Р а с с к а з
(В сокращении)
"Останься человеком уязвимым.
И нежным тоже, и легко ранимым.
И этого никто пускай не сможет
в тебе убить - ни грубостью, ни ложью".
Екатерина Кульчицкая
Светлой памяти мамы ...
Растянувшись на серых, пахнущих хлоркой и мылом больничных простынях, я постаралась расслабиться. Однако внутренняя дрожь не проходила.
- Да не волнуйтесь вы, - сказала мне весёлая синеглазая молодица. - Не пройдёт и десяти дней, как вы окажетесь дома.
По закону парности, у моей доброжелательницы оказался точно такой диагноз, как у меня. Диагноз редкий и преотвратный. Но вот она выписывается и в добром, как казалось, здравии.
Я улыбнулась и уже хотела поверить в эти радужные прогнозы,, успокоить свои вконец измученные нервы, как вдруг вспомнила: есть, по крайней мере, два обстоятельства, которые могут не дать им осуществиться. Первым из них был мой возраст (синеглазая годилась мне в дочери), ну а вторым, не менее важным, было то, что по профессии я была медик.
А врачи уже знают: как только их пациентом становится медик, жди непредсказуемого: либо атипичного течения давно изученного заболевания, либо извращённого действия лекарств, либо грозного осложнения.
Так и случилось. Но об этом позже. А пока, растянувшись, а верней, провалившись в скрипучий и балакучий больничный гамак, я стала вживаться в обстановку нашей уютной и чистой, залитой сентябрьским солнцем хирургической палаты.
Нас в палате трое. Впрочем, третья уходит. Когда моя доброжелательница пожелала нам счастливого выздоровления, заглянул палатный и сказал, указав на эту, третью:
- Вас выписали.
Дама от неожиданности закраснелась: не ожидала, что быстро выпрут. Лицо её стало такого же цвета, как её волосы. А локоны у неё были красные-красные, как мититеи в томате. Где только краску такую берут?
У дамы аппендицит. Но не прободной. К сожалению. Был бы прободной - оперировали б. А за такой - денежки захотели. Закон нынче такой. Правда, неписаный. Да кто теперь по писаным живёт, когда каждый себе президент.
Так по тому неписаному, если ты неотложный, то-есть такой, что если тебя не взрезать, помрёшь на глазах - тебя вспорют. За так. А если, хоть и помрёшь, но не сразу, то выкладывай и не жадничай свои подпаркетные, подматрацные. А не хочешь - дуй домой. Эта не захотела. Идёт домой. Ждать прободного.
Мы остаёмся вдвоём. Я и бабка. Та, что в углу под капельницей. Лежит и стонет. Бабка в платочке. Видать, сельская. Упитанная. Лет семьдесят с гаком. Но гак, видно, небольшой: на щеках следы поблекшего румянца. Что у неё? Неудобно спросить.
Красноволосая засобиралась. Сложила в кулёк халат, тапки. Только хотела надеть колготки - вошёл мужик. Посетитель. К бабке. Судя по упитанности, сын. Тоже в румянце, но не поблекшем. Весь как малиновая надувная игрушка, которую, когда надували, то перестарались. Живот стал круглым, как дирижабль, а щёки вздулись и стали блестеть, как помидоры. Вот-вот лопнут. На плечах халат без рукавов. Культи зашитых плечиков вздёрнулись за спиной, как углы крыльев. Как у ангела.
- Ну як вы? - спросил.
- Та погано, - проинформировала бабка.
Толстяк заворочался на белом скрипучем стуле и нагнулся к корзине, которую поставил между ботинками. Вытащил из неё банку с чем-то белым. Снял пластмассовую крышечку и облизнул её. Осмотрелся. Вынул из бабиной каши казённую ложку и сдвинул с неё манный слепок. Облизнул палец. Воткнул ложку в банку, но она не вошла вглубь,а встала торчком, в силу, как видно, калорийности содержимого.
- Що це? - слабым голосом поинтересовалась больная.
- Сметана. Хиба нэ бачитэ? Наша. Домашня.
- Та мэни не можно, - плачущим голосом сообщила больная и облизнула языком шершавые губы.
- Йижте, нэ будэтэ йисты - не одужаетэ, - назидательно проговорил сын.
- Та мэни нэ дають йисты, тилькы у вену капають. Воны просылы тэбэ зайты, кажуть, що трэба операцию робыть. Тут йим вси гроши дають, спытай, скилькы трэба.
- А дэ я визьму гроши? Я тильки Пэтьку дав на прицеп. А рэшту кумови на черепицу. Дэ я ще визьму?
- То що ж робыть? Кажуть, що трэба ризать. Каминь пэрэтнув* шлях* жовчи, и як його нэ вдалыть, то можэ й жовчный лопнуты.
- Та куды вас ризать? Вам симдесят шостый рик. Вы не вытрымаетэ ту операцию.
Ще зарижуть. Вы вже и так пожили. Дасть Бог, ще жытымэтэ. Без ножа.
- Та мэни погано.
- Ну и що? Руки нэ пидкладэш.
- Молодой человек - не удержалась я. - Операция, которую предлагают вашей матери, не очень сложная. Не намного сложнее обычного аппендицита. При теперешнем-то уровне хирургии. Удалят - и она ещё сто лет проживёт!
Но малиновый прикинулся глухим: то ли привык слушать себя одного, то ли перспектива, которую я нарисовала, не очень его устраивала.
- Помой мэни ложку и чашку, - попросила больная
- Зараз, трохи видпочину*. Температура впала?
- Та збылы..
- Тоди выпысуйтэсь. Бо я не можу йиздыты туди-сюды. В мэнэ у самого давление.
- Та хиба я вынна, що захворила?
- Нэ вынна, алэ у мэнэ работа. Колы выпышетесь?
- Не знаю. Мэни ж погано. Гэть нэ можу ходыть. Воны тэбэ выкликали (вызывали).
- Иншим* разом (в другой раз).
- Та що ж я дома робытыму? - уже прослезилась больная.
- Бог дасть, мынэ*(пройдёт).
Малиновый ангел уехал, не помыв матери ни ложки, ни чашки.
"Да-а, - подумала я, - ведь даже звери, твари неучёные, и те бы так, наверное, не поступили.. Ох, не поступили бы" ...
Дельфины, разве не сплываются к своему раненому собрату, чтобы спасти его, не подталкивают его своими спинами к поверхности океана? Дельфины, хоть и живут в воде, дышат, как и мы, воздухом. Они и человеку подставят спину, если тот попадёт в беду в океане.
Дельфины вообще почему-то тяготеют к нам, людям.
Может быть, в силу высокой организованности своего мозга? Им скучно с глупыми рыбами, и им хочется к нам, мозговитым. Но, к сожалению, у дельфинов нет ног. И поэтому им ничего не остаётся, как жить среди рыбьей глупости и мечтать о дружбе с нами, далёкими и гениальными.
А что же мы, гениальные? А мы ... проходим мимо лежащего на тротуаре. Не сплываемся, как дельфины, чтобы узнать, в чём дело, а расплываемся в разные стороны. "Пьяный" - успокаиваем сами себя. С глаз долой - из сердца вон! Да если бы дельфины узнали только об одной этой нашей поговорке - никогда б не подставили нам своих благородных спин! ...
* * *
На обход пришёл Барский. "Сам" - так называли его в отделении. "Сам" - это значит, самый умный, самый умелый, самый главный.
Я видела его впервые, хотя фамилия этого профессора была в голоде известной.
Сам оказался немолодым, лысеющим в мятом коротком халате, подвязанном поясом, и с круглыми женскими бёдрами. Мелкие тесёмки сзади оставались распущенными, и полы разъехались на спине, обнажив сутулую холку, обтянутую майкой и полосатые крест-накрест подтяжки. Голова профессора с круглой белой лысиной в обрамлении рыжих слегка седеющих волос напоминала собой ватрушку с творогом. А глаза были серые, словно кусочки грозовой тучи.
Сам пришёл не один. Его сопровождал ординатор - существо юного возраста в иссиня-белом халате, застёгнутом на все пуговицы, и в высоком, как у фараона, белом колпаке. В отличие от вальяжного профессора, этот был юн, подтянут, серьёзен и голубоглаз.
Это был наш палатный врач, он же лечащий, он же обследующий, назначающий и наблюдающий, ежедневно слушающий и щупающий, но покуда не оперирующий. И сколько протянется это "покуда" зависело от того, сколько соизволит оперировать важный Сам. Но судя по поджаристости его ватрушки, это может продолжаться сколь угодно долго.
- Камень а выходе из жёлчного пузыря. Застрял в перекрученной шейке. Пузырь блокирован, - доложил палатный.
- Почему ваши родственники не подошли поговорить насчет операции? - спросил Сам.
- Та я казала сынови, алэ ему нИколы (некогда).
Барский иронически ухмыльнулся.
- Как вы себя чувствуете?
- Трохи легше, алэ дуже боляче.
- Значит, легче? - поднял брови профессор.
- Температура? - обернулся к палатному.
- Упала.
- Прекрасно, - констатировал Барский. - Налицо клиническое улучшение.
- Но камень перекрыл, - начал было палатный и осёкся: из серых глаз по направлению к голубым метнулись две шаровые молнии.
- Операция, мой юный друг, слишком серьёзное испытание для её изношенного организма, - громыхнул Сам. - Что кардиограмма?
- В норме.
- Ну, всё равно. Сколько вам лет, бабуленька?
- Вже симдесят шостый, сыночок.
- Вот видите, очень и очень много.
- Та мэни погано, - включилась бабка и растерянно посмотрела на меня: по-видимому, вспомнила, что я ей посоветовала как можно больше жаловаться врачам и ни в коем случае не отказываться от операции.
- А если нагноение? - вполголоса спросил палатный, и глаза его васильково округлились.
- Вот когда нагноится, уважаемый Петр Петрович, тогда и будем оперировать, - пророкотал Сам.
Было ясно: больная переступила ту невидимую грань, за которой неотложное состояние становится подострым, то-есть таким, при котором за операцию надо платить.
А мне вдруг вспомнилась война и наш полевой госпиталь на колёсах. Фрицы бомбят круглосуточно. Пути то и дело оказываются развороченными. Передвигаемся черепашьим шагом. А у нас раненые. Целый состав. Наши и ещё немцы. Военнопленные. В отдельном вагоне. Тоже раненые. А из продовольственных запасов осталась селёдка да чёрные сухари. Наши едят, понимают, что негде достать. А немцы нам стали селёдку в морду кидать.
И вот однажды начальник госпиталя посылает меня их перевязывать. А у меня только мужа убили. Я только-только похоронку получила. Реву день и ночь. Душа кровью обливается.
- Не могу, - говорю я своему начальнику. - Сжальтесь надо мной, товарищ капитан. Не могу я видеть сейчас этих гадов. Пощадите меня.
- Это приказ, - отвечает.
И я пошла к ним. Я их перевязывала. Я спасала их - тех, кто, возможно, убил моё счастье, искалечил мне жизнь, лишил мою дочь отца, а свекровь её единственного ребёнка. Лишил мою Родину одного из лучших её сыновей.
Я их перевязывала,а горло сжималось от горя и слёз. Перевязывала руками, которые с трудом удерживали перевязочный материал, руками, которые сжимались от ненависти в кулаки. Я прикасалась к их тёплому (живому!) телу своими пальцам. Пальцами, которым так и хотелось вцепиться в глотку.
Но я выполняла долг. Долг медика.
А этот, вальяжный, отказывается помочь своему, соотечественнику, земляку? Да откуда оно пришло к нам, на нашу землю, на которой испокон веков жил самой великой души народ? На родину бескорыстных бессребреников земских врачей. Откуда оно? ...
Белые фигуры проследовали мимо.
- Эта больная Дементьева, - обронил, указав а меня, палатный врач. А это значит, я не его пациентка, не профессора. А другого врача. Слава тебе, Господи, что другого!
* * *
Я лежала в хирургической палате, но считалась больной как бы полу-хирургической. Операцию, предстоявшую мне, врачи называют эндоскопической. Она заключается в проникновении в мои внутренности через рот. Суть вмешательства состояла в том, чтобы пропустить в мой желудочно-кишечный тракт толстую чёрную трубу со световодом и рассечь специально встроенными ножничками сфиктер Одди - этакий жом, похожий на стянутый кисет, находящийся на выходе из главного жёлчного протока.
При болезни, которая была у меня, в этом самом протоке, как в тесном туннеле, шириной всего в один сантиметр, скапливаются, камни, песок и куски очень плотной холестериновой замазки. Эти наносы могут и совсем перекрыть путь желчи, замуровать проток, зацементировать туннель намертво.
И если это произойдёт, создаётся угрожающая жизни ситуация. Желчь, не имея выхода, всасывается в кровь. Человек заболевает желтухой.. Механической. Не той, которой заражаются от грязных рук, а другой, причиной которой стало механическое препятствие.
При операции жом взрезают, и все заторы вываливаются в кишечник, освобождая путь желчи ...
Но я была медиком в третьем поколении. и со мной случилось то, что, наверное, и должно было произойти.
***
Меня везут. Кровь хлещет в кишечник. Пустячная операция рассечения осложнилась кровотечением. Ведь я же медик. Но беда никогда не ходит в одиночку. К ней присоединилась ещё и другая: печёночная кома. Кровь хлещет, а с нею уходят силы, уходит жизнь.
Меня везут. В реанимацию.
- Ещё один труп, - заключает, окинув меня взглядом, заведующий отделением.
А я в сознании. Я мыслю. Я слышу эти слова и понимаю их.
Другой человек в белом - он стоит рядом с главным - встречается со мной взглядом и отводит глаза.
Сейчас я, как лётчик в горящем самолёте, у которого нет парашюта. Моя койка парит над землёй.
- Поставьте кровать на пол, - прошу я.
- Она на полу, - чей-то насмешливый голос.
Но я отчётливо ощущаю, что лечу. Может, я уже в небесах, лечу в вечность? Ощущаю укол. Что-то со мной делают. Опять укол. Третий. Сознание на миг отключается, потом снова включается. От укола. Которого уж? Я сбилась со счёта. Спасают. Всё-таки спасают. Бегают, не спят, а окна черны. Как и мы. Как на войне. Снова проваливаюсь. Или умираю? Снова выныриваю ...
На груди - чёрные змейки. Откуда они? Я боюсь змей. Я содрогаюсь. Да нет же, вспоминаю: это кровь. Вот и бутылка с бордовыми пузырями.
А окна черны. Никто не спит. Хоть окна черны. Как и мы. Как на войне.
"Медицина была, есть и будет!" всплывают слова. Откуда они? Где-то вычитала? Сами пришли? Не помню. Не знаю. Сообразить нет сил. Главное, это так
Вспоминаю: у меня нет денег. А ведь медицина сейчас платная! А у меня нет денег! Одна надежда на них, на их сердце, на милость этих людей. Но они чужие. Чужие! Хватит ли у них сердца?
Вспоминаю глаза мужа, когда он шёл за каталкой. Веки красные, но слёз не показывает. Где он сейчас? Наверно, тоже не спит. Где-нибудь поблизости. Сидит, сгорбившись, на табуретке и тупо смотрит в пространство.
Из моего носа торчит трубка. Кажется, я начинаю ощущать тело. Трубка тянется вглубь меня, в жёлчный проток. Она - ниточка, связующая меня с жизнью. Через неё желчь выходит наружу. Если ток прекратится, желчь всосётся в кровь, в клетки, отравит тело, мозг. Уничтожит.
Опять пропадаю. Сплю? Умерла?
А окна уже синие. Кажется, я жива. Спасли. Они спасли меня. Кажется, я буду жить. Это удивительно. В такое жестокое время! Я вижу ... утро.
- Спасибо вам, - говорю человеку, который отводил глаза. - Дай Бог вам счастья.
Улыбка усталого человека. Счастливого человека.
- Это вам спасибо.
- За что?
- За то, что вы выжили.
- Скажите ваше имя, фамилию. Я напишу о вас в газету.
- Я выполнял свой долг.
Долг? Нет, это не просто долг. Это куда больше, куда больше! "Медицина была, есть и будет" - эта статья появится. Я напишу её. О том, что они такие же, как мы. Такие же!
***
Меня снова везут. Уже с того света. На этот. в носу та же трубка. Она мешает мне. Ни на минуту не прекращается тошнота. Весь мир заполнен тошнотой.
"Надо побольше есть, чтобы пополнить запас крови" - внушают мне. Но как есть, если в носу эта трубка? Если даже упоминание о еде вызывает новый накат
тошноты.
В палате пусто. И бабы нет.
"Где она?" - спрашиваю глазами у сестры, прикатившей каталку.
- Бабу забрали домой, - отвечает она на мой немой вопрос.
Испуганно округляю глаза.
- Сын отказался платить, уговорил и увёз.
- А врачи? - она снова угадала мой вопрос. - Они не настаивали.
"Не настаивали". А мы перевязывали немцев. А мы оперировали восьмидесятилетних, уговаривали старушек (желчно-каменная болезнь - настоящий бич для престарелых женщин), чтобы потом не оперировать в девяносто, когда шансов выжить может не оказаться.
Мы говорили себе: если нужно - теперь ли, позже ли, делай так, как будто это нужно сейчас. Сделай уступку в сторону больного. Не себя. Так диктуют законы нравственности. Законы совести. А значит, и наши законы. Законы медиков.
***
С грохотом открылась дверь. Кого-то везут. Сестры в бахилах и масках. В палате разливается запах операционной. Кто это? Вид тяжёлый. Стонет. Перекладывают на кровать. Из живота торчит уйма трубок. "Перитонит" - улавливаю из перешёптывания. Сёстры привязывают к кровати бутылочки и втыкают в них трубки.
Каталка уезжает. Я вижу лицо. Ба! Да ведь это наша знакомая. Это та дама, которая выписалась в день моего поступления. С красными волосами. Мититеи в томате.
Значит, перитонит. В прошлый раз не прооперировали, а теперь спасают. От перитонита. За так. По жизненным показаниям. Бесплатно.
А кто заплатит за потерянные силы, за риск, за опасность неблагоприятного исхода? За это балансирование между жизнью и смертью? Дожидались: чья возьмёт? Болезнь взяла!
* * *
И снова я в том же кабинете. Седьмой раз, вместо одного. Я оказалась крепким орешком. Мой проток опорожняться не желает. Зацементирован намертво. Приходиться выколупывать по кусочку.
На столе - набор "корзинок", одни больше, другие меньше. Этими предметами выковыривают из моего нутра треклятые камни и куски каменистой замазки.
В мои глаза бьёт прожектор. Как на допросе. Как в гестапо. Этот свет по световоду проводится вглубь меня. В проток.
Кровь стучит в висках. Сейчас задохнусь. Моя измученная утроба протестует звериным рыком.
- Соберитесь с силами, - слышу я.
Но где взять силы на это седьмое по счёту испытание? У всех с первого раза получилось, а у меня с седьмого - не получается.
- Потерпите, милая, - слышу умоляющее. - Я сейчас выхожу. Сейчас. Последний кусочек вытаскиваю. Кажется, последний.
Боже! "Кажется". Значит, ещё не всё. Лоб мой в испарине. Сестра вытирает его салфеткой. Гладит по волосам.
- Умничка вы наша, умничка. Вы же у нас героиня - приговаривает. - У нас ещё не было такого терпеливого пациента. Вы же героиня.
Нечем дышать.
- К чёрту терпение! Я не хочу терпеть. Лучше смерть, чем эти пытки. Как собраться? Как уговорить саму себя? ...
***
В палату вошла новая больная. Молодая. Длинные белые волосы. Длинный махровый халат. Тоже белый.
Следом, словно он шёл за ней по пятам, вошёл Барский.
- После операции я переведу вас в платную реанимацию, - объявил он, как о чём-то решённом. - Там лучше уход, - добавил, понизив голос.
Девушка не ответила.
Кто она? Из крутых? Вид уверенного в себе человека. Но глаза какие-то растерянные.
- Я советую вам, - повторил профессор, как видно, озабоченный её молчанием
Девушка кивнула.
Профессор ушёл, а новая легла. В халате. Поверх одеяла. Полежала с минуту и поднялась. Подошла ко мне. Что-то её привлекло в моём взгляде. Может быть, почувствовала во мне медика?
- А ... платная реанимация. - это очень дорого? - с детской растерянностью спросила она.
- Наверно. Я там не была.
- У меня денег не много ... - смутившись, призналась девушка, - Я заняла у подруги. На консультацию. У меня язва. Кровоточит.
"А халат, - подумала я, - тоже заняла?"
Впрочем, возможно. Хотела показаться значительней, круче. Она заняла, а он решил, что платежеспособная. Решил пососать. Ещё и другим дать.
- Надо было отказаться, - резонно заметила я
- Ну что вы? Как можно? Ведь профессор рекомендует. Ему видней. Лучше я ещё займу. У меня тяжёлое заболевание.
Боится. Боится обидеть. Ещё отомстят. Зарежут Эти могут.
- А что, есть ещё и бесплатная реанимация? - снова заговорила она.
- Да, - говорю я, - есть. И там работают прекрасные люди. Замечательные!
- Но почему-то он рекомендовал платную ...
Мои слова её не убедили. Боится, что там, в бесплатной, не спасут.
А меня спасли. Именно там.
Снова легла. Смотрит в потолок.
- Нет, в платной всё-таки надёжней, - пришла к выводу.
Надёжней? Где такие, как Барский?
***
И вот он снова предо мной. Мой мучитель, мой спаситель. В блестящем серебристом сарафане. Как космонавт.
- Я должен заглянуть в последний раз.
- Нет! - шепчу я ему в лицо.
- Я должен убедиться, что ничего не осталось.
- Вы загоните меня в психушку.
- Моя совесть должна быть чиста.
- Нет и нет! Лучше смерть.
_ - Ну, голубушка, - лицо у него ласковое, как у сына. - Всего три минуты.
- О,нет!
- Ну, две, - сдаётся он.
- Никогда!
- Вы же умница. Героиня.
- Я не героиня. Я сбегу от вас. В окно выпрыгну.
- Не сбежите. Вы ещё слабы. Вы не взберётесь на подоконник.
- Зачем вам это надо? Ведь это мои проблемы. Моё здоровье.
- И всё-таки я посмотрю
- О, Боже! Перед ним не устоишь Да такого не одолеешь!
- Ладно, - говорю я чужим голосом. Моё изодранное терпение лопает, как мыльный шарик.
- Но только одну минуту, - напоминаю ему условие, на которое я согласилась.
- Хорошо, - улыбается, - хорошо. Как договорились. Как и обещал.
И опять эта лампа. Опять всё то же. О, Боже! Когда это кончится?
Минуты, как годы.
_- Всё! - лампа, наконец, гаснет. В моих глазах ещё плавают круглые молнии.
_
- Теперь, наконец, всё. Я рад. Я спокоен. Я справился.
Даю ему ещё денег (ведь я заплатила совсем немного, потому что льгота, потому что фронтовичка. Заплатила всего за одну, а вылилось в целых семь операций!)
- Не надо, - отводит он руку и улыбается. - Ведь они у вас последние.
- Берите, - говорю ему. - Это капля от того, что вы заслужили. Вы так намучились.
- Это не важно. Главное, что вы живы. Это главное.
Да, это главное. Для таких, как он.
- Спасибо, - говорю ему. - Спасибо вам необъятное.
Улыбается. Лицо - прожектор любви.
Я смотрю на это лицо. Лицо Врача. И думаю: "Да. медицина была, есть и будет. Потому что есть они, настоящие. Есть!
А значит, всё будет хорошо на этой земле, Доброй земле. Будет обязательно. Я верю в это. Я знаю. Будет!"
(продолжение следует)
* решта - остальное
* перетнув - преградил
* шлях - путь
* иншым разом - в другой раз
* мынэ - пройдёт
* нИколы - некогда.