На фото на узле связи Главного военного советника я инструктирую смену перед заступлением на боевое дежурство конец 1981 г.
Продолжение, начало см. "8 декабря 1979-го. Дорога в Афганистан", "Афганистан, Кабул 27 декабря 1979-го".
В своих воспоминаниях, опубликованных в газете "Кадетское братство" (номера за февраль и июнь 2014г.) я рассказал о том, как прибыл в Кабул в начале декабря 1979 г. и о событиях конца декабря 1979 г. на Узле связи Главного военного советника (ГВС) в Афганистане. Хотел бы предложить вашему вниманию продолжение.
"Здравствуй, дорогая! Из Афганистана
Я пишу как прежде. Жив я и здоров.
Что в часы свободные ходим по дуканам.
Базарнее Кабула я не видел городов.
Не могу рассказывать о своей работе,
Что всегда с оружием в город я хожу,
Что бронежилеты среди нас в почёте,
О ночных дежурствах тебе я не скажу."
Юрий Кирсанов - "Письмо любимой".
Я с детства очень не любил летать на самолетах гражданской авиации, несколько всегда сомневаясь в абсолютной надежности этого способа перемещения на далекие расстояния, то есть попросту трусил. По возможности всегда старался использовать для передвижения другие средства. На военной службе выбирать не приходилось, но за 4 с половиной года на нашем узле связи Генерального штаба мне всего один раз пришлось вместе с офицерами части лететь через всю страну на учения в Хабаровск и обратно, конечно испытывая при этом не совсем приятные ощущения. В 76 году, я попал по болезни в госпиталь и прапорщик, сосед по койке, корреспондент армейской газеты, рассказал в подробностях, как на его глазах в небе над Германией развалился гражданский самолет. После этого желания полетать у меня тем более не появлялось. Мои первые месяцы в Афганистане были омрачены печальным событием. Как-то ночью в январе 80-го, я был дежурным по узлу связи «Микрон». Оперативный дежурный штаба главного военного советника дал поручение позвонить в Москву и передать список офицеров и генерала, погибших в сбитом душманами вертолете. Это конечно оставило горький, неприятный осадок в душе, как и случай с нашим транспортным самолетом ИЛ-76 с 37 десантниками и 7-ю членами экипажа на борту, разбившемся 25 декабря 79 года при заходе на посадку совсем рядом с Кабулом. Об этом я тоже весной 80-го случайно узнал в Баграме от офицеров нашей авиационной части, в расположении которой ночевал проездом, точнее пролётом.
В Афганистане я был готов к чему угодно, будучи в полной уверенности, что уж летать то мне точно никуда не придется. Ведь для выполнения служебных обязанностей по обеспечению засекреченной связи гарантированной стойкости необходимости в полетах по стране совершенно не было.
Но, как часто бывает, все оказалось совсем наоборот. Судьба иногда зависит от совершенно случайных, непредсказуемых событий. В детстве в суворовском училище, наш старшина роты, старшина сверхсрочной службы Коваленко Иван Григорьевич, бывало, повторял, что, если кто-то слишком сильно старается чего-то избежать, это обязательно случиться. Помню, как-то раз нужно было внезапно найти замену в наряд с субботы на воскресение заболевшему товарищу, мы тянули жребий (по кадетской привычке бросали на пальцах) и старшина безошибочно заранее определил кому не повезло, по тому, кто больше всего при этом нервничал, страшно не желая оказаться у тумбочки на выходной.
В середине декабря 1979 г. на узел связи главного военного советника прибыла радиорота из Киевского военного округа. В ее состав входили коротковолновые маломощные радиостанции с аппаратурой засекреченной связи временной стойкости. Рота должна была обеспечить связь штаба ГВС в Кабуле с советниками в провинциях при афганских дивизиях и корпусе. Для этого было сформировано около 11 групп связи из нескольких человек каждая. Девять из них возглавляли прапорщики. А одну, которая держала связь с корпусом, лейтенант. Они сразу же убыли в места дислокации своих соединений, на, как мы их тогда называли, точки. В Кабуле на узле, помимо руководства роты, остался прапорщик по документации, в обязанности которого входило своевременное обеспечение групп связи техникой ЗАС: ее выдача, учет, ремонт и замена, а также периодическое снабжение секретными документами. Где-то в январе прапорщика за грубое нарушение воинской дисциплины в 24 часа отправили в Союз. В случае преждевременной отправки какого-то специалиста к прежнему месту службы, начальник узла обычно сразу же посылал заявку в 10 Главное управление ГШ на освободившееся место, что он и сделал. Однако подбор, подготовка и отправка из Союза специалистов занимала очень много времени, от полгода до года и более, в зависимости от дефицита специальности. В прибывшей же на узел радиороте, специалистов по ЗАС временной стойкости, кроме провинившегося прапорщика, больше не было. Среди офицеров нашего узла связи кроме меня имел допуск к совершенно секретным документам и технике ЗАС, только мой заместитель, инженер нашей станции лейтенант Русол и начальник станции Т-222 капитан Анатолий Сорокин. Но первый к моему несчастью в это время находился вместе со станцией и экипажем в расположении десантной части в Баграме, обеспечивая связь с аэродромом и, естественно, выполнять обязанности техника не мог. А второй прослужил на узле уже почти два года и через несколько месяцев собирался возвращаться по замене в Союз. Назарову оставалось ничего другого, как возложить ответственную и почетную должность техника по документации внештатно на меня.
Времени для передачи мне прапорщиком должности, в том числе аппаратуры и документации у нас не было. Почти вся комплекты уже к этому времени находились на точках в провинциях. По правилам мне нужно было лично проверить наличие, техническое состояние техники и закрепление ее за ответственными лицами, и, главное, наличие их росписей в журнале учета. Для этого нужно было всего лишь облететь все точки. Но реально это сделать из-за отсутствия времени было невозможно. После моего доклада начальник узла предложил нам с прапорщиком составить и подписать акт передачи, в котором указать все недостатки. Проверять наличие техники и документов, а главное, приводить все это в порядок мне предстояло уже одному в процессе дальнейшей службы. Назаров утешал меня тем, что все это временно, и в самое ближайшее время на замену прибудет новый техник. Но, случилось, естественно, все совершенно иначе. Буквально через пару месяцев по болезни убыл в Союз сам начальник узла.
К тому времени я с горечью обнаружил, что мой предшественник крайне халатно относился к своим обязанностям. Почти все комплекты аппаратуры на точках не соответствовали данным журнала учета и выдачи. А, главное, их комплектация оказалась полностью перепутана. Аппаратура состояла из блоков с учетными номерами разных комплектов. Это было важно, если бы появилась необходимость ее уничтожения при угрозе попадания к противнику. Ведь после этого потребовалось бы составить об этом соответствующий акт. И возможно у кого-то из руководства, которое должно было бы его утверждать, возникли лишние вопросы. Для приведения учета в соответствие пришлось очень долго разбираться где, в каких местах, какие блоки аппаратуры находятся, и обменивать их, лично облетая все точки. Казалось бы, чтобы самому не летать туда, можно было бы передать блоки с оказией, но по существовавшим правилам учета секретной техники сделать это я должен был обязательно сам. Новое ответственное лицо должно было расписаться в журнале учета аппаратуры (он тоже был с грифом) только в моем присутствии.
Сменивший полковника Назарова на посту начальника узла подполковник Шапошников, прибывший из штаба Киевского военного округа, оказался очень осторожным человеком, а по общему мнению советников, офицеров аппарата ГВС к тому же и просто трусоватым. Об этом нам, связистам, они постоянно при случае с насмешкой напоминали. Он, например, передвигался по Кабулу на УАЗе только с вооруженной охраной из двух солдат с автоматами и зачем-то с вещмешком гранат Ф1. Наверное собирался отбиваться от нападавших на нешироких улицах города, укрывшись за своим УАЗИком. Так как все его передвижения были ограничены в основном только поездками из соседней с узлом связи пятиэтажки, где он жил, на расстояние 200-300 метров до самого узла, или километра до расположенного в Советском микрорайоне штаба аппарата Главного военного советника.
Как-то я дежурил по узлу связи в афганском Министерстве обороны. До глубокой ночи нашим радистам никак не удавалось обеспечить засекреченную связь с одной из афганских дивизий, где складывалась очень тяжелая боевая обстановка. Меня вызвал к себе начальник штаба - заместитель главного военного советника генерал лейтенант Черемных и, несмотря на попытки объяснить причины отсутствии связи плохим прохождением радиоволн, в ярости и в непечатных выражениях, пояснил мне все что он думает по поводу отношения связистов к своей работе, приказав немедленно вызвать к нему начальника узла связи, чтобы высказать это ему лично, видимо считая, что после этого прохождение радиоволн улучшится. Ехать Шапошникову нужно было далеко, через весь город на его противоположную окраину. То, что он приехал не на УАЗике, на которых обычно передвигались по городу и окрестностям офицеры штаба, а на бронетранспортере с охраной, даже и в ночное время, лишний раз подтвердило у офицеров аппарата ГВС его репутацию слишком осторожного начальника и вызвало очередные насмешки.
В конце 1980-го года в Кабул на должность советника заместителя главного прокурора афганской армии прилетел тесть моего друга и однокашника по Киевскому СВУ Игоря Онишко, полковник Вадим Николаевич Алексаков, с которым мы сразу подружились. Он быстро вошел в курс всех дел подсоветной ему, как он любил говорить, афганской военной прокуратуры и аппарата ГВС и часто рассказывая мне обо всем, что там проходило. Вадим Николаевич иногда просил помочь ему в работе, когда я бывал очень, правда, редко свободен от выполнения своих служебных обязанностей. Не раз на допросах им афганских офицеров, я в афганской офицерской форме без знаков различия изображал его помощника, помимо обеспечения магнитофонной записи бесед, оказывая психологическое воздействие на подозреваемых.
Разумеется, он рассказывал мне и о том, как относятся к нашему начальнику в аппарате ГВС. Поскольку значительная часть личного состава и техники узла находилась в провинциях, Шапошникову было положено хотя бы изредка посещать места расположения точек связи, проверять там условия службы, порядок снабжения и питания. Но так как сам он ни разу этого не сделал, заместитель ГВС по политической части генерал-лейтенант Самойленко, по словам Вадима Николаевича, приказал начальнику узла лично отправиться на какую-нибудь одну из точек по выбору. После этого приказа весь узел связи несколько дней стоял на ушах: начальник вымещал свое плохое настроение на подчиненных. Он уже наметил дату вылета, заказал борт в самую ближайшую и безопасную точку и даже отправился на аэродром. Но…, вылет так и не состоялся. То ли по какой-то причине был отменен рейс, то ли Шапошников заболел. В конечном итоге за все время свой службы в Кабуле он так и ни разу никуда из него не вылетел.
Забегая вперед, скажу, что, судя по всему, такая репутация в аппарате Главного военного советника способствовала его досрочной отправке в Союз, буквально через пару месяцев поле моей замены в январе 1982 года. Хотя формальной причиной было серьезное ЧП на узле связи. Двое наших солдат периодически менявшие документы на аппаратуре ЗАС у дежурного в «Советском» микрорайоне, вооруженные автоматами поздно вечером попытались ограбить местный дукан, но были задержаны на месте преступления патрулем десантников. Солдат отдали в Союзе под суд и посадили, а начальника узла связи в 24 часа выслали на прежнее место службы.
В истории же с должностью техника, которую я выполнял уже довольно длительное время, подполковник, судя по всему, сразу сообразил, что от человека, отвечающего за обеспечение всех точек связи документацией и техникой ЗАС, зависело в первую очередь наличие самой связи с афганскими соединениями. Ну, а так как я, несмотря ни на что, уже довольно долго успешно справлялся с внештатными обязанностями, менять меня на нового, неопытного человека, да еще и прапорщика, Шапошникову было явно неинтересно. Так это было, или иначе, но факт оставался фактом: обязанности техника по документации мне пришлось одновременно со штатными выполнять почти 2 года, почти до моей замены в начале 1982 –го.
Где-то в конце 80-го «десятка» (обиходное в те годы название 10 Главного управления ГШ) нашла нам подходящего специалиста ЗАС, мичмана из Риги. Он в свое время служил на большом корабле Тихоокеанского военного флота именно в необходимой нам должности, уволился, а когда начались афганские события, обратился в военкомат, с просьбой отправить его в Афганистан, по его словам, для выполнения интернационального долга. Когда он прибыл в мое распоряжение, я было уже вздохнул с облегчением. Но, как ни странно, все повторилось опять. Как ни трудно было в это поверить, мичман пробыл на узле всего три дня. Буквально через день после прибытия он тоже совершил грубое нарушение воинской дисциплины и Шапошников, хоть и мог этого не делать (решение он принимал сам) обратился к главному военному советнику с просьбой откомандировать мичмана в Союз.
Существенная особенность должности техника состояла в том, что приходилось очень часто, иногда по несколько раз в неделю посещать наши точки связи в провинциях. Помимо передачи новой документации, в случае выхода из строя секретной аппаратуры, туда приходилось перевозить отремонтированные упаковки, меняя их на неисправные. Условий для ремонта техники ЗАС и специалистов по ремонту там, на точках не было.
По правилам перевозить секретные блоки и документы положено было только в сопровождении вооруженной охраны, не менее, чем из двух человек. Обычно мы брали с собой одну-две упаковки. Весом они были где-то от 10 до 20 кг, разного размера - по ширине, длине и высоте не больше 50 см. Расположенные по бокам защитного чехла (внешний вид аппаратуры нельзя было никому показывать) ручки, позволяли удобно переносить груз вдвоем. Обычно при нарушении засекреченной связи с точкой мы выходили с ней на связь окольными путями, выясняли, ориентировочно, какой блок у них вышел из строя. До ввода в Афганистан советских войск для этого использовали афганские гражданские или армейские телефонные линии. После ввода войск появилась возможность сообщать информацию по нашим армейским телефонным каналам и соединительным линиям. Наши части обычно располагались недалеко от афганских и между ними были проложены линии полевой телефонной связи.
Периодически нужно было выдавать на точки и необходимую для работы расходную документацию с грифом сов.секретно. Ее количество там с целью безопасности поддерживалось всегда минимальным.
Для перемещения по местам дислокации афганских соединений в провинциях наши советники в целях безопасности и оперативности использовали военно-транспортную авиацию: вертолеты Ми-8 и самолеты Ан-12 с гербами ДРА на фюзеляжах. Пилотировали их наши экипажи. На самолетах летали по тем городам, где были необходимые для этого взлетные полосы: Кандагар, Герат, Мазари-Шариф, Кундуз, Хост, Джелалабад. В небольшие населенные пункты, где не было аэродромов, приспособленных для посадки самолетов, летали на вертолетах: Газни, Гардез, Хост, Ассадабад. Обычно для заказа самолета или вертолета я накануне днем отвозил в Советский микрорайон дежурному советнику по афганским ВВС, при штабе ГВС, подписанную начальником узла заявку на следующий день. Дежурный писал записку командиру корабля, в которой просил его взять нас до нужного населенного пункта, сообщая мне номер борта, если в этот день полет туда уже был запланирован. Или специально планировал новый рейс в данный пункт. Рано утром мы отправлялись на кабульский военный аэродром (он находился рядом с гражданским международным) и ждали прибытия нужного борта из Баграма, где базировались вертолеты и самолеты афганских ВВС.
Самолеты обычно выполняли много задач, в интересах разных лиц, поэтому, рейсы совершали по большому кругу, облетая города страны по часовой стрелке. После приземления в очередном аэропорту, пассажиры выходили, выгружали доставленные грузы, загружали попутные. Так что, если необходимо было слетать в город, который был первым в маршруте, и вернуться обратно в Кабул, приходилось облетать еще и все другие города этого маршрута. А вся поездка занимала обычно весь световой день. Желающих улететь в Кабул было всегда много, особенно среди местных жителей. Как правило, в каждом аэропорту прибытия самолета ждала большая толпа гражданских и военных афганцев. Они использовали все возможности, чтобы сесть на борт. А, попав в самолет, вынуждены были тоже совершить облет всех аэродромов по кругу.
В транспортном самолете Ан-12 была только одна герметизированная кабина. На двух длинных скамейках вдоль окон помещалось до 10-12 человек. Грузовой отсек не был герметизирован, а, следовательно, при полете на высоте несколько тысяч метров, на которой, как правило, и летали эти самолеты, находящимся в нем людям приходилось испытывать всю «прелесть» долгого нахождения в разряженной атмосфере. Пониженное давление вызывало легкое головокружение, учащенное сердцебиение, слабость, подавленность и, иногда, даже тошноту. Кроме того, в отсеке было довольно холодно. Особенно неприятно это воспринималось, летом, когда температура внизу достигала 40 градусов и выше и все были одеты очень легко. Переносили это все по-разному, в зависимости от состояния здоровья, но крайне неприятные ощущения были у всех. Кто-то сидел бледный и молчал в течение всего пути, кто-то закрывал глаза и старался глубоко дышать. Я обратил внимание, что особенно болезненно реагировали при подъеме на большую высоту афганцы. Они не стеснялись в проявлении своих эмоций. Как правило, это были крестьяне из удаленных провинций, смуглые, очень худые, одетые в местные широкие и короткие полотняные штаны, свободные куртки, часто в чалмах с закрытыми наполовину лицами. Попав впервые на самолет вообще, да еще на большую высоту, не понимая и не видя, что происходит, они очень сильно нервничали, бледнели, иногда даже теряли сознание. Их лица обычно выражали массу эмоций: глубокое страдание, отчаяние и депрессию. В одном из полетов, когда грузовой отсек был буквально забит, видимо, афганцами-призывниками, в гражданской одежде, которых везли в Кабул, самолет поднялся на очень большую высоту. Я в тот раз оказался в грузовом отсеке и чувствовал себя не очень хорошо – сказались постоянное недосыпание и накопившаяся усталость. Стараясь отвлечься, глубоко дышал. Сидевший рядом не молодой, маленький и худой афганец, что-то непрерывно бормоча, сначала долго раскачивался из стороны в сторону, наклонив голову вниз и обхватив колени руками, а потом приподнялся, упал на пол и в судорогах с пеной у рта стал кататься по нему, в беспамятстве что-то выкрикивая. Соседи афганцы, погруженные в себя, не обращали на это внимания, и пришлось знаками показать сидевшему рядом афганскому офицеру, чтобы бедняге оказали помощь.
Другой раз я попав в грузовой отсек, сразу не заметил, что оказался рядом с сидевшим на соседнем металлическом сиденье каким-то одетым в традиционную афганскую одежду афганцем преклонного возраста с белой бородой. Перед ним стоял какой-то длинный продолговатый ящик, сколоченный из неплотно подогнанных досок. Только когда мы уже набрали высоту я ощутил крайне неприятный, тошнотворный запах, исходящий от ящика. Оказалось старик сопровождал домой в Кабул тело своего погибшего сына, а ящик был гробом. Отсек был переполнен и пересесть подальше было некуда. Пришлось так и мучиться целый час до конца полета.
Разумеется, афганские военные всегда имели при себе оружие, пистолеты и автоматы. Учитывая, что в их воинских частях не раз бывали случаи перехода военнослужащих на сторону душманов, с расстрелом верных народной власти офицеров, солдат и наших советников, нам приходилось всегда быть начеку. Со временем, прапорщики из состава экипажа, видимо по приказу командира корабля стали собирать у всех сидевших в герметизированном отсеке стрелковое оружие, унося его в свою кабину, которая запиралась во время полета изнутри. Но, чаще, особенно когда в самолете было много людей, этого не делали. Однажды я разговорился с сидевшим рядом афганским офицером. Он в свое время закончил в Союзе военное училище и хорошо говорил по-русски. Родом был из какой отдаленной провинции и интересно рассказывая о своих проблемах с родственниками, жившими фактически под контролем местной банды душманов, машинально зачем-то вытащил из кармана мандарин, который уже основательно засох. Видимо собираясь проверить насколько тот еще съедобен, постучал им по металлической переборке отсека, отделявшую нас от кабины пилотов. Мы были ошарашены, когда вдруг через секунду к нам оттуда с перекошенным лицом ворвался с пистолетом в руке испуганный прапорщик.
Конечно, совершив первые несколько полетов по стране, я быстро понял, что лучше всего летать в герметизированном отсеке, но попасть туда было не всегда возможно. Это каждый раз зависело от того, кто и сколько человек летело в данном рейсе. Все советники были, как правило, в афганской военной форме, без знаков различия, и в первую очередь места занимали представительные люди в возрасте, по поведению и отношению к ним сопровождающих, бывшие как минимум старшими офицерами. Я, сначала старший лейтенант, позже капитан, и только в конце 81 года, почти через 2 года службы в Афганистане, уже майор, разумеется, попадал в кабину только после них, если оставались свободные места. Хотя никто никогда не интересовался воинскими званиями и местами службы попутчиков, негласно соблюдалась возрастная субординация. В этом смысле я был в самом невыгодном положении, так как, по словам окружающих, выглядел в те годы лет на 10 младше своего возраста, то есть так же как сопровождавшие меня мои подчиненные солдаты, и был похож скорее на переводчика. Их, присваивая звания младших лейтенантов, присылали в аппарат советников для прохождения практики после второго, или третьего курса института.
Фактически выполнить требование брать с собой двух солдат для охраны груза в условиях нашего узла было очень трудно. А подчас и просто невыполнимо. В штате нашего узла связи не было военнослужащих, выполнявших охранные функции, и мне приходилось каждый раз выделять сопровождающих из своего экипажа, из тех, кто должен был отдыхать после бессонной ночи на дежурстве. Поэтому двоих я брал с собой только в крайнем случае, когда приходилось везти несколько тяжелых блоков аппаратуры.
Все наши солдаты ходили на боевое дежурство в смены, а из-за постоянной нехватки людей, особенно с началом эпидемии гепатита на узле связи, необходимости несения нарядов, караульной службы по его охране, солдаты, как правило, заступали на дежурство через сутки. Некоторым и вообще приходилось находиться в аппаратных круглосуточно. Они и спали, и ели там месяцами. Те же, кто сменялся с дежурства утром, ехали отдыхать в казарму.
Время требовалось и для смены дежурства, которое иногда затягивалось по той, или иной причине и для переезда в расположение узла.
Тут опять кстати отличился наш начальник подполковник Шапошников, приказавший, чтобы передача дежурства происходила только при условии наличия связи со всеми провинциями. А если хоть одной связи не было, требовал от старого дежурного ее восстановления. Но так как вся смена ехала домой на одной машине ГАЗ66, всем остальным солдатам и прапорщикам сменившейся смены тоже приходилось задерживаться иногда даже на пару часов.
Ехать нужно было довольно долго, минут 30-40. Т.к. основная часть нашего узла связи была развернута с начала 80-го года далеко за городом, возле резиденции, в которой располагалась группа маршала Соколова. Позже узел переместился к зданию афганского министерства обороны, в котором работала штабная группа главного военного советника, возглавляемая начальником штаба ГВС генерал-лейтенантом Черемных.
Была у нас и станция Т-222, развернутая в центре города, на вилле главного военного советника генерала армии Майорова. Там постоянно дежурили сначала один солдат, а потом двое.
Оправляться в длительную поездку по стране после бессонной ночи на дежурстве было тяжело, да и поездка была далеко не прогулкой. Иногда она растягивалась на несколько дней, в зависимости от наличия попутных рейсов, обстановки и других причин. Питание и сон в этих условиях были, мягко говоря, нерегулярными. Обычно мы брали с собой сухие пайки из расчета на одни сутки. И если поездка затягивалась, приходилось питаться, буквально, чем бог пошлет, рассчитывая фактически только на гостеприимство принимающей нас стороны. Поэтому, я всегда предлагал лететь со мной только добровольцам. Чаще всех вызывался рядовой Антипов, общительный и сообразительный парень из Волгоградской области. До армии он работал комбайнером, зарабатывая, по его словам, около 1000 рублей в месяц в уборочную. С ним всегда было интересно поговорить на любые темы. К несчастью наши совместные полеты продолжались недолго, он внезапно заболел желтухой и был отправлен в специально развернутый к тому времени для таких больных палаточный лагерь рядом с кабульским госпиталем, недалеко от нашего узла. Мы с экипажем несколько раз, по мере возможности, навещали парня. Но на раннем этапе эпидемии гепатита тех, кто выздоравливал, оправляли дослуживать в Союз, и к нам он больше, к сожалению, не вернулся.
Что же касается эпидемии желтухи, то она разразилась на нашем узле как-то внезапно и почему-то после ввода советских войск в страну. До этого с 1978 года, то есть с момента развертывания узла в Кабуле, массовых подобных заболеваний у нас, да и в аппарате военных советников не было. Как-то утром мы, как обычно, с группой офицеров и прапорщиков курили на узле перед началом развода. Кто-то из ребят обратил внимание всех на слишком уж желтый цвет лица у одного из прапорщиков из нашего общежития, где я был старшим. Там жили несколько офицеров и прапорщиков в одной многокомнатной квартире, занимающей весь первый этаж. С нами жил и врач узла, старший лейтенант Савицкий. Он, приглядевшись, сразу и определил диагноз – гепатит. И тут же отвез прапора в афганский госпиталь. После этого такие случаи стали повторяться с пугающей регулярностью. Каждый из нас, вставая утром, со страхом спешил первым делом поглядеть на себя в зеркало и убедиться, что за ночь его цвет лица не изменился. А собравшись перед разводом покурить, мы все внимательно оценивали цвет лица друг у друга. Говорили, что желтуха передается при контакте с больным, и многие ребята перестали здороваться за руку. Не обошлось и на этот раз без курьеза.
Начальник узла на разводах с умным видом постоянно внушал всем, что желтуха – болезнь грязных рук, а, следовательно, все заболевшие – неряхи и грязнули, не соблюдающие правила личной гигиены и достойны всеобщего осуждения и порицания. Как вдруг на одном из разводов, мы узнали, что желтухой заболел сам Шапошников! Это известие вызвало у всего без исключения личного состава помимо смеха, огромную радость и душевный подъем. Все надеялись, что нам больше начальника не придется увидеть. Но к нашему великому сожалению, к этому времени, отправку переболевших гепатитом больных в Союз отменили, и он через месяц вернулся на узел.
С учащением у нас количества заболеваний медики провели обязательную прививку всему личному составу. Но насколько мне тогда было известно, а возможно это подсказал, наш медик, старлей Савицкий, прививка представляет собой введение в организм возбудителя болезни в малых дозах. Организм, борясь с ним, при этом вырабатывает иммунитет. Но дело в том, что, если человек ослаблен, или уже борется с этой болезнью, то от дополнительной дозы этой заразы может просто сразу заболеть. Прививка помогает конечно при этом легче перенести заболевание и ускорит выздоровление. Но меньше всего тогда мне хотелось его подхватить вообще и уехать в Союз после двух месяцев пребывания в Афганистане. Пришлось буквально прятаться от медиков, скрытно перебегая из одной аппаратной в другую, когда они приезжали на узел делать прививки дежурным сменам. К счастью, избежать процедуры мне успешно удалось, и болезнь меня не коснулась.
По мере распространения болезни среди солдат, дело дошло до того, что некому было заступать на дежурство, в смену. Начальник узла вынужден был принять решение о введении круглосуточного дежурства некоторых солдат на основных боевых постах. Пищу им приносили прямо в аппаратные, там же они и спали урывками в ночное время, заперев двери на засов изнутри аппаратной. Отправлять естественные надобности ходили в отведенные недалеко места, запирая станции на замки, все это было грубым нарушением требований по обеспечению безопасности связи, но деваться было некуда. Следует отдать должное нашим ребятам, они проявляли поразительные выносливость, выдержку и терпение. Не было нытья и грубых нарушений дисциплины. Все относились к выполнению своих обязанностей очень серьезно.
На станции Т222, расположенной на вилле главного военного советника, или «вилле Главного», как мы ее называли между собой, в таких условиях месяцами жили и обеспечивали связь двое моих подчиненных: рядовые Кукушкин и Заслонов. В ограниченном пространстве бывшей кухни не было кроватей, спали они на матрасе, по очереди, прямо на кафельном полу. В помещении было две двери, одна выходила в дом, а вторая на улицу, в узкий длинный проход вдоль не очень высокого глиняного забора, за которым располагалась какая-то другая вилла. Кто ее занимал, точно было неизвестно, говорили, что члены какой-то прокоммунистической партии, беженцы из Пакистана. На ее крыше располагалось пулеметное гнездо из мешков с песком и крупнокалиберным пулеметом на треноге, явно не нашего производства. иногда, когда обстановка в городе усложнялась, дежурил боец с автоматом, в гражданской одежде: чалме, длиннополой рубашке, жилете и широких штанах.
Как-то ночью меня разбудил звонок дежурного по узлу. Оказалось, Кукушкина на вилле Главного укусил скорпион. За нами уже выслали санитарку и мы вместе с Савицким минут через тридцать были на месте. Скорпион видимо через щель под дверью с улицы, заполз прямо на матрас спящего. В раковине из нержавейки валялось и разрезанное штык-ножом на две части членистоногое. Благодаря быстро оказанной старлеем помощи все закончилось благополучно, хотя неприятный осадок остался надолго. Много лет спустя я узнал, что яд, наиболее распространенного в Афганистане желтого толстохвостого скорпиона является настолько сильным что приводит к летальному исходу спустя 2 часа после укуса. А антидота против этого токсина еще не найдено.
Кукушкин был призван из Ленинграда, и после увольнения в запас оставил мне свои координаты. В 1987 году я, поступив в академию связи, заезжал к нему в гости в старинную огромную квартиру с высоченными потолками в самом центре города в двух шагах от станции метро «Площадь Восстания». Мы с удовольствием посидели за бокалом вина, вспоминая былые дни и тот эпизод.
Через некоторое время на вилле Главного меня ждала еще одна неприятность. Кукушкин доложил мне рапортом, что у рядового Заслонова после нескольких месяцев постоянного нахождения в одном тесном помещении (выходить из него строго было запрещено), под шум круглосуточно работающей аппаратуры, стали появляться галлюцинации. Пришлось вместе с замполитом узла и врачом принимать меры.
То, что я летал по стране в сопровождении только одного сопровождающего, стало известно по своим каналам уполномоченному особого отдела роты связи капитану Шекеря. Судя по всему, порядок получения сведений от осведомителей у него был организован весьма эффективно, т. к. о моих полетах знал еще, кроме меня и моего сопровождающего, только начальник узла связи и возможно, его заместитель. А о том, как они проходили – только мы с сопровождающим.
Отозвав меня в сторонку, капитан завел беседу на нейтральную тему, и как бы случайно вдруг задал вопрос:
- Слушай, Саша, а почему ты нарушаешь установленные правила перевозки секретных документов и аппаратуры?
- Не понял, кто это тебе сказал?
-Ну, вот, ты позавчера летал в Герат, не помнишь, какие допустил нарушения?
- Да, нет, все было, как положено. Разве что одного бойца с собой взял. Но ты ведь знаешь, у меня в экипаже на станции лишних людей нет. Где я их возьму? Шапошников мне других не дает.
- Ну, ладно с бойцами, а еще что?
- да, нет, остальное вроде бы соответствовало, не знаю, - тщательно прокрутив в памяти события того дня, я не нашел ничего крамольного.
- Ну, хорошо, а когда вы летели до Герата, кто еще в самолете был?
- Ну, там разные люди: наши советники, откуда я знаю, кто они были.
- Но, ты ведь знаешь, что лететь с гражданами иностранных государств запрещено, а у Вас в самолете были афганцы.
- Слушай Коля. Но я ведь не командир корабля, не могу указывать ему, кого брать, кого нет. Меня вообще, вот, например, в Кандагаре на борт обратно не захотели брать. Что я мог сделать? Бросили на аэродроме, с секретной аппаратурой. В чужом аэропорту, и без связи. Кстати, вот займись этим вопросом, представляешь, чтобы было, если бы мы не смогли улететь на попутном вертолете? Так сказать «ночевали» бы одни в аэропорту среди афганцев с секретной аппаратурой и документами. Не уверен, что я бы дожил бы там до утра. Мне какие условия предоставляют для полета, такие я и использую. Наверное, тогда нужно дежурному по ВВС так и писать в заявке, что самолет необходимо выделить только в мое личное распоряжение, без разрешения посадки на него попутчиков. Но это нужно решать на уровне руководства.
Капитан, видимо принял меры, и первое время после нашего разговора мне стали действительно предоставлять персональный АН-12, на двоих с сопровождающим солдатом. Было неловко осознавать, что ради нас приходиться гонять фактически пустым по стране такой огромный транспортный самолет. Его ведь вместимость составляла 90 солдат или 60 парашютистов. Правда, это длилось недолго. С осложнением обстановки, летчики стали опять принимать на борт кроме меня, наших военных советников, не спрашивая моего разрешения. Я мог конечно доложить об этом руководству, но старался не обращать на это внимания. На мой взгляд, наоборот, нам не следовало привлекать к нашим передвижениям внимания, так как, наверняка среди летавших на самолетах афганских военных и гражданских лиц, было немало и душманских осведомителей. А перелеты по стране пустых самолетов с двумя военнослужащими с закрытыми чехлами грузами, наверняка вызвало бы у них нездоровый интерес. То, что среди них были сообразительные и коварные враги, свидетельствует успешно проведенная ими операция по похищению руководителя группы советских геологов в июле 1981 года. Геолога, как известно, увез из Кабула в отряд вооруженной оппозиции персональный шофер, афганец, прошедший короткую учебу в Союзе. Советник ему полностью доверял. Предполагали, что сделано это было в интересах Пакистанской межведомственной разведки (ISI), так как геолог был переправлен в Пакистан, а позже расстрелян.
Иногда командиры кораблей старались заручиться моим согласием взять на борт еще и афганских офицеров. Приходилось делать нелегкий выбор. Получить очередной нагоняй от уполномоченного особого отдела, или выглядеть в глазах летчиков отъявленным бюрократом-службистом, тем более в боевой обстановке. Меня пытались уговаривать, взывая к идеям интернационализма, союзнической взаимопомощи, здравомыслию и целесообразности. Я пытался объяснять свое положение.
- Это не мое требование, мне дали команду, и я обязан ее выполнять. Меня уже предупредили в очередной последний раз. Зачем мне проверять терпение особистов? Так что ничем помочь не могу. Если хочешь, бери их. Но, отвечать будешь сам, если кто-то узнает, - объяснял я обычно командиру корабля.
Как-то на аэродроме в Мазари-Шериф у самолета собралась огромная толпа афганцев, человек триста, среди которых были и военные, и гражданские. Они ждали попутного самолета уже несколько дней. Рейсов транспортных самолетов с афганскими экипажами, которые тоже перевозили афганцев и их грузы, давно по какой-то причине не было. А тут прибыл наш целый АН12, совершенно пустой, в котором находились только я и мой сопровождающий. Естественно, что афганцы никак не могли понять, почему командир корабля отказывался брать хоть кого-то из них.
- Ну, что я им скажу, как это объяснить? – жаловался мне капитан, - они же вот все ходят ко мне и ноют, за что мы их так не любим? Иначе, почему самолет летит пустой? Ну, может, возьмем?
И хотя мне уже надоели неприятные разговоры с капитаном Шекеря, я в этот раз решил способствовать укреплению советско-афганской дружбы. Разумеется, мы расположили всех афганцев в грузовом отсеке, а в передний, несмотря ни на что, я категорически запретил кого-то из них впускать.
Как-то я вылетел в Кандагар, для выдачи новой упаковки аппаратуры взамен неисправной. После приземления в аэропорту меня уже ждали ребята с нашей точки связи. Мы успешно обменялись комплектами аппаратуры. Выдав нужные документы, я уже собрался было в обратный путь. Но тут меня ждала неожиданная неприятность. Накануне утром был в упор расстрелян из засады УАЗик с советником командира афганского полка. Он ежедневно, в колоне из нескольких машин ехал на службу вместе с другими офицерами в свой подсоветный полк из городка, где жили советники дивизии. Обстановка тогда была вроде бы более-менее спокойной, и обычно все ездили на службу в открытых УАЗах. Он же сидел на переднем сиденье и был убит в упор из засады первыми пулеметными очередями, вместе с афганским водителем. Высокий, статный и молодой, немногим больше 30, подполковник, прибыл на эту должность чуть больше полугода назад. А всего за два дня до его гибели к нему прилетела из Союза молодая жена. Оказалось, что тело подполковника отправляли в Кабул на АН-12, на котором только что мы прилетели.
БТР с нашими ребятами с точки развернулся и уехал, а мы с Антиповым, взяв за ручки упаковку зачехленной аппаратуры, направились обратно к самолету. В это время на взлетное поле приехали на нескольких машинах и автобусе советники и их жены. Из ГАЗ-66 на руках вынесли гроб. Все в черном женщины буквально несли на руках, с трудом передвигавшую ноги жену подполковника, время от времени поднося к ее лицу нашатырь. Гроб внесли через открытую рампу в самолет и установили в центре грузового отсека.
Подавленные увиденным, мы молча подошли к трапу самолета, чтобы подняться наверх.
Но пути у нас стоял, как оказалось, командир корабля, капитан, со своим подчиненным, злобно понося всех афганцев вообще и душманов в частности.
- А Вы, куда претесь? - увидев нас, заорал он на меня, - Вы же только что прилетели! Что вы туда-сюда как г… в проруби болтаетесь, тут люди гибнут! Все! Самолет перегружен, я вас не возьму, летите другим бортом… Болтаются тут, …
Сначала я решил, что он немного перенервничал и, возможно, принял меня за афганца, я был в афганской форме. Но для этого нужно было быть полным идиотом, он ведь видел заявку дежурного по ВВС, где было написано, что я советский офицер. Место свободное в самолете было, да и не быть не могло, без заявки нас бы никто не посадил в самолет в Кабуле. Мне было совершенно ничего не понятно. Почему нужно было срывать злость именно на нас? Неужели он не понимал, что я прилетел в Кандагар не для развлечений? И каким образом, по его мнению, должен был добраться обратно? На взлетном поле не было больше никаких самолетов, а если бы и были, то где гарантия, что они летели в Кабул и меня захотели бы взять с собой? Ситуация показалась какой-то невероятно нелепой.
Оставаться вдвоем с солдатом с секретной аппаратурой в неохраняемом аэропорту, среди одних афганцев, его работников, и, возможно, нескольких аскеров, нам было совершенно невозможно. Можно было бы переночевать у наших связистов на точке, но связи из аэродрома ни с ними и вообще с местными советниками, чтобы сообщить о себе, и вызвать БТР не было никакой. А использовать афганскую связь я попросту не мог, не зная языка. Сумасброд, который посчитал что ему все дозволено, совершенно не догадывался о возможных последствиях своего поступка. А они были без преувеличения очень серьезными. По существующим тогда требованиям, при захвате засекреченной техники связи противником, теоретически, как нас учили в училище, она должна была сниматься с вооружения. Именно поэтому связисты так много внимания уделяли ее сохранности и постоянно таскали с собой средства ее уничтожения. А аппаратура, о которой идет речь, тогда использовалась не только в частях и подразделениях всех видов вооруженных сил и родов войск, но и в промышленности, на государственных предприятиях. Именно поэтому, как рассказывали у нас на 14 полевом узле ГШ, за уничтожение такой аппаратуры при угрозе ее захвата в свое время в арабо-израильской войне 1973 года, наш прапорщик получил орден Красной звезды.
Но как можно было объяснить все это не на шутку разошедшемуся капитану, который и слушать ничего не захотел?
Я не поверил своим глазам, когда он просто захлопнул перед моим носом дверь в самолет и тот стал выруливать на взлет.
В растерянности я так и уселся на упаковку аппаратуры прямо на взлетном поле. Идти в одноэтажное маленькое здание аэропорта было бесполезно, да и небезопасно. Неизвестно еще, кто мог бы находиться среди ожидающих вылета пассажиров. Ведь кроме нас, вокруг не было ни одного нашего солдата, или даже гражданского специалиста.
Довольно сильно пришлось мне тогда понервничать, но, к счастью совершенно пустой аэродром Кандагара через пару часов вдруг заполнился шумом приземлявшихся вертолетов. Это были наши армейские боевые вертушки Ми24. Оказалось, они выполняли боевую задачу по поддержке наземной операции. Я подошел к одному из бортов. В его открытой двери стоял пулемет, а весь пол был покрыт ковром еще горячих гильз. Оказалось, что в конечном счете, ребята должны были вернуться е себе в расположение, в Баграм. Еще разгоряченный боем командир был несколько удивлен моему рассказу и положению, в котором я оказался, и согласился взять нас с собой. Нам повезло, из Баграма можно было уже добраться до Кабула на попутном борту. К тому же было еще и интересно изнутри посмотреть работу вертолетов в боевой обстановке.
В Баграме мне приходилось бывать немало раз. Первый раз я попал туда, когда мой предшественник, техник по документации, зачем-то прикомандированный к моему экипажу, совершил поступок, за который его отправили в Союз. Наша станция Т222 обеспечивала связь с Кабулом, и стояла фактически в расположении десантной части в Баграме, на ее самой окраине. Для выяснения случившегося и доклада начальнику узла мне было приказано отправиться туда вместе с главным особистом нашего узла майором Музыка. Ехали мы на Волге, которой он обычно пользовался для передвижения по Кабулу и окрестностям в интересах службы. С целью маскировки он носил афганскую одежду, папаху, отпустил длинную бороду и внешностью довольно сильно был похож на афганца. Я, тогда еще ходил в гражданской одежде - осенней спортивной куртке и джинсах, внешне тоже был похож на местного. Может быть поэтому мы пронеслись 60 км от Кабула до Баграма без проблем, хотя в это время эта дорога из-за участившихся случаев нападения на военные и гражданские машины считалась очень опасной.
В Баграме базировались самолеты и вертолеты афганской армии, которыми управляли наши летчики, и, судя по всему, после выполнения своих дневных заданий, они были заинтересованы возвращаться именно туда, а не отвозить нас в Кабул, и только после этого возвращаться в Баграм. При облете маршрута, командиры бортов обычно особенно не спешили. У меня даже складывалось впечатление, что иногда просто всячески тянули время. А как только возвращение задерживалось настолько, что можно было не успеть вернуться в Кабул до наступления темноты, командир обычно заявлял, что может лететь теперь только в Баграм. Летчики относились к своим пассажирам тоже по-разному. Как-то после приземления в Баграме командир пригласил нас вместе со своим экипажем в летную столовую. Ассортимент продуктов и качество их приготовления меня приятно удивили, хотя и раньше я знал о щедрых летных пайках, значительно отличавшихся в лучшую сторону от обычных армейских. Но тут, у ребят были в обилии фрукты и овощи, натуральные мясные продукты. Еще в Союзе мне приходилось бывать, в силу служебной необходимости, в разных воинских частях страны и как правило возникал вопрос о довольствии. Часто бывало, что без продовольственного аттестата вообще отказывались кормить. А тут ребята угостили нас как своих, за своим столом и я был им за это безмерно благодарен. После ужина нас размесили в огромном ангаре, предназначенном для отдыха личного состава летной воинской части. По команде ее дежурного, нашу аппаратуру и документы приняли на ночь в секретную часть. А офицеры части пригласили меня к себе «на чай». Увы, не все летчики, к сожалению, были такими гостеприимными. Однажды, после приземления вместо Кабула в Баграме, командир борта даже не поинтересовался, где и как мы собираемся ужинать и ночевать, попав на ночь глядя, по их вине в совершенно незнакомое для нас место. Экипаж быстро уехал на прибывшей за ним машине к себе в расположение, оставив нас с моим сопровождающим и нашим случайным попутчиком, незнакомым советником – подполковником прямо на взлетном поле.
К тому времени стемнело, аэродром освещался только лунным светом. Как обычно, с наступлением темноты вокруг поднялась беспорядочная стрельба из стрелкового оружия, темноту во всех направлениях рассекали трассеры. Летчики так спешили, что даже не показали, в какую сторону нам нужно было идти. Ухватив зачехленные упаковки аппаратуры за ручки, мы медленно пошли в направлении смутно видневшихся вдали каких-то невысоких зданий.
Надеясь, что территория аэродрома охраняется одинаково хорошо по всему его огромному периметру, мы опасались случайно напасть не столько на коварно пробравшегося в темноте на поле душмана, сколько на кого-нибудь слишком ретивого нашего или афганского часового, со слабыми нервами. Вышли мы к счастью на какой-то командный пункт афганских летчиков, где вместе с афганским офицером дежурил и наш советник. Узнав, что нам негде ночевать, он попросил афганца помочь с ночлегом в гостинице. Одно название места будущего отдыха, как мне казалось, уже предполагало наличие определенных удобств и настраивало на хороший лад. Это было бы очень кстати после длинного, утомительного дня. Но мне еще не приходилось бывать в афганских военных «гостиницах»…
Афганский офицер вызвал своего подчиненного, который знаками вежливо предложил нам следовать за ним. Мы вышли на улицу и, пройдя несколько сотен метров по с совершенно пустынному двору, вошли в одноэтажное, обветшалое, глинобитное здание. Внутри по обе стороны длинного коридора располагались двери в комнаты.
Боже, что это были за двери! Сколоченные из необструганных, высохших от старости досок, они больше подходили для деревенского разваливающегося сарая. В комнате, куда мы вошли, было как раз три кровати, застеленные совсем уже прохудившимися армейскими одеялами, темно-синего цвета. В головах постелей лежало нечто, напоминавшее подушки. Рамы на окнах рассохлись от старости. Ни замка на двери, ни даже простой задвижки, да и дверь открывалась вовнутрь. Удобства, естественно, были во дворе. Но делать было нечего, не ночевать же на улице с секретными документами, да еще при минусовой температуре. В тех местах зимой были характерны резкие суточные перепады температуры. Ночью она могла достигать минус 10 градусов и к моменту нашего прихода, в помещении было уже довольно холодно. Очевидно, ветхие одеяльца, заправленные на койках, вряд ли смогли бы нас спасти от замерзания. У боковой стены комнаты стояла старая печка-буржуйка, но дров возле нее не было. Судя по всему, сон нас ожидал не совсем здоровый. Как ни странно, через некоторое время в комнату, постучавшись, вошел аскер с охапкой дров. Точнее с обрубками корней больших деревьев. Мне до этого случайно приходилось видеть такие корни из окна машины, проезжая мимо местных рынков. Их продавали на вес на огромных древних весах - коромыслах с чашками. Случайно пришлось как-то наблюдать процесс заготовки этих дров. Чтобы срубить огромное засохшее дерево у нас на узле в бывшем клубе Аскари, приехала целая бригада из гражданских афганцев. Несколько из них, что удивительно, в пиджаках и при галстуках, сначала тщательно и долго измеряли спиленное дерево с помощью допотопных, сделанных, видимо, в 19 веке, огромных латунных циркулей. Затем рабочие тщательно спилили все ветви и веточки и уложили их в штабеля. После этого, выкопав огромную яму несколько метров в диаметре и высотой в человеческий рост, стали тщательно извлекать корни этого дерева и распиливать их на части.
Судя по тому, как обходилась добыча таких дров, стоили они недешево. И я был лишний раз удивлен афганским гостеприимством по отношению к незнакомым шурави («советским» - так в Афганистане называли наших специалистов).
Солдат разжег в печке огонь и вышел. Я, было подумал, что он нам принесет еще дров, или хотя бы оставит их запас на ночь, уж больно быстро они прогорали, но, видимо, с целью экономии, топили у них только перед сном. Ну, как говорится, и на этом было спасибо, все лучше, чем ничего, решили мы и стали готовиться ко сну.
Разумеется, о раздевании под несмолкаемыми автоматными очередями вокруг и речи быть не могло. Легли в одежде с оружием под рукой, подперев дверь какой-то палкой, надеясь к тому же, что ветхие постельные принадлежности в кроватях хоть изредка проходят дезинфекцию и в них не окажется вшей (как показывал мой личный опыт, такое нередко случалось).
Судя по пустым соседним комнатам, постояльцев в «гостнице», кроме нас больше не было. А, следовательно, о своей безопасности ночью приходилось позаботиться самим.
Пришлось моему сопровождающему до 4 утра охранять наш с подполковником сон и секретные документы, папку с которыми я положил себе под подушку. Дальше я охранял всех сам, давая поспать несколько часов и солдату.
К счастью все закончилось благополучно и утром, кое-как перекусив сухими пайками, мы отправились на аэродром, опять к дежурному советнику по ВВС. Выяснилось, что с самолетами в тот день было трудно. Полетов наших экипажей в Кабул запланировано не было, летел только один афганский борт с их экипажем. Советник обеспечить наш отлет уже не мог и посоветовал попробовать улететь самим, если будут места. Привыкнув постоянно летать на довольно большом АН-12, мы были несколько удивлены, увидев на стоянке, где располагались транспортные самолеты, нужный нам борт: маленький невзрачный двухмоторный самолет. Такие мне приходилось видеть только в кино. Это был американский Дуглас DC3, или наш ЛИ-2. Как потом я узнал, в Америке их выпускали до 45 года, а СССР до 52 г. У лестницы стояла огромная толпа желающих улететь в Кабул военных и гражданских афганцев. Мы остановились невдалеке, обсуждая с подполковником вероятность попасть во внутрь, и что делать, если это не получится. Было очевидно, что всех желающих самолет не поднимет, и так как экипаж был афганским, а мест было совсем немного, всего около 20- 25, судя по всему, шансов у нас не было никаких. Люди стояли так плотно, что протиснуться сквозь огромную толпу в число первых, даже используя для этого мою старую кадетскую привычку всегда суметь пролезть вперед, не было никакой возможности.
В это время внизу у трапа стал распоряжаться и наводить порядок какой-то афганский полковник. Первыми он запустил несколько человек раненных на носилках с капельницами. После этого, к нашему великому удивлению, через всю толпу вдруг обратился к нам и на ломанном русском языке вежливо пригласил на борт, приказав всем уступить нам дорогу.
Под взглядами молчаливой толпы мы поднялись по крутой лестнице наверх и, войдя в самолет, уселись на металлические скамейки вдоль бортов. После этого вслед за нами все оставшиеся места заняли военные и гражданские афганцы. Вырулив на взлетную полосу, самолет, медленно разбежавшись, взлетел. Оглядевшись, я уже стал сомневаться, так уж ли нам повезло. Судя по состоянию интерьера, самолет был построен еще при царе Горохе. Настолько изношены были металлические сиденья для пассажиров и ободраны стены. Он нещадно вибрировал и дребезжал, часто резко падая в глубокие воздушные ямы. Казалось, что его уже воздух не хочет держать и он вот-вот должен был рассыпаться, но, видимо, в 40-е годы самолеты строили очень добротно.
Летели мы на небольшой высоте, что с одной стороны, на мой взгляд, было неплохо. Если забарахлят двигатели, был шанс, что аэроплан сможет спланировать и приземлиться на поле. С другой стороны, мы были отличной мишенью для любого вооруженного автоматом душмана. Как было ни странно, где-то минут через тридцать, мы все же успешно приземлились в Кабуле.
За два года мне немало приходилось летать и на вертолетах. В основном это были МИ 8 афганских ВВС с нашими экипажами. Хотя бывали случаи, когда приходилось лететь и на армейских вертушках, МИ 24 сороковой армии. А однажды даже и в огромном транспортном армейском МИ6, который был полностью заполнен нашими десантниками, а это до 70 полностью экипированных солдат. Меня тогда очень поразило: как такая огромная махина вообще поднимается.
Вертолеты летали только парами. И конечно, наиболее интересной задачей, которую всегда приходилось решать: в какой вертолет из двух лучше сесть в целях безопасности. Этот вопрос часто обсуждался бывалыми попутчиками в ожидании прибытия бортов. По этому поводу были разные мнения.
В те годы душманы еще не начали получать американские стингеры, и в основном пытались сбивать вертолеты с помощью крупнокалиберных пулеметов, или автоматов, заранее располагаясь на склонах гор и беря вертолет в «клещи». Поэтому кто-то считал, что лучше садиться в первый вертолет, т.к. душманы, как правило, пропускали его, прицеливаясь, и ударяли по второму. Кто-то наоборот считал, что огонь открывают по первому вертолету, считая, что большие начальники летают именно в нем. Я так и не пришел к окончательному выводу и предпочитал лететь в том вертолете, где было меньше народу, или садился в любой, наугад, вспоминая при этом, как актер Валерий Носик выбирал экзаменационный билет в роли студента -игрока в кинофильме "Операция "Ы".
Летали летчики тоже по-разному. Кто-то предпочитал сразу набирать большую высоту, несколько тысяч метров, снижаясь только перед самым приземлением. В этом случае стрелковое оружие было неэффективно, хотя оставалась опасность быть сбитым при снижении или подъеме в конце, или начале полета. В некоторых населенных пунктах, например, в Джелалабаде, душманы даже специально располагались в зеленках недалеко от аэродромов, обстреливая приземлявшиеся или взлетавшие самолеты и вертолеты.
Другие вертолетчики предпочитали, наоборот, совершать полет на предельно низкой высоте, чуть ли не задевая крыши домов. Это тоже объясняли тем, что при большой скорости и низкой высоте полета душманам трудно быстро определить местонахождение вертолета и подготовится к стрельбе. Действительно, обычно при приближении машины на земле было слышно, что где-то близко летит вертолет, но где и с какой стороны появиться было определить трудно. А когда он вдруг появлялся где-то рядом, то проносился мимо очень быстро, не давая возможности хорошо прицелиться.
Разумеется, много лет спустя, я поинтересовался, насколько были тогда опасны полеты на вертолетах. По разным источникам, представленным в интернете, в 1980 г. в Афганистане погибло 34- 39 советских вертолетов, из них больше всего в июле - 7 единиц. При этом 20 были сбиты стрелковым оружием и ДШК (12,7 мм крупнокалиберный пулемёт Дегтярёва — Шпагина). В 81 году число погибших вертолетов составило 16 единиц, из них стрелковым оружием сбиты около десяти. К сожалению, нигде не удалось найти данных по погибшим афганским вертолетам с советскими экипажами, на которых мне приходилось в основном летать. Насколько опасны были регулярные полеты по стране, судить трудно. Тут уж как повезет. К примеру, мой друг капитан с узла связи 40 Армии, такой же начальник станции Т222, как и я, два года проходил службу в основном на своем армейском узле, находящемся в расположении штаба 40 армии, возле дворца Амина. Разумеется, это место, где располагалось много армейских тыловых частей и подразделений, охранялось очень серьезно и было, пожалуй, одним из самых безопасных мест в 40 Армии, Кабуле, да и в Афганистане. Тем не менее, он всего-то пару раз выехав на БМП за пределы дислокации узла, подорвался на мине и чудом уцелел, получив серьезное ранение.
Как и при полете в самолетах, на вертолетах мне тоже полагалось лететь только с нашими военнослужащими. И, как обычно, это редко удавалось выполнять. Последнее слово всегда было за командиром, который мог принимать решение не только исходя из требований неизвестного для него положения по обеспечению сохранения государственной тайны, а также и исходя из своего настроения, обстановки и массы других причин. А кто мог быть моим попутчиком, понять было невозможно. Наши военные и гражданские советники ходили и в афганской одежде, и в афганской форме.
Однажды вылет из Кабула задерживался уже на довольно значительное время, видимо ждали какое-то важное лицо. Когда, наконец, к нашей паре МИ8 подъехал УАЗик, из кабины вышли советники с двумя афганцами в национальной одежде. Лица их были полностью закрыты чалмой. Кто-то из опытных попутчиков намного позже по секрету рассказал, что это видимо были афганские агенты, которых наша разведка забрасывала к противнику.
Много лет спустя, я вспомнил об этом, когда прочитал книгу выпускника Калининского СВУ Евгения Пешкова «Будь проще, Михалыч» о работе военной разведки в Афганистане, в котором он описал случай, когда по приговору военного трибунала был расстрелян бывший наш подполковник ГРУ. Он из-за очень крупной суммы денег, которую перевозили агенты-афганцы в свою провинцию, выбросил из вертолета в полете одного, и застрелил, сделав короткую посадку в пути, второго.
Возвращаясь из провинций, бывало, приходилось пользоваться армейскими бортами, летевшими в штаб Армии. На армейском узле связи с середины 80-го года уже стояла моя большегрузная станция Т-222, прикомандированная туда вместе с экипажем. Ответственности за все происходившее со станцией и людьми, естественно, с меня никто не снимал, и я был вынужден часто там бывать, не только для выдачи необходимых секретных документов, но и для проверки выполнения требований по обеспечению засекреченной связи, а также контроля выполнения экипажем своих обязанностей. К сожалению, в мое отсутствие там бывали и серьезные неприятности. При развертывании узла связи 40 армии мои подчиненные проложили соединительные кабели прямо по земле, как это обычно у нас в Союзе на учениях делалось. Но проходившая ночью мимо танковая колонна просто-напросто покромсала их все своими гусеницами, сделав дальнейшее использование невозможным. Конечно в комплект станции входило достаточно много барабанов с кабелями. И на выполнении поставленной задачи, это не оказало сильного влияния, но ведь, чтобы списать уничтоженное и числящееся в комплекте станции имущество нужны были веские причины. Мой рапорт о том, что кабель уничтожен в боевых условиях, инженером узла и его начальником был оставлен без внимания. Считалось, что никаких боевых действий ни советники, к которым мы вроде бы относились, ни ограниченный воинский контингент не ведут. А, следовательно, кабель списанию не подлежал. Его надо было, как тогда модно было говорить, где-то «доставать». То есть искать среди связистов 40 армии тех, кому удавалось списывать имущество и с ними договариваться, отдавая, конечно, свои деньги в афганях, которые армейцам не платили, но которые им были очень нужны, чтобы купить сувениры, джинсы, или дешевые магнитолы.
В 40 армии к списанию повреждённого , или вышедшего из строя имущества связи относились несколько полегче. Так как количество техники там было намного больше, чем на нашем крошечном узле , да и случалось всякое. Однажды, это было летом 80-го, я вынужден был заночевать в офицерской палатке штаба 40 Армии. Вдруг среди ночи в расположении лагеря поднялась сильная беспорядочная стрельба, затем зазвучали взрывы гранат. Выскочив из палатки, мы уже было посчитали, что это на нас напали прорвавшиеся с боем банды душманов, но совсем рядом увидели огромный костер, возле которого суетились люди. На следующий день, выяснилось, что из-а курения в постели, загорелась одна из офицерских палаток. Обитатели едва успели выскочить, как начали рваться боеприпасы, сначала патроны, потом гранаты, ящики с которыми как обычно, все тогда хранили под кроватями.
Иногда поездка так выматывала и так хотелось быстрее вернуться к себе на узел, что приходилось пренебрегать простыми правилами безопасности, подвергая себя неразумному риску. Как-то, возвращаясь из какой-то провинции, я воспользовался попутным вертолетом до штаба армии, а приземлившись, все никак не мог найти попутку домой. На КПП объяснили, что в тот день рейсов в советский микрорайон, в штаб Главного военного советника не предвиделось. Время было позднее, оставалась только последняя машина до кабульской комендатуры десантников. Она находилась километрах в 2-3 от советского микрорайона, рядом с которым располагался и наш узел связи «Микрон». Тогда по каким-то причинам моя поездка в провинции сильно затянулась, пришлось несколько дней ночевать, где придется и питаться на подножном корму. Сопровождающего солдата, видимо из-за нехватки людей, у меня тоже не было. Я был настолько измотан, что решил в этот день добраться домой во что бы то ни стало, доехав хотя бы до комендатуры. К несчастью, от нее машины в микрорайон уже тоже не шли. Одет я был в летнюю афганскую форму, с папкой и АКС на плече. Вопреки здравому смыслу, решил идти домой пешком, рассчитывая, что ни одному душману не сможет прийти в голову мысль, что советский капитан с секретными документами будет ходить один по городу. Скорее уж меня примут за своего. Идти нужно было по окраинным улицам, которые были в это время почти безлюдными. Дослав патрон в патронник автомата, держа наготове в руке гранату Ф1, так чтобы это не было видно со стороны, быстрым шагом шел я по кабульским улицам. Город жил своей обычной жизнью, и, к счастью, особого внимания на меня никто не обратил. Минут через 30 я был уже у себя на узле. Сейчас я конечно прекрасно понимаю, что подвергал себя ненужному риску, но, видимо, тогда за почти два года постоянного напряжения, ощущение опасности значительно притупилось, способствуя подчас опрометчивым поступкам.
Совершая полеты по точкам, задерживаться и ночевать тогда по той, или иной причине приходилось в разных местах. Не раз пользовался я гостеприимством офицеров 40 армии.
Поскольку документов удостоверяющих личность у меня вначале не было никаких, иногда бывало довольно трудно объяснить нашим офицерам, кто я такой и откуда. Многие недавно прибывшие из Союза, даже не знали о существовании советников, которые одевались обычно, как попало: начиная от джинсов и курток различного спортивного и военного покроя, до афганской военной формы без знаков различия. Мне удалось раздобыть очень редко встречавшуюся в то время уже военную афганскую из верблюжьей шерсти защитного цвета накидку с капюшоном без рукавов, с прорезями для рук по бокам. В ней было очень тепло в холодное время. А кроме того под ней не было видно автомата и сумки с документами. Что не привлекало внимание окружающих местных афганцев.
Как-то раз в этой накидке в кабульском аэропорту я попросил видимо только что прибывших из Союза в 40 армию наших офицеров, взять меня по пути до советского микрорайона. Я настолько привык, что все, кто говорит по-русски и обладает славянской внешностью заслуживают доверия, что и думать не мог о том, что мне могут отказать наши военные. Но ребята не скрывали своего недоверия и, узнав об отсутствии у меня каких-либо документов, удостоверяющих личность, категорически отказались меня подвезти. Видимо считали, что Кабул кишит иностранными агентами, разговаривающими на русском языке с московским акцентом, и гордились своей бдительностью.
В общем же в расположении советских частей в провинциях, отношение к нам, связистам в афганской военной форме было самым радушным. Офицеры воспринимали меня с моим сопровождающим без подозрений. Помогало еще и удостоверение сотрудника узла связи ГВС. Наши офицеры и прапорщики постоянно носили при себе пистолеты и АКС и, чтобы исключить недоразумения при встрече с нашим армейским комендантским патрулем десантников, патрулировавшем на улицах Кабула, начальник узла выдал всем нам за своей подписью такое самодельное удостоверение.
Кстати сказать, десантники, передвигаясь по городу на ГАЗ 66, безошибочно определяли по внешнему виду наших военнослужащих, даже переодетых в гражданскую одежду.
Как-то раз опять отличился мой подчиненный рядовой Заслонов с виллы Главного. В тот день меня неожиданно вызвал к себе начальник узла связи. Войдя в кабинет, я увидел там моего «друга», особиста, капитана Шекерю. Шапошников, как обычно, ничего не объяснив, начал с нагоняя. Оказалось, Заслонов был задержан патрулем десантников в гражданке: джинсах и футболке, на одной из центральных улиц города. К несчастью, место находилось недалеко от китайского посольства. У контрразведки, естественно, возникли подозрения, что он имел намерения вступить в контакт с его работниками. По словам особиста, дело было серьезное. Ведь солдат имел допуск к совершено секретной аппаратуре и документам с грифом особой важности. С Китаем у нас тогда были не очень дружественные отношения. Китайцы поставляли душманам на Севере страны, например, автоматы Калашникова своего производства, готовили диверсантов на своих базах. С какой целью солдат ушел в самовольную отлучку, каковы были его реальные намерения, мне было приказано выяснить и доложить. Все оказалось очень просто. В связи с предстоящим увольнением в запас, Заслонов хотел купить в ближайших дуканах себе джинсы, футболку и сувениры для родных. А гражданскую одежду, в которой оказался в городе, одолжил у десантников, охранявших виллу на БМД (боевая машина десанта), закопанной в землю во дворе дома. Разумеется, доказывать все это мне пришлось очень долго, проверяя все его действия по времени и показаниям свидетелей.
Однажды пришлось, побывав в гостях в штабе афганской дивизии, воспользоваться традиционным афганским гостеприимством. В тот день я с сопровождающим меня двумя солдатами и аппаратурой, как положено с утра вылетел на вертолете в сторону Газни и Гардеза. Всего на борту оказалось человек 10: наши советники в смешанной советско-афганской форме без знаков различия. В основном люди средних лет в звании от майора и выше, а также молодые ребята - переводчики.
Все были вооружены, как обычно, автоматами и пистолетами. Рядом со мной оказался высокий спортивного типа, плотный пожилой мужчина с темными с проседью волосами, в армейской офицерской полевой куртке защитного цвета, как оказалось, полковник, советник по линии КГБ. Кроме ПМ висевшего у него в кобуре на боку, финки в ножнах на ремне, через плечо был переброшен АКС. Уточнив, кто я и откуда, с насмешкой заметил, что офицеры узла связи, видимо, как наш начальник, привыкли себя окружать в поездках вооруженной до зубов охраной, намекая н то, что меня сопровождали двое солдат. Естественно объяснить ему, что я везу совсекретные документы и аппаратуру, я не имел права. Пришлось все перевести в шутку, сказав, что это я в данном случае вынужден выполнять требования его же ведомства. Мы разговорились.
Полет шел вроде бы нормально, но, когда через некоторое время мы внезапно сели, выяснилось, что в провинции, в которую направлялись, сложилась очень сложная обстановка, и мы совершили вынужденную посадку не там, где было нужно. Советник афганской дивизии послал за нами пару БТР, на которых нам нужно было проехать около 60 км до штаба соединения. Там предстояло ждать нормализации обстановки, после чего нас должны были доставить уже к месту назначения. Делать было, естественно, нечего, все загрузились в БТРы и тронулись в путь. Я обратил внимание, что ребята оставили открытыми верхние люки. На мой вопрос, зачем, объяснили это тем, что при попадании в броню выстрела из гранатомета, или подрыва на мине, мы, при открытых люках, не погибнем от резкого скачка воздушного давления внутри.
БТР, чтобы избежать обстрела, летел по грунтовке с огромной скоростью, а нас неистово трясло и подбрасывало на колдобинах и ухабах. Добравшись до какого-то населенного пункта, въехали через ворота высокого глинобитного забора на территорию афганской воинской части и остановились у входа в двухэтажное здание. Оказалось, это был штаб афганской дивизии. Афганский офицер провел нас на второй этаж в просторную комнату с стульями и длинным столом в центре. Взявший на себя инициативу наш полковник, вышел разбираться в обстановке. А вернувшись сказал, упуская подробности, что пока нам добраться до пункта назначения невозможно, обстановка сложная. В чем заключалась эта сложность, уточнять не стал. Оставалось только ждать. В помещении кроме нас постоянно присутствовали афганские солдаты. Обычно радушные, улыбчивые и приветливые, на этот раз они были хмурыми, озабоченными и занятыми какими-то своими делами. С небольшого балкона, на который мы периодически выходили покурить, был виден лишь окруженный зданиями пустой двор, по которому периодически сновали туда-сюда афганские офицеры и солдаты.
Меня немного удивило, что в штабе не оказалось ни одного нашего советника. А так как мне уже было хорошо известно из рассказов переводчиков о случаях мятежей частей афганской армии и их переходе на сторону душманов, о том, что при этом зверски убивали советских советников, настроение было не веселое. Как долго придется здесь ждать, и чем все это кончиться, было совершенно непонятно. Хорошо еще, что нас было несколько человек, и среди нас были переводчики, периодически пытавшиеся узнавать новости. По намекам полковника я понял, что ждать можно было всего что угодно. Оставалось только постоянно следить за обстановкой и поведением афганцев во дворе, загнав, патрон в патронник и держа палец рядом со спусковым крючком. А там уже постоянно появлялись, строились и куда-то отправлялись какие-то афганские подразделения. Я предупредил полковника, о том, что у меня секретная аппаратура и в случае чего, просил его оказать нам помощь в ее уничтожении. Очень хотелось поесть и как раз подумал о том, что неплохо, бы если бы афганцы в очередной раз проявили свое гостеприимство, угостив нас хоть чаем.
Но и на этот раз хозяева оправдали мои ожидания.
Несколько солдатиков вдруг стали накрывать стол. Причем угостили нас уже не только чаем, а целым обедом. В качестве первого и второго блюда было подано нечто среднее между нашим рагу и супом. Чай подали зеленый, а к нему была поставлена большая тарелка орешков в какой-то сладкой глазури.
После обеда наше настроение несколько улучшилось. Но напряжение еще долго не спадало. И только через несколько часов удалось вернуться на аэродром и возобновить полет.
Как-то возвращаясь с нашего узла связи при афганской дивизии в Газни, я попросил провожающих меня ребят остановится на одной из улиц, чтобы купить мумие. Уже в Афганистане старожилы рассказали, что оказывается это средство является чуть ли ни лекарством от всех болезней. А лучшее в Афганистане мумие продается именно в Газни. Мы остановились у одной из торговых палаток, и я быстро купил небольшой полиэтиленовый пакет с продуктом. Позже мне удалось его переправить в Союз, в Киев, где теща, работавшая в то время на Киевской станции переливания крови, разрезав его для использования, обнаружила внутри несколько крупных кристаллов какой-то соли. По ее просьбе в лаборатории проведи анализ и выяснилось, что это был медный купорос. Как известно, его попадание в организм человека в больших дозах вызывает летальный исход, а в малых дозах в течение длительного времени человек сохнет, теряя вес. Возможно замаскированные среди местного населения душманы хотели и таким способом нанести нам вред.
Как-то в Мазари-Шериф по какой-то причине обратного вылета пришлось ждать несколько часов, а поскольку все приехавшие со мной советники и попутчики-афганцы сразу же разъехались по своим местам, на аэродроме остались только мы с моим сопровождающим солдатом и экипаж самолета. В небольшом здании у взлетного поля были только два-три работника аэропорта и пара каких-то непонятно что там делавших афганцев в национальной одежде.
Мы расположились прямо на покрытой пожухшей травой абсолютно пустом, не считая нашего АН-12, летном поле. Изматывали не только сильная жара, а и утомительное, как казалось, бесконечное ожидание и опасение за сохранность нас и нашего груза. Вокруг лежала открытая степь, а насколько я мог судить, аэропорт совершенно никем не охранялся. И хотя любая приближающая машина была видна издалека, ее принадлежность определить можно было только после прибытия. В тоже время летчики не проявляли никаких признаков тревоги, видимо постоянно бывая в подобной ситуации.
- Возможно это совершенно безопасный район? – думал я, - а я просто не в курсе дела?
Но оказалось, что это было не так, поскольку как-то в одно из очередных посещений Мазари мне пришлось, чтобы отремонтировать аппаратуру, самому ехать к ребятам на точку.
Я сидел справа от водителя-прапорщика, начальника этого узла связи, в ГАЗ-66. Он с места понесся по дороге с сумасшедшей скоростью, объясняя это тем, что так была меньше вероятность попадания в нашу машину душманов, которые могли вести в это время за нами наблюдение из засады и в любой момент открыть прицельный огонь по водителю или пассажиру. По его словам, такие случаи уже имели место в этих местах и не раз. После его слов мне уже было не так интересно любоваться окружающими пейзажами, и уж совсем неприятно, осознавать себя возможной мишенью где-то в этот момент совсем недалеко, притаившихся бандитов. Много лет спустя мне пришлось видеть в одном из документальных фильмов об афганской войне по телевизору захваченную у душманов кинопленку расстрела из засады, как раз ГАЗ 66 несущегося с огромной скоростью по степи. Местность показалась до боли знакомой. Как известно душманы часто снимали нападения на машины шурави в качестве отчётов для американцев.