команде режим нагрева заново перенастраивать. После того случая, начальство наше стало к моему мнению прислушиваться, потому, наверное, и в штурмовую бригаду меня взяли.
Николай Иванович, тот самый военпред, оказался мужиком малоразговорчивым, жестким до крайности, но в металле толк понимал. Добавки к шихте чуть-ли не аптекарскими весами отмерял, весь процесс от загрузки шихты в мартен до выхода готового изделия по секундомеру отсчитывал, химическую лабораторию, ту и вовсе затаскал, отбор проб втрое увеличил. Раскатанный венец под гидравлический пресс ставил на ребро, да давил тот венец, без всякой жалости, диаметр штангенциркулем поверял, в блокноте своем какие-то пометки делал. Команду свою он, конечно же, не жалел, но и себя вконец загонял. А поскольку был он уже в годах, то через месяц такой гонки, стали у него ноги отказывать. Теперь он по цехам ходил, опираясь на тросточку. Для него на смотровой площадке, с которой он разливку отслеживал, наши мужики даже стул поставили. Но виду он не показывал и лямку свою не ослаблял, тянул изо всех сил. А уже ближе к осени, когда листья желтеть начали, стал он замерять очередной венец с опытной плавки, да штангенциркулю своему сразу не поверил. Трижды венец тот давил, да замеры свои проверял-перепроверял, а после третьего раза шарахнул штангенциркуль о землю, трость свою бросил, ударил себя по ляжкам и пустился в пляс. Ноги будто и не отказывали вовсе. Венец тот все ожидания оправдал, а в чем-то, даже и превзошел.
Еще неделя ушла на то, чтобы убедиться: полученный результат не случайность какая-нибудь, а отработанный, отрегулированный процесс. А уж после этого, можно было и раппорт в Москву отправлять.
Вскоре после этих событий, Николай Иванович опытные изделия №327 погрузил в вагон, добавил к ним пару слитков, отправил их в Харьков, да и сам стал в дорогу собираться. Перед отъездом собрал всю свою команду, скатерть-самобранку накрыл, да за поднятой рюмкой меня в смущение и ввел: я про себя таких хороших слов и не слышал никогда. В тот день, неразговорчивый наш военпред для каждого добрые слова нашел. Еще хвалил нашу уральскую руду. Она, говорит, руда ваша, конечно железная, и железо в ней до долей процента посчитано, а вот те граммы хрома, вольфрама, ванадия, которые в каждой тонне вашей руды имеются, никто не считал. А ведь это они наши слитки «золотыми» сделали.
То, что слитки «золотые», с этим все согласились, да вот после отъезда военпреда, про них уже никто и не вспоминал. Стали они никому не нужны: только место в пролёте загромождают, да начальству глаза мозолят. Вскоре поступила команда: отправить слитки на шихтовый двор. Каждому понятно, что этой командой слиткам нашим смертный приговор подписывается. Ждет их только одно – переплавка. Погрузили слитки на железнодорожные платформы, как на катафалк, а сопровождать эту «похоронную процессию» на шихтовый «погост» мне и поручили.
Паровоз пыхтит, впереди себя платформы толкает, я рядом вышагиваю, горюю. А мне, дуралею, не горевать надо было, а за головной платформой следить. Головная платформа с составом только одной стороной сцеплена, от того и болтается, как пьяная, того и гляди – с рельсов соскочит. Так ведь и соскочила! Мало того, за собой еще и остальные платформы утянула. Хорошо ещё, что машинист вовремя затормозить успел и паровоз на рельсах остался. Дело совсем плохой оборот принимало. За такой недогляд можно и во «вредители» угодить и тогда – поминай, как звали.
Феде Краснову, бульдозеристу, хочу «спасибо» сказать. Он неподалеку дорогу ровнял. Когда увидел, что я в просак попал, сразу в мою сторону затарахтел. Мы с ним чрезвычайную эту ситуацию и ликвидировали. Для начала платформы облегчили, бульдозером слитки стащили под откос, потом только порожние платформы на рельсы и установили. Напоследок, упросил я Федю слитки грунтом присыпать, да землицу разровнять, а сам порожний состав на станцию отправил и стал ждать, куда кривая мою судьбу выведет. Сергей Владимирович мой, про это происшествие конечно же узнал, но ни с кем о нём даже словом не обмолвился. Ну, да и правильно сделал.
Возникает вопрос: что же это он через столько месяцев, да еще в выходной день, про эти слитки вспомнил? Зачем они ему понадобились?
И тут, меня, словно молнией шарахнуло: «Мать честная! Да, ведь, это же война! Война!». То-то, я смотрю, что утро, с самого раннего ранья, какое-то не такое задалось. Неминучая угроза прямо-таки сквозит в воздухе, да так пронзительно сквозит, что её не я один чувствую. Наверняка, в эту самую минуту и магнитогорский сталевар, и новокузнецкий горновой замерли, на секунду, возле своих печей, ощутив лютую стужу надвигающейся беды.
К вечеру, ужу все знали, что война началась. Про неё, по радио, Молотов всей стране рассказал. Сказал: «Наше дело правое! Победа будет за нами!». И в его словах никто не сомневался.
Хотя мобилизацию еще не объявили, да брат мой, Тит Матвеевич, светлая ему память, в тот же день засобирался на фронт. Если кто помнит, в тридцать девятом году пришли на завод первые «полуторки», две штуки. На одной из них Тит и стал шоферить. Девки на него сразу заглядываться стали. Оно и понятно: шофёр, личность заметная – галифе кожаное, куртка кожаная, картуз с защитными очками, тоже кожаный, а на руки краги кожаные натянуты до самых локтей. Рядом с таким обмундированием не всякий офицерский китель сравняется. А шофера, они, вместе со своими автомобилями, в военкомате на особом учете состоят. Утром того первого военного понедельника, погрузил братишка мой свой грузовик на железнодорожную платформу, махнул на прощание рукой, («не балуйте тут, без меня. Я скоро.»), да и укатил за хребет уральский, на запад.
Завод наш тоже на военные рельсы встал. Сталевары, быстренько так, выпуск броневой стали освоили, «бандажка» наша полностью перешла на выпуск номерных изделий. Прыти завод тоже заметно прибавил, несмотря на то, что рабочего люда, понятное дело, все убавлялось и убавлялось.
Вы все помните, какие требования к трудовой дисциплине стали предъявляться. Не то, что прогул учудить или с похмелья на смену заявиться - опоздать на пятнадцать минут, значило попасть под уголовное наказание, на нары угодить. Для опоздавшего мастер становился следователем, начальник смены – прокурором. График работы, из четырехсменного круглосуточного, стал двухсменным круглосуточным. Для каждого работяги эти самые сутки теперь укладывались в два события: «работа – сон», «сон – работа». Обед – это уж как получится.
И все бы ничего, но вскоре произошло событие, заставшее нас врасплох. Сверху поступила команда: бандажный стан остановить, печи нагревательные загасить, оборудование демонтировать, производственное помещение освободить. Оказывается, к нам из Ленинграда, на постоянное место жительства, эвакуируется дорогой гость – листопрокатный стан, и обоснуется он на месте нашей «бандажки», будет броневой лист катать.
Еще печи остыть не успели, как для этого стана стали котлован под фундамент готовить. Известное дело: ломать – не строить. Хоть и жалко трудягу – «бандажку» в металлолом превращать, да против воли начальства не попрешь. Когда главный пресс из цеха выкатывали, то в воротах он нос-к- носу, столкнулся с барыней-сударыней Варварой и, как настоящий «жельтмен», подвинулся, уступая даме дорогу. Варвара наша, паровая машина, и по сей день крутит листопрокатный стан, будто, засидевшаяся в невестах, девка вертит прялку на вечерних посиделках, суженого-ряженого себе навораживает, не давая той прялке и минуты роздыха.
Сама «прялка» таких внушительных размеров оказалась, что её двумя кранами устанавливать пришлось. До сих пор удивляюсь: как это мы те краны не уронили, но установили-таки клеть листопрокатного стана.
Еще новые нагревательные печи толком просохнуть не успели, как в них броневые слитки загружать стали. Варвара, весело так, засвистела и давай валы прокатные крутить. Пошло дело.
Тут вроде бы можно и вздохнуть с облегчением, да где там: оказывается, производство бандажной продукции никто не отменял, наизнанку вывернись, а бандажные изделия вынь, да положи.
Тогда мало кто верил, что в одном производственном помещении можно два прокатных стана запустить. Но те, кто верил, к коим я и себя отношу, эту мудреную операцию провернули. Так что, нынешний наш листопрокатный цех №1 правильней листобандажным называть бы надо, чтобы бандажников не обижать.
За всеми этими хлопотами я и не заметил, когда это снег выпасть успел. А ту первую военную зиму и то, как нас генерал Мороз по головке гладил, еще долго вспоминать будут. Вроде бы, половина цеха печами заставлено, а только прислонишься к печи правым боком, рукав сразу дымиться начинает, левый же бок инеем покрывается. Пролитый из чайника кипяток со звоном падает на пол хрустальными осколками.
Теперь по утрам в цех трактор заезжает, тянет за собой телегу с торфом. Девчата наши торф возле костров в кучи складывают. У моих станков тоже костер горит, на костре чайник кипит, не остывая, рядом – лежак, из горбыля сколоченный. Тут тебе и столовая, тут тебе и спальня.
К тому времени я уже один возле трех станков каруселил, из ручной лебедки над станками съемник сварганил и трёхсоткилограммовые заготовки этим самым съемником от станка оттаскивал, чтобы мостовому крану чуток роздыху дать. Кран тот с прокатом едва справлялся. Сами же заготовки, еще и ломом подкантовывал, к печам поближе.
В те дни я решил для себя: никто и никогда тебя, Макар, не переработает. Если когда и упадешь, то только для того, чтобы отдышаться малость, а, отдышавшись, подняться и с новой силой начать нашу сталь чертомелить.
Пришло и то утро, когда меня уже и менять некому было, так что, я стал забывать, как наша проходная выглядит. Мастер мой почесал затылок и сказал, что вся надежда на поезд с эвакуируемыми, который где-то под Ярославлем застрял. Тогда-то я и перестал понимать, где день, а где ночь, понедельникам-вторникам счет потерял. Заготовки мои и по сей день мне снятся, прямо-таки мельтешат перед глазами.
Однажды, задремал я на топчане, да так крепко задремал, что сразу и не сообразил, что за тряска такая происходит. Станок что ли вразнос пошел? А это мастер меня за плечи трясет: «Проснись, Макар! Проснись!». Открываю глаза: вокруг меня, пугливо озираясь по сторонам, собралось полроты новоиспеченных бойцов трудового фронта, добрался-таки до завода тот самый поезд, что под Ярославлем застрял. Из того ополчения мне сразу двух бойцов выделили. «Ну, кто самый смелый? Дуй ко мне!».
Все-таки везучий я человек! Парни мне достались очень даже толковые. Уже через пару дней обучения, вполне сносно управлялись и со станком, и со съемником моей конструкции. Начальник смены, посмотрев на их работу, сунул мне мою пайку, приложил к ней буханку хлеба, добавил лишнюю пачку махорки и сказал: «Дома съешь, выходной у тебя. Отдыхай, отсыпайся до завтра».
Вышел я за проходную, иду по Первой площадке, где наши бараки стоят, и будто первый раз её вижу, глаз-то уже и не помнит, как эта самая площадка выглядит. Зашел в барак, да, первым делом, руку в почтовый ящик сунул. В ящике, аж три бумажки лежат. Первая – посылка от матери, вторая – «похоронка» на брата, третья – военкоматская повестка. Предписывалось мне, завтра, к восьми часам утра прибыть на вокзал. При себе иметь паспорт, чашку, ложку и продуктов питания на двое суток.
Матушка моя, как чувствовала, что младшему её сыну придется старшего поминать и в дальнюю путь-дорогу собираться. Прислала в посылочке носки вязанные, рукавицы, сала шматок, да бутылку самогона. Вот тогда-то, мы с тобой, Тимофей Петрович, брата моего помянули, да стали вещмешки свои укладывать.
А на вокзале всякие, там, шевеления, уже по воинскому уставу происходили. Лейтенант построил нас в шеренгу, перекличку сделал, дал команду состав подавать. Только вот посадку никто не объявляет. Переминаемся с ноги на ногу, ждем. Вдруг, слышу: ругаются где-то неподалеку, да крепко так ругаются. Глядь – сам военком идет, а рядом с ним начальник мой, Сергей Владимирович, вышагивает. Военком орет: «Даже и не надейся! Мне еще батальон укомплектовывать надо. Обождет твой завод, а фронт ждать не будет. В конце концов, за мобилизацию я отвечаю, а не ты!». Сергей Владимирович из кармана бумажку достал, подал её военкому и говорит: «Может, ты тогда и на эту телеграммку ответишь? Её председатель Государственного Комитета Обороны подписал. Товарищ Сталин. Приказано мне выпуск изделий вдвое увеличить и выполнение этой задачи обеспечить кадрами и материально-техническим снабжением». Военком телеграммку прочитал, да пылу-то сразу и поубавил. Потом, махнул рукой, фамилию мою назвал и приказал выйти из строя. Я и вышел. Макаев как заорет: «Время сколько, Макар? Я тебя спрашиваю, сколько время?». «Я на часы еще нескоро заработаю», - говорю. «И нечего на меня кричать!». Тут уж, военком моего начальника под защиту взял: «Отставить базар! Бегом, марш на завод!». А я с места сдвинуться не могу, на ребят наших смотрю, вроде как совета у них испрашиваю, как мне поступить. Федя Краснов из шеренги и выкрикнул: «Дуй на завод, Макар. Броня теперь у тебя. Да за бульдозером моим приглядывай. За бульдозер я с тебя крепко спрошу. Если вернусь, конечно». Не вернулся, Федя. Не спросил.
Когда я в сторону цеха потопал, Макаев мне вдогонку прокричал:
- Норму-то успеешь нагнать, Макар?
- А куда я денусь? Нагоню. Конечно, нагоню.
Сколько в те дни всякого поперебывало – всего и не упомнишь. Помню, как, не дойдя до проходной, падали от слабости трудяги наши, и не всякий из них сам поднимался, а кое-кого из цеха вперед ногами выносить приходилось. Не забуду и того случая, когда, еще не долетев до ковша с жидкой сталью, вспыхнул факелом мартеновский мастер. Из-за его забав, ему мартеновские мужики свой приговор вынесли, скинули его с эстакады в разливочный ковш. А забавлялся он тем, что ослабшего или непонравившегося ему работягу, через докладную свою писульку, отправлял в тюремную камеру, не одному трудяге жизнь поломал. Органы на этот случай отреагировали, дело завели, но, подумали-подумали, и тихонько это дело закрыли, списав всё на несчастный случай.
Чего греха таить: случалось, что и я в уныние впадал. В такие минуты, выходил я к железной дороге, смотрел, как становится под светофор состав, груженый нашими танками, как второй состав его подпирает, а третий уже формируется на запасных путях. Мне сразу легче становилось.
А ордена… Что, ордена? Первый мне вручили после Курской битвы, где наши танки немецким «Тиграм» да «Пантерам» показали, как воевать нужно. Когда меня от станка в заводоуправление вызвали, я давай все свои грешки вспоминать, понимал, что к директору просто так не вызывают. А когда секретарь обкома на промасленную мою спецовку орден прицепил, то я не сразу нужные слова вспомнил. «Служу, - говорю - Советскому Союзу!». «Служи, сынок, служи!», - похлопал меня по плечу секретарь. Вот я по сей день и служу, и за служение мое мне не стыдно.
Сейчас же, друзья мои, я вот что предлагаю: поднять тост за женщин наших: за матерей, за жен, за сестер. Если бы не они, так, может быть, мы бы за этим столом и не сидели.».
Сразу же послышались одобрительные возгласы, забулькала прозрачная жидкость, зазвенели рюмки, после чего, подзахмелевшие мужики полезли к мамкам нашим с поцелуями. Маманя моя, обняла тётю Машу и сказала: «А помнишь, Маня, как мы с тобой в октябре котлован рыли? Ветрище дует, снег ранний сыпет, а мы с тобой, по колено в ледяной воде, лопатами машем. А белья-то с начесом, прости Господи, ни у кого не было. Всё бельё дамское из застиранной спецовки шито-кроено. А надо было и котлован вырыть, да еще и себя сохранить, не дать себе застудиться, чтобы после войны шалопаев наших родить, да любить их, да тешить. Вон они какие у нас растут.».
И тут снова возникла пауза, пауза совсем не по Гоголю - отцы и матери наши глядели на нас и глаза их светились таким теплом, такой любовью, что я вдруг почувствовал себя драгоценным подарком. Подарком, выстраданным моими родителями в неимоверных тяготах и лишениях. Хотя, если разобраться: какой я подарок? Шалопай я обыкновенный, проказник, да, к тому же еще и будущий троечник. Этакий, знаете ли, счастливый-пресчастливый будущий троечник.