Жизнь после жизни (Виксавел 2) / Проза.ру

            ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
            - камо грядеши ?! -

            «Это очень интересно. Но это что-то такое, о чём мне
            совсем не хотелось кому-нибудь рассказывать...»

            Из Раймонда МОУДИ

            I.

Волоха вяло проснулся.
И первой мыслью было: для чего жить?
Нет, сучий потрох,- для чего!?
А ведь раньше он знал. Раньше, проснувшись, он сразу шёл туда. Не умывшись и не отливши. Не срамши и не жрамши, как говорит Дуська. Туда! И глаза при этом были у него такие сосредоточенные, такие целеустремлённые, а походка была аж малость вперёд падающей, что не знавшие Волоху люди были уверены: огромный мужик, хоть и нет в рученьках его, на подборные лопаты похожих, соответствующего мужиковым размерам чемоданища, - спешит на поезд. На очень и очень скорый! На литерный, можно сказать.
И помчит его этот поезд на какие-то дальние прииски. Скорее всего - золотые. Ну или лес драгоценных пород прямо голыми лапами валить.
Однако мы-то знаем, реалисты суровые, безжалостно-лютые, что никакими бамами и клондайками здесь даже не пахнет: к магазину канал Волоха Огромный. К тому, что притырился в обурьянелых окраинских тылах. Где Дуська вечная за прилавком торчит. С губами накваченными, в фигуру для потенциального мата сложенными.
Дуська-вырви-глаз.
Дуська-рот-позарот.
А фанерная дверь в подсобку её мстительно-убористо исписана фамилиями окрестных мужиков. С долгами их несметными.
Цифры. Факты. Даты.
«Васька Баранов - червонец. 21\05-2006».
«Гришка Дурболаев - восемьнатьсать. 22\05-2006».
«Трандофилов - 87-00. 25\05-2006».
Это - труба: кранты Трандофилову! Фактически он уже Дуськин раб. Захочет волчица прилавка - полы ей в подсобке языком вылизывать будет. Писец тебе, Трандофилов, мужичок ты наш горький...
Однако вот феномен изумительный!
Как ни спешил Волоха Огромный всю свою подсознательную жизнь к заветной окраинской мангазеюшке, а только раз единственный удалось ему прибыть туда хотя бы третьим. Только раз!
Грузен чересчур был. Слишком, что ли, локомобилен для стремительного атомного, а теперь и вовсе не понятно для какого века. Для компьютерного, наверно. Немереная, но стационарная сила.
Сила без движения!
В этом есть какая-то грусть. Какая-то даже предопределённость.
Мелкошустрый окраинский мужик Волоху всегда и во всём обгонял. Как обгоняют поджарые красные тараканы тяжёлого, словно закованного в латы собрата своего по тараканьему сословию - чёрного прусака. И обгоняют, и объедают, и обпивают.
Так и здесь: к величаво-утреннему Волохиному подходу в замагазинном дворике, на базок похожем, среди бурьянов дремучих, в именах-отчествах которых, наверно, запутался бы сам Карл Линней, среди изъеденных ржой посттоварных ёмкостей и рахитичных дерёв, - уже обязательно гужевались беспечные, как покойники, и ко всему, что не касалось вечного вопроса, безразличные окраинские мужики. Серые после мученической ночи. Патлатые, дикошарые. Наглухо вычеркнутые из большой и светлой жизни, в которой где-то там далеко-далеко барахталась то ли шестая, то ли уже восьмая часть суши. И отзвуки этого шумного барахтания долетали сюда в виде некоего искаженного эха: как звуки дискотеки в подвальную кочегарку.
- Канай до нас, Мальчик-с-Пальчик! - с юмором неизменным сипел-хрипел кто-нибудь из бурьянов, Волоху завидя.- Садись - гостем будешь. Водяру ставь - хозяином будешь!
Большинство представителей любимого поколения сидело в бурьянах почему-то на корточках. И если бы почти беспрерывно не плевало куда-то меж ног своих, то напоминало бы чаек. Правда, ведущих нездоровый образ жизни. Чаек, которые вот-вот дружно вскрикнут, снимутся всей стаей - и улетят навсегда. Не оставив после себя на земле этой воистину ничего, кроме собственного помёта.
Да многие уже и улетели: кладбище, кстати, почти рядом...
Те же из Волохиных корешей, которые ещё здесь, продолжают ежеутренне решать вечный вопрос. Кто-то уже принёс, не расплескав. Кто-то суетливо скидывался, виновато и честно выворачивая карманы. Кто-то в отчаянии готов стать камикадзе и ползти к Дуське канючить под честное алкогольное. А это хомут на несколько месяцев: ящики ей в зубах носить будешь, подсобку - языком вылизывать.
Там рабство дикое, без чувства, без закона!
Зато всем было всё понятно. Ибо была общая замагазинная цель. Объединяющая, если хотите, идея. И она, эта цель-идея, придавала окраинскому кагалу почти партийную монолитность, за отступление от которой, за предательство идеала могли и шею свернуть...
Как он всегда спешил, Волоха, в милое сердцу Замагазинье!
К единоверцам. Туда, где все равны в ничтожестве своём. Где под грамм-градусы,- в кущах репейных, меж хилыми стволами странных дерёв несостоявшегося очага культурного отдыха,- с утра до вечера шли одни и те же краки. По сути многовековые.
- Разворовали Россию...
- Пропили!
Вот именно: пропили, а нам не налили.
- Даже пенсии свои в швейцарских банках прячут...
- Детишкам на коньячишко!
- Сталина надо...
- Без Сталина - труба!
- И без Берии...
- Во-во! Хотя им, сукам, теперь, небось, и двух Берий мало!
И возникали идеи, как что вернуть, чтобы нас опять все боялись.
Крым, например.
- Это всё та зараза лысая натворила...
- Свыня в косоворотке!
- И Меченый...
- Ото ещё хренов перестройщик - язык вокруг шеи!
- А Боря?
- Ну, Боря мог по бухлу и Воронеж пихнуть...
Возникали споры даже о возвращении Аляски. В самом деле: какой кусок, а? Это же сколько магазинов на нём можно было наставить с Дуськами-вырви-глаз за прилавком и сквериками для культотдыха!
Волоха в краках обычно не участвовал. Потерянные территории Отечества его почему-то не колебали. Однако Сталина и Берию он тоже уважал. Поэтому слушал всегда взахлёб.
Да: был смысл, был понт Бытия!
А сейчас осталась лишь надвигающаяся со всех сторон гибель...
Он попытался подняться с койки, но никак не мог сообразить, где у него руки, а где - ноги. Грязное, воняющее нищетой одеяло было скручено во сне в неимоверной сложности спираль и обвивало его широченную грудь и бычью шею, как гигантская анаконда.
Волоха даже вздрогнул, потом холодным покрывшись: всю ночь она ему, пропадлина, как раз и снилась: огромная анаконда.
Всю минувшую ночь!
Вроде бился с этой иностранной змеюкой Волоха, главный богатырь здешней окраины, у какого-то приземистого и мрачного склада. Бдительно этой жутких размеров гадиной охраняемого.
С криком «Русские не сдаются!» якобы рвал скользкую тварь своими могучими руками на части. И быстро выхватывал из пластмассовых ящиков бутылки с водкой,- она вроде бы именно их, падла заграничная, пасла-охраняла,- и пил-пил-пил огромными глотками жидкий этот огонь прямо из горла. Сдёрнув зубами крышку.
Из горла в горло!
Из горла в горло!
Из горла в горло!
И якобы вместе с обжигающей жидкостью в него вливалась жажда жить, которую он едва не потерял. Жить! Бороться! Активно участвовать во всяких созидательных процессах, опять затеянных на просторах родного Отечества. Огонь-вода как бы возвращала Волохе молодость. Временно, но реально. Бесподобное ощущение!
Спасибо.
Спасибо.
Спасибо.
Однако омерзительная змеюка, в клочья вроде бы им разорванная, тут же грозно срасталась в суцельную свою длину - и битва у ящиков с водкой закипала с утроенной силой...
Волоха Огромный глухо застонал, пытаясь выкрутиться из кокона одеяла. Он уже врубился, что с ним. Уже въехал в что почём.
Нет-нет: боли пока не было! В лежачем положении у него ещё редко что болело. Он застонал пока лишь от тоски. Ибо в реальной жизни,- а стоит лишь встать, как она тут же начнётся, самая что ни на есть реальная,- всё было даже хуже, чем в страшном сне. Закатавшем Волоху в вонючее одеяло, как гусеницу в уже полусгнивший лист.
Да сучий же потрох!- тряхнул кудлатой головой Волоха.- Для чего он - живой, зачем - проснулся? Какой в этом смысл, если пропала цель?!
Распластанное на узкой, словно муниципальный гроб, койке, огромное тело угнетало хозяина этой горы мяса вопиющей избыточностью и совершенно дурацкой немеренностью.
- Вовчик! Мальчик ты наш, покажи двадцать первый пальчик: правда брешут, что там - метр курим, два бросаем? - шутковали склонные не только к возвращению Аляски, но ещё более - к перманентному юмору замагазинные мужики.- Цебарку воды на херу поднять - могёшь? Э, ребята: во какой, а цебарку - слабо !
Нет-нет, не в обиде он на корешей за подначки вечные. Что им ещё остаётся, годкам-бедолагам, из светлой жизни вычеркнутым, как ни шутковать друг над другом средь мусорных куч и бурьяна. «Нехай...- вяло думает сердобольный Волоха.- Всё хоть какая-то развлёка...»
И то! Давно прошла и их, и его молодость. Не востребовала эпоха гору мышц этих силы немереной. Даже балда, величаво ниспадающая куда-то как Волга к Каспию, не нашла применения подобающего. Противоположный пол чутко сторонился разжиженного алкоголем богатыря. Улавливая в облике его и лишнее, и недостающее.
Все, одним словом, презрительно от него отвернулись.
Хитрые бабы. Злые дети. Яростные старики несостоявшегося коммунизма нашего с их крылатыми выражениями, похожими на револьверный лай: «Я бы этих гадов-алкоголиков - стрылял!»
Все-все-все.
За исключением разве что дуськолэндовцев, в тот же прах впавших.
Наконец, не выдержал даже он сам - Волоха Огромный: тугим узлом вчера завязал! Вернее, уже почти позавчера.
И, пережив каторгу отходняка первых в сознательной жизни трезвых суток,- суток длиною в вечность!-, вяло проснулся в окраинской своей хате недалеко от железнодорожных путей. И, проснувшись, пытается понять: не во имя же самих мук - эти муки?!

            II.
Он долго кружил по городским задворкам, обманывая сам себя.
Чтобы никого не видеть!
Чтобы никто не видел!
Чтобы как бы даже никуда не идти!
Чтобы лишь молча, стиснув искуренные до чёрных пней зубы, оставаться один на один,- без сердобольных помощников!-, с разрушительным нутротрясением своим.
   И какое-то время Волохе Огромному это удавалось.
Оставим его на время оно. Пусть он идёт сам, куда глаза не глядят. А туда, куда глядят и о чём душа стонет, - пусть не идёт! Ибо если он всё же пойдёт, то это будет последняя ходка в его неудалой жизни.
   Оставим - и оглядимся окрест: шибко ли прямей - наша дорога...
Зачем ты - ВСЁ? Всё, что окрест лежит: смеётся, плачет, жалобно визжит и тщится ежеутренне вставать, чтоб, на ночь глядя, - вновь ложиться спать? Вот ты - зачем? Которому - банкет, кабак, коньяк, Стамбул, Каир, Пхукет, пучок девах и жареный фазан. Да, ты! Который, хоть нассы в глаза, упёршись рогом, будешь гнуть своё, что смысл один у жизни: рыжевьё. О как ты любишь, чтобы все - скоты, чтоб все - дерьмо. Такое же, как ты ! Сплошной восторг, хоть слышишь в сотый раз: «Иди ты? И Щелкунчик – пидарас?» А ты - зачем? Который тем живёт, что целый день как боров в хлеве жрёт. Кто подземелен, словно норный крот. Чей главный орган - вечно жвачный рот. Чей жизни смысл - лишь есть, и есть, и есть. И все - зачем? ВСЕ, а не лишь окрест?!
Сиденье в Креслах. Своды на плечах. Куриный смысл в высоких госречах. Брехня по малой и большой нужде. Де: всё во имя Клячи в борозде! Де: горе не бывает-де чужим! Де: мы за Клячу тут костьми лежим, в Дворцах и Банях. В сущности - везде!
Де-де-де-де-де-де-де-де-де-де...
А я - зачем? Кто скажет: я – зачем? Вот уж чего не знаю я совсем!
Для плеч удобны дуги коромысл. Но неужели в этом - высший смысл: чего-то на горбу всю жизнь нести? Или совсем неведомы пути - нам к Истине? И есть ли где Она?
Чу: тропка чуть заметная видна. Но вот - КУДА? Не Вова ли ходил здесь и чего-то всуе обронил? За что платить обязан он СОБОЙ?!
Но в трубке лишь - отбой-отбой-отбой...
Провинция! Канавы в лебеде. Утиный пух на суше и в воде. Лузг семечек. Зевающие рты. Огромные, как горы, животы. Коровы на верёвках у дорог. Сонливое отсутствие тревог. Ау-у? С утра - который нынче век? Вот столб. А это - точно человек. Вот гусь: он принял лужу за ручей. О дребедень извечных мелочей! Но коль уж дан Судьбой нам этот край, разумнее держать его за рай...
Мы отвлеклись от стратегического действа, чтобы дать Волохе Огромному превозмочь себя. Однако борьба света и добра с вечным нашим злом оказалась на этот раз вопиюще не равной.
Уже к полудню ноги подло выкружили его,- нелепо обряженного в пятнистые десантные штаны с чужих чресел и глубокорезиновые галоши набосо,- к мистическому замагазинью.
Словно втянули в чёрную дыру мирозданья.
Это же надо? Как в некоей антисказке: направо пойдёшь - к Дуське попадёшь, налево - всё равно к ней, к ней и к ней!
Прямо-таки меч обоюдоострый эта Дуська.
Прямо-таки Сцилла и Харибда в лике едином...
Благодарные слёзы навернулись Волохе на глаза, когда ещё издали, словно возвращаясь из ненавистной чужбины в родные пенаты, увидел он в скверике ржавые ёмкости из-под всякого товара, торчащие средь милых сердцу бодяка и чертополоха.
Самого окраинского люда, последней Волохиной радости на этом свете, пока видно не было. Но стоило подойти поближе - тут же послышались из чащоб репейных приветливо-насмешливые голоса туземцев и аборигенов. Аж душу сладко защемило.
- О-о? Глянь на него!
- Явился не запылился!
- Где ж пропадал, Мальчик-с-пальчик?
- Шухар, ребята: закодированный-подшитый канает!
- Сейчас пропаганду спротив алкашества на нас, гадов, обрушит!
Мужики-чайки, как всегда, сидели кружком на корточках, плюя по касательной к собственной мотне. Курили. Выпивали по трошки. Трёкали за большую политику. Сегодня - исключительно о том, как вернуть Аляску, что говорило о высокой степени добродушия собравшихся. Ибо, скажем, вернуть Крым - это серьёзно, а та, что за Чукоткой, может столетие-другое и подождать.
   - Кто там первые фактории ставил? Наши, блин, купцы и казаки!
   - Да подожди ты со своими факториями: у человека трубы горят...
   - Иди-иди, чадуня подшитая, плеснём мал-мала!
   - Цебарки хватит, Дюймовочка ты наша?
   - Мужики, говорят, слон выпивает три ведра водки!
- А кто её не выпивает?
- Которому не наливают...
Господи, как прав поэт Твой мудрый: воистину, и смерть в краю родном - милей, чем слава на чужбине.
Уму не постижимо, как мгновенно полегчало Волохе Огромному уже от самого вида милых сердцу картин! Не говоря о предстоящем прочем. Только глянул на бодяки эти сирые, на мужиков серых, алкашеством словно выщелочных,- и обручи железные, в тело немереное впившиеся, стали друг за другом спадать. Фу-у: дома...
Когда-то здесь парк планировался, в задах у Дуськи. Компактный парк окраинской культуры и периферийного отдыха. С газводой, качелями, высокодуховными настольными играми и, конечно, с комнатой смеха. Чтобы человек, придя после напряжённого труда, мог смотреть на себя в искажающие объективную действительность зеркала и отдыхать с помощью культурного смеха. Но пока Маркс с Дарвиным бились насчёт нашего первоначального происхождения (мы - от обезьяны или империализм нас - в обезьяну) выяснилось, что акацийки в будущем ПКиО посажены с элементами то ли сознательного, то ли какого-то случайного вредительства. В смысле, так густо, что вскоре зачахли вместе с мечтой о надвигающейся эстетике. В принципе, реально состоялась лишь комната смеха, как называли свои замагазинные бурьяны и себя в них, неправедной жизнью искаженных, сами окраинские мужики.
Но только ли Дуськолэнд у нас не состоялся? Вот вопрос! Поэтому оставим бесконечную тему: всего не обноешь...
   И вот он в сквере потенциальном.
   - Что, Вова, тверёзым - луёво?
   Это смеётся из бурьянов, из хилого мелкостволья родной народ. То поколение славян белокурых, сердцу милое, с которым пришёл он когда-то в этот яростный и прекрасный мир.
   Понятно, как смеётся: сочувственно, с пониманием душевным.
   - Думаешь, один ты такой, герой борьбы с дурными привычками?
   - Все мы туда не по разку бегали, Вовчик...
   - В запретную зону трезвости!
   - Во-во. Да всё без понту: там места уже до нас заняты...
- Аля-улю? Понял-нет?
- Поздно, брат: не нужны мы там никому.
- Нехай другие начинают, если смогут...
- Ну? Чтоб не последняя, братуха, - в руке не дрогнет пистолет!
- Давай-давай: сейчас полегчает...
Нежно всё. С заботой и вычуром. Целый пласт народной культуры.
Алкоголизм!
Хоть имя дико, но нам ласкает слух оно...
Волоха вздохнул, как перед прыжком в омут. И - выпил.
Только не надо вот этого: «залпом» и всё такое героическое прочее. Выпить стакан самогона на Волохиной стадии опускания - тоже настоящая битва. Похлеще чем с анакондой на просторах подсознания. Каторжно трудным был тот стакан после тридцати шести часов изнуряющей трезвости! Но - что делать? Хозяин рабу приказал.
Волоха несколько раз прогнал туда-сюда главный продукт российских окраин. Нутроба и жаждала, и не принимала. Справился кое-как.
Мужики понимающе-добродушно смеялись, глядя на муки его.
- Надо же - отвык!
- Потерял квалификацию, что ли?
- Как целяк ему ломают...
- Ничего, Вова: старая любовь не ржавеет!
- Второй пойдёт как по маслу...
И верно: второй пошёл словно по зелёному.
Огромное тело окраинского богатыря сперва сжалось от ужаса, потом качнулось в разные стороны - и, наконец, тяжело сползло в знакомый кювет. Всё стало вокруг голубым и зелёным! Прекратили выть от боли вялые мышцы. Не выворачивалось наизнанку алчное нутро. Наступили привычно-долгожданные сумерки.
Где-то там что-то?
Кто-то там кого-то?
Чего-то там почём-то?
А нам и хрен с ним: нам - по барабану!
Ползём в заданном направлении...
- Спасибо, ребятушки,- сказал Волоха, со сладким стоном укладываясь в тёплую пыль Дуськолэнда.- Век не забуду.

            III
Когда очнулся, сердобольных окраинских мужиков под акациевым мелкоствольем уже не было. Выпив всю наличность и забрав тару, они разбрелись кто куда. В основном - искать продолжения.
Волоха сел и медленно огляделся.
Окружающие картины, несколько часов назад растрогавшие его огромное сердце, на сей раз поразили вопиющей мерзостью.
Всё было так убого, так уныло, что хотелось завыть.
Серая пыль. Серый бурьян. Серые стволы серых акаций. Таких худых-кривых, будто и они поспивались. Серая дверь Дуськиной подсобки. Серое небо. Даже солнце - пепельно-серое от зноя.
Но особенно серо,- беспросветно-серо!-, было внутри него самого, внутри Волохи Огромного. Где всё грозно начиналось сызнова.
Необъятное нутро требовало: дай!
Упираясь в пыль лопатами ладоней, Волоха подумал с неожиданным облегчением, как человек, наконец принявший решение, вызревавшее долгие месяцы: «Надо кончать. Никогда я уже ничего не это: нечем мне завязывать и не для чего. Я уже и не врублюсь, чего они там, трезвые, опять строить затевают, в том телевизоре. Не-не, это уже без меня. Извините, ребятки дорогие, но мне Аляска до фени».
Паровоз - вот кто всё уладит!
Он железный: он сомневаться не будет...
Когда-то, уже очень давно, Волоха работал грузалём на товарной площадке МПС, которая была тогда рядом с их городской окраиной. За немереную силу бригада называла его «шагающим экскаватором».
Но это - к слову.
Главное, чему удивился сейчас Волоха, - оказывается, до сих пор он не забыл, когда именно пробегали мимо той товарной площадки и даже как назывались шустрые пассажирские поезда.
Если расписание не изменилось, лучше дождаться скорый из Симферополя. Очень когда-то нравился Волохе-грузалю этот ладный поездок! Предвечерний, весь из себя зелёненький: Симферополь-Новокузнецк. Морячки в клешах фортовых. Ленты-кортики-якоря. Девахи крутозадые, на побережьях от морали отдохнувшие.
Весёлый загорелый народ!
Помирать, так с музыкой.
А что помирать надо обязательно - это он решил твёрдо.
«Лишь бы очко в последний момент не сыграло,- озабоченно прикидывал и даже виновато вздыхал Волоха Огромный.- Надо чего-то такое от бздиловатости придумать...»
Прежде чем лечь на рельсы, он грузно поднялся и побрёл к родной хате. Даже на окраине - крайней. Именно в таких хатах всё подобное обычно и происходит. С краю, оно и есть с краю. Это - Судьба.
Вот она! Повернись ко мне хоть задом, хоть передом.
Это наша хата. Она стоит на нашей земле спустя почти две тысячи лет после того, как мы сюда пришли. Прости нас, Господи!
Трезвый народ всех полов и степеней родства давным-давно покинул замок этот турлучный, уйдя из него в безысходной тоске.
И из него. И от него.
Да, не злой он, Волоха: добродушный и щедрый. Но что от щедрот его? Малость пошустрив в молодости силой своей немереной и не найдя достойных противников, уже десятилетия не только он пальцем никого не тронул - голоса ни на кого не повысил. Только жить с ним, с хорошим, под одной крышей - всё равно что за компанию вешаться...
Один он, Вова.
И это благо: если уж такой, то лучше - один!
Кроме него самого, - забазованного, смердящего мусорной свалкой,- ничего не осталось здесь, на тонущем саманно-турлучном корабле. Ничего! Что бы напоминало жилище человека. Ни кладов. Ни берестяных грамот. Ни даже глиняных табличек с клинописью. Разве этот оклунок грязной картошки в углу смутном. У ложа из пустых ящиков: Дуськин презент. Покрытых всякими гунями. Тоску по несостоявшейся жизни источающими. Да ещё цинковое ведро со сгнившим на полном бесхозье дном.
О-о: в мире есть царь.
Этот царь беспощаден!
Не называем его, будь он проклят...
Велев себе более не возвращаться в глиняную свою колыбель, Волоха тихо повыл. Но тут же вытьё оборвал. Нельзя расслабляться!
И, взяв бездонное ведро, решительно вышел из родной хаты.
Дверь не запирая.
А зачем её это самое, дверь? У него уже и ключей давно не было.
Всё: последний парад наступает!
К рельсам пошёл.
К недалёким.
Желанным.

            IV.

Симферополь-Новокузнецк, беззаботный, пахнущий пивком и губной помадой поездок, стремительно приближался к плавному повороту, который делала железка как раз против окраины степного городка, а стало быть, против сирой Волохиной хаты.
В двух примерно километрах от места, где он когда-то родился...
Тук-тук! - строго постукивали железные внутренности Машины.- Тук-тук! - вторили им на стыках колёса. Эй, прохожий-проезжий, это там, в вагонах мягких или почти, пиво пьют и загорелых девиц тискают, а у нас - работа: не балуй, прохожий-проезжий, не испытывай свою и нашу судьбу в эмпээсовской полосе отчуждения!
Из кабины тепловозной, как кукушка из часов, выглянул и стал бдеть, нервно всматриваясь в насыпь и в нитки стальные, худой машинист. Состоящий, казалось, лишь из строго, производственно озабоченного пролетарского профиля. Увенчанного строгой железнодорожной фуражкой. Работа такая: не стой под стрелой!
«Пора...» - робким шёпотом велел себе Волоха.
И выскочил из заседа своего под крутой насыпью, широко распахнув от ужаса глаза. А дабы стало хоть чуть менее страшно, рывком напялив на голову пустое, как бубен, ведро. Вот, значит, для чего оказалось оно в его руках! Вот с какой целью, почти подсознательно и машинально взял он цебарку в родной своей хате...
Караул!
Крушение всеобщего благополучия!
Гад за бортом!
Кто это кричит гневно-истошно? Это орёт на Волоху весь мир, которому он пытается свинью подложить своим мерзким суицидом.
Ишь, гад: нате, значит, вам в конце отпуска ?!
А что за рёв, металлический сугубо?
И то: на Волоху буквально обрушилась лавина железного рёва, когда пал он головой-ведром на рельсы. Казалось, башку сунули в недра гигантского колокола - и звонят-звонят, чтобы она сошла с ума.
У-у-у! - в жуткой панике ревел даже сам тепловоз, исходя своим металлическим воем, лавинно нараставшим с каждой секундой.- Уйди, скотина, с проезжей части: я не могу по живому ехать!
Ад? Конечно, он есть: вот его разновидность...
Вцепившись грязными лапами в рельс и прижавшись к нему толстой шеей, Волоха изо всех сил сражался, - просто-таки смертно бился!-, не с какой-то там анакондой из водочного склада - с собственным телом.
Надо же: как оно не хотело умирать! Он - хотел. Оно - нет.
Ну не тварь, а?
Всю жизнь он с ним маялся, с огромным своим. И тут мешает!
Тело норовило вскочить и убежать. Чтобы снова пить-пить-пить в запроклятье Дуськиного магазина. А Волоха Огромный держал его, тело. Синея от перенапруги ногтями.
- У-у-у !!! - уже совсем близко надрывалась Машина, не желая переезжать живого человека. И казалось, будто она сама в ужасе выпучила глаза, как и её худой механик, человек-профиль, что-то совершенно беззвучно орущий из своей высокой кабины.
«Да сучий же потрох: чего оно так боится?!» - обливаясь холодным потом, не понимал Волох-а, чувствуя, как неимоверная силища буквально отрывает его от рельсов.
   Это свирепствовала, борясь за жизнь и в крутую дугу изогнувшись,, широченная Волохина спиняка. Та самая, на которой обнёс он когда-то, в невероятно далёкой уже молодости, покладистого мерина-хлебовоза. Вокруг Дуського заведения обнёс. Как вокруг пупа Земли.
Под одобрительный свист родного народа обнёс, - есть у нас богатырь свой на весёлой этой окраине!-, под общий восторг любимых годков своих, тогда ещё ослепительно юных.
   У-у-у-у-у !!!
Мир словно сконцентрировался в дурацком ведре без дна - и стал сплошным железным воем. Ещё чуть-чуть, всего несколько мгновений: не сможет ведь механик худой остановить огромную эту махину...
Однако спина, - чья сила, казалось, давно пропита,- всё-таки оторвала Волоху от рельсов. Он дикошаро вскочил, срывая с себя ведро. Вскочил уже почти из-под домчавшегося до него тепловоза. И, нелепо кувыркаясь, покатился под откос. С шумом размётывая гальку и щебень глубокими резиновыми калошами на босу ногу.
   - Чтоб ты сдох !!!
   Разноголосо, разноязыко неслось сзади.
Это орал на Волоху весь начинённый праздными и служебными людьми поезд. С морских курортов бойко бегущий. Один из самых счастливых поездов страны! Орали загорелые девушки, возбуждённые бесконечным ухаживанием мало знакомых и оттого особенно желанных мужчин. Орали моряки, которым ещё минуту назад было так здорово с бронзовыми девицами в переполненных купе. Орали проводницы, дети, ветераны. И, конечно, жутко орал человек-профиль из своей пропахшей машинным маслом кабины. Ибо Волоха едва не сделал его палачом. А на фиг это ему упало?!
Механик в таком ужасе и одновременно в таком гневе выпучил похожие на железнодорожные пуговицы глаза, будто его самого хотели нагло бросить под поезд. Впрочем, он был, конечно, прав: нельзя умирать так демонстративно, так публично. Принося при этом массу душевного дискомфорта сотням ни в чём не повинных людей.
   Решил отбросить коньки? Твоё гуманитарное право.
   Но отойди же в сторонку, сволочь ты этакая!
   Время пресловутой Анны Карениной прошло: нет больше у русских той слюнявой, той идиотской литературы, которая «воспевала» тех, кто нагло нарушает график движения поездов. Сейчас под колёсами подвижного состава МПС гибнут только коровы. Но даже они подвергаются за это суровому порицанию сконцентрировавшейся для духовного возрождения общественности.
И вообще: кто ты такой, куркуль позорный? - гневно думал весь Симферополь-Новокузнецк, поездок курортный, с ненавистью глядя вслед увалисто бегущему к ближайшей лесополосе Волохе.- Почему ты решил, быдло серое, что имеешь право ввергнуть такую массу ни в чём не повинных людей в состояние полного дискомфорта?!
Люди кушали, отдыхали. То-сё под столами с загорелыми ножками наиболее покладистых попутчиц вытворяли. Святое дело! И - на тебе, хренов суицидчик: нарисовался под насыпью во рву некошеном. А ведь мог дурацким этим поступком ещё и лишить локомотивную бригаду квартальной премии. Ты об этом - подумал?
   Где уж: сдохнуть и то не могут по-людски, тупые сволочи!
- Как таких только земля держит?- возмущённо перекривался из окна в окно шустрый-быстрый курортный поездок.
   - Коз-зёл!
   - Утопись в унитазе, подонок!
- Здесь нет унитазов: здесь - Быдлостан! - уже начал постепенно переходить на юмор поезд, лишь по инерции продолжая швырять вслед Волохе кожуру бананов и цитрусовых, бутылки из-под пива и всё недорогое прочее, что попадалось под горячую руку.
   - Во зверёк, а?
   - Правильно Сталин паспорта им не давал, куркулям вонючим!
   - А ведь говорят, что через шею поезд мог сойти с рельсов...
   - Вряд ли...
   - Но всё равно испортил хэппи-энд, чабан позорный!

            V.
Пришибленно-виновато пересидев в лесополосе около часа, Волоха вновь приканал к магическому магазину окраины. К Дуськолэнду.
А куда он мог ещё прийти?
Огромное жидкое тело выло и трещало, требуя единственного того, что могло дать ему, сосуду боли, хотя бы временное успокоение.
Неужели никто не поможет? - с ужасом думал Волоха, что вот придёт он в бурьяны родные, а ему ничего не нальют.- Плесните, братцы!
В сущности это был его прощальный вопль: не учите жить, не читайте морали, не проклинайте, если можно (он уже сам себя давно проклял) - налейте хоть трошки вонючки жаркой! Он ничего не передумал касательно МПС: он лишь набирается сил между двумя поездами, которые ходят здесь так мучительно редко.
Убить себя - живого!- это, оказывается, так сложно. Он даже не представлял. Но теперь учтёт все ошибки. Особенно с ведром.
Помогите, люди!
Он же любил вас. Правда, пассивно.
Помогите последний раз...
Однако в дусколэндовском мелкостволье в этот час гужевались уже не утренние мужики, не родное поколение, для которого по части выпивки чужого горя не бывает. Гужевались неведомые Волохе парни. Тоже пепельно-серые. Но с совершенно яростными глазами на терзаемых прыщами лицах. Парни только что вступили в пору половой зрелости. Алкоголь действовал на них с первобытной силой. Отчего они временами впадали в совершенно карикатурную злобу.
   - Понатуре, слушай сюда! - истерически неслось из бурьянов.
   - Волк позорный, он нас кончит!
Издёрганные тем же самогоном, но уже с добавлением всяких травок, колёс, всякого нюханья и ширки, нервы парней, - так казалось,- торчали из их кожи как иголки. По любому поводу кагал полузелёных окраинских самцов, укогтившихся в замагазинье, вдруг начинал истошно визжать и готов был вцепиться в кого угодно. Появление Волохи Огромного с его мелкоканючным припевом «Плесните, сынки, помираю...» оказалось достаточным для всеобщей истерики.
   Пришёл чужой! Пришёл враг, от которого все их беды.
   - Они меня достали, хреновы предки...
   - Дай отдохнуть, козёл!
   - Вали отсюда, бычара, понял-нет?
   - Линяй по-хорошему!
   В бурьянах вдруг вскочил во весь свой ничтожный рост,- и, рванув на себе рубаху, обнажил иссушенные нездоровым образом жизни мощи, - видимо, самый нервный из замагазинных парней.
   - Плеснуть, да? А ху-ху не хо-хо!?
Другие тоже стали вскакивать и зачем-то рвать на себе рубаки, являя миру худые, исполосованные белыми шрамами руки. А тот, первый, - видимо, лидер, видимо, идеолог,- расстегнул штаны, отрывая в гневе пуговицы на мотне, и стал мочиться в Волохину сторону, истерически при этом крича:
   - На, я тебе плесну - хавай, волчара позорный!
Волоха испуганно попятился из родного мелкостволья, захваченного в этот час чужими. Больше всего он боялся, что если нервный парнишка бросится на него со всем своим кагалом, то не сможет он потом добрести до следующего пассажирского поезда.
А это - беда. Этого допустить нельзя.
И, пятясь-пятясь, уже не слышал, что они кричали ему вслед, дети спившиеся. А они кричали почти то же, только очень зло.
- Шакалы, продали Россию!
- Пропили, а теперь побираетесь?
- Сдохни трезвым!
То есть, хотя любовь к потерянной Державе, большой и грозной, просматривалась и здесь, однако вопрос о возвращении Аляски больше не поднимался. Может, правда, лишь потому, что это поколение уже не попало в силовое поле принудительного образования и о далёкой земле с бывшими нашими факториями просто ничего не знало. Увы: здесь уже были совсем другие идеалы.
Большинство замагазинных парней, - в отличие от тех, что были с утра,- уже со шпанской юности мечтали стать не космонавтами или разведчиками, а воротилами криминального бизнеса, авторитетными ворами. Иметь свои малины, своих шестёрок, верных и безропотных. Много бабок и баб, умеющих выполнять самые изошрённые прихоти, о которых так популярно рассказывается на видаках.
Но, ещё раз увы: для столь сложной миссии у раздёрганных, как балалайка Шарикова, парней не было ни малейших шансов. Потому что не было данных. То есть не было ни звериной выносливости, ни особой изворотливости истинно преступного ума, ни совершенно безудержной воровской фантазии, которая заранее знает, как украсть даже то, чего ещё и на свете нет. Была только злоба. А этого мало.
   Вот почему нервные окраинские парни, в гневе обоссавшие Волоху Огромного, были безоговорочно списаны нынешней жизнью в самый, пожалуй, ничтожный и всеми презираемый слой народного бытия (народного-народного, а какого ж ещё?): в городскую шпану. О которой серьёзные люди брезгливо цедят сквозь закованные в рыжевьё зубы: «Блатную жизнь любил, а воровать боялся».
   И это - приговор. Обжалованью не подлежащий...
Восприняв ранимой душой своей такой коллективный отлуп как общественный остракизм, как изгнание из рода людского,- даже за магазином чужой! -, Волоха ещё больше утвердился в решении грозном. И, утвердившись, поколыхал нелепую тушу свою к полосе эмпээсовского отчуждения уже без всякой оглядки.

            VI
В полном телесном изнеможении, но в просветлённой душевной тоске дождался-таки он поезда своего. На этот раз тщательно прячась не под насыпью, а в буреломе прижелезнодорожной лесополосы.
   Поезда уже вечернего, нежно-розового от зари.
Назывался он Адлер-Новокузнецк. И хотя тоже был куротный, но Волоха, ещё со времён работы грузалём, его не любил. Наверно, потому, что адлеровский пробегал мимо городской окраины уже на исходе дневной смены, когда у народа товарной площадки забубённые головушки были заняты одним и тем же: где достать?
Только какая теперь Волохе Огромному разница: любимый или нелюбимый? Это для него уже - за чертой...
В степи за городской окраиной меж тем свечерело. И вверху было чуть розово, а внизу - чуть сиренево. И было удивительно тихо, и даже не без лёгкой, что ли, грусти.
Нет-нет, всё нормально! Ну ляжет эта жидкая гора в десантных штанах под поезд, если духу хватит. Ну отрежет ему колёсами башку. Эка невидаль: не первый и не последний. Кто он такой, алкаш грязный, бурдюк с кишками? Огромное ничтожество, загнавшее собственную жизнь в бутылку!
И всё же, и всё же...
Куда ты бежишь, ёжик? Куда семенят твои ножки?
Нет здесь дорожки.
Это лежит Волоха. Волохе плохо. Обойди его галоши, ёжик! Иди на солнышке греться, подальше от страшных рельсов.
Не мешай человеку крест поставить на своём веке.
Хорошо вам, зверям и птицам: не надо от алкоголя лечиться.
Не смейся, ёжик: да, он большой, но - ничего не может...
Это точно: ничего он уже не может, кроме как ждать поезда, с Чёрного моря бегущего, чтобы под него навсегда лечь.
Странно: неужели в переулке с названием Светлый Тупик, где в крайней хате лет сорок назад появился на свет Божий этот огромный парень, - его уже никогда не будет? Ни через сто лет, когда здесь наступит очередной рай (если, разумеется, акации возле магазина Дуськиной правнучки потомки не будут сажать так густо). Ни через миллион, куда нам со своим свиным рылом лучше не заглядывать.
   Надо же: не будет никогда!
   И всем - по херу...
Но всё же - было что-то такое в воздухе предвечернем. То ли смутное предчувствие беды. То ли жалость всего живого друг к другу.
Благодаря судьбу за радости жизни земной, птахи степные вели себя подчёркнуто сдержанно. Этакая осанна шёпотом. Так обычно ведут себя при покойнике. На огромного же человека, прячущегося в подсаде на лесополосной опушке, птицы поглядывали не столько с опаской, сколько с сочувствием: зачем, от кого может прятаться глыбища эта, рядом с которым грознейший из врагов,- чёрный коршун!-, выглядел бы цыплёнком ничтожным?!
   Да-да: вполне может быть, что это была некая интуитивная, некая подсознательная тревога живого за себе подобного, растерянно остановившегося у роковой черты. У обрыва в пропасть.
Чу! Он на крыше гигантского небоскрёба. А все смотрят на него, закрыв рты перстами, чтобы не заорать от ужаса.
   Живи, брат!
   Хотя, возможно, мы преувеличиваем.
   Бывает чужое горе. Ещё как бывает...
Приближающийся в ранних сумерках поездок долгожданный меж тем ещё не включил огней своих. Да и зачем: из высокой кабины и так всё хорошо видно. Заканчивая поездку, локомотивная бригада явно снизила суровую железнодорожную бдительность. Всё хорошо было в рейсе этом. Скоро - отдых! Впрочем, что могла изменить бригада в Волохиной судьбе? Не под второй так под третий поездок лёг бы он, решение принявший. А ночью тёмной, как ни бди - не убдишь...
   Довольно ощутимый в этом месте изгиб железнодорожного полотна делал Волоху практически невидимым для бригады. Несколько десятков метров блестящих стальных рельсов, даже включи тепловоз мощный прожектор, остались бы для луча света в мёртвой зоне.
Волоха это усёк вдруг проснувшимся умом и больше не суетился.
Какое ещё ведро? Что за чушь! Впервые в жизни он был доволен, что почти трезв и в голову не лезет всякая ерунда.
Сперва Волоха Огромный по-хозяйски уложил на насыпь постылое тело своё. Из-за вечного вопизма которого, - дай-дай-дай!-, и готовился отдать жизнь Машине. На этот раз тело не буйствовало: вело себя понимающе и покорно. Затем стал разбираться с головой, увенчанной свалявшимися волосами. Именно её предстояло сейчас отрезать: принимающую вопли тела. Дабы прекратить замагазинный ад, о котором он брезговал в эти мгновения вспомнить даже мельком.
   Всё! Он за чертой.
«Только бы не суродовало... - неожиданно подумал окраинский богатырь, поразившись такой мысли.- Нехай чтоб рожа - чистая...»
Во имя достижения странной этой цели он изо всех сил вытянул шею, плотно прижал её к рельсу, ещё хранящему тепло угасшего дня.
   Наконец, улеглась и голова. Свесившись несколько лет не чёсаным чубом на междупутье. Светло-русым и всё ещё слегка волнистым.
«Ну вот: вроде нормально...- со стыдом вспомнил Волоха, как ещё несколько часов назад пытался отгородиться от Вечности ведром без дна.- Рожа позорная: да то, что с тобой было, в сто раз страшнее...»
А поездок вечерний приближался мягко, почти не слышно.
Не скрипели ни жёлтые, ни синие.
И в зелёных не плакали и не пели.
Все были едины перед МПС.
Почти без стука приближался Адлер-Новокузнецк. Ибо, оказывается, когда-то фантастически давно,- надо же: всё забыто и пропито!-, Волоха, до того как стать грузалём, ещё и путейцем здесь немного работал. Именно тогда проложили они на этом участке какие-то особые длинномерные рельсы. С красивым названием бархатные.
На миг мелькнуло: но если я могу вот так, без страха, значит смогу и всё в своей жизни сделать иначе? Однако Волоха с презрением отогнал от себя такую мысль. Решив, что это опять она - подлая спиняка, удумала от страха выдать себя за голову.
Всё-всё-всё!
Всё - поздно...
Он лишь быстро, скороговоркой и шёпотом, попросил, уже чуя затылком дыхание надвигающегося Железа и изо всех сил прижимаясь к бархатному пути в Вечность: «Подсоби, Господи, если Ты есть, уйти. Я знаю, что нельзя! Но я не хочу больше в тех бурьянах зверем становиться. Прости - и подсоби...»

            VII

   И ТАМ услышали.
   Нет-нет: такие вещи ТАМ очень не приветствуются!
Но, надо понимать, в данном случае подошли индивидуально: слишком уж для иных задач-целей был задуман когда-то парень этот роскошный. Поэтому ТАМ не только услышали, но и были поражены.
Что же вы, кесари ничтожные, творите? - спросили там грозно.- Какой ещё «человеческий материал» для суеты земной вам нужен?
Как же допустили вы, твари убогие, что Богатырь саженноплечий, едва ни самому Демьяну Куденевичу равный, тридцать лет и три года у вас по канавам провалявшись,- в пьяни, в дерьме, в сраме великом,- так и не был, гляди на них, востребован?
А теперь ещё и под Машину живым ложится!
Лучше бы мы иудеям, что ли, его отдали. Они бы, - коль уж, как вы глаголите, ко всему прочему профнепригодность явил, - хотя бы на скрипочке играть его примучили. Всё не Дуськолэнд!
Ох и сволочи вы, ребята зело опортфеленные: вот не такой вам народишко русский - и всё. Чистить, видишь ли, его надо, трепать и драть. От нетаких, кесари вы бесталанные, слышим ...
Но, гнев высокий смиря, смолкли ТАМ величаво.
И хотя прямо не сказали сыну паровоза, - делай, мол, скорбное дело своё, коль Богатырь сей никому не нужен, - однако молчание Небес было более чем красноречивым. Да и не ждала Машина ничьих указаний: сама всё поняла - сама всё свершила.
А как да что - пусть останется тайной. Ибо всякое домысливание «красочными средствами» здесь неуместно и даже кощунственно.

            ***
Тяжёлая Волохина голова несколько раз несильно подпрыгнула на междупутье. Висевший под вагоном-рестораном резиновый шланг с металлическим набалдашником глухо ударил по большому, добродушных очертаний носу, вверх с любопытством задравшемуся.
Но всё обошлось: не изуродовало бегущее железо лица Волохиного, чистым оставило. Как и хотел он перед неправедной этой смертью.
Успокоившись возле рельса, противоположного тому, от которого только что сползло вниз по насыпи тело окраинского богатыря, уже самостоятельная Волохина голова зорко, с нескрываемым любопытством уставилась светло-голубыми очами в кромку вечернего неба. Мелькавшего меж феноменально неподвижных и уже аспидно чёрных, по причине сумерек, вагонных колёс.
Вечернего
нежно-лилового
чуть розового неба степи.
«Где я?- с удивлением подумала Волохина голова, часто моргая ресницами и мелко подрагивая мышцами толстых щёк то ли всё ещё от страшного удара Машины, то ли от радости пока не понятной.- Какие чистые краски! Особенно вон то аквамариновое пятно у горизонта, в форме летящего лебедя, с благородным платиновым оттенком по всему абрису... Ах, какая лёгкость - уму не постижимо! Откуда эта неземная, бескишечная, почти эльфическая лёгкость? Почему у меня ничто не болит, - там, в далёком низу,- и не требует алчно: дай?! Ах-ах... Да ведь я - ласточка, я одуванчик невесомый, бестелесно плывущий в волнах Эфира! Нет: я - вальс, льющийся чарующим звукопотоком в розовом поднебесье... Пары-пары, это кружатся прекрасные пары в море моих звуков! Я - музыка... Я - свет, в который превращаются мои звуки! Я самодостаточен: мне ничего не надо извне для того, чтобы быть счастливым... Нирвана? Кажется, это именно она : нирвана-нирвана-нирвана... свершилось...»
Поезд даже не остановился, настолько Машина сделала всё аккуратно и настолько расслабилась тепловозная бригада в конце долгой поездки. «Зелёный»,- зевнул машинист.- «Вижу зелёный»- ответил помощник, именно в тот момент, когда шланг с набалдашником ударил по задранному Волохиному носу.
   Хотя, может быть, момент был и иной.
   Всё может быть...
Мелькавшие перед глазами Волохиной головы колёсные пары, и правда, создавали в этот сиреневый предвечерний миг фантасмагорию вальсового кружения. Удивительную иллюзию вечного карнавала жизни. Подаренной нам кем-то для счастья.
«Неужели так будет всегда?- радостно поразилась беспроблемная Волохина голова, не ведающая ни желаний, ни боли.- Хотя разве может быть иначе, если я - семикрылая светомузыка?! Та самая прекрасная светомузыка, которая ... у ... ко... та...»
Освободившись от груза постылого тела, всю жизнь яростно терзавшего своими сигналами «Дай!» - «Больно!» - «Жрать!» - «Пить!» - «Вожделеть!» , - беззаботный мозг хотел было ещё чем-либо восхититься в сложившейся между бархатными рельсами обстановке, ещё что-нибудь такое нафантазировать, но - не успел.
   Лимит его энноминутной радости-свободы был исчерпан.
   И он - угас. Как костёр, у которого почернели угли.
   И наступило великое НИЧТО.
Теперь уже навсегда. Ибо правильно сказано в Писании: видимое - временно, а невидимое - вечно.

            ***
   Вот только за что, Господи?
   За что это всё - нам !?
   Или Тебе безразлично, есть ли мы на Свете или нас вовсе нет ?

            ВИКСАВЕЛ-2.