Слезы и смех Ефросинии

 
Ефросиния, как всегда, не торопится зажигать стоящую на столе керосиновую лампу. Она считает, что не стоит этого делать до самых сумерек, чтобы не переводить дорогостоящий керосин. На этой почве у неё постоянно возникают короткие споры с внучкой, заканчивающиеся обычно ранним светом в их окнах...

В Зенковке Ефросиния обосновалась вместе со своим Захаром чуть ли не с первого колодца. В прежних краях не стало им житья, так как не пришлись ко двору новой нарождающейся власти. И погнали их люди в седлах с винтовками наперевес на дальние земли, подальше с глаз. Как поговаривал Захар, спровадил их сюда на долгое поселение бывший  его командир по гражданской войне, чтобы уберечь от мести ревнителей славы и сословной чистоты, сказав: “Авось, выживешь со своей синеглазой красавицей в суровой степи, подальше от революционного водоворота”.

Выжили. А так, люди давно забыли бы о них, как об увядшей под копытами буйных скакунов траве, как о тысячах других рядовых революции, несших свой крест через бури братоубийственной свалки.

Сначала тоска и всякие мытарства преследовали молодых. Но Захар был не из слабого десятка, да и жена была ему под стать. Вскоре они поставили избу с двумя окнами, двускатной крышей, широкими сенями и хлевом. Обзавелись коровой, овцами, а потом и дети пошли.

Казахи долго присматривались к ним, но со временем привыкли к их соседству, поверили и признали. Научили готовить бешбармак (мясное блюдо казахов) и пить кумыс (кобылье молоко).  Даже подарили лошадь в день рождения сына. В степи без лошади никак нельзя. Только ей подвластны степные расстояния. С седла, как говорят мудрые казахи, и видится далеко.

Но время шло. Родившиеся позже две дочери вышли замуж за добрых людей и живут, одна на Урале, а другая - на Амуре. Страна-то большая. Изредка приходят от них весточки. Да и на том спасибо, а то жизнь теперешняя не оставляет места на всякие там нежности: идет война с ненавистным фашистом. Она-то проклятая отняла у нее мужа и сына: Захар погиб в сорок третьем, а о сыне и вестей никаких нет. Сказали, что пропал без вести. Слова какие-то страшные. Был человек, жил, на что-то надеясь, и на тебе - пропал бесследно. Нет, в это она не верит. Надеется, что вернётся её соколик по окончании войны. Вот только не найдёт он дома жену, которая упорхнула из семейного гнезда, оставив дочь на попечение бабки. Не выдержала удара судьбы, бросилась в омут легковесной жизни, и понесло ее непутевую, к “розовым берегам сладострастия”. Даст Бог, опомнится и вернётся к своему дитя и очагу...

Ефросиния поставила у входа справа ведро с молоком и попросила внучку подкрутить фитиль лампы, чтобы стало в комнате светлее. Не забыла при этом посетовать на то, что буренка последнюю неделю молока мало дает:

- Бедная, отощала к весне совсем, - выдавила она из себя со злостью. - Надо бы ее после отёла жидкой приправой попоить. Но у Чубаря даже снега зимой не выпросить. Жадина, свет такого жмота не видывал! Для себя колхозное добро не жалеет, говорят, что добрую половину кормов с фермы в свои безмерные подвалы перетаскал.

И куда это вездесущее НКВД смотрит? Хотя, что может сделать с такими ворюгами этот энкаведешник. Весь из себя такой важный, а у самого материнское молоко длинными каплями с губ провисает аж до самой земли. И все туда же... вместо того чтобы заняться чубарями, норовит меня, старуху, пристыдить своей революционной сознательностью: за пять минут плешь проел. На временный постой этих басурманов пусти, как будто у меня тут заезжий двор. Ну, а зачем они мне? А если съедят ненароком? Вон сами целый месяц тараторили, все уши прожужжали о людоедах. И на тебе, отдай им сени и к печке подвинься. Я вон в двадцатых набегалась от тех и других со своим муженьком. С меня хватит… Да ещё эти дрова, что-то огонь их не берёт! Всё не по делу…, да простит меня Бог.

А между тем наблюдавшая за осерчавшей бабушкой внучка, не на шутку встревоженная её состоянием, легко подкрутила фитиль и специально игриво спросила:
- Баб, а чего ты так кручинишься? Неужели, и в самом деле поверила, что людоеды едут. Нам учителя уже давно объяснили, что людоеды в дальних краях водятся. О них ещё Миклухо-Маклай писал, чтобы боязливые дети слушались родителей. Так что, бабулечка, не пугай меня людоедами, а лучше прочитай его книжку. Так оно будет лучше.

Ефросиния глянула на внучку, стоящую подле неё подбоченившись, подобно местным бабам, и подумала, что она и впрямь характером в сына вышла. Всё те же выкрутасы, та же шаловливость. А глаза - не промахнёшься, один к одному его. Красавица выйдет неписаная. Видно, что переживает за свою бабушку, которая не на шутку раскудахталась. Да еще беспричинно на внучку окрысилась. Она-то тут при чём? Это председатель Восковцев с комендантом растормошили бабкины мысли. А внучку-тростиночку обижать негоже, она её безумно любит и прощает ей загодя все её чудачества и нелепости. Сердиться на неё – ну нет никаких сил.

И внучка всегда успешно пользуется испробованным оружием  за верховенство последнего слова и часто торжествует победу. Вот и на этот раз она, помаленьку отодвинув бабушку от печки, взялась растапливать её, причитая как заправская хозяйка:

        - И чего ты, бабуля, с таким настроением к печке садишься? Огонь же тоже живой. Он не хочет исходить из-под рук рассерженного человека. Вон дед как учил? Учил не подходить к корове с кислыми мордочками, так как она может испугаться, и не дать молока. А ты пришла из хлева как заводная и на тебе сразу: корова отощала, молока не даёт, хвостом бьет по лицу. Наверно, она просто, увидев тебя в таком состоянии, решила подождать.
- Вот и пошла бы сама, да подоила ее, чем меня тут уму учить. Тараторить ты мастерица. Но как работы час приходит, гляди и зуд по книжкам пробуждается такой, что этому, как его – Менделею, и не снился. Вот что, моя родная, я тебе скажу.
- Во-первых, не Менделей, а Менделеев. Запомнить не можешь простую фамилию. Или тебя в царской гимназии плохо учили? Или просто играешь в беспамятство? Ну, а во-вторых, бабулечка, я тебя очень люблю!
С этими словами внучка нежно обняла бабушку, и сильно прижалась к ней, осыпая её щёки и губы нежными детскими поцелуями.

«Какое счастье, что у меня есть эта кровиночка» - подумала Ефросиния, смахнув со щеки торопливую слезу. Затем, ладонями приблизив к своему лицу голову внучки, поцеловала её в лоб и нежно промолвила: «Будь счастлива во веки веков, моя ненаглядная Танюша!». И так они ещё долго сидели, смотря на языки пламени разгоревшегося в печи огня. Его отблески на стенах и потолке играли свой вечный мотив тепла и света, света и тепла.

                ***

Тем временем вереница повозок со спецпереселенцами уже скользила по селу. Возле некоторых домов, с любопытством разглядывая изгнанников, и переминаясь с ноги на ногу, стояли мужчины и женщины села. Они о чём-то оживленно говорили. Ошибиться было невозможно, наверняка, о бедолагах в санях. Детей сельчан нигде не было видно: их на всякий случай решили не выпускать на улицу. Да и мороз сильный этому помехой являлся. К тому же, желалось сначала самим посмотреть на будущих соседей и оценить опытным глазом, что за враги народа пожаловали на этот раз в село.

Счетовод колхоза Юрий Михайлович и его жена Мария, уже битый час тоже наблюдают за людьми в санях и неторопливо обмениваются меж собой.
- Юра, ты понимаешь, что-нибудь в том, что происходит? Я лично никак не соображу, кто из них бандит, кто враг, а кто нет. Наверно, те, кто в круглых каракулевых шапках – бандиты? Видно, эта их специальная одежда такая. Ну, конечно, так оно и есть. Как я сразу не догадалась. Смотри, как они оглядываются по сторонам, словно звери. Наверно, думают, как бы ухватить кого-нибудь за горло и перегрызть его. Ты смотри, у них у всех и бороды, и усы седые. Ю-ю-р, меня  озноб берет. Давай вернёмся в избу. Ты молодец у меня, что сразу отказался приютить их у нас. Молодец! Ну, как же мы теперь жить здесь будем? Ты ружьё на всякий случай держи наготове. А то чёрт его знает, что им втемяшится в головы.
- Да не бойся ты, никакая это не униформа, а обычная папаха. Её раньше, в германскую войну, солдаты носили, а теперь они только генералам положены.
- А эти что, тоже генералы?
- Да какие они генералы! Они спецпереселенцы. У них на Кавказе все носят папахи. И вообще я смотрю, у тебя от бабских сплетен голова кругом пошла. Не видишь что ли, это же не седины, а изморозь покрасила бороды. При их судьбе и на таком морозе теплого взгляда ждать не приходится. Ты лучше погляди на то, что много детей, и как они страдают. Неважно по чьей вине это происходит. Просто страшно видеть. Но, как бы то ни было, наше дело - сторона. Пусть разбираются власти. Одно точно могу сказать, что ты не должна бежать к соседке и травить байки об увиденном. Ни к чему это, наверно, и нежелательно. А теперь пойдём в избу, но только лампу не зажигай. Не хочу вновь столкнуться с председателем колхоза.

Извозчики, как им было заранее определено, подгоняли сани кто к домам со светом в окнах, а кто к различным не знающим тепла колхозным помещениям. Оль остановил повозку около избы Ефросинии и громким голосом кликнул хозяйку.
Но она не отозвалась.
“Может, не слышит” - решил он, и несильно постучал в дверь.

В санях все замерли в ожидании... “Неужели, не удастся отогреть вконец окоченевшие  ноги и ничего не чувствующие носы?” - стучало в их головах. О еде никто и не помышлял. Только бы почувствовать тёплое дыхание огня. Страшный вагон в этот час вспоминался им не как кошмарный сон.

Наконец-то, дверь со скрипом отворилась. На пороге появилась Ефросиния. Оль попытался что-то объяснить, но она не дослушала его, а молча подошла к повозке и, не торопясь, оглядела пассажиров.

В свою очередь изгнанники тоже с любопытством смотрели на неё. Их удивило то, что эта немолодая женщина в лёгком платье, с накинутой на плечи платком не обращала никакого внимания на лютый мороз. Они отметили про себя открытый взгляд и неторопливые движения женщины. Такие люди бывают основательными в своих делах. Скоропалительных решений не принимают, а приняв, не отказываются от них под давлением разных обстоятельств.

«Несчастные дети, - еле слышно промолвила Ефросиния. - Что за преступления взрослых вытолкнули вас из тёплых домов? Да они же в полуобморочном состоянии, их никак нельзя сразу в тепло. Иначе адские боли причинит им разгоняющаяся в ещё не отогретых тканях кровь. Да и взрослые не в лучшем состоянии. Этот военный (летчик-истребитель, капитан Сулим), одетый в кожанку, еще держится, что не скажешь о другом мужчине (Эли, муж Бики) и двух женщинах (Бика, мать детей, и Асма, жена летчика) в почти летних одеждах по здешним зимним меркам. Ну, ладно, пусть так и будет, разрешу им поселиться в сенях»...

Вскоре все пассажиры повозки перекочевали в сени и расположились в разных углах, подстелив пахнущее прошлым летом сено. Здесь было значительно теплее, чем на открытом морозе. Но ещё некоторое время взрослые оттирали снегом совсем обескровленные конечности и лица детей. Бика, тем временем зажгла керосиновую лампу и разогнала примус: кое-какие запасы керосина ещё оставались. Скоро запарил чайник. Можно было хоть чуточку отогреть горячим напитком внутренности… И тепло, не торопясь, шаг за шагом приходило к изгнанникам, расслабляя их замёрзшие донельзя тела, наполняя смертной усталостью каждую клеточку: дети заснули тут же в самых невероятных позах, так и не прикоснувшись к дымящемуся чаю. Скоро легли и взрослые.

Ефросиния же, несмотря на проявленные ею понимание и сочувствие к изгнанникам, не находила себе места и, конечно, не могла спать. “Как же тут уснуть, если в сенях целый табор разместился. Даже дверь на улицу невозможно запереть. Не оставаться же с ними за щеколдой.  «А вдруг правдой окажется всё то, что о них говорили? - рассуждала она. - Но с другой стороны, люди как люди, только больно исхудавшие. Может - порода такая, племя худое. Вон казахи же с раскосыми глазами.

Тут ничего не поделаешь, если судьбой определено быть такими. А этот в военной форме, видно, большим человеком был, если вся грудь в орденах. Нет, здесь что-то не сходится. Коль был бы врагом, то не заслужил бы у Сталина таких наград. Если есть награды, то, выходит, служил геройски и честно. Тогда, какой же он бандит или людоед. А эти все с ним, кажись, ему доводятся родичами. Так оно и есть. Но всё-таки, утро вечера мудренее. Надо к ним хорошо присмотреться. Потом поглядим, как быть. Таню необходимо придержать. Она, добрая душа, ну просто извела меня. Мол, дай им молока, слушать ничего не хочет, хоть ты тресни. Обиделась, и легла, отвернувшись к стенке, даже не пожелав бабушке спокойной ночи. Я что ли не вижу их детей. Вижу. Ну, жалко, а дальше что...? Не я же их выгнала на улицу. Может, и надо было угостить малышей? Но так тоже не годится, не успели появиться в доме, как поссорили её с внучкой. Однако быстро же они с чаем закрутили - моргнуть не успела, как он готов. Дети очень устали, бедненькие намучились сполна, и сразу в сон. Надо предупредить, чтобы с огнём аккуратнее были, а то оставят меня без кола и двора?”.

С этими мыслями Ефросиния встала, и подошла к кровати внучки.
- Та-ань, я же не о себе беспокоюсь, а о тебе родная. Как ты не поймёшь этого? Мы же совсем не знаем этих людей. Ну ладно, отдай им всё молоко, мне не жалко. Я о порядке говорю. Если окажутся хорошими людьми, я против не буду, ты же меня знаешь. Я, что бессердечная, что могу пройти мимо страдающего и не помочь ему? Нет, конечно. Во мне достаточно человеколюбия. Если хочешь, можем и баньку им растопить. Пусть по-настоящему отогреются, да и отмыться не мешало бы. А то все на подбор чумазые от копоти и грязи...
- Бабушка, я думала ты добрее! Они же маленькие дети, ничего не смыслящие в твоих нравоучениях. Им просто нужна еда, а потом всё остальное. Я же не имела в виду взрослых. А теперь ложись и спи, мне с зарей в школу топать.

Ефросиния вернулась в свою постель, но заснуть еще долго не могла. Её мучил вопрос, а права ли она на этот раз? И почему так сложилось, что у внучки более чуткое к страданиям людей сердце, чем у нее, знающей не понаслышке о лике доброты? «Неужели, подсказанное кем-то сверху и принимаемое всей нынешней молодежью на веру состояние душевных качеств, способно взрастить в сердце Тани состраданье и уважение к совсем не знакомым людям, к тому же о которых неустанно говорят всякие гадости? – задавалась она вопросом. - Неужели дети лучше старших могут разобраться, где добро, а где зло? Может быть, пионерия и комсомол закладывают в детей эти качества? В любом случае, с какой бы стороны не заходить, их правда, выраженная в отношении к происходящим вокруг них событиям, заставляет задуматься и отнестись к ним по-иному, как к маленьким человекам по своим делам и думам, находящимся ближе к Создателю, нежели всё взвешивающие и примеряющие на свой аршин взрослые люди. Видимо, потому и говорят, что истина глаголет устами ребёнка. И всё-таки, моя внучка молодец. Душевным вырастит человеком. Надо же, преподнесла старухе урок доброты. И непоколебима в своей правоте, - заключила она. - Спи, родная, я тебя поняла. В моей жизни тоже всякое было и всякое пришлось перетерпеть. Так что мне несложно понять и рассудить тебя. Спи, моя родная, спи... ”

                ***

Утро пришло неожиданно, вместе с мычанием коровы и хождением кота Петруши около спящих спецпереселенцев. Он, не церемонясь, обнюхал каждого и задержался у шапки старшего мальчика. “Вроде эта вещь похожа на овечью шкуру, но пахнет человеком? Неужто, эта длинношерстная вещица принадлежит спящему возле неё черноволосому мальчишке? Надо проверить. Точно, это его запах”, - решил Петруша, принюхавшись. Даже легонько царапнул его за плечо, но ему все нипочём, спит как убитый. “Ну ладно, пусть похрапит ещё, а там посмотрим, понимает ли он толк в игре. А это что ещё за диво под чёрной кошмой шевелится?" И он ползком, как бы охотясь за своим вечным врагом, проник под бурку, но тут же стрелой выскочил из-под неё, не на шутку испугавшись детского сапа и духоты. Это двое младших мальчиков с вечера устроили под ней сено-бурочную баню... С взрослыми выяснять отношения Петруша не стал, а степенно удалился через полуоткрытую дверь в хлев, чтобы устроить кошачью карусель для мышей. В этом ремесле ему и принюхиваться не надо было. Всё ясно и объяснимо как нарождающийся божий день.

На появление Петруши хлев отреагировал своеобразно. Закудахтали куры, заголосил петух. Его пронзительное ку-ка-ре-ку и громкое хлопанье крыльями ничего хорошего не предвещало для кота, вздумай он погостить в курятнике. Отчётливо послышались тяжелые удары копыт о деревянный настил. Это лошадь перебирала ногами, почувствовав появление Петруши. У лошадей к кошкам доверия никакого, уж больно те непредсказуемы в своей потехе. И тем более в замкнутом пространстве. Так что, свой – не свой - держись подальше, иначе затопчу, а потом вспоминай, как звали.
Спустя секунды, потревоженный хлев наполнился различными звуками, которые донеслись до недремлющего уха Ефросинии. В другой раз она бы и не обратила внимания на это. Но сейчас, возможно, кто-то  проник в хлев...

“О, боже!”, - воскликнула она, и рванулась с кровати. Ей представилось, как обитатели сеней раздирают на части её буренку, рядом лежит обглоданный остов лошади, и по всему курятнику летает пух ощипанных кур. Как и была в ночной рубахе, на босу ногу выскочила в сени и затем, не останавливаясь - в хлев, готовая в любой момент закричать и позвать на помощь.

Но хлев встретил её уже установившимся спокойствием. Его обитатели признали в Петруше домашнего забияку, устраивающего им по утрам этот гвалт. Лишь один петух ещё проявлял некоторое недовольство, расхаживая с важным видом по курятнику, ревниво оглядывая свой гарем. Корова, продолжающая лежать, неустанно жуя, недоуменно посмотрела на свою хозяйку: “Неужто, в такую рань начнет тягать за соски? Лучше бы сено положила в кормушку”.
Лошадь, пофыркивая и мотая головой, что-то искала в висящей на своей шее овсяной торбе. Видно, подбирала последние зёрна. Виновник же суматохи, испугавшись устроенного им шума не меньше других обитателей хлева, сидел на одной из верхних перегородок телячьих яслей.

Оценив ситуацию, и поняв, что тревога была ложная, Ефросиния вернулась в постель и легла, легко пошаркав подошвами друг о дружку.
- Ну что, бабушка, всё обошлось? Всё ли цело и не съели наши постояльцы Майку? Я, увидев спросонок, как выскакиваешь, порядком испугалась. Уже готова была кричать, но, выглянув за тобой, поняла, что этого не следует делать, и вновь легла. Какая ты у меня молодец, смело бросилась вперёд, не дала страху овладеть собою. К тому же, ты такая быстрая и проворная, что мне до тебя далеко. Честное пионерское, это правда. Так что, больше мне не жалуйся на старость и всякие там болячки на погоду.
- Да мне чёрте что показалось. Поэтому и помчалась посмотреть, всё ли нормально в хлеву. Этого Петрушу нужно запирать на ночь, а то по утрам он пугает кур. Иначе они перестанут нестись. Да и лошадь от него дрожью исходит. Пусть ловит своих мышей днём. Говоришь, быстро выскочила? Если по правде, то я и сама не заметила, как там оказалась. И надо же такому приключиться -  понеслась, что ни на есть босая и полураздетая. Даже платок на плечи не набросила. А ты, внученька, представь себе, наши постояльцы увидели б меня в таком виде? Вот потеха была бы. Наверняка передрейфили, подумав, что я того самого ну, с ума сошла.

Ефросиния представила себе такую картину и засмеялась. Тут же её поддержала Таня. И секунды спустя, они вместе дружно хохотали над всем тем, что произошло с ними в это раннее утро.

Вояж Ефросинии в хлев не был настолько бесшумным, чтобы остаться незамеченным: Бика успела только глазами проводить её силуэт в плохо освещённых сенях. И подумать о том, что та быстра для своих лет. «И стоило ли так рано вставать и шлепать босыми ногами по холодному полу, чтобы поворчать на обитателей хлева. Так недолго и простыть”, - подумала Бика. Но, вспомнив, как она держалась на морозе, усмехнулась. “Они все здесь закалены и не боятся мороза” - решила она.

В это время открылась дверь комнаты и в сени вышла Ефросиния, одетая в телогрейку, шерстяные вязаные носки и глубокие калоши. Голова её была покрыта теплым платком.

В центре сеней по-прежнему гудел примус, на котором стояла кастрюля.  Ефросиния подошла к кастрюле и приподняла с нее крышку, из-под которой сразу же вырвался густой пар, обхвативший ее руку. Из-за чего она мигом опустила ее на место. Затем посмотрела на сложенные в углу вещи постояльцев в поисках муки или чего-нибудь из продуктов. Неудовлетворенная увиденным, ушла в комнату, но тут же вернулась, неся в руках большой каравай домашнего хлеба и полведра отстоявшегося молока. Все это происходило как в немом кино. Ни слова, ни жеста…

Спецпереселенцы, хотя и понимали происходящее, но тоже сохраняли молчание. Ждали, когда устами этой, по всей вероятности доброй женщины, будут произнесены какие-нибудь слова. А она встала у двери со своими дарами, не зная, куда положить отдающий белизной хлеб: стола здесь не было, даже стула.

“Может быть, на кастрюлю положить”, - подумала она, и шагнула к примусу. Но тут же остановилась. - Да что же это я, совсем не по-людски веду себя, - произнесла она и, улыбнувшись, подошла к Бике. - Берите, я его сама испекла. Он деточкам понравится. Молоко лучше вскипятить. Оно для ваших желудков может оказаться непривычным. Здесь травы иного рода, нежели чем у вас там. Да вот еще что. Я вам покажу, как растопить баню и где можно постирать. Начните день прямо с этого. Лучше сразу привести себя в порядок. Позже дам вам кое-что из теплых вещей, что имеются в доме.

При этом неутешные слезы покатились из ее глаз... Спецпереселенцы только позже узнали причину этих горючих слез, которые нередко большими жемчужными градинками сверкали на ее ресницах, заставляя сжиматься огрубевшие от бесправия и невзгод их сердца. И они со временем, когда сами завели свои хозяйства, всегда были рядом с Ефросинией и её внучкой...