Постепенно сон освобождает мой рассудок, и я потихоньку открываю глаза. В голове сразу возникают воспоминания вчерашнего дня, в которые я всё ещё не могу поверить. Мои родители оставили меня. От этой страшной правды мне делается плохо и совершенно не хочется жить, поэтому я не спешу подниматься с кровати, оставаясь наедине со своим горем. Как быть? Смириться? Что будет дальше? Эти вопросы застревают в моих мыслях, а тяжкое предательство мешает мне не только перестать грустить, но и дышать. Неужели мои мать и отец серьёзно разлюбили меня? Значит, им был нужен только здоровый сын, а такой, как я, им больше не нужен. Это осознание окружает моё сердце, доставляя ему невыносимую боль. В душе порождаются настоящие тоска и обида. Вновь злюсь на своё новое тело, которое отрезало мне путь к счастью и любви. Отныне мне нет дороги в обычный мир. И провести свои ближайшие годы жизни мне предстоит в затхлом и гнусном интернате среди таких же, как и я, детей-инвалидов.
Я продолжаю лежать, уткнувшись лицом в стену, нижняя часть которой покрашена в грязный бледно-жёлтый цвет, а верхняя часть имеет преимущественно потемневший белый. То тут, то там виднеются длинные трещины на штукатурке. Такие же царапины есть и на потолке, отчего кажется, что он сейчас рухнет мне на голову. Но вскоре мне надоедает смотреть на скучные стены, поэтому я принимаюсь разглядывать саму комнату, которая больше напоминает больничную палату. В ней находятся несколько кроватей, расположенных в два ряда, на которых спят больные и брошенные дети. На полу криво лежит тёмный коричневый ковёр. Кажется, что его не пылесосили уже несколько недель, потому что он усыпан мусором: деталями конструктора, кусочками пищи, грязи, чьими-то волосами и многим другим. Окна завешены пыльными шторами с кружевными узорами. Сквозь них виднеются мягкие игрушки, валявшиеся на подоконнике и раскидистые растения, посаженные в горшки, чтобы дети имели хоть какой-то контакт с живым миром. Около двери стоит большой деревянный шкаф с отломанными ручками, достигающий до потолка. На всю палату имеется лишь одна тумбочка, стоящая у боковой постели. Для восьмерых человек здесь тесно, а воздух наполнен противными запахами мочи и пота.
Вскоре просыпаются и другие ребятишки, и я могу рассмотреть их получше. Оказывается, в комнате, куда меня заселили, живут только лежачие или ползающие мальчики. Они не могут самостоятельно передвигаться и ухаживать за собой. Проснувшись, дети, как и я, продолжают молча лежать, ожидая, пока к нам заглянут нянечки или воспитатели. Ощущаю, как в нос ударяет резкий запах мочи. Приглядевшись, я замечаю, как один, уже достаточно взрослый мальчик сходил под себя, изгадив простынь. Но вместо того, чтобы позвать на помощь, он продолжает молчать. В палате всё время висит звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим тиканьем часов, а также периодическими стонами и мычанием. От этого моя голова идёт кругом. Но к счастью, вскоре дверь в комнату открывается, и на пороге появляется всё та же очкастая упитанная девушка с гулькой в волосах и в выцветшей одежде, которую я видел вчера. Как оказалось, её зовут Манон. Она, словно на автомате, по очереди подходит к каждому, меняя постельное бельё, если то изгажено.
— Ну вот, — говорит женщина, подходя ко мне, — уже и не плачешь, — улыбается она. Я же просто игнорирую её слова, после чего дама в очках уходит, и в помещении опять возникает тишина.
— Эм, — робко начинаю, — кто-нибудь знает, где находится столовая? — неуверенно спрашиваю я, потому что нахожусь здесь лишь первый день и совсем не знаю плана здания. Хотя глупо спрашивать тех людей, которые вряд ли и сами покидали эту комнату, но на удивление, ответ всё-таки прозвучал.
— Нет здесь никакой столовой, — с дурацкой усмешкой в голосе произносит один из мальчиков, даже не приподнимаясь с постели, — няньки сами разносят еду и помогают нас покормить, — говорит он.
— А душевые комнаты? — с надеждой в голосе спрашиваю я.
— Лишь одна на корпус, — всё также сухо и безразлично отвечает мой собеседник. Я же нахожусь в полном шоке. Как можно жить в таких условиях? Как можно полностью от кого-то зависеть? Мне совсем не хочется оставаться в этом месте. Мне хочется поскорее вырваться отсюда и убежать обратно, в прошлое. Но это невозможно. В сердце вновь возникает острая боль и столь противное чувство собственной безысходности. Я чувствую, как всё дальше и дальше погружаюсь в чёрную пропасть, образованную в моей душе.
— Трудно представить, но сколько я себя помню, то ни разу в жизни не покидал интернат и не выходил на улицу, — спустя пару мгновений горестно усмехается всё тот же мальчишка.
— Почему? — нелепо интересуюсь я, не представляя, как такое возможно.
— Врождённый паралич, — коротко и всё так же бесстрастно отвечает он, смотря в потолок. По его голосу я понимаю, что несчастный мальчик уже давно смирился со своим приговором и перестал испытывать какие-то чувства. Конечно, он ведь совсем ничего не видел кроме четырёх стен. Понимаю, что мне намного легче, чем ему, ведь я хотя бы могу шевелиться. Но он не представляет иного мира, а вот я всю жизнь был здоровым, провёл её без строгого режима, не завися от посторонней помощи, поэтому не могу привыкнуть к этим условиям и принять свою инвалидность.
Вскоре, как и предполагалось, в нашу комнату снова заходит Манон с каталкой, на которой стоят тарелки с едой. Я тихо наблюдаю, как она усаживает какого-то мальчика повыше и начинает запихивать в него ложки каши. Из его рта, то и дело, вытекает манка, поскольку бедолага даже не успевает её прожевать и проглотить. Ребёнок спазматически отворачивает голову, на что нянька начинает его бранить.
— Коди! — рявкает она, грубо разворачивая его лицо обратно. Я вспоминаю того самого мальчишку, которого вчера мне приводили в пример. У него были коричневые взъерошенные волосы, большие выразительные глаза, бледное поникшее лицо и ужасно худое тело. Тонкие ручонки время от времени невольно задирались вверх, мешая процессу приёма пищи. Но вскоре с Коди было покончено, и няня направилась ко второму парнишке. Так очередь дошла и до меня.
— На, — коротко бросила женщина, — ешь, — сказала она, пихая в руки тарелку.
— Спасибо, — также бесстрастно ответил я, хотя совсем не хотел кушать. Сейчас мне вообще ничего не хотелось. От сильной депрессии, предательства и тоски ни один кусок не лез в горло. А оказавшись среди инвалидов, мне стало совсем неприятно. В помещении постоянно находилась атмосфера болезни и несчастья. Все вещи казались противными, обслюнявленными и липкими. Я понимал, что дети здесь совсем не виноваты, но не испытывать чувство брезгливости, я не мог. Взглянув на кашу, я потерял аппетит окончательно. Я медленно поднёс ложку к своему рту и попробовал это на вкус. Еда оказалась просто ужасной. Полу сваренная густая и твёрдая манка была набита комочками и имела затхлый запах.
— Не буду это есть, — скорчил лицо я, протягивая тарелку назад.
— А ну быстро жри! — в грубой форме приказала мне пухлая женщина. Но я отказался на отрез. Поэтому после того, как я ещё несколько раз повторил эту фразу, толстуха оставила меня в покое и покинула комнату.
***
Настенные часы тихо и методично отстукивали секунды. Я, не моргая, смотрел в потолок, размышляя о смысле жизни, а точнее, о его отсутствии. Мне жутко не хотелось здесь тухнуть. У меня отсутствовало желания жить дальше. Я лишь безрезультатно сожалел о том, что превратился в ненужного безногого урода и мучился от ощущения беспомощности, царившего в этом месте. Я продолжал надеяться, что за мной всё-таки вернутся родители, и мы отправимся домой, но этому никогда не бывать.
Так и протекало всё время в нашей палате с лежачими детьми. Время от времени раздавалось невнятное мычание. Иногда я мог перекинуться двумя словами с мальчишкой, с котором мы уже разговаривали. Оказалось, что его зовут Люк. Но мне сейчас абсолютно не хотелось с кем-то общаться, поэтому я решил заглянуть в свою дорожную сумку, которую мне оставил отец. Она находилась под моей кроватью, поэтому я с лёгкостью протянул руку и вытащил её за лямку. Присев на постели, я расстегнул замок. Среди одежды я отыскал свой плеер с новыми наушниками, что очень меня обрадовало. Так я мог хоть немного себя занять и отвлечься. Но уже через некоторое время его от меня отняли воспитатели, сказав, что здесь запрещены такие вещи. Я ужасно злился, но ничего не мог поделать.
Незаметно наступил вечер, перевоплощаясь в ночь. Перед сном, как полагается по расписанию, к нам зашла всё та же няня с гулькой в волосах и принялась менять простыни, если они изгажены. Все в палате, кроме меня, ходили под себя, но я не мог так делать. Поскольку я протерпел весь день, то сейчас мне жутко хотелось в туалет. Я робко и неуверенно попросил Манон довести меня до туалета, пряча глаза от стыда.
— Буду я ещё с тобой таскаться, — пренебрежительно фыркнула женщина, отчего я сильнее вжался в постель, — у меня таких, как ты, полно. И каждого обслужить надо, поэтому с тобой возиться я не собираюсь, — заворчала она, сворачивая грязную пелёнку.
— Но, пожалуйста. Я не могу так, — тихо пробормотал я, борясь с чувством собственного достоинства. К счастью, я оказался настойчив, и санитарка согласилась мне помочь. Я нелепо перелез в своё инвалидное кресло, а женщина покатила меня вдоль узенького коридора. Его пол был застлан грязным и протёршим ковром, бока которого давно разнитились. Стены также, как и в детских комнатах, были обшарпаны. Через две минуты мы уже оказались на месте. Манон закатила меня в кабинку и помогла мне.
После этого прозвучал отбой, и все легли спать. Но как я не старался, заснуть не мог. В голову снова и снова лезли дурацкие мысли, дурацкие воспоминания… Мне ничего не хотелось, ни жить, ни дышать. У меня таилось лишь одно желание — вырваться из своего неполноценного тела. Но единственным способом сделать это — была смерть. Очутившись в этом страшном месте, я пал окончательно. В жизни больше не оставалось ни радости, ни цветных красок, ни любви… Всё слилось и превратилось в монотонный серый цвет. Но постепенно меня начинает клонить в сон, и я наконец ухожу из реального мира, что пропитан болью и унижениями в мир сновидений, где я снова оказываюсь со своей семьёй.
Летнее и ласковое солнце приятно ласкает лицо, слепя глаза. Тёплый нежный воздух наполняет грудь и обдувает кожу. Мне ещё восемь лет. Я весело и беззаботно бегу по футбольному полю и чувствую, как ветер просачивается под тонкую футболку ярко-зелёного цвета. На ногах надеты шорты и мои любимые кроссовки. Все мысли заняты увлекательной игрой в футбол. Для меня не существует никаких других целей, кроме того, чтобы забить мяч в ворота отца. Папа также, как и я, одет в летнюю и знакомую одежду: тёмно-жёлтую футболку и коричневые шорты до колена. Он радостно улыбается, наслаждаясь игрой. Я быстро пинаю мяч к воротам отца, но вскоре Роберт перехватывает мяч и несётся к моим. Я нахожусь в самом разгаре игры и прикладываю все усилия, чтобы победить. Мне удаётся снова выхватить мяч, и я с лёгкостью веду его к воротам противника, пиная ногами. Момент. Удар. И я попал!
— Да-а-а! — громко и продолжительно выкрикивая я, поднимая руки и улыбаясь во весь рот. Усталая, но приятная отдышка сопровождает меня всё это время. Папа тоже подбегает ко мне, и мы начинаем дурачиться друг с другом.
— Молодец, сынок, — с гордостью в голосе хвалит меня Роберт и трепет по волосам. Радость сразу затапливает меня с головой, и уже через пару мгновений мы задорно падаем на землю, устраивая шуточную драку. Я звонко смеюсь, когда отец начинает меня щекотать и пытаюсь ускользнуть от его щекотки. Так мы проводим весь день, наслаждаясь летом и его теплом. В эти моменты я чувствую себя самым счастливым человеком и мне кажется, что столь обыденное счастье никогда не сможет от меня ускользнуть. В обед, в тайне от мамы, мы покупаем себе фастфуд и начинаем уплетать шаурму, подмигивая друг другу. И это самое лучшее время в моей жизни. Я крепко прижимаюсь к отцу и закрываю глаза, зная, что в полной безопасности. Но вскоре слышу какой-то посторонний шум, что заставляет их открыть.
Бледный солнечный свет, проникающий сквозь окно, с болью обжигает взгляд. Рядом находится Манон. Она кормит мальчишку, который находится на соседней кровати. Мальчик не может глотать и всё время срыгивает кашу, из-за чего пухлая женщина начинает на него кричать. Я злюсь на то, что они вывели меня из самых прекрасных сновидений. Мне подольше хотелось задержаться в том мире и побыть рядом с папой, который бросил меня здесь. Как же мне хотелось, чтобы сон оказался реальностью. Чувствую, как сердце начинает скучать по дому, по отцу… Я хочу снова увидеть свою семью, но этого не происходит, отчего делается невыносимо больно. Но вскоре тоска сменяется злостью на свои несчастные ноги и на всех вокруг. Ненавижу себя! Ненавижу это место!
Так и проходило всё время в детском доме. Я чувствовал, как тону в этой трясине. Каждый день был наполнен тоской по дому и унижениями. Чтобы этого не ощущать, я стал притуплять в себе эти чувства. Я даже стал думать, что здесь нарочно хотят превратить меня в зависимого и несамостоятельного человека. Мне с трудом давалось пребывание среди инвалидов и постоянное заточение в четырёх стенах. Я понимал, что постепенно я просто угасаю, теряя надежду. Я просто тихо и медленно умирал. Мне казалось, что это не интернат для больных детей, а психбольница. Из тебя просто вычерпывали все чувства, унижая и обзывая тебя. Все работники наглядно показывали, что дети для них никто. Мне всё чаще казалось, что нянечки не могут общаться с детьми и не знают детского языка. Манон, хоть и срывалась, но она не обзывала меня безногим. Она не говорила, что я никому не нужен, и за мной никогда не придут, как это делали другие воспитатели. Она была более или менее адекватной.
***
Снова сижу на своей постели и слушаю тихий шёпот дождя за стеклом. По графику положено спать, но почему-то мне не удаётся провалиться в сон. Я настолько измотан здешними условиями, что даже не могу заснуть. А на дворе стоит уже поздняя осень. Хоть моя кровать и расположена далеко от окна, я всё равно люблю подъезжать к нему на коляске и любоваться видом на палисадник. Там есть небольшая площадка, около которой растёт несколько деревьев. Вижу, как ветер ерошит их ветки, а дождь моросит по листьям. Я тихо закрываю глаза, мысленно отдаляясь от мира и полностью погружаясь в шум падающих дождинок. Вскоре я остаюсь наедине с собой и со своими чувствами, со своими страданиями. С болью. С тоской. Со злобой. С унынием… Дождь продолжает нашёптывать мне нежные мотивы, и понимаю, что я больше не могу терпеть. Я слишком глубоко спрятал и замкнул свои эмоции, что больше не могу их хранить. Мне хочется их выплеснуть, поэтому я достаю из-под подушки свой блокнот. Тот самый, что купил мне отец перед тем, как сдать сюда. В нём находятся лишь мои каракули от безделья, но сейчас я начинаю писать, думая о своей милой и несчастной мамочке. Быть может, она также скучает по мне, как и я по ней? Постепенно на бумаге рождается корявый стишок. Раньше я никогда в жизни не писал стихотворений, поэтому писать их впервые кажется необычным занятием, но только так мне удаётся выразить свои эмоции, которые всё это время диктовали мне следующие слова:
«Привет, моя родная мама.
Я так тоскую по тебе
И лишь обнять тебя желаю,
Но видно, не в моей судьбе…
А знаешь, как тут грустно?
Как тяжко каждый день дышать?
Ведь в сердце стало пусто,
И мне от горя не сбежать…
Тебя мне не хватает,
Зачем же ты ушла?
Но я тебя прощаю,
Твой мальчик-сирота.»
Душа наполняется тоской по своей маме. Милой и родной маме. Я кладу этот мятый лист себе на колени и тихо подъезжаю к окну. Осторожно его открыв, я выпускаю дрожащую на ветру бумажку, отправляя своё письмо в надежде на то, что мама узнает, что я давно её простил. Хоть и знаю, что она никогда его не увидит. Я до сих пор не верю в то, что Эллин смогла меня оставить и так тяжело предать. Но понимаю, что, оставшись в семье, я действительно испортил бы ей жизнь. Ей пришлось бы всё время со мной возиться и постоянно ухаживать. Кто хочет себе такой жизни? Папа прав. Со мной они бы не смогли снова стать счастливыми. Я полностью понимаю их и прощаю. Пусть впереди их ждут счастье и хорошие здоровые дети, которые смогут оправдать их надежды. А на себя мне плевать. Моя жизнь уже закончилась…
С момента моего переезда в детский дом идёт уже второй месяц. Всё это время я нахожусь в депрессии и терзаюсь тоской. Разговоры с Люком служат единственным спасением от полной апатии. Этот мальчишка родился со страшным диагнозом, и родители даже не решились растить такого ребёнка. Абсолютно парализованный, он полностью зависит от посторонней помощи. Он не знает другой жизни, поэтому часто задаёт глупые вопросы, когда я ему рассказываю о своей прошлой жизни. Хотя ему уже тринадцать лет. Всё его тело ужасно худое. Когда я на него смотрю, то мне кажется, что у него совсем нет мышц. Хотя именно так оно и есть. Также у Люка лохматые тёмно-русые волосы и довольно острое лицо. Глаза тёмно-карие, выразительные. Часто в них я вижу отражение собственной грусти.
За это время, проведённое в одной комнате, мы неплохо поладили. Достаточно часто я подъезжал к его постели, усаживал его, и мы разговаривали или смотрели в окно. Иногда Коди тоже упрашивался в нашу компанию. Ему было всего восемь лет. Мальчик имел зажатый характер и тихий, но звонкий голосок. Тело очень часто не слушалось его. Конечности спазматически задирались вверх или в сторону, что бывало не в самые подходящие моменты. Также у него косые светло-зелёные глаза и худое лицо. Коричневые, долго не стриженные волосы почти достигали до плеч. Слушая их, я узнал, что они уже очень долгое время не покидали стен детского дома. Лишь пару раз летом им стелили матрас в палисаднике и оставляли там на какое-то время. Я же совсем не мог представить, как возможно просидеть в тесном помещении, где восемь человек, совсем не выходя на улицу.
— Я тоже погулять хочу, — как-то раз сказал Коди, слушая мой рассказ о поездке в парк. Я и сам жутко этого хотел, потому что уже целый месяц не покидал унылых стен интернета.
— Тогда давай попросим воспитателей, чтобы те помогли нам выйти? — предложил я, надеясь подышать свежим воздухом. В ответ мальчик согласно закивал головой.
— Из этого всё равно ничего не выйдет, — бесстрастно отозвался Люк, — они не захотят с нами таскаться, — сказал он. Хоть я и был с ним согласен, но решил, что попробовать стоит. Поэтому, когда к нам вновь заглянула Манон в сопровождении Агнес, то я робко попросил погулять в палисаднике. Агнес являлась молодой воспитательницей, перед обедом она заходила к нам и играла с некоторыми детьми на полу. В это время девушка заправляла постели, ставя подушки треугольниками, а затем, после игрового времени, снова укладывала мальчишек в постели.
— Вот ещё, — хмыкнула Манон.
— Сейчас уже холодно, — поддержала её Агнес, — если из вас кто-то заболеет, то потом попадёт нам. Мало того, ещё и остальных заразите, — говорила она. Мы же втроём стали заверять их, что ничего не случится. На минуту в глазах Агнес промелькнуло сомнение, но потом она снова отрицательно покачала головой.
— Ещё не хватало того, чтобы все ковры замарали своими колёсами грязными, — ворчала Манон. Но через несколько минут нам всё-таки удалось разбудить в них чувства и убедить, что всё будет в порядке. Погода была хорошей, поэтому собираться мы стали прямо сейчас. Я надел свой свитер и на всякий случай положил блокнот в задний карман на своей коляске. Манон удалось откопать где-то три тёплых куртки, после чего женщина помогла одеться Люку и Коди. Всё это время она всё ещё была недовольна этой затеей.
— Будто бы других дел мало, — ворчала та. Но вскоре я уже ехал вдоль коридора. Других мальчиков катили Манон и Агнес на казённых колясках. Коди весело улыбался и радостно задирал руки от предвкушения. Я же выглядел абсолютно спокойным. Мне просто хотелось немножко отдохнуть от атмосферы болезни и побыть в тишине на свежем воздухе. Сейчас мне так этого не хватало.
И вот мы выезжаем из дверей этого гнусного здания. Прохладный сырой ветер приятно ласкает моё лицо, и я вдыхаю его полной грудью. На асфальте небрежно раскинуты серые лужи, а на земли валяются потемневшие жёлтые листья. Через несколько минут мы уже находимся палисаднике. Воспитательницы оставляют нас и удаляются в другое место на перекур. Мы же оказываемся на небольшой площадке. Нас окружают большие раскидистые деревья. На улице мокро и сыро, но именно эту свежесть я сейчас хотел испытать. Над головой возвышается слегка тёмное, но чистое небо. Я несмело поднимаю свои глаза на него, пытаясь увидеть Бога. Но скорее всего, в такие места Он не заглядывает, иначе почему здесь так много несчастья? Если бы Он был рядом, то не позволил случиться такому. Но я всё равно робко произношу молитву, прося его дать мне сил и забрать к себе. В эту секунду слышу нежный шелест редких пожухлых листьев, а свежий ветерок заботливо несётся в моё лицо, проникая под волосы. Мне становится немножко лучше, и я улыбаюсь. Как же приятно и хорошо на улице! Раньше я не обращал на это внимания, но сейчас понимаю, как чудесно побыть на свободе!
— Спасибо, — неожиданно говорит Люк, отвлекая меня от размышлений.
— А за что? — недоумённо спрашиваю я.
— Благодаря тебе я, хоть и на несколько минут, но покинул стены детского дома. Ты можешь подумать, что в этом такого, но проведя там всю жизнь, любая минутка вне заточения покажется целой вечностью, — задумчиво произносит мальчик, тоже наслаждаясь приятным свежим воздухом. Я что-то говорю в ответ. Коди в это время наклоняется в своей коляске и пытается поднять листик с земли, но его руки вновь отказываются подчиняться. Я же отъезжаю от ребят и подъезжаю ближе к воротам. С грустью смотрю сквозь железные прутья, понимая, что за ними находится свобода. Но моё тело не позволяет духу вырваться из этого места. Внезапно до меня доходит то, что меня сковывают вовсе не эти ворота, а собственное тело. Оно — мой плен. Будь я здоровым, то никогда в жизни бы не оказался здесь. Как же мне хочется всё изменить и вернуть назад! Хочется переиграть тот катастрофический день, но это не в моих силах. От собственной беспомощности у меня опускаются руки. Душе очень трудно находиться взаперти. Мне снова хочется выплеснуть свои эмоции, поэтому тянусь за своим блокнотом. Разместив его у себя на ногах, я начинаю писать то, что чувствую.
"Здесь живёт темнота,
Что слилась с пустотой,
Ненавижу себя,
Не хочу быть собой.
Но противное тело
Меня плотно связало,
Это тяжкое бремя
Меня так угнетало!
А душа хочет в небо,
Что б взлететь на покой,
Отдохнуть хочет где-то
И вернуться домой.
Но я попал в плен,
Отсюда не выйти,
Хочу умереть,
Люди, спасите!.."
Но этого никогда никто не узнает. Никто не услышит зова о помощи ненужного и усталого ребёнка. Я бесстрастно вырываю лист из тетради и подбрасываю его вверх, в пасмурное тёмное небо, такое же, как и моя душа. Холодный, но заботливый ветер подхватывает записку и уносит её далеко отсюда. От этого становится легче. Кажется, что уносятся мои собственные чувства, но на самом деле они по-прежнему остаются глубоко внутри меня.