Ты держишь меня в клетке. Нищий и изувеченный, я протягиваю меж ее прутьев костлявую руку для подаяния. Мне знакомо это жгучее вязкое варево. Я прятался от него, как полосатый Шерхан от устрашающего пламени Красного цветка. Мы оба знали, где притаилась наша погибель. Забытые, грязные тропы долго скрывали мои следы, но ты нагнал меня, накинул на шею аркан, затянул слишком сильно. Это я позволил тебе. И вот рубиновая крошка сыпется из моих глаз. Это больше, чем подсоленная вода. Эти заледеневшие искры - куски моего пылавшего сердца. Оно могло бы осветить нам путь, но ты слишком труслив, чтобы научиться обращению с ним. Твои руки слишком нежны для его жгучего языка. Ты решил его уничтожить. Корчась и мучаясь, я позволяю тебе топтать последние крупицы моей свободы. Жесткий каблук твоего сапога упрямо ломает их остатки в мелкую багряную крошку. Мое лицо кривится в изломанной усмешке. За спиной безмолвно скрыты усеянные синяками, вспухшие, черные пальцы, которые невозможно сжать хотя бы в подобие кулака из-за одуряющей своей остротой боли. Это должно было пройти. Всё должно было пройти.
Преисполненный гордости, ты киваешь на искусно исполненные картины изумрудных тропиков, где каждый волен жить так, как угодно ему одному, и уверяешь меня, что у нас - я не верю своим усеянным шрамами ушам - у _нас_ всё это будет, что мы поймаем свободу и сохраним самым эгоистичным образом - лишь для себя. И я знаю, что необратимо произойдет дальше. После ты оторвешь её несравнимые ни с чем по своей быстроте крылья и посадишь, изуродованную, в более миниатюрную, чем моя, клетку. Я всё это знаю. Мои потухшие глаза не желают обратить даже мимолетного взгляда на эту отвратную, гнилую фальшивку. У меня всё это было. Я здоровался со свободой одним легким кивком головы, ловил ее перефирийным зрением где-то в районе плеча и знал совершенно точно, что ее чудесные крылья трепещут ради меня. С ней я был беззащитен, но ловок и упрям. Я разменял её на твою уютную клетку, на хлесткую пощечину и удар начищенным до блеска, лакированным носом кожаного сапога. Этот небольшой огрызок пространства не так уж и удушающ. По крайней мере, ты приложил бесчисленное количество усилий, чтобы он казался таковым: в камине напротив ласково потрескивают поленья, на них, складываясь в причудливые и таинственные фигуры, завораживающе дрожат в диковинном танце безобидные язычки огня. Металлические прутья, из которых мне никогда не выбраться, словно перестают существовать, растворяются в теплом сухом воздухе, когда ты властно протягиваешь руку и треплешь меня за ухом. Чутко, с неподдельным участием расчесываешь мою бледнеющую с каждым мгновением шерсть, а я делаю вид, что хочу тебя укусить, всадить прямиком в сильную шею пару своих крепких клыков. Ты самый поганый трус из всех, что мне доводилось когда-либо видеть на этой несчастной земле, но я даю тебе возможность примерить шкуру сильного мира сего, почувствовать богом. Я мог бы убить тебя в один резкий прыжок, в один неожиданный рывок, и твоя жизнь растеклась бы багряным пятном под моими когтями. Каждый день мой зоркий взгляд незаметно потухает, и я на глазах растворяюсь под убийственным влиянием неизвестной болезни. Несказанное, несделанное распухает в моей грудной клетке, распирает её узкие, тесные стенки. Но я всё равно остаюсь вечным пленником, беспомощным узником по своей собственной воле. Я сам вгрызаюсь с ожесточенностью в свою лапу, изгрызаю её в кровь, до хруста костей, отрезаю себе пути к отступлению. И теперь, даже если во мне колыхнется желание вновь оказаться среди одуряющей, сочной зелени, я не смогу в ней выжить. Я стал жалок и уязвим. Любая стрела, даже самого непутевого охотника, пронзит мою свалявшуюся, поредевшую шерсть и проберется прямиком к легким, чтобы, захлебываясь в крови, задыхаясь, я тут же встретил свою костлявую судьбу. Но теперь я не знаю, что хуже: сдаться в этот тошнотворный плен или же умереть на свободе. Страх колотится на том месте, где было мое горячее сердце. Ядовитый цветок теплится в моей груди. Его лепестки - металлический сплав отчаяния. Он ждёт своего часа. С меня спадает тёплая шкура, оголяя изрубцованную кожу, лапы приобретают очертания ломких человеческих рук. И нет больше клыков, нет когтей. Из царя тропиков я стал жалким человеческим рабом с исковерканной рукой, скрюченной, уродливой, как и я сам. Ты больше не гладишь меня, не любуешься, а во взгляде твоём замерла искусственная восковая нежность. В очередной раз, когда ты швырнёшь в меня кусок сырого мяса, я схвачу тебя прямо за горло и задушу своими собственными слабыми руками. А после, словно могильный крест, над моей грудью возвысится железный кровавый цветок.
Ты отнял у меня свободу. Комета без своего огненного хвоста - всего лишь невзрачный ком пыли. Я же - пепел.