ОТРИЦАНИЕ ПЕРВОЕ
– Саня, ой, простите! Александр Сергеевич! Давайте сегодня в
травме, там все готово…
После слов «все готово» у меня в голове сразу молнией проскво-
зили шпроты, водка из немытых кружек в форме яблок, что подарили
мне в том году на день рождения, звонок по местному стационарному
о новом переломе пьяного бомжа, тусклый свет, мешки под глазами и
часы, на которых восемь утра.
Нет. Я сегодня как человек. Для начала шкафчик с одеждой. Оде-
жда. Я не был дома несколько дней. Кроме своего давно не белого
халата, перчаток, еще тысячи перчаток, одноразовых пакетов в виде
фартуков и серой рубашки я не видел ничего. Так. Да. Шкафчик, душ,
потом плащ, позже лифт с санитарными шуточками и мигающий свет с
предвкушением свежего воздуха.
– Зашил сегодня тапки под крышку, Сань?
– Я в бар! Со мной?
Не стоило ждать ответа от циничного общества, где смерть дер-
жит за талию судьбу и порой несет при этом рождественский бенгаль-
ский огонь. Или проще от общества, что бросает монету перед опера-
цией и пьет исключительно из горла за упокой.
Сквозь толпы живых людей, которые опаздывают по своим
часам и на свои дела, вперед и как можно скорее. Если я сегодня не
выпью, это все плохо закончится. Нет. Не так. Не просто выпить. «Про-
сто выпить» уже нет сил. Сколько это будет продолжаться? Сколько
можно прожигать взглядом плакаты старых кумиров, с самим собой в
сыром подвале допивая бутылку, и ныть? Или, если повезет, в компа-
нии людей, которые никогда не чокаются и не говорят тосты? Если я се-
годня не попытаюсь быть нормальным человеком в обществе хотя бы
нескольких по-настоящему живых («живых», какое непривлекательное
слово…), то тогда!
В течение некоторых лет я хожу домой одной и той же дорогой.
Последовательность действий была необычайно проста. Лифт наверх
(у всех людей вниз, а у меня наверх) в набитом дышащими куклами
пространстве, где нет хорошего вкуса в одежде, где пренебрежение к
моральным принципам, перегар, циничное отношение к «живому» и
громкое, почти вслух «зачем я это делаю?!» Позже коридор с желаю-
щими все и сразу с глазами отсутствующего шанса. Шаги по лестнице
уже вниз, навстречу своей тени от неоновой вывески «Центральная
больница» и чуть ниже – «Медикум». Дальше табачный киоск. Сдача
в виде нескольких монет. Живой город. Светофоры. Первые огни в ви-
тринах. Несколько пропущенных звонков от банка, в котором успел за-
должать. Минут пятнадцать через суету центральных улиц. Позже поч-
ти мгновенно ломается по кривой красота старых и ухоженных домов,
превращаясь в полусгнившие трехэтажные хибары. Прямая дорога под
ивами. Глубина улиц. Мигающие вывески. Тусклый свет из кулуаров
дворов. Уставшие окна. Люди. Уже не те и не в том количестве. Подъ-
езд. Перед ним магазин и трусливые покупки, но гордые и смелые тра-
ты на выпивку.
Но не сегодня нет. С меня хватит! Сегодня я не пойду домой уми-
рать в алкоприступах и щурясь приближению рокового психоза.
Двигаясь прямиком в свои спальные дворы, я почувствовал,
как затряслись стены домов. Вибрация зашкаливала. Лужи пошли в
девятибальном танго в лучшие миры. Встали люди, и пройти дальше
не представлялось возможным. Эта была остановка трамвая и, судя
по всему, опаздывающего трамвая. Люди начали плотнее сжиматься
к столь необходимому любому городу транспорту. Трамвай по правде
самый «удачный» для простых людей вид городского артериального
давления.
Двери открылись. Не заметив как, я оказался зажат между двумя
перилами и здоровенным мужиком в спецовке.
В салоне было светло. Осень, как всегда играя, внезапно гасит
дневной свет и включает фонари только для того чтобы в лужах город
выглядел привлекательнее, и, конечно же, для уюта в трамваях. Осень!
Когда я начал не замечать ее? Всегда же ведь она для меня была самым
удобным спутником. Надеюсь до сих пор, не смотря на то, что сейчас я
замечаю не только цвета в кронах деревьев, а еще и грязь под ногами,
панику, когда заканчиваются капли в нос, и нарастающие количество
неопознанных трупов у себя на минус первом этаже.
Я решил доехать до места, тем самым нарушить хоть на чуть-чуть
привычный устой. Три остановки, и людей почти не стало. В мои края
доезжает два-три человека. Мой маршрут, «второй», не пользуется по-
пулярностью. В нем воняет.
Мне кажется, по аромату в трамвае – а он, аромат, в каждом
трамвае исключительный – можно вычислить, по каким местам он пе-
редвигается, какие зашкваренные стены он огибает. Все из-за того, что
на трамвайных линиях слишком много остановок. Лично в моем горо-
де это так. Он чрезвычайно много и подолгу вдыхает запахи мест на
своем пути. Ну и, естественно, люди, которым он почти как дом. Ведь
трамвайные пути прокладывают по местам, где было сложно приду-
мать что-либо иное, или по тем местам, о которых даже Господь Бог
забыл вспоминать. Моя «двойка» была выдающимся примером. В об-
щем, я проезжал две психушки, пару рынков, вокзал, два-три пустыря
(«пустырь» вообще место относительное) свалку и мой район, которого
даже не удосужились назвать. Его именовали – Линия 1, Линия 2.
– Пацан! – хрипота в голосе была фееричная. – Где мы?
– Тебе еще одну остановку, – сказал я.
Я знал его. Это был калека с моего района. Без ног, без мыслей,
без претензий. Всегда пьяный. Всегда лежащий рядом, а не сидевший
на своем инвалидном кресле.
Я помог ему выйти и испытал то немое наслаждение, которое с
недавних пор выжигает меня изнутри давая мне понять страшное и в
то же время невозможное.
Несколько месяцев назад я словно проснулся. Что-то внутри от-
равляет меня и толкает к раскаянию. Никогда прежде со мной не слу-
чалось такого. Прости, Господи, не мучила совесть. А теперь я готов
бросится под машину от своих желаний и мыслей, но не могу их оста-
новить, избавится, забыть.
Вот и сейчас я смотрю на этого калеку, и во мне оживает цикл
идей и учащается дыхание. В голове ясно, черным по белому надпись:
НЕ ЖИВОЙ! Ведь вторая его половина, часть, как угодно – не живая.
Она даже не его уже. Она ему не принадлежит. Она отпущена от мир-
ского, не связана ни с чем. Она просто не живая, НЕ ЖИВАЯ!
Рядом с моим домом я зашел в не большой бар. Атмосфера бы-
лой популярности в виде надменных глаза официантов, прожженных
скатертей – успокаивала. Липкий скрипучий пол. Тусклые дешевые ла-
почки. Пыльные абажуры. Звук льющийся воды. Пьяный смех несколь-
ких привычных местных интеллектуалов. Музыка, слишком громкая и
претенциозная. Три барных стула без спинок и вечно чем-то занятой
человек за барной стойкой.
– Саня! – меня узнал один из сидевших у входа за маленьким сто-
ликом, где были рассыпаны окурки стоял графин с водкой и несколько
рюмок. Они хотя бы пьют из рюмок. – Ты мне скажи! Вонь, наверное, у
вас там стоит – не дай Бог никому?
Он встал. Он был в длинном сером плаще, в очках, не мытых во-
лосах, с желтыми фалангами пальцев от не считанных выкуренных си-
гарет и с нестриженными ногтями.
– В морге?
– Ну, где ж, – он икнул, – еще бля?!
– Только водкой и если повезет – коньяком. Можешь думать, что
страхом воняет, что аж зубы скрепят.
Сел за бар. Мне налили коньяку и даже нарезали пару долек ли-
мона. Я выпил.
Бармен Алар как всегда был занят. В его работе, в его движении
всегда был порядок. Он четко понимал, что и самое главное, зачем он
это делает. Но так же всегда успевал замечать твое настроение и ам-
биции касательно вечера. Всегда мог поддержать разговор. Но самый
главный его козырь – это внимательно и сосредоточенно выслушать го-
стя. Как раз этого мне и не хватала сегодня. Я обязан был поговорить с
кем-нибудь.
– Алар, а ты ведь знаешь, где я работаю? – Он не отвлекаясь от
заказов в пол оборота ответил, что знает. – Да. Не об этом я мечтал. Но
знаешь, я всегда был счастлив. Там мне хорошо. Понимаешь?
Он кивал головой и постепенно бросал работу, осознавая, что
разговор будет не кратким. Он остановился и утверждал, что понимает.
– Там все для меня. Там я всегда могу быть с тем, с кем захочу.
Там не надо никому ничего доказывать и объяснять. Что ты говоришь,
страшно? Трупы? – Он налил мне еще, и я тут же выпил. – Так это и есть
самое главное.
К нему подбежал официант, и они начали громко спорить. Зашу-
мела кофемолка. За баром началась возня. За моей спиной неожидан-
но не оказалось свободных мест. Музыка стала громче. Коньяк чаще.
«Знаешь, я возбуждаюсь, когда глажу их. Не важно – мужчина,
женщина. Я просто глажу их. Я смотрю на них. Я обнимаю их. Целую.
Мне спокойнее с ними. Они настоящие, я настоящий (тут пауза и не от-
рывистый взгляд). Брею их. Обливаю сиропом, который делаю вместе
с ними. Разговариваю. Нет, нет, не сплю с ними. Но хочу. Мне приятно
думать об этом. Я возбуждаюсь от них. Но мне стало очень больно ду-
мать даже об этом всем, ненавижу себя, хочу сдохнуть, как бродячая
псина. Я противен себе. Я хочу попросить прощения у всех. У тебя, у
всех. Я устал. Хватит…»
В тысячный раз я проговорил эти слова. Они были изучены и
затерты до дыр. С разными интонациями, меня местами, со слезами
даже. Я давно шел к раскаянию. С первого приступа ненависти к себе и
с первого – после смерти своей – появления совести.
Я ждал, когда Алар снова отпустит свою занятость. Пил. В один
миг все заглохло. Полная глухота. Затряслись руки. Паника. Это был
страх в полной мере. Да я просто ссал, блять, от страха. Я боялся выго-
вориться, но сказать я был обязан.
Рабочая суета одних, пьяная беспечность других была как бы не
со мной, рядом. А передо мной стоял бокал и заветрившийся лимон на
маленьком блюдце, и желание сказать.
– Алар! Алар, – крикнул я.
Он обернулся и хотел обновить, но я его остановил.
– Счет. Мне пора.
Я расплатился и встал.
Первые шаги дались с трудом. Несколько секунд я протирал гла-
за. Все было как в немом кино. Шум если и был, то далеко, словно в
трубе. Я пошел к выходу. Наступил пару раз, не извиняясь, на ноги си-
девших. Проходя мимо столика у выхода, где меня узнал один из – там
где рюмки и графин, я задел куртку, висящую на спинке стула. Накло-
нился поднять. Очень тяжелая, грубая, местами протертая черная ко-
жаная куртка. Повесил обратно, как на меня накинулся хозяин.
– Ты че это!? Слышь, чёрт!?
– Спокойно, наши...
За меня вступился тот, в плаще, а я накинулся на него.
– Еще я люблю их! – я орал ему на ухо, держась за воротник его
плаща, чтобы не упасть, будто продолжая разговор с Аларом.
– Кого? – он так же икал.
– Трупов люблю, и мне противно, умереть хочу. Я больше не буду,
обещаю тебе…
Я вышел. Стало холодно. Свет от фонарей превращал улицу в
парк аттракционов. Лужи блестели, а грохот от последних трамваев
стал мягче.
Идя домой, я верил в случившиеся и мечтал лечь спать новым
собой.
Подъезд. Кривые перила. Низкие потолки. Узкая лестница. Гряз-
ные коврики у дверей. Тусклый свет с сыростью из подвала. Какие-то
надписи на стенах тонким черным маркером. Банка из-под огурцов с
окурками на втором этаже. Истошный крик из двадцать третий кварти-
ры. И вот большая для такой стены железная дверь без «зрачка». Одно
отверстие для слишком умного ключа, и мой дом.
Длинный коридор и пустота. Нет столика, зеркала, шкафчика, га-
лошницы и всего того, что «должно быть» в коридоре. Есть провод с
ужасом пола в лапочке, как говорил один великий. Есть старые, в смысле
очень старые обои с углами, свисающими от потолка. В электрическом
свете они становятся живыми из-за разводов на них от каких-то давно
забытых заливов. Старый пол. Покрашенный недорогой и безвкусной
коричневой краской. Скрипит. Потом моя комната без двери. Матрас
на полу и отсутствие занавесок. Стул, на котором несколько рубашек.
Телевизор, который никогда не отдыхает. Я уже не вижу смысла просы-
паться без него и без будильника. Шкаф, в котором ничего нет, кроме
нестиранных полотенец. Кухня. Пустая. Холодильник кстати в комнате.
На кухне стол и табуретка. Старая жестяная раковина с железными раз-
водами и алюминиевая кружка на газовой комфорке. Подоконник. Это
единственное, за что я люблю свою квартиру. Он просто очень широ-
кий, и в соседнем доме всегда горит свет по ночам…
Спать. Сразу спать. Даже в душ ни ногой. Никаких мыслей! Только
сон!
Я лег не раздевшись с наивным желанием уснуть сразу. Как толь-
ко закрыл глаза, вспомнил весь день до деталей.
Три часа до конца смены. Санитары ушли домой. Нудного и
блеклого интерна я отправил восвояси, ибо устал терпеть его и его по-
хмелье. Стол. Он. Его небритый пах. Передавленное предплечье. От-
мерзшие черные пальцы. Чистое тело без упреков. Без идей и сопротив-
ления. Сахар и чайник, который закипал на столе без одной ножки. Он
держался на пустом тридцати литровом болоне из-под воды. Мокрый
пол, шум улицы в окне, холодный кафель и жар. Становилось душно.
Мое лицо пошло пятнами. Я начинал испытывать чувство неловкости
от возбуждения. Я думал, «он» заметит. От этой мысли я отошел и тут
же вернулся. Я почти крикнул на него. Мне захотелось его ударить и тут
же обнять. Я вспотел. Достал нитку. Я немного его «зарезал» чуть ниже
пупка и тут же зашил. Перекусил зубами. Взял со стола сигареты, где
еще лежала газета и запятнанный чайник, закурил. Стоял и смотрел на
него. Я знал, что никто не зайдет. Мы одни. Но где-то в себе я жаждал
внезапности. Я хотел, я почти мечтал, что кто-нибудь зайдет. Эти мысли
только больше меня возбуждали. Выбросив в слив окурок, я подошел.
Я прислонился к нему лицом, к ладони.
– Скоро. Не волнуйся. Сейчас. Мне тоже уже пора. Устал. День
был сегодня долгим. Выпить надо мне. Надоели вы мне.
Сказал я это очень внятно и громко. Взял чайник и сахар. Вышел
в коридор. Там никого не было. Свет не горел. Вернувшись, я насыпал
сахар в пустую бутылку из-под шампанского и залил кипятком. Пару раз
покрутил по часовой стрелке и опустил в лед.
– Все как ты любишь. Не обожгу, не волнуйся.
Зазвонил телефон. Заведующий травматологии ждал ответа.
«Саня. Там ребят если не встретишь,… знай, в общем. Мы сегодня
у нас. Нахрен убери этого бомжа отсюда! Я кому сказал!? Это я не тебе,
Сань. Там «все готово», короче, у нас после смены!»
Он даже не услышал от меня «алло». Повесил трубку.
Постояв молча, я взял бутылку и начал медленно и осторожно по-
ливать его сиропом. Сначала грудь. Сироп неохотно стекал по ребрам
на клеенку. Потом ноги. От бедер я спускался вниз. Лицо не трогал. Пле-
чи. Поставил медленно и без звука бутылку на пол. Стоял и не двигался.
Смотрел. Я наслаждался приливом восторга и влечения. Потом резко, с
яростью, начал растирать сироп по ногам, словно делая массаж. Пауза.
Я отошел от него на несколько шагов.
Было тихо. Только лужи под ногами нарушали тишину. После си-
гареты я продолжил. Уже тише, изящнее, с опаской внешней стороной
ладони я гладил его грудь, почти втирая в него сироп. Я улыбался. Кровь
во мне кипела. Я представлял, как ложусь к нему. Как я прижимаюсь к
неживому… Закоротил свет, и я опомнился. Я отскочил, ненавидя себя.
Я почти блювал от самого себя.
«Встать, покурить, подышать», – подумал я и вскочил.
Стоял у подоконника, смотря на свет в окнах, зная, что сейчас усну уже
новым собой.
2.
Уже у входа в супермаркет он понял, что там его ждет настоящая
борьба, драка, удивление, порой редкие поражения у мясных рядов и
всяческие игры на раздевание мозга.
Машины сигналили, смотря друг на друга в упор, а за лобовым
стеклом беззвучно люди выговаривали нужный и понятный смысл.
Чуть далее усталый, но весьма хамский взгляд просквозил по мне и по
моей сумке с арбузом.
Внутри, не делая несогласованных остановок, я направлялся к
тому, для чего пришел. До меня разом, вплетённые в одну нить с про-
странством, донеслись обрывки фраз, писк пластмассовых колес по мо-
крому полу, хруст чего-то, плач детей, споры и музыка, которая была
похожа скорее на храп школьника на последней парте. Запах. Он сме-
шался со всеми вибрациями и представлял собой некую единую массу.
Резкость его была настроена до предела и напоминала фильм ужасов.
Напоминало ощущение тревожности, то, что описать сложно – только
чувствуешь не доброе. Проще говоря, воняло стухшим мясом, задох-
нувшимся в пищевой пленке.
Уже новый я. Абсолютно новый я, тот, что никогда не перепутает
запах неживого мяса.