Всю ночь после бани лёгкие сны-видения. Какие-то диалоги, совершенно неожиданные лица, предрождение возможного рассказа. Уже ранним утром, когда за окном стало светло, но сознание ещё нежилось в тонкой блаженной дрёме, вдруг недоговорённый на недавнем литературном вечере монолог о Есенине. Его сравнивали с одним местным уже покойным поэтом. Я сказал, что это сравнение всегда казалось мне преувеличением. У одного «малая родина», ручей, рощица, хорошая чистая лирика, сыновнее чувство к матери, исстрадавшейся деревне. Он начинал в пятидесятые, в воздухе начинавшейся оттепели. И тогда каждое искреннее слово было как глоток живой воды. Возвращалось чувство родного дома.
У Есенина разлив во все стороны света. Русь крестьянская и дворянская, пугачёвская, городская, кабацкая. Чувство природы роднит обоих. Но у Сергея многоцветье трав и цветов, щедрость красок, богатство интонаций, всеохватность, всемирность чувств: «Персидские мотивы», достойные встать рядом с лирикой Гафиза и Хаяма, а, может быть, и впереди. Музыка языка, сначала лёгкая и весёлая, потом всё более трагическая. Он не только поэт любви, но и воин-гражданин, участник революции, её трагической противоречивости. «Последний поэт деревни», уходящей Руси, теплоты избы с намоленными углами, тальянки, стихии вольных чувств, какого-нибудь каурого или гнедого коня, узорного наличника, пронзительной боли разлуки с тысячелетним укладом.
И, наконец, чуть ли не в каждом стихотворении - голоса библейских пророков, Екклезиаста, с их скорбью о грешном мире, мудрой печалью о том, что «каждый в мире странник…». И как иначе? С детства слух полон церковными песнопениями, красотой церковно-книжного языка (он пел на клиросе). И так, на этой церковной культуре воспитывались многие русские простые люди. У поэтов новой советской школы этой культуры не было.
Я говорю это не для умаления одного и возвеличивания другого. У каждого свой голос. Каждый воспел родину, как умел.
Что-то снилось ещё. А когда я открыл глаза, за окном играло утреннее солнце Маслянницы.