Девичьи слёзы, даже самые горькие, когда-нибудь иссякают. Перестала плакать и сестра, как бы тяжко ни было ей после внезапного ареста её жениха – молодого поэта Бориса Чичибабина. Как правильно сказал в финале своего романа «Разгром» генеральный секретарь советских писателей Фадеев, «надо было жить и выполнять свои обязанности». Да ведь и молоденькая была в 1946-м году: 21 год. Училась на 3-м курсе филологического факультета Харьковского университета, ходила на возобновившиеся после летних каникул лекции, а в «Лите» (литературной студии при Харьковском областном отделении писательского союза) была старостой.
Однажды явилась из этой студии оживлённая:
– Сегодня пришёл на занятия рабочий парень, очень похожий на Бориса. Такой же худой, высокий, со светлыми волосами. И, кажется, тоже очень талантливый. Но пишет не стихи, а прозу… А зовут – ха-ха-ха! – знаете как? Станислав Кононович Славич-Приступа. Ха-ха-ха-ха-ха!
Вскоре выяснилось: он и стихи писать может.
– Причём, – с восторгом и радостно рассказывала она,– на моих глазах написал настоящий, по всем правилам, сонет. А ведь это такая изысканная, тонкая, сложная форма: надо уложиться в 14 строк, ни больше, ни меньше. Да зарифмовать всё по сложной схеме. Он и с этим справился!
Вскоре появился у нас в доме и сам новенький. На Бориса оказался похож лишь ростом и телесной конституцией: в самом деле высокий да худой. Но лицо - другое, и голос, а уж особенно манера говорить – совершенно своя. Выговор, акцент – чисто харьковский, даже чуть «приблатнённый», какие-то свои, особенные вводные слова – например, «дешёвый мир»: эмоциональное, экспрессивное речение, выражающее некую толику презрения к теме, или событию, или лицу, – но не более! Да ещё с характерным смягчением шипящих: «Слушяй, погода – класс, шё жь ты дома сидишьшь, дешьшёвый мир?! Пошьшьёл бы прошьвырнулся!»
Но при этом речь – совершенно грамотная, не упрощённая, нисколько не «уличная», - разве что по-уличному экспрессивная, развитая речь культурного, начитанного человека. Хотя под уличную стилизованная
В нашей семье он сразу же завоевал симпатию – и мою, и родителей, особенно мамы. Она его так жалела, когда выяснилось, что его одолевает туберкулёз, приобретённый в войну, в заболоченных местах, где он партизанил. Теперь работал электриком на заводе, а с 1947-го года поступил в университет на впервые открывшееся при филфаке отделение журналистики. То и дело ему приходилось ложиться в тубдиспансер на длительную лечебную процедуру по поводу пневмоторакса – особого болезненного состояния лёгких, связанного с неправильным в них давлением воздуха. Он говорил, - «делают поддувание». Когда через несколько лет наших родителей внезапно арестовали по политическому обвинению и без суда осудили, мама писала из лагеря – из осторожности (чтоб ему не навредить) не называя ни имени, ни фамилии: «Как там мой любимец? Снял ли с лёгких пневмоторакс?»
Меня, подростка, в нём привлекала романтика его биографии: шутка ли, настоящий партизан! Правда, я уже знал, что именно по этому поводу к нему власти проявили недоверие: он в партизаны попал после выхода из окружения… Уже теперь Википедия рассказала: на фронт ушёл добровольно, 16-летним, присоединившись к отступающей из города части, попал с нею в окружение, побывал в плену, бежал и прибился к партизанскому отряду, возникшему спонтанно, без визы партийных или советских органов. По моему разумению (я и сейчас так думаю), такие очаги сопротивления захватчикам заслуживают большего уважения и доверия, чем организованные властями: люди сами, добровольно, не по мобилизации встают на защиту Родины… Так думаю я, но партия, правительство и лично товарищ Сталин рассуждали иначе. И продержали юного Стасика в фильтрационном лагере довольно долгое время ещё и после Победы в войне. Лагерь есть лагерь – здоровья ему не укрепил. Хорошо – хоть вовсе не сгубил: выпустили его, вернулся. Но – больной на всю оставшуюся жизнь.
Меня он привлекал чрезвычайно. Нравилось, как вкусно произносит названия оружия – советского: «Пэ-пэ-шя» (ППШ), немецкого: «парабеллю'м» (с необычным, на последнем слоге, ударением!), «шьмайссер»… Вообще, все рассказы о событиях, о любых, даже бытовых, пустяках у него выглядели динамичными и увлекательными. Суждения – неожиданными, парадоксальными. Например, он, лёгочник, чахоточник, вдруг принимался хвалить… курение табака: «Папироса – это жьжье отличьчьный наркотик!» (надо только помнить: наркомания в то время не была, как сейчас, явлением массовым, и потому его слова не звучали криминально…)
Хотя он ходил в друзьях не моих, а сестры, но с течением лет, когда я подрос и постаршел, он не отвергал и моей компании и не относился ко мне свысока. Я пару раз бывал у него в домике на Рымарской, где он жил в одной квартире с мамой и младшим братом, - молодым рабочим (звали, кажется, Анатолием, - написал я и отправил весь текст для возможных уточнений сыну Станислава – Алексею, в Москву, – он поправил: дядю звали Леонидом).
Глухо помнится какая-то неприятная история, случившаяся со Стасиком в годы студенчества, когда, выпив с друзьями пива, он вечером «отлил» где-то в подворотне или под стенкой тогдашнего обкома партии и был задержан милицией… Но – обошлось.(Для читателя, не знакомого с советским бытом: общественные туалеты или даже писсуары были там редкостью...) Потом он сам рассказывал с юмором об этом инциденте. Дескать, его хотели обвинить в том, что «подмывал основы строя»…
То ли во время учебной практики, то ли уже получив диплом, работал в редакции областной газеты «Соціалістична Харківщина», и в связи с этим запомнился его рассказ об эпизоде, связанном с другим и более ранним Марлениным приятелем – Юрой Герасименко, учившимся тоже на филфаке, но на отделении украинской литературы.
Юра, старше меня года на три и, стало быть, на столько же моложе Марлены (у нас с сестрой разница в 6 лет), сразу после освобождения Харькова учился в нашей школе, и я его там видел и слышал, когда он в физкультурном зале читал свои украинские стихи, эпигонские – под Шевченко (очень похожие на "Сон" («Летим… Дивлюся…») Мне кажется, то была его юношеская поэма «Вурдалак», - о Гитлере. Он и стал потом поэтом, довольно известным. Но поначалу, в первые мирные годы, долго ждал выхода первой книжки стихов, так что над ним уже посмеивались, хотя и совершенно зря: проблема публикации для литературной молодёжи в то время была очень трудной. Стасик рассказывал, как в его руки попало присланное Юрой для опубликования в газете новое стихотворение. Он решил подшутить над приятелем и отправил ему письмо на бланке редакции, которое начал словами: «Шановный (уважаемый. – Ф.Р.) товаришу Герасименко,,,» Цитируя себя, Стасик нарочито (видно, чтоб рассказ был посмешнее) исказил ударение этой очень частой на Украине фамилии: «…ГерасЫ'менко! Повідомляю, що надрукувати Вашого вірша редакція зараз можливості не має.Cподіваймося ев краще... (т. е. - "будем надеяться на лучшее..."_ - С Славич». Представив совершенно серьёзную, сосредоточенную физиономию лишённого чувства юмора Юры, я от души рассмеялся. Фишка в том, что до сих пор они на равных сходились на занятия Лита, и получить такой «отлуп» за подписью приятеля-студийца для бедняги поэта было чуточку язвительным сюрпризом… Правда, и обиды в той шутке не было никакой.
(Рассказав о невинном дружеском розыгрыше, который придумал сам Славич, я ещё совсем ничего не знал о другом, организованном его более знаменитыми друзьями-писателями значительно позже, в конце 60-х, - жертвой которого он стал вместе с ещё более известными в русской и мировой литературе лицами... Но наберёмся терпения: об этом инциденте рассказ впереди...)
В августе 1950 года развёрнутая по воле Сталина «вторая волна» репрессий (так её, заведомо неточно, назвали в народе; неточность - в количестве «волн», на самом деле практически непрерывных, бессчётных, как в морском прибое; но имелось в виду, что первой была волна 1937 года, а теперь повторно стали сажать отсидевших да подбирать не сидевших), – эта волна поглотила и наших родителей. Сестра в это время догуливала в Харькове свой первый в жизни летний учительский отпуск. По университетскому «распределению» она отработала первый год в дальней деревеньке Берестовеньке, в 97 км от Харькова, перед районным центром Красноград. Ехать туда надо было поездом, причём, помнится, ночным: чтобы выйти на нужной платформе, у которой дневные не останавливались. Село не очень большое – по данным Википедии, в 2001 г. население составляло 988 человек, - за полвека до этого, возможно, больше… Во всяком случае, там была средняя школа. В том году, когда стала там работать Марлена, школу возглавил новый директор, Семён Исаакович Битенский, снятый с должности директора одной из харьковских городских школ за «бытовое разложение»: красивый (даже обольстительный, я бы сказал), этот мужчина, женатый и уже имевший детей, сошёлся с одной из учительниц «своего» коллектива, а она потом на него пожаловалась, его и сослали «в деревню, в глушь», (разве что не «в Саратов», а в Берестовеньку). Он всерьёз положил глаз на мою сестру, но … Бог пронёс. Она там так была одинока… Ещё до нашей беды, когда родители были на свободе, я однажды к ней съездил, побывал и вновь, уже после, и хорошо представляю себе картину этого довольно убогого села, где печи в хатах топили кизяком, где не было даже радиоточек… Вот отрывок из воспоминаний сестры:
«Я жила одна в Берестовеньке (в хате старческой одинокой четы нищих колхозников. – Ф.Р.), снег заносил мою хату по крышу, и у меня не было друзей. Только однажды Стасик Славич, вспомнив, наверное, как я поддерживала его, когда он лежал в тубдиспансере, приехал ко мне. Особенно близки мы никогда не были, но я была ему рада». (М. Рахлина, «Что было – видали», Харьков, «Права людини», 2006, с.64).
А в городе, где до лета 1951 года мы с бабушкой, маминой матерью, оставались жить вдвоём на прежней квартире (из которой нас потом поторопились выселить в каморку на Лермонтовской),ещё до ареста родителей со Стасиком свёл дружбу я, бывая у него на Рымарской. Молодой, не живший тогда читатель должен иметь в виду, что даже самые близкие люди от нас после ареста родителей по «антисоветской» статье на всякий случай шарахались, - но Славич вёл себя по-прежнему приветливо и дружески. Именно у него в доме и в его присутствии другой его гость, трепливый Алик Басюк, тоже студент филфака, неожиданно загнул какую-то циничную жеребятину про отношения Марлены с Борисом Чичибабиным. Впрочем, это было ещё до ареста родителей, - ведь одновременно с ними посадили и Алика – по-видимому, «за длинный язык без костей», и после окончания следствия он находился в общей камере с нашим отцом. В ответ на грязную реплику о сестре в связи с Борисом я Алику сказал, что сейчас его поколочу. И готов был это сделать. Дело в том, что у неё с Борисом (я это знал совершенно точно) до интимной, телесной близости дело не дошло, и я возмутился выдумками Алика. Он явно перепугался, чем сильно насмешил Стасика: я был и мельче, и на 5 – 6 лет моложе и его, и Басюка…
По окончании университета Славич работал какое-то время, по-моему, в «Соц. Харківщине», примерно тогда я узнал, что он женился на Маре (Марианне) Габинской, которую я хорошо помнил ещё с 1945 года. Тогда у нас в квартире только-только появился Борис Чичибабин. Вот с ним и с его приятелем – чернявым парнем его же лет Жорой Семёновым стала к нам иногда заходить и худенькая, кудрявая Мара – десятиклассница расположенной в цокольном бель-этаже нашего дома «Красный промышленник», окнами к зданию Госпрома, вдоль проспекта «Правды", 116-й женской школы. Я тогда только что пошёл в седьмой класс (соседней, мужской,) и десятиклассницы казались мне совсем взрослыми девицами. Всё же было непривычно и показалось слишком фривольным, когда Жора, усевшись на топчан, заменявший в нашей квартире днём – диван, а ночью – кровать, усадил Мару к себе на колени.
Марлена о «деле» Бориса вспоминает в своей мемуарной книжке: «В его истории есть ещё полууголовный шлейф, внесённый его тогдашним товарищем, Жорой Семёновым, вступившим в Москве в какое-то «Общество рыцарей удачи», так что дело Бориса разбиралось в Москве. Когда органы убедились, что Борис не имеет никакого отношения к этому обществу, против него остались только эти стихи» (Там же, с.с.46 – 47). («Эти стихи» - «скоморошьи» куплеты юного Чичибабина с рефреном «Мать моя посадница», в которых предсказывалась «новая ежовщина», и содержались строки, которые были истолкованы следствием как призыв к народному возмущению против «мачехи Москвы, всех обид рассадницы», что обеспечило автору «сталинскую пятилетку» в Вятлаге (1946 – 1951).
Судьба Жоры Семёнова мне вовсе неизвестна. Какое-то время задавался вопросом: а не он ли стал потом замечательным прозаиком Георгием Семёновым? Но нет, этот писатель – мой ровесник (1931 года рождения), а приятель Бориса был значительно старше.
Однако как всё же переплелись судьбы Чичибабина и Славича. Стасик женился на Маре, коротко знакомой с Борисом ещё за 8 лет до замужества, и потом поэт с прозаиком стали друзьями. На сайте писателя Славича есть даже раздел «С. Славич и Б. Чичибабин», в котором помещён единственный относящийся к этой теме документ –автограф стихотворения Бориса «Верблюд» из которого я впервые узнал, что оно посвящено С. Славичу. Насколько знаю, ни в одной из публикаций стихотворения это посвящение не значится. Можно было ожидать, что он посвятит стихотворение своему другу Л.Пугачёву, случайный разговор с которым, имевший место, как мне известно, во время их совместной прогулки по зоопарку, дал толчок к созданию этого стихотворения, Оно – одно из самых мною любимых у Бориса, Но сущностно труженик пустыни больше напоминает и Станислава, и самого автора… В Комментариях Л. Карась-Чичибабиной и С. Буниной к однотомнику Б. Чичибабина «Избранные стихотворения» (Харьков, Фолио, 2009, с. 805) об этом стихотворении сказано, что, по характеристике автора, его «верблюд» «выделяется ироническим отношением к своей судьбе», - пожалуй, так к своей относились и Славич, и Чичибабин. Приведу здесь эти стихи по упомянутому автографу:
«Верблюд
С. Славичу
Из всех скотов мне по сердцу верблюд.
Передохнёт – и снова в путь, навьючась.
В его горбах – угрюмая живучесть,
века неволи в них её вольют.
Он тащит груз, а сам грустит по сини.
Он от любовной ярости вопит.
Его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него, от песен до копыт.
Не надо дурно думать о верблюде.
Его черты брезгливы, но добры.
Ты посмотри: ведь он древней домбры
и знает то, чего не знают люди.
Шагает, шею шёпота вытягивая,
проносит ношу, царственен и худ, -
песчаный лебедин, печальный работяга.
Хорошее чудовище – верблюд.
Его удел ужасен и высок.
И я б хотел средь розовых барханов,
из-под поклаж с презреньем нежным глянув,
с ним заодно пописать на песок.
Мне, как ему, мой бог не потакал.
Я тот же корм перетираю мудро.
И весь я есмь моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока.
Борис Чичибабин»
Конечно, не всякое стихотворение, посвящённое тому или иному человеку, рисует его портрет или даёт его характеристику. Тут, однако, можно увидеть именно это. Во всяком случае, сестра недаром почувствовала в них (Борисе и Станиславе) сходство – в том же сознаётся поэт: «Я весь в него – от песен до копыт».
Творческое родство своё со Славичем (как и разницу между ним – прозаиком, и собой – поэтом) Борис фиксирует и в своём стихотворении «С. Славичу». Это уже не просто посвящение, а, что называется, «адрес». Формировавший сайт С. Славича его и Марианны сын Алексей почему-то не включил это стихотворение в раздел о дружбе отца с Борисом. Возможно, просто не знает об этом стихотворении? Мы его тоже процитируем полностью, но – ближе к финалу этого очерка.
А пока – о моей единственной встрече со Стасиком вне Харькова - в Ялте, в октябре 1964 г. То были дни особые как в истории Советского Союза, так (по случайному совпадению) и в хронике нашей семьи. Получив на заводе, где я работал, путёвку в знаменитый санаторий «Ливадия» (он рядом с Ялтой), я оттуда в один из дней позвонил домой к Славичу, застал его на месте, и мы договорились встретиться. Не помню, было это до или уже после неуклюжего и скандального снятия Хрущёва и отправки его на покой якобы по состоянию здоровья, но перемены тогда, как чаще всего в таких случаях бывает, «носились в воздухе». А в жизни нашего приятеля тоже незадолго до этого произошёл переворот, о чём он мне сам и рассказал, когда мы гуляли по Ялте: он уже не работал в редакции «Курортной газеты», т. к. был исключён из партии и с работы снят, - за то, что побил коллегу. А побил его – за юдофобские словоизлияния…
Учитывая собственную национальность Станислава (украинец), история, прямо скажем, не частая. Юдофобские, оскорбительные для евреев слова и оценки легко было (впрочем, как и теперь) услышать на каждом шагу. Ещё в войну распространялись разговоры о том, будто евреи прячутся от фронта, «обороняют Ташкент», то есть якобы отсиживаются в тылу. Всё это (свидетельствую как еврей) невыносимо было слушать: не было в стране семьи, в том числе и еврейской, в которой мужчины призывного возраста не пребывали на фронте или уже там и погибли. Но это знали в семьях еврейских, а в остальных зачастую по привычке принимали на веру юдофобские россказни, однако руководство «интернационалистской» (к тому времени – уже лишь на словах) партии (возможно, по причине известного антисемитизма «великого вождя», о котором свидетельствовала в воспоминаниях его собственная дочь), а, может быть, претворяя в жизнь ещё до войны намеченную замену еврейских кадров на «коренные», не вело практически никакой контрантисемитской, антигеббельсовской пропаганды в этом вопросе. Не появлялось никаких статистических материалов, ни просто опровержений юдофобской сплетни. Так осталось, но стало ещё хуже, и после войны… И поступок Славича, вместо партийного одобрения, вызвал партийное же наказание. Да ещё и снятие с работы. Что означало попытку лишить куска хлеба.
Правда, сам-то он храбрился. «Ничего, - говорил мне, - выкрутимся. Где-то в редакции журнала лежит моя принятая уже к опубликованию повесть. В другом месте – рассказ, в третьем – очерк. Не пропаду!» И принялся мне рассказывать о своём замечательном друге – писателе-киевлянине Викторе Некрасове (о котором впоследствии оставил яркие воспоминания «Платоныч». И ещё: "Вика, просто Вика".).
В те дни свежими были впечатления о шумных и скандальных встречах в Москве «руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства», невежественные речи Хрущёва (нередко – сдобрённые изрядной долей юдофобии: в одной из них «наш дорогой Никита Сергеевич» высмеивал своего сотоварища по давней работе на заводе, пожилого еврея, за то, что тот «не хотел работать» в субботу…). Досталось тогда и В. П. Некрасову, которого пытались «развенчать» на идеологических проработках в Киеве, да и сам Хрущёв не оставлял своим «вниманием». Славич очень смешно копировал старенькую маму Виктора Платоновича – интеллигентку ещё дореволюционного типа: «Скажите, - спрашивал он, подражая ей, - вы не знаете, чего это он (Хрущёв) прицепился к моему Вике?!»
Гуляя, мы зашли в погребок выпить по стаканчику вина, с ним здоровались на улицах простого, рабочего вида люди, мне ещё в Харькове говорила сестра, а он подтвердил, что не отказывает себе в удовольствии ходить с рыбаками в море, а они охотно берут его с собою.
Станислав повёл меня домой, включил магнитофон и записал (в моём исполнении) читанное мною ему ещё на улице какое-то моё стихотворение… Договорились встретиться ещё, но вскоре меня вызвали домой телеграммой на похороны: скончалась от инфаркта мама… Больше мы с ним не виделись.
Теперь самое время рассказать о розыгрыше, который был организован великим охотником до всяких шутливых проделок Виктором Платоновичем Некрасовым - старшим другом, доброжелателем и чуть ли не кумиром (свидетельствую!) Стасика Славича. Правда, жертвой розыгрыша стал не только Славич, но и другие, притом - гораздо более известные писатели страны. А "подельником" Некрасова - именитый и знаменитый поэт-шестидесятник ХХ века Андрей Вознесенский. Ему и его жене - писательнице Зое Богуславской предоставляю слово: оба оставили о памятном эпизоде свои воспоминания.
А.А ВОЗНЕСЕНСКИЙ:
"...Боже мой, я и сам греховен в пошлейших розыгрышах. Помню, как я впервые привез в Россию «уоки-токи» — дистанционное переговорное устройство на десять километров. Оно походило на продолговатый транзистор с антенкой. Никто у нас не подозревал о его существовании. Так вот, в Ялте, в доме творчества, шло великое застолье — справляли день рождения Виктора Некрасова, тогда еще не эмигранта. Во главе стола был К.Г. Паустовский, стол заполнял цвет либеральной интеллигенции. Среди них находился и крымский прозаик С., прямой, кристально честный автор «Нового мира».
Вика Некрасов попросил меня устроить какой-нибудь розыгрыш. Мы решили использовать для этого неизвестный нашей публике мой «уоки-токи». «Транзистор» с антенкой стоял передо мной на столе. «Андрей, — обратился ко мне новорожденный. — Сегодня по „Голосу Америки“ должно быть твое интервью. О! Да вот как раз сейчас!» Надо сказать, что «Голос Америки» тогда запрещалось слушать. Это придавало остроту ситуации.
«Боже мой, как мне надоели интервью!..» Я возмущенно ушел из комнаты. Закрылся в туалете. И оттуда повел свой репортаж. Как я был остроумен! Как поливал всех, находящихся за столом. Называл имена. Разоблачал их как алкоголиков, развратников и приспособленцев. Собственно, я мыслил свои филиппики как пародию на официальную пропаганду.
Паустовский был назван старомодным. Главный алкаш был, конечно, Вика. Я гнусно подлизывался к власти, утверждая, что Брежнев более великий, чем наши либералы, потому что он может выпить не закусывая больше водки и у него больше баб. Когда я перешел к писателю С., мне рассказывали, что тот среди полной тишины обескураженно произнес: «С. — это я…»
Тут дверь раскрылась, вошел Вика и смущенно сказал: «Андрей, может, хватит?» Я на всем скаку прервал поток своего идиотского вдохновения.
В столовой меня встретило гробовое молчание. Константин Георгиевич, побледнев от гнева, произнес: «И он пил с нами вместе, этот мерзавец, ел наш хлеб. А что он болтал там, зарубежным корреспондентам?!»
Возмущенные гости кричали, выходили из-за стола.
— Вика, расскажи им, что это розыгрыш, что ты сам меня просил об этом, — взмолился я, поняв ужас произошедшего.
— Друзья, мы же знаем его, это я его просил устроить розыгрыш, имейте чувство юмора, — защищал меня, да и себя, Виктор Платонович.
— Ах, розыгрыш?! Значит, мы плебеи? Значит, вы дурачите нас вашими заграничными игрушками? — справедливо возмущенный С. бросился к Некрасову и мощным матросским ударом двинул в лицо. Хлынула кровь из рассеченной губы. До конца жизни у Виктора Платоновича сохранился шрам на нижней губе.
До сих пор я чувствую стыд. Больше я никогда не занимался розыгрышами".
https://philologist.livejournal.com/9298513.html
"Пустившего юшку" своему старшему другу, наставнику и учителю в литературе "честного писателя-новомирца С." Андрей Андреевич деликатно скрыл под единственным инициалом его фамилии. Супруга поэта более откровенна: в своих воспоминаниях о той же истории она называет драчуна полностью. Убедитесь сами. Добавлю лишь: кроме обоих "заговорщиков" (инициаторов розыгрыша), Зоя Борисовна,"советская и российская писательница, прозаик и эссеист, драматург, литературный критик, искусствовед, автор крупных культурнах проекетов в России и за рубежом, была единтвенным человеком во всей собравшейся на юбилей В.Некрасова, способным понять, что происшедшее есть шутка: именно ей её новый тогда супруг привёз из США заокеанское чудо - уоки-токи, благодаря которому и можно было разыграть убогих дикарей-совков, включая самого классика русской литературы Паустовского!
Итак, ЗОЯ БОГУСЛАВСКАЯ (воспоминания записаны Ларисой Максимовой):
"В 1966 году мы, уже поженившись с Андреем Вознесенским, приехали в Ялту, где совпали с Некрасовым в Доме творчества писателей, куда он приехал вместе с матерью. Всеобщее внимание на пляже привлекала удивительная пара сына и матери, когда Виктор Платонович брал старую, сухонькую женщину и нёс её на руках купаться в море, а потом бережно укутывал в полотенце и одевал. После недели пребывания на пороге нашего номера появился Виктор Платонович. После тёплых объятий и излияний гость, как будто стесняясь, пригласил нас на свой завтрашний день рождения. Вечером он попросил нас придумать что-нибудь развлекательное, чтоб «гости не сдохли от тоски». В Вике продолжал жить актёр, в прошлом выпускник театральной студии. Человек беспредельного мужества и героизма, он всегда оставался на удивление весёлым и беззаботным, царственно лёгким, лишённым чувства обиды, сохраняющим улыбку и не жалующимся в самой безнадёжной ситуации, никогда не навязывал другим своё плохое настроение. Мгновенно мы придумали завтрашнее развлечение, предметом которого стал подарок мне от только что вернувшегося из Штатов после авторского вечера Андрея. Новейший продукт технической мысли Америки — дистанционное переговорное устройство «уоки-токи» (Walkie-Talkie) уже несколько дней было нашей главной забавой.
«Теперь не скроешься, запеленгую тебя в любой точке Крыма», — сказал Андрей, протягивая мне новую игрушку. Вознесенский говаривал, что «пишет стихи ногами», и теперь, едва напялив трусы и майку, убегал в шесть утра с транзистором под мышкой, а возвращался к обеду. Женатые всего около двух лет, мы болтали по «уоки-токи» несколько раз на дню, отпуская шуточки и проверяя местонахождение. Время мобильных телефонов ещё не настало...
Я пришла на день рождения Некрасова без Андрея, держа в руках один из транзисторов и оставив Андрея с другим в нашем номере. Во главе стола, уставленного южной вкуснятиной, фруктами и ягодами, восседал Константин Георгиевич Паустовский. Благообразный, хорошо слепленный классик советской литературы. Его жена, из рода Арбузовых, светилась умом и добротой. Было, помнится, и много крымчан, среди них Станислав Славич, уже почувствовавший вкус известности прозаик. Сам Некрасов легко передвигался с тарелками меж гостями, совмещая роль официанта, балагура и любителя выпить. Минут через десять гости начали выражать нетерпение отсутствием Вознесенского, ожидание казалось им оскорбительным. Приглашённым было неведомо, что всё происходящее было частью великого сценария, придуманного накануне.
Ровно в девять, по договорённости с соавторами, я воскликнула: «Извините, он сейчас появится, разговаривает по телефону. Я и забыла! Сейчас должны передать предотъездное интервью Андрея в Штатах по «Голосу Америки». Делаю вид, что регулирую настройку, нажимаю кнопку. И началось. Из транзистора полились дикие обличения, всем досталось по полной программе.
В духе лучших своих сатирических фантазий, Вознесенский поливал каждого сидящего за столом, называя имена, не оставив без внимания ни одного из гостей. «Главный алкаш страны», «развратник», «приспособленец» и «старомодный» (по адресу Паустовского) — было самое малое в лексике вещавшего по «Голосу Америки». И ещё про Брежнева, который даёт им десять очков вперёд, потому что может выпить больше любого. Во время фраз, предназначенных молодому прозаику Славичу, объект вскочил и, ударив себя кулаком в грудь, закричал: «Славич — это я!» Все мои попытки выключить транзистор, чтобы избежать скандала, оказались безуспешными. Великая техника американского устройства не подразумевала регулировки на втором транзисторе, а лишь на главном, который оставался у ничего не ведающего Андрея.
По окончании трансляции воцарилась гробовая тишина. Не выдержавший Паустовский стукнул кулаком по столу и с криком: «Я ни минуты не останусь у человека, допустившего подобную гнусность!» — подхватил супругу Таню и ринулся вон. В дверях, обернувшись, он добавил, глядя с возмущением на Некрасова: «Вот как ведёт себя ваш гений Вознесенский, оказавшись за границей! Фальшивый, двуликий подлец, показавший своё истинное лицо подхалима американцам!»
В дверях он едва не столкнулся с Андреем, победно помахивающим транзистором. Не сразу поняв, что произошло, поэт, очнувшись, пытался объяснить, что это всего лишь розыгрыш, что он всё это время находился в другой комнате, что в руках у него аппарат, транслирующий его голос гостям. Подключился и Некрасов, который, хитро улыбаясь, поддакивал, но время работало против нас. «Не пытайтесь выгораживать этого подонка! Мы не дураки!» — неслось со всех сторон. Оказалось, обида умножилась в несколько раз, когда гости осознали, что никакого интервью вообще не было и что их попросту одурачили. В какой-то момент Славич с криком: «Вы ещё и поиздевались над нами, провинциалами!» — врезал кулаком Некрасову по лицу...
Что было потом, помню смутно. Осталось в памяти лицо Вики, залитое кровью, и мы с кем-то, уже в ванной, на скорую руку, останавливаем кровь, пока не успела увидеть его мама. И мы вместе быстро выталкиваем Андрея, чтобы не разорвали на части. Впоследствии поэт объяснял: «Я мыслил свои филиппики как пародию на официальную пропаганду». «Вот и повеселились, — с грустью сказал новорождённый на следующий день. — Нынешнее чувство юмора не выдерживает американских изобретений».
Все участники розыгрыша помнили, уверена, этот вечер всю жизнь... "
Заметим, что все трое устроителей "развлекаловки") (В.П. Неурасов,, А.А. Вознесенксий и его жена З.Л.Богуставская) оставили о С.К.Славиче самые высокие аттестации как о писателе честном и талантливом. Ни малейшего зла не затаил на него и проказник "Вика", добродушно сообшивший лет через 20, что шрам от удара остался на лице до конца дней... Характерно, однако, что сам Стасик об этом случае умолчал в двух своих мемуарных очерках о друге Вике...
Случай этот произошёл через два-три года после нашей встречи в Ялте. И я о нём узнал лишь теперь, из посмертного сайта, посвящённого памяти Виктора Платоновича (премии его имени я был удостоен правлением Союза русскоязычных писателей Израиля в 2014 году). Но ещё с 90-х, 25 с лишним лет спустя, уже живя в Израиле, я списался со Стасиком и получил дружественное, содержательное письмо – может быть, несколько. Одним или двумя его письмами поделился с моей здешней знакомой – общественницей Линой Торпусман, много занимавшейся благоустройством братских могил жертв Холокоста на территории Украины. Славич мне в письмах сообщал и о своём участии в подобной работе в Ялте и других местах Крыма.
Ещё живя и работая в Харькове, я как-то раз услышал от своего школьного друга Павла Гаркуши, как в Крыму он присутствовал на очень интересной краеведческой лекции писателя Славича. Действительно, Станислав за свои крымские десятилетия стал одним из тонких знатоков тамошней истории и краеведения, автором крымоведческих очерков и брошюр (какие-то из них написаны им в соавторстве с женой, М. Габинской). О том же мне рассказывал и известный русскоязычный поэт и прозаик, репатриант из Украины и Крыма Борис Эскин, хорошо знавший Славича.
Всё же, зная художественную прозу Станислава, скажу: очень жаль, что жизнь заставляла его слишком часто отвлекаться от её создания на более ходовую литературную продукцию для туристов да на чтение популярных лекций на занимательные темы. С болью в душе прочёл его чудесный. яркий рассказ, изложенный в виде "путевых заметок" под названием «Я рассказываю о дельфинах»: там речь о том, как автор, крымский писатель, вместе с организатором лекций и местным водителем авто ездят по белорусским городам и сёлам, где он выступает с лекциями об этих примечательных млекопитающих – обитателях южных морей. Как умелый живописец несколькими точными мазками кисти набрасывает этюд портрета, так писатель в энергичных коротких фразах создаёт образы своих современников. Но на что же уходит его драгоценное время? Вот приезжают они в школу-интернат, где мастер прозы рассказывает детворе о добрых и умных дельфинах. Слушатели задают вопросы. А один из малышей, самый маленький, предлагает знатоку дельфинов специальный вопрос: «Что нам сегодня дадут на ужин?»
Славич пишет об этом малыше-первокласснике: «Что ему дельфины, пингвины, разглагольствования, сказки, эмпиреи? Он спрашивал и хотел знать. Его занимало совсем другое».
Хотя речь - о художественном произведении, где все события могут быть вымышленны, я почему-то уверен, что концовка списана с натуры: был такой малец, и был такой вопрос Иной спец по распространению политических и научных знаний мог бы и не заметить несообразности вопроса, объяснить его малым возрастом слушателя. Но у лектора-писателя было сердце… Оно уловило, ощутило боль голодного интернатского мальца…
И мне тоже - задним числом, через много лет - стало больно за приятеля-писателя: чем обречён он был заниматься для прокорма своей маленькой, но семьи?!
Герои прозы Славича – всегда простые по занятиям, городские, сельские люди, часто – воины и, наверное, всегда или почти всегда им присуще высокое чувство долга. Вот главный персонаж рассказа «Лукьяныч». Как естественно выглядит этот человек. Фронтовой разведчик. Начисто лишённый рисовки, не умеющий притворяться. Видавший, как говорят украинцы, "и Крым, и Рим". Спустя десятилетия после Победы случилась сенсация: "награда нашла героя". Но выясняется: он прекрасно знал, что награждён. У него и справка имелась. Но он её не предъявлял, орден вовремя не получил. И такое бывало...
Однако именно это событие стало роковым: так разволновался фронтовик, что сердце не выдержало: "скорая" его увезла. Официальное чествование сорвано.
В рассказе описан лишь один боевой эпизод: мучительное 3-дневное ожидание в тылу у врага, на самом берегу моря, ожидание катера, который должен вывезти к своим и Павла Лукьяновича, и сопровождаемого им агента, и раненного товарища...
Одно это вспомнить - и можно получить инфаркт, а в боевой жизни Павла во время войны было множество таких операций... Чудно, достоверно, естественно рассказано о фронтовой любви Павла -= переводчице Тоне. Честная, без барабана, тихая, добросовестная и сердечная проза.
При нащей встрече в Ялте Станислав подарил мне свою повесть «Нас много – ты и я» - о минувшей войне с немецкими оккупантами. Другие его произведения мне попадались в журналах (в том числе и «Новом мире»), что-то прочёл в «Интернете».
Это суровая, негромкая, очень честная и талантливая литература. Не будучи профессиональным критиком, а уж особенно в рамках мемуарного очерка, не берусь за разбор и пересказ всего прочитанного, но очень советую всем читать его произведения – они есть в старых журналах, и в книгах, которых не менее 20, и на сайте С. Славича в Интернете, и в виртуальной «библиотеке Машкова» (lib.ru).
В заключение – обещанный полный текст стихотворного послания Бориса Чичибабина своему ялтинскому другу.
Борис Чичибабин
С.Славичу
Живёт себе в Ялте прозаик,
сутулый и рыжий на вид.
Ему бы про рыб да про чаек,
а он про беду норовит.
Да это ж мучение просто,
как весь он тревогой набряк,
худущий да длинного роста,
смешной и печальный добряк.
Приучен войной к просторечью,
к тяжёлым и личным словам,
он всё про тоску человечью,
про судьбы солдатские вам.
Есть чудо – телесная мякоть
рассказа, где с первой строки
ты будешь смеяться и плакать
и молча сжимать кулаки,
и с верой дурацкой прощаться,
и пить из отравленных чаш.
И к этому чуду причастен
прозаик чахоточный наш.
Он в Ялту приехал с морозца,
он к морю пришёл наугад.
Удача ему не смеётся.
Печатать его не хотят.
Я с ним не живал по соседству –
и чем бы порадовать смог
за то, что пришёлся по сердцу
его невозвышенный слог.
Мудрец о судьбе не хлопочет,
не ищет напрасных забот,
и сам продаваться не хочет,
и в спорах ума не пропьёт.
Жена у него и сынишка,
а он свои повести – в стол,
до лучшего часа, и, слышь-ка,
опять с рыбаками ушёл.
Он ходит по Крыму, прослыв там
у дельных людей чудаком,
не то доморощенным Свифтом,
не то за душой ходоком.
Житьё непутёвое это
пришлось бы и мне по плечу,
да тёмной судьбою поэта
делиться ни с кем не хочу.
1976
(Борис Чичибабин, Собрание стихотворений, Харьков, Фолио, 2009, с.с. 258 – 260)
Будучи истинным поэтом, автор стихотворения сумел в немногих строфах очертить характер как самого писателя, так и его творчества. Одну неточноть в стихотворении всё же не хочу утаить: строка "Я ним не живал по соседству" - возможно, ошибка: года примерно с 1953-го Борис со второй женой Мотей жил по адресу ул. Рымарская. 1. А в доме по Рымарской, 13. 15 или 17 жил вместе с мамой и братом С. Славич - ещё какое-то время до переезда в Ялту. А в доме 19 по той же улице - Мирон Черненко, которому вскоре предстояло стать одним из видных кинокритиков в СССР и России...
2015 - 2018