Отмыв хрупкую призму восприятия, стерев с тонкого стекла брызги осенней слякоти и угольную пыль, можно было снова увидеть воздух, полный солнечных отблесков, от которых слепит глаза, и порхающих между ними стрекоз, похожих на фантасмагорические слюдяные распятия. Но эта застывшая картина навсегда осталась в янтарном слепке того далекого лета, которое окончательно потеряло всякую вещественность.
Его сменила конкретная, тяжелая в своей осязаемости осень с жидким до отвращения лунным светом на тротуаре, тусклым сиянием ночных вывесок и бесконечным рабочим графиком, который больше походил на пыточное колесо. Прикованные к нему люди превращались в слабовольную дрожащую плоть, а банковские работники, застигнутые врасплох кризисом, бросались из окон, оставляя на рекламных стендах кровавые брызги, вылетевшие из расколотых голов. Алые кляксы на полотне асфальта, агонизирующие мечты о лете.
Там, где раньше ярко зеленел ковер из сочной и свежей травы, где белела беспорядочная россыпь ромашек, теперь был лишь туман, за которым виднелись землисто-серый пляж и темно-синяя до мертвенности река, над которой скользили в застывшем, вязком воздухе одинокие белые чайки. У этого пейзажа не было зрителей, их забрала сырая мясная кузница, в которой их плоть обезобразили, а затем упаковали в трупные мешки, скрыв под черным брезентом искривленные тела и обугленные глазницы. Они больше не увидят этого холодного пейзажа – их ждут лишь стройные ряды гробов и надсадно хрипящие вороны.
Тот, кто в четыре года тонул в траве и синих васильках, тот, кто ловил руками яркие нити солнечного света, в двадцать лет рухнул в холодные объятия. Теперь он лежал под бледным светом ламп, больше похожих на железные цветы, а анатомическая пила вгрызалась в кости, чтоб он хотя бы после смерти открыл миру свое замершее сердце. Белый свет падал на распахнутое тело, играя скользящими бликами на склизком скоплении кишок.
Лето умирало, сменяясь промозглой осенью. Пляжи, раньше залитые солнечным светом, пустели, а бурый песок пропитывался холодом, который сковывал темные глубины почвы. Дождь бил по железной крыше, пока кому-то выдавали свидетельство о смерти. Темное лезвие вспарывало воздух, заливая город ночной мглой, которая тут же поглощала и ветхие панельные дома, и городские свалки, и опустевшие дороги, словно голодный пожиратель мертвых.
Ночная мгла поглощала церковь, тускло блестящую золотом – атрибутом Маммоны, и многочисленные кварталы кладбища, куда переехали когда-то живые люди, но переехали уже навсегда. Воспоминания этих людей, при жизни принадлежащие лишь им, всегда были эфемерными, но для того, кто их помнил и бережно хранил в картотеке образов, они всегда были вещественными, всегда были осязаемым жизненным опытом. Алый букет маков, упакованный в искрящуюся слюду, собака, перекатывающаяся по траве, радужные отсветы на болезненно-белых гостиничных простынях – всё это до сих пор оставалось вещественным. Изменилось лишь одно – тех, кто это помнил, пожрала жизнь. Пожрала, раскрошив хрупкую оболочку и спрятав останки под землю.
Через витражное стекло в церковь проникал лунный свет, падающий на бледный пол цветными пятнами. Здесь заканчивали свой путь люди, которые тоже падали, но совсем иначе – как подстреленные птицы. Здесь мнимо раскаивались атеисты, которые веровали из-за приближения старости, словно пытались на всякий случай подстраховаться. Вдруг за доской что-то есть. Вдруг еще удастся посуществовать. Сюда приходили отчаявшиеся, на которых уже дохнула смерть, которые пока были живы, но уже гнили. Сюда, под цветные пятна смолистого света, приходили насильники, чтоб вымолить себе хлеб небесный.
Молодого человека, который не хотел здесь задерживаться, автобус увозил в затуманенный город, где властвовал сизый до блеклости вечер. В вязкой синеве мерцали зеленые гирлянды, бросающие мертвенные отсветы на выставленные в витринах киосков цветы, и такие же зеленые кресты аптек, чей свет падал на возбужденных молодых людей, на пенсионеров, которые уже превзошли все возможные пределы старения, и на желтушных кодеинщиков.
Молодой человек вышел из автобуса, но здесь его маршрут прервался. Он лишь безостановочно курил за остановкой, оглядывая прохожих, которых рано или поздно раздробит сотней мелких лезвий на этом сочном карнавале мясничества.
На прозрачный пластик остановки падали капли дождя, они медленно скользили вниз, сливаясь друг с другом, падая на асфальт тяжелыми струями. Молодой человек криво усмехнулся, вспомнив радужные отсветы на церковном полу и очередь самоуверенных святош. Некоторые, не в силах потерпеть до поминального обеда, уже накатили и во время отпевания стыдливо опускали лица, покрывшиеся алкогольным румянцем, старательно делая вид, что выражают именно скорбь.
Молодому человеку пришлось стоять рядом с людьми, которые всегда были молодыми, но, как-то в одночасье постарев, обзавелись хроническими болезнями и кризисом среднего возраста. У них был жизненный опыт, а за плечами у молодого человека были лишь сомнительные социальные успехи и устойчивая ремиссия, которая была успехом уже не сомнительным. В одном из вариантов будущего его ждал гниющий наркоманский ливер, но сейчас он довольствовался лишь воспоминаниями о тяжелом счастье, и эти воспоминания были для него хуже кровоточащих рваных ран.
Торговый центр, расположенный через дорогу, заливала патока пурпурно-фиолетового света, и эта типично городская, мертвая иллюминация отражалась в дрожащих лужах, которые растекались по асфальту ртутно-розовым сиропом. На остановке роились уставшие после рабочего дня горожане, и у всех было одно и то же измученное лицо. Густая шевелящаяся толпа напоминала кипящую зараженную массу, прошедшую через черные жернова незримой мельницы. Молодой человек был уверен, что мельник одет в мясницкий фартук, а лицо этого мельника он уже видел в церкви – темная, словно закопченная кожа, плоские черты лица и осуждающий взгляд.
Снова чему-то усмехнувшись, молодой человек опустил голову. Он помнил свинцово-черный берег, затянутый серо-голубой дымкой. Берег, который не имел никакого отношения к бренному миру, где будущее не принадлежит никому.
Однако молодой человек больше не мог туда попасть, и берег превратился в воспоминание, которое уже не вернуть, которое отравляло существование в предельно плотском мире.
Черный берег растворился во тьме.
Теперь молодого человека окружало лишь мясничество.