Алексей ПАДАЛКО
- Ваш возраст?
- 400 лет.
(научно-фантастическая повесть)
Эту повесть пишу я, Алексей Бойцов, чуть-чуть
поэт и немного учёный. Пишу потому, что не в
силах скрыть своё одиночество, которое
наступит через несколько дней.
И если найдутся читатели, то пусть не сетуют
на меня, что повесть не окончена. Ведь она будет
писаться тысячу лет и прочесть её смогут только
по частям…
ЗАГАДОЧНАЯ ФОРМУЛА
Лежали молча, стучали от холода зубами. Болезненно всхлипывая, Володя опустил голову мне на грудь. Изредка при слабом блеске молний я видел его лицо, искажённое смертельной усталостью, с глазами, словно провалившимися в глубокие ямы. Скулы заострились. Жёлтое-жёлтое лицо, как у страдающего адиссоновой болезнью.
Да и я, видно, не лучше. На ум пришло сравнение с героем джеклондонского рассказа «Любовь к жизни». Тощ как кощей. Шестой день во рту ни росинки. Мы заблудились. Это ясно. Каких-то девяносто километров идём целую неделю. Он пытается это скрыть. Ещё надеется на хорошее знание тайги. Порох отсырел. Спичек нет. Еды нет. А где-то люди. Едят хлеб, масло. Корочку самого элементарного чёрного хлеба! О что бы я сейчас отдал за это! Здорово заныло под ложечкой.
Непогода явно недолюбливала нас, старалась угомонить холодом, моросью.
Порывы ветра вбивали под каменный навес хлёсткие струи ливня. Леденящая вода стекала по лицу, ногам. Володя спал, клацая во сне зубами. Я задремал… Вдруг вздрогнул. Мне почудилось, что я отшельник, лечу куда-то в пропасть и разбиваюсь об острые камни.
Володи под навесом не было. Я выбрался наружу:
- Володя!
Никто не отозвался. Кровь стукнула в виски.
- Володя!
Я побежал вниз по склону. Вот примятая трава. Вот след… к тем кедрам.
Скорее! Скорее!.. Неожиданно наткнулся на Володю.
Широко распластавшись на ржавых прошлогодних листьях, он жадно, прерывисто глотал воздух. Сапоги лежали под кедром. Ступня правой ноги была переломана так, что пальцы доставали пятку. Из неё затухающим фонтаном лилась кровь. В правой его руке – верхушка кедра с четырьмя зелёными шишками.
- Вот так…- выдавил он.- Думал, хоть шишки утолят голод… и вот, брат…
Я стянул с себя майку и, сложив ему лопнувшую ступню, перевязал её. Синяя одёжка сразу почернела от крови.
- Попробуй приподняться. Понесу.
Володя приподнялся на локтях и в ту же секунду потерял сознание. Сказал, придя в себя:
- Лёшка…я, наверно, отдам концы… разбит позвоночник и… кажется… обе ноги ниже колен… дышать нельзя…
- Ты брось раньше времени в мертвецы записываться! Видишь, погода намечается. Высушимся. Порох высушим. Будет еда. Огонь будет. Нас должны искать вертолёты, слышишь?!
- Говори… говори о погоде… хорошо… тепло… - бормотал Володя, смежив веки и облизывая губы.
- Вовка, ты это брось! Брось, Воска! Мы ещё поживём! – Я крепился. Стыдно показывать перед умирающим товарищем свою слабость да ещё сейчас. Слёзы вместе с дождём бежали по моим щекам. На небе не было ни просвета.
Вдруг Володя широко раскрыл глаза:
- Лёшка!.. Слушай внимательно… я не прожил жизнь как хотел… стремился к этому… Выберешься к людям… выберешься… я сейчас понял!... понял, что заблудились… делали круги… за теми двумя перевалами Зимовейный… километров двадцать… слышишь…Зимовейный… двадцать…
Он снова впал в забытьё. Потом, придя в себя, ежесекундно глотая воздух:
- Учёные идут… не по тому пути… они заблуждаются… Всякое действие нейроплегиков разрушает… организм как систему… они пытаются заменить их… менее токсичными… губительно действуют на кровь и… гуморальную … предупреди… предупреди их… Там в зимовье… в папке… в синей папке…
- Вовка, брось!- закричал я, мгновенно почувствовав своё одиночество.
-… они…- детским голосом протянул он…- они… они… заблужда…
На его лице исказилась гримаса тупой боли и отвлечённости. Глаза застыли, остекленев.
- Володя! Володя! Вовка!!!
И только эхо долго отдавалось в безлюдных сопках: «вка», «вка», «вка»…
Почти сутки я тащил на себе труп друга. К людям. Чтобы похоронили с почестями. Выбившись окончательно из сил, я положил покойника на мокрые листья и, отодвинувшись, долго смотрел на него обезумевшими глазами. Встал шатаясь. Вскрикнул. Испугался собственного голоса…
За плечами тощий рюкзак. Из рук не выпускал ружьё. Шёл, опираясь на него. Каждый шаг стоил неимоверных усилий. Вдруг услышал, как совсем рядом кто-то позвал:
- Алёшка, домой!
Тряхнул гривой. В глазах потемнело. Кругом огромные тополи Максимовича, завалы. И вдруг тёплые лучики неожиданно появившегося солнца пробились сквозь густую листву. Никого нигде не было. Помутневшим сознанием ещё успел понять, что голос принадлежал матери. Так она звала меня в детстве, когда я допоздна задерживался на улице. Где-то справа неизвестная певица знакомым голосом выводила:
Мы умеем и в жизни руду дорогую
Отличать от породы пустой.
Я шёл не открывая глаз. Острые сучья вонзались в тело. Из старых ран, пропоротых вторично, вытекал густой жёлтый гной с комками крови. Я не чувствовал боли.
Когда открыл глаза, прямо перед собой увидел медведя. То ли пробудилось чувство спасения, то ли осознал, что он сейчас будет меня рвать и есть, поднял с земли ружьё, нажал на курок. Щёлкнул капсюль. Выстрела не последовало. Пошёл на медведя и долго бил его прикладом. Бил пока не упал сам. А когда пришёл в себя, увидел не медведя. А пень с ободранной корой…
Прошли ещё сутки, прежде чем перестал отличать день от ночи. Я шёл и шёл. Ноги заплетались одна о другую. В ушах стоял сплошной гул, перестук. Живот прижало к позвоночнику. Есть уже не хотелось. О спасении не было и мыслей. Я не мог думать. И потому рокот вертолёта не произвёл на меня никакого впечатления. Я упал…
Неизвестно сколько проспал. Очнувшись, почувствовал необыкновенную свежесть мыслей. Подняться на ноги не смог. Ползти – тоже. Руки плохо слушались. «Я должен жить… должен жить!.. должен!..» - твердил себе.
Поискал глазами что-нибудь съедобное. Ничего, кроме морщинистых листьев ядовитых ландышей и желтеющих цветков лютиков, не нашёл вокруг. Дальше, за поляной, на которой лежал, шёл плотный кустарник. Попробовал ползти к нему и не смог. Тело – как сковало, обессилел. В отчаянии заскрежетал зубами. Мысль, что умру в полном сознании, умру от голода, заставила меня пересилить себя и… всё произошло инстинктивно. Я захватил зубами собственные мышцы. С силой рванул головой. Импульсы мгновенно донесли боль в мозг. Но я не потерял сознание. Кусок мяса, вырванный из левого плеча, не он спас меня. Безвкусное и тугое собственное мясо, не оно спасло. Боль подхлестнула меня. Зажав ладонью рану, пополз на правом плече, слабо отталкиваясь ногами. Кровь бежала сквозь пальцы на одежду, в траву. И там, где полз, оставался на лютиках яркий след от моей крови. Жёлтые лютики и красная кровь создают впечатляющий колорит!
Не помню сколько времени полз. Снова уже не чувствовал боли и полз по инерции, сознание ещё приказывало: «Движение – это жизнь… движение – это жизнь…» Неожиданно выполз на тропинку перед старой бревенчатой избушкой. Это был Зимовейный, кордон Сихотэ-Алинского заповедника…
Пшённая крупа на дне кружки сохранилась. Крысы не смогли забраться на высокий одноногий стол. Крошки хлеба мгновенно очутились в моей глотке, но протолкнуть их в желудок не смог. Выпил воды из ведра на столе и с водой понемногу сжевал всё пшено.
Изюбриная шкура валялась на полу, и шерсть клочьями устилала его. Мне стоило большого труда поднять шкуру на нары. Уснул мгновенно…
Проснулся на следующий день к вечеру. Вспомнил последние слова Володи: «… там в зимовье… в синей папке…» Где? В какой папке? Может, в этой?. . Опираясь на стену, я, чуть не сбив со стола старенький институтский микроскоп, достал с книжной полки растрёпанную синюю папку, на обложке которой было написано: «Анабиоз».
Расшнуровал. В папке была ещё одна папка и листы мелко исписанной бумаги. Бегло прочёл несколько абзацев:
«Главной предпосылкой анабиоза является предотвращение болезнетворного влияния охлаждения. При сильном охлаждении наступает разлад жизнедеятельности, дискоординация физиологических функций – повреждение или гибель клеток…
… основным патогенным фактором является удаление воды, превращающейся в лёд. Кристаллы льда появляются в цитоплазме при медленном замораживании при температуре ниже -19 градусов…
… при замораживании удаление воды из тканей приводит к образованию концентрированных солевых растворов и денатурации белков клеток… при осмотическом шоке осаждаются липопротеины, нарушается коллоидная структура белка, растворяются мукопротеины и денатурируются белки…»
Чем дальше, тем отвратительнее был почерк. Одна буква наползала на другую, слова не дописывались, комкались и получался полный кавардак. Но среди этого каллиграфического хаоса выделялись выведенные чертёжным шрифтом формулы. В записях Володя подробно рассказывал о постановке некоторых опытов. Я перечитывал их, живо представляя технику проведения каждого эксперимента.
«В изогнутые Т-образные трубки , нагревавшиеся в масляной
бане, был помещён мох с коловратками. Для более полного высушивания через трубку пропускался сухой воздух (до этого мох был подвергнут высушиванию, затем перенесён в Т-образную трубку). Перенесение исключало возможность попадания влаги на пробу. По 40 минут нагревались три пробы до 95 градусов. В первой и третьей пробе результат получился отрицательный, во второй – 16 коловраток ожило. Это доказывает, что одноклеточные животные, высушенные до такой температуры, могут ожить. Нагревание до 95 градусов переносится ими потому, что они утратили всю воду…
… обладание тонкой и сложной кровеносной системой, разносящей кислород и пищу по всему организму, обусловливает высокую степень чувствительности к высыханию вследствие сгущения крови и замедления её обращения в сосудах…
… поскольку мы отказываемся от анабиоза при высыхании у позвоночных, то должны опытным путём доказать возможность анабиоза при замерзании…»
За 57 километров от посёлка, в дальнем таёжном зимовье, голодный, израненный, одинокий я читал эти записи, проникнутые великой любовью к науке, к человечеству. Я рисовал перед собой перспективы этого будущего, предвидя на деле применение анабиоза. А из Володиных записей вырывалось всё время одно, баррикадировавшее все подступы к анабиозу, - вода. Та самая вода, которой больше чем наполовину наполнено человеческое тело. Химики придумали для неё формулу – « АШ-2-О»…
Вянут сиреневые цветки, падает на сухую землю ботва. Воды!
Сморщиваются, чернеют зерна. Воды!
И только микроскопическим угрицам безразлично. Дай воды – и они
оживут.
Наверное, прежде, чем лопнуло от перенапряжения сердце первого
марафонца, он выдохнул страстное: - Воды!..
И если клоп, кусавший ещё Ивана Грозного, попал в лабораторию к
учёным, и зерно проросло через два тысячелетия, и «ископаемый»
тритон показывается и сегодня по магаданскому телевидению, то всё
это благодаря воде.
Вода даёт жизнь.
Но жизнь – понятие растяжимое, Ах, если б жизнь была такой, как
понятие! И, видно, потому, что она коротка, у неё столько врагов!..
Хохочет неподкупный Гадес, вытанцовывая с Фемидой чарльстон на
холодеющих трупах. Боги едят амброзию и пьют нектар. Они не знают
«АШ-2-О».
Трясущимися руками тянется к горлу жертвы ненасытный Мальтус:
смерти, смерти, смерти!
Новый Гитлер, облизывая сухие зубы, щерится на восток: смерти,
смерти, смерти!
А в капле воды – жизнь: сложнейшая и удивительная. Но что до неё
гитлерам и мальтусам!
О таинство, скрытое за прозаическим пятибуквием, входящее в нас и
уходящее отнюдь не по законам сухих институтских формул!
На языке физиков жизнь – парадокс.
Фантастика небезосновна, если она принимается на веру. Некоторые
чудаки серьёзно думают наращивать на скелеты мясо, чтобы ушедшие
возвратились. И Лев Толстой, и Мичурин, и Ленин, и Циолковский. А,
может, и получится…
Черепные коробки учёных прогибаются под тяжестью неразрешённых
задач…
Прокричал дикий голубь. Пролетел, проухал филин. Ожили застывшие на день таинственные шорохи. Крысы забегали по ногам, то и дело приостанавливаясь, словно пробуя, можно уже или…
«… биоконт – производное болиголова, готовится из его экстракта. В общей формуле он выгляди так: « х12 + биоконт – у + электроток 2000 в =
= мгновенный анабиоз».
«х12…биоконт…у…» - какие вещества скрыты за этими значками? Под
«х12» стояло: «ингибитор». Я немного увлекался биохимией и знал, что ингибиторы замедляют ферментативные процессы. Знал, что существуют сотни разных замедлителей, но ЭТО какой ингибитор? И почему «х12»? Уравнение с тремя неизвестными. Знал ли их сам Володя? Решил ли он это уравнение? Может, решил теоретически, на бумаге, но не успел проверить на практике? Что кроется под значком «у»?
Читая Володины записи, я понемногу стал проникать в тайны анабиоза, тем более, что стремление ко всему неизвестному, необычному меня никогда не оставляло. Но чем больше проникал, тем больше было тайн. «Доберусь до
Владивостока,- решил я, - обязательно свяжусь с учёными. Может, они смогут расшифровать…»
ОПЫТЫ, ОПЫТЫ…
После тех трагических дней в тайге прошёл год. Я по-прежнему работал в редакции и поступил в университет на заочное отделение биологии. Анабиоз увлёк меня и я решил твёрдо расшифровать формулу Володи Мозылева, бывшего младшего сотрудника Сихотэ-Алинского заповедника.
Задумал целую серию опытов с животными. Нужна была биокамера. Я знал, что совершенные биокамеры есть в научно-исследовательских институтах Москвы, Новосибирска, Ленинграда. Ничего не оставалось как придумать собственную конструкцию, тем более, что знакомые ребята –слесари только и ждали моего заказа. Конструкция была выполнена на механическом заводе из подручных материалов. Очень простая и дешёвая,
она представляла собой настольную установку в форме изготовленного из кремнийорганического стекла полуцилиндра, установленного на основание «разрезанной» стороной. К основанию, в котором была спрятана электрическая спираль, подведены две розетки: одна для увеличения температуры, другая для вносимого в полуцилиндр блока с охлаждающей жидкостью. Также в корпусе были проделаны отверстия для впуска и выпуска газов и закреплён манометрический термометр…
Первые же испытания биокамеры дали расчётные результаты. Внутри создавались температуры от +80 до -20, вакуум и пятибалльное давление.
Размеры камеры позволяли производить опыты с кошками и крысами. Можно было переходить к экспериментам. Но расшифровку таинственной формулы «х12 + биоконт – у + электроток 2000 в = анабиоз» я начал издалека. В краевой библиотеке собрал все книги по анабиозу и гипотермии и, обложившись ими, стал всё свободное время уделять чтению – теоретической подготовке, при этом проделывая кое-какие ставшие классическими опыты и одновпеменно придумывая свои. Так, при изучении замерзания рыб в воде, на ум пришло, а что если заменить воду другой жидкостью, скажем, этиленгликолем или глицерином. Срочно побежал в университет, где в лаборатории органической химии выпросил по флакону того и другого.
Этиленгликоль развёл водой до концентрации 65% и в стеклянной чашке поставил в биокамеру. Подопытными были две гамбузии из аквариума. Включил температуру и стал наблюдать. Несколько секунд рыбки быстро работали плавниками и почти не покидали поверхности налитой жидкости, но уже при +12 их движения стали вялыми, а при +11 прекратились вообще. Перенесение гамбузий в воду не дало результатов. Рыбки погибли. Ясно, тропические рыбки не переносят даже слабое переохлаждение. Тут же позвонил биологу-четверокурснику Виктору Носову, «покинувшему сей бренный мир» ради разрешения какой-то загадки в области ихтиологии (рассказывали, что он по полтора месяца не выходит на улицу – всё экспериментирует). Ищет на сердцах некоторых рыб воздушные пузырьки и выкачивает из них газ на анализ. Не знаю, на чём он основывает свои догадки, но по телефону цель своих поисков он высказал мне в таком плане:
- Если удастся сжижить этот газ, образованный, вероятно, в результате химических взаимодействий между компонентами сердца и космической пыли, то… Короче миллионы страдающих раком навсегда излечатся от этой страшной болезни. Так что ты хотел?
- Мне нужны окуньки или бычки, что у тебя есть?
- А ты что варганишь? Мозылевскую формулу всё пытаешься расшифровать?
Ладно, подожди, посмотрю.
Он отошёл от телефона, и я услышал всплески воды и звон металлической посуды:
- Пара окуньков устроит тебя? Бычков нет. Братуха вечером на боне наловит. Всё! Будь здоров! Не до тебя…
Я знал, что брат Виктора, дошкольник Сашка, целыми сутками пропадает на боне, ловит рыбицу.
В семь вечера за мной должны были зайти товарищи. Собирались на танцы в морской клуб. Но сейчас я не жаждал встречи с ними.
Окуньки размеренно плавали в растворе этиленгликоля, потом также, как и гамбузии, оцепенели и, кажется, навсегда. Я подождал минут 5, 7, 10. Потом опустил их в воду. В прихожке прозвенел звонок, пришли товарищи. Кое-как отказался составить им компанию. Сослался на то, что пищу курсовую работу.
Каково же было моё удивление, когда я увидел опущенных в воду окуньков, весело работавших плавниками и всё время глотавшими воздух.
Я загорелся, попробовал заморозить рыбок в этиленгликоле, но здесь меня ждало разочарование. Заглянул в «Справочник по химии» и понял свою ошибку: 65%-ный раствор этиленгликоля может замерзать при - 60, а в моей камере только – 20, что рыбки отлично выдерживали.
В дальнейших опытах выяснял физиологическое действие этиленгликоля на нервную и сердечнососудистую систему рыбок…
Биология захватывала меня всё больше и больше. Да я и сам не думал уже выпутываться из её цепких объятий. Подработка в газете постепенно отошла на второй план. Как-то меня вызвал редактор промышленного отдела. Потря-сая моей статьёй, он корил:
- Что ты даёшь?! Это ж сосание из пальца! Где твой всегда боевой ритм? Где живость? Я не узнаю тебя, Бойцов!
- Иван Петрович, я подаю заявление.
- Ты что, опешил?- ошалело посмотрел на меня редактор.
- Сам чувствую, не справляюсь.
- А ты побори в себе меланхолию! Ты же в конце концов Бойцов!.. Кстати, откуда она у тебя взялась? Захворал? Влюбился? Или...
- «Или», Иван Петрович. Не могу разрываться на части. Времени в обрез.
- Чем занят?
- Опыты по биологии.
- Опыты… Это серьёзно?
- Я и сам думал, что несерьёзно. А вот увлёкся…
- Ладно. Ступай к шефу…
Но шеф не уволил меня, сославшись на то, что пока нет замены. И я по-прежнему работал. И заявление лежало у него под стеклом. Часто ныло сердце. Сказывалось перенапряжение.
Голову будоражили всевозможные идеи. Из-за них не мог спать по ночам, от них никуда не мог уйти. Мне часто казалось, разделись я на сотню таких же, как сам, и всем хватило б работы. Но я был один. План моих исследований далеко выходил за рамки анабиоза, и я уже думал о выявлении жизненной интенсивности у растений и животных при пребывании их в биокамере с приближёнными условиями планет. Параллельно решал практически, где достать баллоны с газами и что это будет стоить.
Я думал о составлении таблицы жизнеспособности организмов в различных средах пребывания, о приготовлении пищи для космонавтов и… о чём только ни думал! Голова раскалывалась на части. Я распылялся. Расшифровка формулы анабиоза уползала из поля зрения. Надо было составить план. И я занялся им…
Виктор Носов, большой любитель пофантазировать, прочитав мой план, сказал с ехидцей:
- «Пища для космонавтов»… да будет тебе известно, она давно создана. Сбиваешься на уже известное.
Я отпарировал:
- Я понял, она не моё амплуа… Хочешь поужинать со мной?
Он удивлённо поднял глаза:
- Сюрприз?
- В некотором роде – да.
Я достал из буфета хлеб и тарелку с сиреневой массой.
- Что это? Похоже на икру минтая, но та…
- Пробуй. Пища, только земная.
Он попробовал сиреневую массу на язык, потом съел полную ложку, затем стал намазывать на хлеб, делая бутерброд. Зачарованным взглядом смотрел на еду:
- Я никогда не ел подобного. Что это?
- Супесмет.
- Су-пе-смет?
- Су – сухари, пе - печень, смет…
- Сметана! Что ж здесь непонятного.
- Разумеется, всё в определённых пропорциях. Однородная вязкая консистенция получена на центрифуге.
- Так ведь это же!..
- Да, да, да, да! Это же! 3700 калорий. Почти все витамины. И сравнительно сносная цена – рубль в сутки…
Сотни опытов, когда-то выполненных Шмидтом, Бахметьевым, Кодисом, Калабуховым, Володей Мозылевым, были проделаны мною за прошедшие два года. Я уже учился на пятом курсе, когда на основе полученных знаний и серии «массированных» опытов установил, что в мозылевской формуле под третьим неизвестным членом «у» скрывается обыкновенная вода. Да, да, та самая, которой больше, чем наполовину наполнено человеческое тело.
После расшифровки формула приняла вид:
«х12 + биоконт – вода + электроток 2000 в = мгновенный анабиоз».
«х12» и «биоконт» - что могут означать они?
Приходил ли я домой после работы (я уже трудился в Университете лаборантом на кафедре зоологии) или в изнеможении после серии ни к чему не приведших экспериментов бросал своё усталое тело на диван и даже во сне – всегда и везде находил силы думать о загадочной формуле. Она сама лезла в голову, умоляла разрешить её.
За месяц при подготовке к одному из ответственных опытов я женился. Наша встреча не была необычной. Мы встретились в автобусе. Она сидела. Я стоял около. Она улыбнулась (может быть, своим мыслям), я тоже.
Она улыбнулась ещё (уже глядя на меня), я тоже. В конце концов, когда она вышла из автобуса и засеменила по тротуару, я сравнял с ней шаг и мы пошли рядом.
- Простите, девушка, не скажете где купить цветы? – спросил я.
- Цветы? – искренне удивилась она. – Вот,- показала на цветочный киоск.
Перекинувшись с ней ещё каким-то пустяком, я купил букет гладиолусов и протянул ей:
- Возьмите. Сегодня очень хороший вечер.
Она стояла смущённая, улыбалась и не знала что делать. Но цветы взяла.
- Биоконт оказался аминазином! Аминозином, понимаете! – вдруг пробило меня.
Я не знаю, как она на меня смотрела, но помнится, что я вроде бы приплясывал на радостях.
- Понимаете, «биоконт» - это аминазин,вызывающий искусственную гипотермию!– я взял её под руку, словно был с ней знаком тысячу лет. Она не противилась. А я продолжал:
- Простой опыт. Четыре стерильных стаканчика с кусочками ткани…
И тут я увидел её лицо. Немножко вытянутое, с густым румянцем на щеках, с припухлыми ненакрашенными губами, в уголках которых застыло полное непонимание:
- Какой биоконт? Вы – учёный? Поэт? Кто вы?
И тут я сообразил, что её совсем не знаю, что только что с ней познакомился. Я отрицательно качал головой и ещё долго бормотал о том, что вечер счастливый и такой хороший…
Её звали Машей. Она работала крановщицей на механическом заводе. Ей было 22. Высокая, тонкая, как тростинка, она носила белое ситцевое платье с голубыми васильками. О, как оно ассоциировало с её внешностью!
У нас было всего пять-шесть встреч, когда я предложил ей связать наши судьбы воедино. Без обычного церемониала, без свадьбы мы поженились. Она работала в три смены. И часто бывали дни, когда мы встречались только на несколько минут.
А формула Володи Мозылева уже выглядела так:
«х12 + аминозин – вода + электроток 2000 в = мгновенный анабиоз».
Оставался нерасшифрованным "х12". Нечеловеческая работа валила меня с ног. Я сделался нервным и никого не пускал в свою лабораторию, оборудованную в маленькой комнатушке. Приходилось отказываться от всего на свете. "х12"меня буквально сшибал с ног.
Однажды в четыре утра я соскочил с постели, чтобы проверить ход опыта. Большая серая крыса, увидев меня, забилась о стекло биокамеры. Она как бы просила выпустить её на волю из атмосферы «пьянящего» газа под двойным давлением. Включив минусовую температуру, я стал наблюдать. Сначала долго следил за поведением крысы, потом взгляд упал на стопку журналов на столе. На 28-й странице еженедельника «За рубежом» была открыта статья Жерара Бонно «Трагедия переутомления». Красным карандашом подчёркнуто: «некоторые принуждают себя работать больше, подвергая тем самым свой организм перегрузке. Такие люди… кончают нервной депрессией, приводящей нередко к самоубийству, заболеваниям сердечнососудистой системы или инфаркту».
Маша! Хорошая моя! Заботится. Переживает. Через два месяца должна подарить мне сына. Виктором назову! Витей…
Я внял голосу разума и на время отложил все эксперименты по "х12".
ПРОЩАЙ, ЖИЗНЬ!
Около трёх с половиной лет я вёл переписку с одним НИИ в Сибири.
Сообщал о методике проведения своих опытов, об их результатах. Оттуда шли одобрения, поучения, советы и курирование моих работ. В конце концов в моём мозгу вырисовался чёткий профиль анабиоза. Вскоре и биоконт был расшифрован сибирскими товарищами, подтвердившими моё авторство. Сотни, тысячи опытов с собаками, обезьянами в лабораториях страны! Учёные усиленно ищут пути управления анабиозом.
Зимой 1966 я получил телеграмму из Новосибирска, в которой меня просили вылететь на аудиенцию с маститыми мужами науки. Моё воображение уже рисовало встречу с Неговским, Лозино-Лозинским.
О причине вызова в телеграмме не указывалось. Под текстом два слова: «Научный Центр».
Перед отъездом в Новосибирск прочёл в «Забайкальском рабочем» короткую заметку о человеке, пробывшем под снегом несколько недель и чудом оставшемся живым. Я должен был видеть его. И встреча состоялась. Прямо в его квартире.
Дверь открыл приземистый, быстрый пожилой человек в комнатных тапочках:
- Проходите.
- Так вы и есть тот самый человек, который…
- … живёт вторую жизнь,- закончил он.
Я кивнул.
- Да, тот самый. А вы кто, корреспондент? Так их у меня столько уже перебывало!
- Я научный работник. Расскажите, пожалуйста, всё-всё, что с вами тогда произошло.
Он пригласил меня присесть на диване, сам устроился на кресле напротив и неторопливо стал рассказывать:
- На попутном грузовике поздно вечером я добирался в Сретенск. Шофёр вместо того, чтобы в оба следить за дорогой, поглядывал на мой чемодан, в котором, кстати, ничего путного не было, кроме моих финансовых документов, так как я ехал из командировки. Собственно говоря, я и ни туда, что парнишка присматривается к моему чемодану. А он, видишь, надумал… Машина внезапно остановилась. Он пояснил, дескать, мотор подводит, и полез под капот. Я посидел в кабине минуту-другую, потом вылез наружу. Может, думаю, помощь понадобится. Было снежно и серо. Ветер сбивал с ног. Я схватился рукой за капот и тщетно пытался выяснить у парня неполадки. Тем временем он достал из кабины большой ключ (я отлично видел это), зашёл сзади и – хлобысь меня по башке !..
В сознание пришёл в больнице. Сообщают число. Сверил. Восемнадцать суток, оказывается, под снегом!.. Нашли лесорубы. Заметили у выступа скалы неестественный холмик, раскопали, а там труп. Здесь часто бывает: убьют браконьеры сохатого и засыпят снегом, чтобы потом на санях увезти.
Таких случаев сколько угодно у нас.
- Чем же врачи объясняют ваше оживление?
- Курите? – в свою очередь спросил он.
Я отрицательно качнул головой. Он закурил, пододвинул стеклянную пепельницу:
- Они говорят, что я не промёрз как следует. Было только окоченение. Говорили, что я даже дышал… правда, не так часто.
- Как сейчас чувствуете?
- Голова пошаливает. Пробил сукин сын. А так вроде ничего.
- Нашли его?
- Кто ж найдёт после такого перерыва!
- В какой лежали больнице?
- В первой городской. Почти сутки в морге. Разыскивали по документам семью… чтоб хоронить забрали.
- А потом?
- Анатомировать собрались. Да сестра различила, что живой…
Я тепло поблагодарил его за интервью:
- Если позволите, я запишу ваш адрес. Может, понадобится когда.
Он оказался на редкость гостеприимным человеком, просил меня подождать, когда сварится кофе и придёт из магазина жена, но мне надо было ехать в авиапорт. Послезавтра встреча в Научном Центре…
- Познакомьтесь с программой,- седоватый, но ещё молодой профессор протянул мне несколько бумаг в полиэтиленовой папке.- Есть более 120 кандидатур, добровольно вызвавшихся на этот подвиг. Но вы сами понимаете, что людей, стоящих на почтительном расстоянии от анабиоза, нельзя посвящать в этом эксперимент. Нашими ленинградскими и московскими коллегами было отобрано одиннадцать человек, в том числе и вы. Будем готовить всех сразу.
Я читал программу эксперимента. Она состояла из трёх частей. Сначала должны заморозить на 50 лет. Потом на 200 и, наконец, на 1000!
Возможно ли оживление после стольких лет? Опыты показали: возможно.
Правда, все они велись по семь-восемь месяцев, но на ускорителе времени удалось достигнуть великолепного результата: семь-восемь месяцев равнялись 200-250 годам. Какие только опыты ни проделывали с обезьянами и с помощью устарелых методик и с помощью новых, открывающих необычайные перспективы в продлении человеческой жизни и изучении межгалактического пространства! На животных действовали и давлением, и температурами, и тем и другим одновременно, и самыми разными смесями газов, давлений и нейроплегиков. В ход шли и аминазин, и виадрил, и глюкоза, и препараты аденозинтрифосфорной кислоты. И… всякая всячина. Но как ни странно, осталось одно – методика Володи Мозылева, только более усовершенствованная, доработанная, дополненная.
- Тысячи лет… - протянул я в раздумье… - Ни Маши, ни Вити, ни друзей – никого!.. Стопроцентной гарантии, что выживу, - никакой. Эх, поработали бы ещё, чтобы была полная гарантия. Ан нет! Нужно скорей. Иначе американцы обгонят нас и слава достанется им.
- Это дико, Лев Михайлович! Дико, понимаете! Не могу пойти на это.
- Понимаю. И всё же это надо. Государству нужен приоритет. Да и вообще.
Нужно не столько для нашего поколения, сколько для тех, которые будут после нас.
- Я не могу подготовить своё сознание. Порвать со всем живым…
- А мы вас и не торопим. Сознание, действительно, трудно подготовить. Трудно порвать с миром, друг мой, кому ж это не ясно! Но ведь вы будете жить. Жить! И даже больше чем кто-либо! Такой же молодой… Не бойтесь,
о семье мы побеспокоимся.
Я тяжело вздохнул, представив Машу и Витю, какими они будут через полвека. Ему только пять месяцев. Вспомнил, как я был невыносим для них и особенно они для меня, когда трудился над расшифровкой биоконта. Маша напоминала постоянно о еде, приставала с ласками. Витя, просыпаясь, плакал в качалке, мешая сосредоточиться. Надо было думать о деньгах, о пище на завтрашний день, о помощи жене по хозяйству. Но я не мог оторваться ни на минуту.
И вот когда расшифровка закончена, когда проведены многочисленные, давшие положительные результаты опыты, когда, кажется, я должен был хоть на несколько недель полностью отдаться семье, мне предлагают участвовать в сомнительном эксперименте. Кто знает, может, из тысячи возможных мне выпадет одно невозможное и весь эксперимент пойдёт насмарку!
В кабинет вошла тёмноволосая женщина в белом халате и попросила профессора поучаствовать на вскрытии черепной коробки обезьяны, находящейся в состоянии анабиоза. Профессор кинул ей:
- Идите. Приду.
Она вышла, искоса глянув на меня. Мне показалось, что я где-то её видел:
- Простите, Лев Михайлович, кто эта девушка?
- А вы с ней учились. Куц Альбина Нифонтовна. Старший научный сотрудник.
- Вспомнил! Я учился с ней в одной школе. Она уже тогда готовила всякие микстуры. Учительницу отправили в больницу, а она вела за неё органику. Алка!.. Смешная девчонка была. Все её уважали…
- Хорошенько подумайте, Алексей Егорович,- прервал мои воспоминания профессор и, подойдя к столу, сказал в глубокой задумчивости: - Это будет подвиг во имя науки. Вот почему я говорю, хорошенько подумайте! Гагарин был первым, Макс Петтенкофер был первым, Нотнагель был первым. Вам тоже дано это право. Право быть первым… В конце концов наука победит смерть, и человечество обретёт бессмертие. 500, 1000, сто тысяч лет будут жить люди. Вселенная подчинится воле и разуму человека. Он отыщет себе братьев в далёких мирах! Но для этого нужны эксперименты на людях. Подумайте, друг мой…
Поколенье,
Прости меня… А, собственно, за что?
Моя ль вина, что, здесь оставив Русь,
Я мыслями туда переношусь,
В ту Русь, в двухтысячные годы?
Мне жизнью в настоящем жить дано,
Но я бегу в ещё неясный мир
Не как безвестный трус и дезертир,
Как самый ярый на земле романтик…
Через час уйду в небытиё. Прощаюсь с родителями, друзьями, которые откровенно завидуют мне. Говорят по-разному:
Мать с упрёком:
- Тебе больше всех надо!
Отец с гордостью:
- Не галди, старая. Пускай попробует. Буду знать, что мой род никогда не вымрет.
Маша с горечью:
- Лёшенька, как же мы без тебя! Ты представь только – 2018-й год! Я уже буду дряхлой старухой…
Витя (он ещё не умел говорить, и когда я его взял на руки, пустил на меня струйку, удовлетворённо скривя рожицу).
Друзья в шутку:
- Ну, будь здоров, Лёшка! До встречи (весьма прозрачно намекали на могилу)!
Коллеги-учёные:
- Мы оставляем с вами магнитофонные записи эксперимента и данные вашего интеллекта. Те люди смогут быстро найти с вами общий язык. Вы не будете одиноки.
Я просил их, чтобы в случае чего (!) сделали следующее:
1. Опубликовали первые три части этой повести.
2. Написали опровержение на статью «Амурской правды» «Мальчик-богатырь», явно рассчитанную на сенсацию.
3. Завершили начатые опыты с аденовирусами.
4. Никуда не девали мои марки и пополняли альбом новыми.
5. Прививали Вите спартанское воспитание.
Над стеклянным колпаком зажглось световое табло с числами: 2016, 2216, 3216. Это годы моего оживления.
К стеклянному колпаку подошли двое: профессор Лев Михайлович и Главный Биолог, очкастый старик с тонкими сухими губами.
- Как самочувстие, друг мой? Можно начинать?
Я кивнул. По правде говоря, мне не очень-то хотелось покидать этот мир, но любопытство оптимиста, любознательность и ответственность учёного, которая на мне лежала, заставляли меня сделать это.
- Ну, ни пуха, ни пера! – Главный Биолог встал у пульта управления анабиозом, нажал зелёную кнопку. В последние секунды я думал о сыне, о том, сможет ли он продолжить меня. Об отце, о его руках с глубокими чёрными трещинами и сухими мозолями…
- Теперь дышите… глубже… глубже… глубже…
Сознание выключалось постепенно…
ПРОШЛО ПОЛВЕКА
Я хотел сказать «Почему же вы не начинаете? Я уже чуть не заснул…», но взгляд скользнул по совсем незнакомой комнате, высокой, со стенами из гофрированного серебристого материала. Не было обычного стеклянного колпака. Никто не находился рядом. Я повернул голову. Откуда-то сбоку донеслось:
- Осторожно! Меньше движений. Сейчас вы будете облучены потоком антинейтрино во избежание попадания на вас несовершенных микроструктур.
Чей-то знакомый твёрдый голос отдавал мне распоряжения. Он не принадлежал ни профессору Льву Михайловичу, ни Главному Биологу:
- Вставайте. Спокойно… Идите прямо. Прямо! Сейчас налево.
Я шёл, пока не упёрся в стену.
- Выходите.
Стоило мне протянуть к стене руку, как она разошлась в разные стороны, словно лепестки спектроскопа. Я очутился в большом светлом зале. Около двадцати человек в оранжевых блузах, плотно облегающих тело, смотрели на меня выжидающе и оценивающе. Сидевший в высоком кресле сухой, с тяжёлым взглядом старик попросил меня подойти к нему:
- Алексей Егорович Бойцов?
Я понял, что и предыдущие приказания исходили тоже от него.
- Первая часть эксперимента успешно завершена. Вам 82 года. Посмотрите на себя в зеркало.
Я глянул во вделанное в стену зеркало и не нашёл ничего необычного. Я не верил. Да и как этому верить, если всего с полчаса назад в сладкой полудрёме я отчётливо представлял жилистые руки отца с сухими мозолями, пятимесячного Витю. Мне казалось, что я только что лёг и со мной проделали психологический опыт на тему «Как человек будет чувствововать себя в замкнутом пространстве при молниеносном изменении окружающей обстановки».
- Докажите, что прошло 50 лет. Пожалуйста,- попросил я.
Старик нажал на столе кнопку – и в открывшейся стене показалась тощая сгорбленная фигура. Это был мужчина. В такой же, как и они, оранжевой блузе.
- Узнаёте?
Я покачал головой:
- Кто это?
- Знакомьтесь. Ваш коллега академик Лев Михайлович.
- Профессор!-вскричал я.- Вы ли это, профессор? Несколько минут назад вы были ещё так молоды!
- Время делает своё,- дребезжащим голосом сказал Лев Михайлович. И я отвернулся, застонал. Закричал:
- О жестокое Время! Верни меня в мой мир! Слышишь, верни!..
Я плакал, как пятилетний мальчишка. А они, сильные, рослые, мужественные как Гераклы, стояли и наблюдали за мной. Я вдруг почувствовал себя той подопытной крысой, что была у меня в биокамере, крысой, просящейся наружу, на волю. Экспериментаторами были они.
Слёзы застыли на щеках и кожу приятно стягивало. Лев Михайлович приблизился ко мне:
- Выше голову, юноша! В вашем распоряжении ещё тысяча лет. Не надо портить себе нервы! Они нужны для науки.
- Кто он? – я показал на старика.
- Вы его хорошо знали. Это новый Главный Биолог Виктор Ильич Носов.
- Виктор!- вырвалось у меня. Я качал головой, я не мог поверить, но голос этого тощего старика принадлежал всё же Виктору Носову.
Сухой, с тяжёлым взглядом старик поднялся с кресла и, подойдя ко мне,
долго ощупывал взглядом всё моё полуголое тело:
- Такой же… не изменился! Мы верили в эксперимент, Алёша, и, может, благодаря этому пережили трудное время.
- Что было трудного?
- Только не сейчас… не сейчас, - он что-то скрывал. И что-то очень серьёзное.- Отдыхать, мой друг. Изучать сегодняшнюю жизнь! Человечество ой как далеко ушло за эти 50 лет!
Меня ещё не покидало странное ощущение, что будто всё было несколько минут назад. Ощущение – словно я герой научно-фантастической повести. И когда мне сообщили, что в соответствии с программой я смогу приступить ко второй части эксперимента через 42 дня, я уже твёрдо верил, что это – явь. Действительность неотвратима, как неотвратимо время.
Носов пригласил меня жестом сесть напротив и сообщил коротко, как проходил эксперимент, чего достигли в области анабиоза за эти годы и что параллельно со мной в анабиозе находятся тысячи человек в различных лабораториях мира. Все они заморожены в разное время.
Молодые люди в оранжевых одеждах, по-видимому новое племя биологов, стояли вокруг стола и изучали каждое моё движение, фиксировали на портативные магнитофончики каждое моё слово, каждое моё дыхание.
- Когда я смогу увидеть семью?
- Не больше чем через неделю. Вам надо пройти необходимые процедуры.
Кстати, правительство уже интересовалось первым этапом опыта. Вас ждут в Москве. Дмитрий Петрович, ознакомьте нас с планом.
Могучий Геракл, не сходя со своего места, прогремел:
- Через полчаса прогулка на космодром. Прилетают марсианские учёные с ответным визитом. Затем сорокаминутное подземное путешествие в Москву. Затем…
- Достаточно. Пока это.
- Марсиане?- Я не верил.- Неужели на Марсе есть люди?
- Ну, не совсем люди, а существа довольно разумные. Разумнее, пожалуй, нас… Вы ещё не знаете, что Новосибирск стал центром мировой научной мысли? Сегодня здесь проходит конгресс биохимиков. Решается вопрос о создании синтетического человека, способного жить в атмосфере Сатурна. Но это в наш план на сегодня не входит. Итак…
- Машины готовы. Можно вылетать.
В глубокой нише в стене стояла скульптура… Володи Мозылева.
- Вовка!- я стиснул зубы, чтоб не разрыдаться.
Когда вышли на улицу, меня поразило безлюдье. На мой немой вопрос ответил Лев Михайлович:
- Сегодня суббота. Население на загородной прогулке. На берегу Охотского моря.
- Как?
- На сегодняшнем транспорте, друг мой, сорок минут – и на море. Кстати, на побережье Охотского моря выращивают оливки, цитрусовые, виноград. Люди с помощью марсиан переделали климат. Об этом вы узнаете потом. И так слишком много впечатлений. Садитесь.
Я сел в пружинящее кресло. Машина напоминала ракету, и когда она беззвучно набрала скорость, отделилась от земли и полетела в 4-5 метрах от неё, меня заинтересовало, на каком топливе она работает.
Лев Михайлович угадал мои мысли:
- Топливо здесь – вода. Она расщепляется на кислород и водород. Последний сгорает с большим к.п.д. Мы научились получать самое дешёвое
топливо в мире. Атомные и гидроэлектростанции закрыты почти во всех странах.
Мы пролетали мимо комфортабельных вилл, по форме напоминающих крылолёты моего века. Высокие конусообразные машины ползали по поднимающимся на глазах строениям.
- Штукатурные агрегаты, - пояснил Лев Михайлович.- Работают по заданной программе. Вон и космодром!
Я увидел в разных концах стартовой площадки около десятка пирамидальных ракет , отливающих солнцем.
- Фотонные. Готовятся стартовать в район Проксимы Центавры.
- Но ведь это несколько световых лет!
- Друг мой, подобные расстояния для сегодняшней техники – что для нас тогда километры.
Я не переставал удивляться. У бетонированной арки толпился народ. Все в ярких одеждах. Операторы готовили телемикрофоны. Взволнованный голос из репродуктора оповестил:
- Приготовиться к посадке!
Кому приготовиться? Никаких марсиан ещё нет. И вдруг ослепительно белая точка повисла над космодромом. Она всё росла, росла, пока не превратилась в космический корабль. Он, кажется, завис в воздухе на высоте нескольких километров. И когда часть стартовой площадки поднялась навстречу кораблю, тот опустился на неё, мягко самортизировав. На его поверхности защёлкали вспышки. Иноземное тело проходило санобработку. Открылся люк - и на спущенной из корабля дорожке показался первый марсианин, двуногое приземистое существо с маленькой головкой и непомерно длинными руками. За ним вышли ещё трое. Потом ещё и ещё. На них были широкие плащи из полупрозрачного материала. Когда главе делегации поднесли телемикрофон, он стал в позу и, по-земному раскланявшись, сказал, страшно коверкая слова:
- Народ Красной Планеты передаёт привет народу Голубой Звезды. Теуцварзэ тёмгии окрино! – и простёр руки к небу. Все марсиане сделали то же.
Главный Биолог в ответной речи, тоже вскинув руки к небу, произнёс следующее:
- Ыдарте тё окарибиси акыляквы тудовор. Народ Всемирного Союза Наций – брат марсианскому народу!
Марсиане долго простирали руки к небу. Видно, этот жест у них означал высочайшую степень гостеприимства и радости. Когда марсиан усадили в ракетомобиль и повезли в город, Лев Михайлович повернулся ко мне:
- А теперь в Москву.
Главный Биолог пожелал нам всего хорошего и передал Льву Михайловичу толстый альбом. Он что-то ещё говорил ему, то и дело поглядывая в мою сторону, и до меня доносились обрывки его фраз:
- …подготовьте к встрече… множество впечатлений…непоправимое… для нервной системы…
Больше я ничего не расслышал. Мы спускались по широким ступенькам в подземный коридор, освещаемый ксеноновыми лампами. Этот коридор мне почему-то напомнил остановку метро на Крещатике. На стенах – барельефы самых причудливых построений. Пол мягко вибрировал под ногами. Так же, как и в метро, здесь был тоннель, круглый, металлический.
Цилиндрическая машина была загнана, как патрон в ствол, в этот тоннель. Шестеро сопровождавших нас биологов вошли в неё первыми, потом я и Лев Михайлович. Люк закрылся автоматически, и в ту же секунду машину, как пулю, понесло вперёд. Несколько мгновений я не мог справиться с перегрузкой, но вскоре приноровился к ритму езды и стал расспрашивать Льва Михайловича о положении в Конго, во Вьетнаме, во всём мире.
- Ещё 46 лет назад Конго стало Народной Республикой, а Южный Вьетнам объединился с Северным и построил в 1969 году в своей стране социализм. Западные страны народной демократии на правах равенства добровольно вошли в состав Советского Союза и образовали Всемирный Союз Наций. Гордитесь, Алёша! Звание гражданина этого Союза носит добрая половина человечества!..
В Италии и Франции коммунисты в парламенте получили большинство и сейчас ведут свои страны к коммунизму.
В Соединённых Штатах Америки, некогда могущественных, в конце прошлого столетия произошли крупные идеологические схватки между республиканцами и демократами. 14 штатов, руководимых демократами, вышли из состава США и уже не помышляют о войне против Всемирного Союза Наций…
- Лев Михайлович, вы говорили о трудном времени. Разве было что-нибудь тяжелее того, что мы пережили в начале сороковых годов нашего века?
- Тяжелее?
Лев Михайлович снова отказался говорить на эту тему. Может, потому, чтоб не слишком насыщать меня грустными впечатлениями, может, не хотел бередить свои старые раны. Вздохнул тяжело:
- Было, друг мой…было…
Свежий ветерок витал по цилиндру, ерошил красивые густые волосы гераклов. И то, что фотонные корабли не сегодня-завтра с людьми полетят к Проксиме Центавре, и то, что на глубине 63 километров под Марианской впадиной нашли огромные залежи чистого радия – всё это, конечно же, волновало меня. Как представителя Человечества. Как живое существо природы, способное чувствовать и понимать. И если на лицах молодых учёных нет улыбок, то надо ли их винить в этом? Может, в этом виновата природа, может, время и события, сделавшие людей суровыми? Кто знает.
Машина остановилась так же внезапно, как и стартовала.
Москва! Мы шли по светлым улицам метро, и Лев Михайлович старательно посвящал меня в тайны перевоплощения… смерти в жизнь:
- Возьмём, к примеру, мизинец. Он состоит из трёх фаланг. Если в первом суставе содержится 0,3% солей железа, то во втором на 0,001 больше, в третьем – ещё больше. В тканях, оплетающих суставы, содержатся тоже соли железа в количестве, прямо пропорциональном тому, какое содержится в оплетаемых этими тканями костях.
Я не понимал, к чему он рассказывает всё это сейчас, когда мы выходим на такой праздничный московский проспект. Но тут же вспомнил Главного Биолога: «…подготовьте к встрече». Только причём тут содержание солей в тканях и костях? Между тем Лев Михайлович продолжал:
- Венгерским учёным пришла в голову мысль (а это было вскоре после того, как окончательно расшифровали белковый код и в лабораториях стали выращивать ткани по заданным свойствам): а что если оживить какого-го нибудь известного мертвеца, скелет которого отлично сохранился? Сделать это было уже нетрудно. Количество солей в костях прямо пропорционально количеству солей в тканях. От этого и оттолкнулись. Искусственные ткани, в точности имитирующие настоящие, стали наращивать на скелеты. И через двадцать лет самых невероятнейших экспериментов первые мертвецы были оживлены. Причём все эмоциональные и интеллектуальные стороны их деятельности восстановлены на том этапе, на котором они были прерваны.
- Это невероятно!
Невозможно было этому поверить, но факты, поведанные Львом Михайловичем, при нынешнем развитии науки оказались настоящими. И хотя я не имел оснований не доверять ему, сознание всё ещё не могло согласиться с этим. О, как я отстал в своём умственном развитии!..
Красная площадь не изменилась, разве только на ней не было мавзолея. Те же серые камни, те же голубые ели.
Когда мы поднимались по мраморным ступеням в Доме Встреч на пресс-конференцию, я ясно различил среди приближающихся к нам голосов один, слышанный мною сотни, тысячи раз, голос с первых советских киноплёнок, с грампластинок, голос… Ленина! И вдруг увидел его. Живой Ильич шёл нам навстречу. Завидев нас, он и группа, сопровождавшая его, остановились. Заложив руки подмышки, чуть наклонив голову набок и прищурившись, Ленин улыбчиво смотрел на меня. Я остолбенел. Лев Михайлович подтолкнул меня:
- Что же вы? Это действительно Ленин!
- Здравствуйте, товарищ Ленин! – пролепетал я.
- Молодчина! – наклонясь, одобрительно обоими руками пожал мою руку. Оглядел всех с оптимизмом. - А я что говорил! Россия будет на передовых рубежах в мире! Во всём! Вот вам и результат! - И словно мы с ним виделись уже не первый раз, стал непринуждённо расспрашивать меня о том, что я чувствовал в анабиотическом состоянии.
- А скажите, Алёша, вы всё же дрейфили, а?
- Дрейфил, Владимир Ильич, а вдруг не получится, – откровенно признался я, не сводя с него глаз, сравнивая его с тем, каким видел в кинофильмах «Ленин в октябре», «Ленин в Польше», «Ленин в восемнадцатом году», на портретах Иванова, Васильева, Альтмана. И вдруг он захохотал тем добрым, здоровым ленинским смехом, который я так хорошо помнил:
- Человек он, батенька, всегда человек. Ему ничто земное не чуждо! Не смущайтесь. А мы в каком-то роде с вами тёзки. Оба, так сказать, в потустороннем мире побывали. Ну, - он жестом пригласил нас сесть, - рассказывайте, рассказывайте. Ничегошеньки не таите!
Сначала говорил я, потом Лев Михайлович, познакомивший Ильича со всем ходом опыта. Ленин частенько кивал, поддакивал, хмурился, ухмылялся, делал заметки в своём блокнотике. Потом стал задавать вопросы чисто биологического характера:
«Велика ли роль аденозинтрифосфорной кислоты при возвращении человека к жизни из состояния анабиоза? Как изменяется наследственность у пробывшего в анабиозе 50 лет? Не отразится ли это на его поколениях?»
И так далее. Мне приходилось только удивляться такому глубокому знанию биологии. Ежеминутно щёлками затворы телекамер, нацеленных на нас. Пресс-конференция была в разгаре…
Через неделю мне разрешили, наконец, встретиться с семьёй. Когда я спрашивал о Маше и Вите, говорили только, что они живы.
Лев Михайлович после приезда из Москвы остался в Новосибирске, а меня доверили двум молодым врачам, недавно окончившим академию. Одного звали Павлом, другого Яношем.
- Вы были во Владике? – спросил Яноша, тёмноглазого весельчака с чётким античным профилем и чёрными курчавыми волосами. А в душе всё нарастала тревога: Тамара, какой она стала?
- Я жил в Сегеде. Потом в Новосибирске. Во Владивостоке на практике…
Я еле скрывал тревогу. И когда мы сошли с такси-ракеты, сразу бросился к дубовой рощице, обступающей с четырёх сторон посадочную площадку. Упал в траву и катался по ней, как человек, которому за 50 лет выпало один раз счастье несколько мгновений побыть самому собой. Дотянулся рукой до солнечного одуванчика, сорвал, попробовал на язык его молочко. Такое же горькое, как и тогда. Вспомнил Володю Мозылева.
«Учёные идут не по тому пути… Они заблуждаются… Всякое
Действие нейроплегиков разрушает организм как систему…
… там в зимовье… в папке… в синей папке…. Предупреди их…»
- Вовка!- закричал я, обезумев. Тело моё дрожало. Я не понимал, что со мной происходит. Подошли Павел и Янош. Я встал, отряхнулся, натянуто улыбнулся им, дескать, ничего. Потом мы спустились по склону сопки на автостраду, ведущую в город. Пирамидальные тополя приветливо шумели листвой по сторонам дороги. С ветки на ветку перелетали стайки бойких воробьёв. На кусту красной смородины, свернувшись спиралью, грелся молодой щитомордник.
- Вышка! – вырвалось у меня, когда я увидел нашу телевизионную вышку, около которой мы жили. Город неузнаваемо изменился. Там, где когда-то был микрорайон «Капустное поле», теперь высились 26-этажные небоскрёбы, построенные в форме полукруга. За вышкой на Ленинской наш дом. Несколько машин пролетело над автострадой в сторону центра города. Машина-такси остановилась прямо в воздухе, и водитель пригласил нас садиться. Через минуту мы сошли на Ленинской. Название улицы не изменилось.
- А ваша жена живёт в другом микрорайоне, - сказал Павел.- Вон там, в районе завода навигационных приборов. На третьем этаже. Здесь недалеко, можно пройти пешком.
Я почувствовал, как к горлу подкатил комок.
- Да вы не расстраивайтесь,- успокаивали меня ребята.- Она жива, здорова.
И сын ваш здоров.
Поднимаемся на третий этаж. Читаю табличку: «Бойцова». Не в силах сдерживать слёзы. Бегут по щекам. Кусаю губы, креплюсь. Мои… родные… Маша… Витя…
Стучу.
Лёгкие шаги по половицам.
Дверь открыла худая, сморщенная старушка, ещё не потерявшая былой красоты.
- Заходите. Кто вы? – подслеповатые глаза ощупывали моё лицо.
- Простите, Бойцовы здесь живут? Мне Машу, - я не узнавал её.
После этих слов женщина раскрыла широко глаза. Руками прикрыла рот и стала медленно оседать на пол. Я быстро поддержал её ссохшееся тельце.
- Алёша,- стон вырвался из её груди.- Алёша… ты пришёл слишком поздно…
- Маша! Маша… милая моя Маша! - я изнывал от горести, от обиды, от охватившего вдруг одиночества, от сознания того, что нет со мной той Маши, жизнерадостной, доброй, всегда готовой спорить по разным вопросам.- Разве тебе не говорили, что опыт проходит успешно?
- Я знала…я ждала тебя… всю жизнь ждала… Думала, может, опыт прекратят… Я писала им…Но наука…Дай я поглажу твои волосы… Леночка,- позвала она девочку, - дай бабушке очки.
К нам вышла девочка лет пяти с бабушкиными очками в руке. Увидев взрослых дядей, поздоровалась. Я спросил, как звать её папу.
- Папа Рома.
- А дедушку?
- Деда Витя.
Меня словно ножом полоснуло посердцу:
- А где дедушка сейчас?
- На Луне. Они строят там базу…
Маша, надев очки, гладила мои волосы, разглядывала моё лицо:
- Одна морщинка… и вот тут у глаз ... большие…Их тогда не было. Ты почти не изменился.
Она снова улыбнулась. Я понял, чего стоила ей эта улыбка. Не выдержал. Вскричал в отчаянии:
- Прости! Я не задумывался, что время не пощадит тебя! Я не мог представить себе… О Маша!
Она ласкала меня руками, гладила, спросила:
- А дальше?
Я понял. Я хорошо понимал её.
- Так нужно, родная. Не я, так кто-то б другой. Ну, что для человечества чья-то жизнь, одна десятимиллиардная!.. Прости… Прости… О Маша… Я знаю, тебе было тяжело. Но почему ты меня ждала? Почему?!! Ждать пятьдесят лет – всю жизнь!.. Это, должно быть, невыносимо.
Мы остались вдвоём и никто нам не мешал. Я узнал о Викторе. Он выучился на инженера. Строил в разных странах. Как лучшего строителя его отправили сначала строить на светлой стороне Луны подземные поселения, затем, вот уже второй год, две тысячи землян осваивают тыльную сторону нашего спутника, разрабатывают руду на ацинит – новый металл, тогда ещё не известный науке, близкий по свойствам вольфраму.
У Вити два сына, пять внуков и внучка Леночка.
Я впитывал в себя новую жизнь и ясно понимал, что нельзя жить только для людей. Надо и для себя. В противном случае жизнь теряет смысл. И всё-таки жертва была оправдана…
Вот и всё. Не сетуй на меня, дорогой читатель. Через двести лет нам снова придётся встретиться. Мир будет ещё прекрасней. Ещё удивительнее будет жить на Земле. Но Будущее никто не подаст нам на посеребряном блюдечке. За него надо бороться. До встречи в Будущем!
Световое табло показывало: 2017, 2217…
Главный Биолог бросил на меня глубокий взгляд:
- Можно начинать?
Я кивнул.
- Ну, ни пуха, ни пера.
И снова ушёл в небытиё.
с. Новомихайловка, 4 апреля 1966 года