Матерь человеческая

   По проселочной дороге уныло тащилась бричка, запряженная в пару быков, на которой сидела супружеская пара и девочка с рыжими  конопушками на большом носу.  Мотя, так звали голубоглазую, чернобровую, темноволосую девочку. С первого взгляда нескладный,  угловатый   подросток  на вид 14лет. Шел 1910 год, год смерти Толстого, начало войны на Балканах за освобождение Болгарии от турецких завоевателей.  Дорога предстояла дальняя. Пунктом назначения была столица Донского казачества Новочеркасск. На пороге человечества открывалась дорога в 20й век. Еще не было машин, гужевой транспорт в провинции преобладал на сельских дорогах, а конная тяга была в самом расцвете сил, но все еще оставалась роскошью, была дозволена только богатеньким гражданам и состоятельным родовитым казакам. Все остальные передвигались на тягловой силе, которая в нынешнее время сгинула в анналах истории, на быках. Ярко светило солнце, небо в перистых облаках голубой лазурью бездонного и бескрайнего небосвода дарили природе и человеку последнее тепло уходящего летнего сезона.  Конечно, лето было на исходе, но еще не завершилась страда, летняя пора мягко, как брица, цеплялась ко всему живому, сдерживая стремнину природы. Она не торопилась резко смениться на унылую пору осенней дождливой распутицы, не предвещала жуткости наступающей холодной зимы. Невзгоды климата не представляли той страшной картины бытия, в которую должно быть вброшено это прелестное земное создание. Представить трудно, что несмышленое и неокрепшее человеческое дитя, необразованная простая девочка стала обузой и лишним едоком в бедняцкой семье. Дома с бабушкой осталась младшенькая сестренка Василиса. Моте предстояла тяжкая участь самой зарабатывать хлеб насущный. Она ещё не осознала, что укоротилось детство, приблизилась длительная разлука с семьей. Не до конца понимала, что, возможно, покинула навсегда родимый край. Для неё начиналась новая жизнь на чужой стороне в качестве няньки в семье одного из новочеркасских священников. Место няньки нашел дальний родственник, который служил в донской церковной епархии в станице Морозовской. По его рекомендации молоденькая девчонка из хутора Кружилинского должна была пополнить численность рабочего населения города. Самостоятельно приобретать трудовой и жизненный опыт, совершить выход в люди и обеспечивать самостоятельно свое пребывание на белом свете. Невозможно себе представить её выход в люди, если она не знала букв, едва усвоила счет до двадцати и умела прибавлять и отнимать в этих же пределах. Её практически продавали в рабство. Впереди предстоял крепостной труд с утра до вечера, без выходных и бесплатно, только лишь за питание, постоянно подвергаться обидам, унижениям, упрекам, что даром ест чужой хлеб. Она не думала о предстоящих переменах в жизни, покорно несла свой крест судьбы, не сопротивлялась велению старших покинуть родные пенаты и отправиться на чужбину.  На песчаной переправе в хуторе Вислогузов бричка по имеющемуся броду переехала через речку Чир, правый приток Дона. Она посмотрела в воду. Зеркально чистая вода слегка всколыхнулась и улыбнулась ей её отражением в голубых глазах и исчезло в потоке быстрого течения. Безрадостное детство кончилось, подумала девочка, унесло его вместе с проточной водой.  Все осталось в прошлом, обратной дороги нет. Девочка беззаботными глазами изучала окружающую окрестность, которая с тихой скоростью проходила мимо неё. Она не запоминала обратной дороги и вполне могла заблудиться, если бы ей одной пришлось возвращаться домой. Мысли о побеге не приходили в голову. Она не плакала, спокойно несла свой крест по жизни и знала, как ей говорила мать, что бог дает, все к лучшему. Где бог, где это лучшее ей предстояло ещё узнать.  Церкви в родном хуторе не было, а по праздникам верующие люди выезжали в станицу Каргинскую или в Базковскую и Вёшенскую. Мать не страдала сильной верой в бога, церковь своими посещениями не баловала, потому что всегда говорила на бога надейся, а сам не плошай, но христианские заповеди чтила и четко им придерживалась. Она всегда говорила: бог он на небе и в душе, церковь, это казарма, бог не может там вместиться, он повсюду. А то, что многие полагают, что он в церкви, это неверное представление, потому что человеческая душа устроена так, что дорога к богу проторена с купели и сама приведет её к нему без всяких посредников. Может быть, темным душой и злым сердцем посредники нужны, чтоб просветиться, не потеряться во мраке блуждающих демонов, а по большей части церкви –это места для обогащения попов. Все это девочка помнила и впитала в своем сознании с раннего детства. Примерно к обеду приехали в хутор Малаховский. Решили сделать привал и отдохнуть. Проехали через центр мимо деревяной церквушки и хуторского правления, поднялись на парамоновский  курган, с высоты которого хорошо просматривалась Кочетовка с церковными землями, незаметно переходящая в хутор Платов-справа, слева чуть виднелась панская Таловка. Мотя даже не подумала, что судьба распорядится так, что  в этом незнакомом  хуторке ей будет суждено прожить  большую часть жизни. Впереди отрывался шлях и едва различимыми очертаниями одиноко стоящих деревьев, пологие овраги, заросшие небольшими лесками, кустарником из бузины и терновника, пересекаемые, гладко причесанной после дождя полевой дорогой. Это  был колейный путь, тракт, вьющийся лентой, подобно уползающей от страха змеи. Этот тракт был освоен предками для сокращения пути на Ростов. Он пролегал по донской степи до станицы Морозовской, до Белой Калитвы через Селивановскую, Милютку, Юдин и Светоч. На вершине пологого пригорка открывался необозримый вид окрестности. Путники остановились и распрягли быков.  Быки быстро отошли от брички и начали мирно пощипывать траву вместе с суходольным бурьяном. Перед взором предстала целинная степь с необъятным для глаза просторами седой ковыли, отцветшего разнотравья вперемежку с татарником, заячьими холодками, делянками и отдельными кустиками темно-синего пожухлого шалфея, верблюжьей колючкой и непокорного донника, кивающего под сполохами ветра своими сухими, но ещё не до конца усохшими желтовато-серыми метелками. Родимая сторонушка, степь раздольная, раскинулась и в ширь, и вдаль так, что едва хватало взгляда, чтобы   обозреть эту неподвластную никому красоту земли. Человек ещё не изобрел такие приборы, чтобы заглянуть за горизонт и увидеть край, где небо сходится с землей. Какая красота, сердце замирает от счастья увидеть все это в первозданном виде, пристально смотреть и любоваться своим родным краем, припасть к родимой земле и наслаждаться пением птиц, стрекотом кузнечиков и плакать от неожиданно нахлынувшей  радости бытия, что бог дал нам возможность, посетить праздник жизни, погостить на земле обетованной, наслаждаться всем окружающим нас миром. А что ж там дальше, за горизонтом: бог живет, демоны, басурманы или киты? А может там хорошие добрые люди живут? Ждут её приезда и хотят поделиться с ней кусочком счастья. Счастья, о котором девчонки на улицах говорили и представляли его в виде сахарных куч и конфетных гор, тех, что добрые феи дарят маленьким деткам, с малых лет обремененных тяжелым крестьянским трудом и беспросветной нищенской жизнью, что их окружала в далеких от цивилизации провинциях, без электричества, газа, издающих зловонный запах керосиновых лампах, лучин и восковых свеч. Современному человеку трудно представить такой образ жизни. Но он был этот повседневный мир далекий от цивилизации, это история жизни наших предков, это преемственность поколений, это наша колыбель жизни, тяжелая, весьма убогая, но зато по своему красивая жизнь русского человека, как объективная необходимость, которая повседневно сопровождала его в непосильных делах и труде, медленно вела по жизни, помогала покорять суровый климат,  развивала его человеческую сущность,  вытаскивая  из мрака тьмы к свету и созиданию самобытной  цивилизации под названием Святая Русь. Всё это было совсем недавно, ровно сто лет назад. Человек покорял жестокий и холодный мир, медленно и уверенно карабкаясь, продвигался к высшей стадии своего развития. После часового отдыха повозка вновь покатилась по наезженной дороге в сторону станицы Селивановской. Часа через четыре пересекли Орловскую балку, проехали Древние курганы, миновали  Селивановскую и подъехали к небольшому хуторку в степи с чарующим названием Вознесенское. Этот степной хуторок приютил странников на ночлег. Утром, как только забрезжил рассвет, путешественники тронулись в путь. Степная дорога привела к полудню в небольшой хуторок под названьем Светоч. День был пасмурный, ветер порывами налетал на людей и пытался схватить в свои объятья, потом отлетал в сторону и уже кружился и закручивал ветки на кустах терновника, шиповника, диких груш и яблонь, растущих по пригоркам и лощинам, по обрывистым берегам речушки Быстрой, убегая от людей в безвозвратную даль. Недалеко от хутора на пологом берегу под невысокой вербой у речки сделали привал, чтобы пообедать и дать отдых быкам. Примерно через пару часов вновь открылись бескрайние просторы донской степи, не распаханной, целинной земли, ещё не тронутой человеком. Осень, как заправский художник, раскрашивала листья деревьев и травы в нужный ей цвет. Бесконечная длинная дорога тянулась по равнине, перехваченной цепью холмов. Холмы словно обгоняя друг друга сливались иногда в возвышенность, которая уходила от дороги вправо в сторону донецкого кряжа, сливалась с горизонтом и исчезала где-то в дали. Монотонно и уныло проходили перед глазами по жухлому мелкотравью.  Несколько возвышавшиеся в ней серые, сухие прогалины, полосы сжатой ржи и ячменя, все уже пожелтевшее от летней жары, превратившиеся в рыжий, полусонный и полумертвый бурьян, представляющий зеркальную  картину увядания и  состояние осенней  природы. Жизнь словно замирала. В такой отмирающей природе донской степи, где нет лесов и высоких гор, небо казалось страшно высоким, казалось, что человек обыкновенная песчинка, а небосвод  проникает в тело, душа стенала, от этого становилось как-то не по себе, она цепенела и по всему телу разливалась тоска. Всюду сквозило удручающющее наваждение безысходности и непонятного страха. Но степь ещё жила, несмотря на её унылое состояние Она издавала тяжелый и густой запах жаркой земли, горькой полыни, смешанный с медовым запахом чебреца, мяты и клевера. Это был запах земли, издающей свой особенный запах, смешанный с дыханием знойного степного ветра. Кузнечики, сверчки и суслики подавали голоса из поблекшей травы, там же раздавался одиночный плач чибиса. По жнивью смирно бродили грачи, в народе их называют-донскими фазанами. Все они похожи друг на друга. Их черный цвет и многоголосное карканье наводили тоску, отчего степь казалась ещё унылой и однообразной. Вот там вдали промелькнула полоска несжатой пшеницы. Кто –то задержался с уборкой своего надела, может хозяин болен или паче чаяния ушел в мир иной. Дальше снова тянулась обожженная степь, загорелые холмы, летали грачи и носился коршун, плавно взмахивая крыльями, а потом стремительно пролетал над землею. Непонятно даже, что ему было  нужно. Всем живым что –то нужно, торопятся, спешат, о чем-то думают, так сидя в тележке, размышляла деревенская девчонка.     К вечеру подъехали к станице Морозовской, железнодорожной станции между Царицыным и Ростовом. Родственники по отцовской линии уже ожидали их прибытия. Скромно поужинали и отправились спать, уставшие после изнурительной дороги. Утром, спешно собравшись, родители отправились в обратную дорогу. При расставании мать всплакнула и нежно прижав к себе Мотю прошептала: «Держись, моя доченька, не переживай, все мы проходили время разлук, никто от этого не умер, терпи и трудись, будь умницей! Слушайся старших, не зазнавайся. Может грамоте тебя обучат, в люди выйдешь. Нас не забывай! Помни, мы всегда тебя ждем дома». Так начались суровые будни девочки Моти по университетам жизни. Через пару дней, высокий статный священник дядя Антон, получив благословение, вместе с Мотей отправился в переполненном вагоне в столицу донского казачества Новочеркасск. Всю дорогу Мотя любовалась сменяющимся пейзажем за окном, впервые увидела терриконы шахт, впитывая своеобразный запах угольных отходов породы, резко отличавшийся от запаха родных просторов чирско- донской степи, удаленных от городского дыма заводов и фабрик. Поезд прибыл в Новочеркасск утром. Серый густой туман застилал город, казалось, что город неприветливо встречает приезжающих в него людей в поисках лучшей доли,  работы и разрешения различных дел у чиновников Войсковой канцелярии.  Прихватив свой неспешный скарб вещей, сложенный в торбу, Мотя вместе с дядей Антоном пошли пешком в гору и вскоре пред ними предстал Воскресенский войсковой собор. Туман здесь несколько рассеялся. Ветерок не давал ему возможности окутывать своей осенней прохладой торопливо спешащих людей по улицам города. Высокое здание собора поразило сознание деревенской девочки своей грандиозностью и громадой, навсегда оставили неизгладимое впечатление в душе. Такой красоты и высоты здания ей никогда не приходилось видеть и, тем более, находиться рядом. Она почувствовала себя маленькой божьей коровкой и даже немного испугалась, как бы эта громадина не упала на неё. Скорее всего с испугу она задала вопрос дяде Антону: « А собор не может упасть?» Что ты, свят, свят, что ты родная, нет конечно, он добротно построен, с божьей помощью, дважды рушился, пока, наконец, бог надоумил человека, как правильно его построить. Теперь он века будет радовать православных и защищать их от скверны и невзгод. Это наше Донское солнышко, оно обогревает и охраняет души казаков и всех мирян, в округе и на Дону. Они обогнули собор, вновь перекрестились, подошли к памятнику Ермаку и по каменной мощеной улице направились в сторону Троицкой площади. По широкой улице сновало множество разного люда, столько много, сколько Мотя никогда не видела в жизни. На каждом перекрестке кипела деятельная суматошная жизнь, которая провинциальной девчонке была непонятной, все в диковинку и заставляла любопытствовать, замедлять движение и смотреть на эту суету с неприличным даже раскрытием рта. Дядя Антон понимал её любопытство и не ругался, что она отставала и сдерживала равномерный ход до назначенной цели. Мотя шла и с изумлением рассматривала казалось грандиозные 2-3 этажные здания и дома по обеим сторонам улицы. Эти дома ей представлялись сказочными. Она даже подумала, что строили их волхвы или другие какие сказочные существа. Такие терема и палаты ей не снились и не были в помине. Перед нею проходила череда домов, среди них и маленьких домиков, с этакими милыми кисейными или ситцевыми оконными занавесками. За палитрой этих цветных занавесок текла своя жизнь, которая давала основание предполагать, что там живет счастливая семейка, веселая детвора водит хороводы, которая не думает о заработке хлеба насущного и не думает о разлуке с родными. Попался и домик с ветхим забором, утыканном гвоздями и увенчанном вековыми деревьями, с туго припертыми воротами, с голодной и слепой собакой, равнодушной ко всему окружающему и удрученно молчаливой. Не все здесь складно, не все здесь купаются в роскоши и красиво живут. Миновали Троицкую площадь и спустились к въездной Триумфальной арке и пришли к деревянным воротам слева от арки. Грозно лаяла собака, так что становилось страшно, не только входить во двор, но и стоять у ворот. Вскоре вышла хозяйка, приветливо поздоровалась с дядей Антоном и бросила косой взгляд на его спутницу и спросила: « И что, это вот нянька? Ладно, проходите в дом. Отец Пимен вас ожидает.» Путники вошли в дом, большая прихожая с одним широким окном, со стен смотрели святые лики, которые тоскливо и мрачно смотрели на Мотю, обрекая её на нелегкую жизнь в работниках. Ей сразу как-то не понравилась хозяйка-попадья, которая провела её через маленькую дверь из прихожей в небольшую комнатку с кроватью-топчаном, не высокой этажеркой, тремя иконами на стенах и большой иконой в переднем углу. На полу лежал самодельной вязки из разноцветных ленточек коврик, такие коврики мать Моти сама ткала и научила её этому ремеслу. Дядя Антоний попил чая, попрощался и ушел в епархию по делам службы. После своего определения на житие Мотя ещё два раза видела его. Радости от определения её в люди ей так и не принесло, поэтому благодарить его ей было как бы и не за что. События развивались так, чтобы представить их будущую перспективу, было трудно. Но вначале речь пойдет о работе прислугой в поповской семье. Вот она бедняцкая доля работать на чужого дядю, чтобы не умереть с голоду, прокормить себя, быть вечно униженной и оскорбленной, попрекаемой словами, что ты дармоед и нахлебница. Её не знающие отдыха руки, в мозолях, потрескавшиеся и шершавые от непосильного чернового труда, ноющие по ночам, обидно попрекаемые словами бездельница и лентяйка, доставляли невыносимую обиду и ожесточали душу деревенской девчонке. Оскобления и несправедливые нарекания от попадьи извергались потоками на её голову, оставляли царапины на сердце, заунывно отдавались эхом и ещё долго напоминали о себе незаживающими язвами , точно, как после тех царапин котёнка, который беззлобно прикусывает руки. Понятно, что он беззлобно проявляет свою животную любовь к сестрам и братьям, приручившим его  к себе. Такие любви обильные покусывания превращались скорее всего в ядовитые ранки от зубов и когтей котят, которые долго кровоточат и не заживают.  Много лет спустя её дети, читая вслух повести о детстве Максима Горького и рассказ Чехова «Ванька», в которых изображены жуткие картины подмастерской жизни в «людях», в её глазах невольно выступали слезы.  Она, тяжко вздыхая, приговаривала, что её «университеты» в поповской семье были ещё ужаснее и невыносимее. Она ни с кем не делилась и никому не жаловалась о временах своего пребывания в поповском доме. Лишь только раз она поведала об ужасах, которые окружали её в доме дореволюционного священослужителя. Над этой семьей тяготел какой-то загадочный и неведомый рок проклятий. Невеселая жизнь сложилась в этой семье. Отец Пимен с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя. Среди людей он был одинок, словно бирюк, сторонился компаний, скромно исполнял свой образ проповедника, не замечая, той таинственной преднамеренности, с какой стекались бедствия на его голову.  Он просто трудолюбиво, как муравей, строил свой дом и думал, что у него все хорошо и прочно как у остальных людей. Он женился на хорошей девушке, которая родила ему сына и дочь, за что благодарил бога, так как верил в него торжественно и просто. Мальчику было шесть, а девочке четыре года, когда в их доме появилась нянька. Отец Пимен уходил на службу, а в семье наступали жестокие времена. Попадья молодая сексапильная женщина, как говорят «баба в самом в соку», скорее всего от недостаточного внимания и любви, скучала и тосковала в четырех стенах, изнемогая от переизбытка эстрогенов, в его отсутствие начала увлекаться распитием спиртных напитков. В начале Мотя не понимала, отчего хозяйка дома вела себя странным образом, то весело смеялась, то начинала нещадно и за малые провинности ругать всех и вся. Когда наступала жара, она закрывала ставни и в темноте напивалась пьяной и начинала плакать о своей пропащей жизни. Отец Пимен не пил с нею днем, позволял себе бороться с зеленым змием только после службы, он только слушал пьяные бредни и успокаивал её безутешную тоску о лучшей жизни. В период её пьянок дети вместе с нянькой гуляли в саду. За каждую жалобу или плач ребенка, в няньку летели башмаки и другие предметы обихода, что попадали в руки, будто во всех грехах виновата она. Нянька была по своей сути козлом отпущения всей греховности в её однообразной жизни. Через полгода жизни у попа  Мотя должна была, кроме ухода за детьми, исполнять обязанности кухарки- готовить пищу для всей семьи. Мотя поднималась  рано утром и до поздней ночи не покладая рук убиралась по дому, готовила, стирала, мыла полы, успевала смотреть за детьми, иногда вместо отца Пимена выслушивала её пьяные бредни. Такая суровая жизнь продолжалась чуть более четырех лет. Работы было непочатый край, все надо было успеть сделать, чтобы не попасть в опалу и не получить лишний раз оплеуху. Работа занимала весь световой день и прихватывала вечер. А читать по слогам её так и не научили, хотя было обещано. Самая тяжелая работа была носить ведрами воду из Тузлова, а зимой полоскать бельё в проруби на речке. На скрюченные от холода ручонки было страшно смотреть. Полуобмороженные, с порванными мозолями, кровоточащими на ладошках, скрюченными пальцами детские ручонки из последних сил тащили в гору санки, загруженные стиранным и прополосканным бельем. А бедному ребенку хотелось подержать в руках куклу, услышать добрые слова, идущие из материнских уст, ласковые , полные  тепла и сочувствия. Иногда наступали такие времена, когда Мотя по ночам, забившись в своей коморке, позволяла расслабиться и дать волю слезам, которые сами выплескивались из её голубых и красивых глаз. Какая несправедливая жизнь. За что ж такие мучения выпали на её долю. Она терпела и несла свой крест по жизни, точно по поговорке: бог терпел и нам велел. Вскоре, Мотя поняла, что семью священника никто не любил в городе. Видно и церковную службу исполнял он плохо, не боголепно: был сух голосом, мямлил, торопился, так что дьякон едва поспевал за ним. Корыстолюбив он не был, потому что неловко брал деньги и приношения. Однако, как раз за это, прихожане считали его жадным и за глаза надсмехались над ним. На свои именины он приглашал к обеду многих гостей, все обещали быть, но приходили только притч, дьякон, а из почетных людей никто не являлся, заведомо зная, что попадья напьется и будет заливаться пьяными слезами и докучать бреднями. Когда уходили гости, Пимен с попадьей напивались в усмерть. Моте приходилось их всех укладывать, убирать непотребные следы кошмарных попоек. Попадья на глазах опускалась и старела. За эти четыре года в её волосах пролегли уже серебристые пряди, зубы почернели, глаза запухли. К тому же она закурила. Странно и больно было видеть в её руках папироску, которую она держала неумело, по-женски, между двумя выпрямленными пальцами.  Усталая и разбитая от непосильного труда Мотя , когда попадья и поп пили окаянную жидкость, прилегла отдохнуть, моментально отключилась, а затем проснулась от какой-то суеты в доме. В болезненной темноте закрытых ставен, среди чудовищных грез, навеянных алкоголем у пьяной попадьи явилась безумная страсть соблазнить отца Пимена, который всегда относился к соитию с целомудренным ужасом и нестерпимым стыдом. Попадья, сгорая в безумной надежде от сладости соития, вся красивая и безобразная от охватившего её огня, стала требовать от мужа ласк, униженно молила сделать это. Поп все ещё находился в размышлении и ужасе от надвигающегося на него прелюбодействия. Она наступала на него, извивалась, как кошка, обнимала и заигрывала с ним. Она мучительно старалась стать нежной, желанной, ласковой и сексапильной, по-детски жеманничала, шептала какие-то наивные слова, но хмельной язык не слушался её. Огонь страсти распалил её болезненное сознание, когда он все ещё шептал : не надо! не надо! Она не выдержала пылающей страсти и закричала: отдайся, поп, отдайся, проклятый пень! За окном стучал осенний дождь, тяжко и глубоко вздыхала ненастная ночь, как бы призывая согреть черствеющие души, распалить угасающий костер любви. Ты что не хочешь меня! Иезуит!  Не хочешь?- хрипло закричала пьяная попадья и в яростной жажде разорвала одежду, бесстыдно обнажившись перед мужем, вся жгучая и страшная, как ведьма с распущенными волосами, трогательная и жалкая женщина, которую не желают брать, кричала, что пойдет на улицу, голая и отдастся первому встречному мужику. Страсть её растопила неприступную холодность мужа и победила целомудренность.  Под долгие стоны толи осенней ночи, толи попадьи с её безумных несвязных от наступившего долгожданного соития слов, в его раскрепощенном сознании обнажилась правда настоящей жизни, а не той вечно ложной, в которой ему приходилось быть всегда. В нем что –то пробудилось и мелькнула мысль, как звезда на небосклоне, о том что есть на земле радости  и чудесные возможности, о которых нельзя забывать. И на бешенную страсть попадьи, отец Пимен, целомудренный и стыдливый, отвечал такой же страстью, в которой было все: и светлая надежда, и молитва, и безмерное отчаяние, и неиссякаемое желание проникнуть в её чресло, как у застоявшегося племенного жеребца. Попадья постанывала и со словами: ведь, можешь, проклятый увалень, осчастливить, когда надо! –блаженно заснула. Утром, проснувшись в радужном настроении, попадья была ласкова с детьми и не докучала Моте. Такого настроения хватило на 2-3дня, затем вновь сгустились тучи и наступила гнетущая атмосфера в доме, что убивало всякое желание трудиться, появлялось желание провалиться под землю, исчезнуть в никуда. Были моменты, что порой хотелось выть на луну. Бежать? Куда? Кругом чужие люди и беспросветный мрак. Одно утешение-поплакать. Слезы- горе сушат и отгоняют дурные мысли о смерти. Стиснув зубы, Мотя принималась за работу и забывала о паскудной жизни. Прошло четыре года. Началась война. Никто не знал и не ведал, как обернется жизнь. Для бедного люда война всегда трагедия, катастрофа, горе, утрата близких и знакомых, разорение и бремя непосильных поборов и налогов. Только для богатых, князей, царей и олигархов война несет прибыль и богатство. Их близкие и родные не погибают в жерлах военных баталий, они сидят в тылу, штабах или далеко за границей. Сибаритствуют и наблюдают через призму недосягаемости исход войны. Кто победит, кто будет поражен им совершенно безразлично, как тому чиновнику: какая власть, лишь бы сласть. Эта братва непотопляема, ей убеждения не нужны, ей всегда при любой власти найдется местечко у корыта, а они в свою очередь, всегда готовы порадеть родному человечку. У них при всех властях кругозор один – потребительское плодожорство, деньги, их запах и количество.