Опубликовано в журнале "Неволя" (Москва), №50, 2016
..............................
ВМЕСТО ПРОЛОГА: АНАРХИСТ, СКАНДАЛИСТ И "КИТАЙСКИЙ ШПИОН"
Пословицы и поговорки уголовно-арестантского народа рождаются по-разному. Где-то их подсказывает сама жизнь, нередко уркаганы и сидельцы переделывают русский (и иной) фольклор на свой лад. А порою блатное народное творчество имеет литературное происхождение. Впрочем, бывает так, что трудно разобраться: то ли литература создает воровской фольклор, то ли, наоборот, он сам проникает в литературу.
Имя Сергея Яковлевича Алымова известно нынче немногим. Хотя в сталинские времена оно было на слуху.
Алымов родился 5 апреля 1892 года в селе Славгород Харьковской губернии. С ранних лет участвовал в антиправительственных выступлениях. В 1911 году юношу из старинного дворянского рода как члена «Летучей боевой железнодорожной харьковской группы анархистов-коммунистов» отправили на каторгу, которую ему как несовершеннолетнему заменили поселением в Канском уезде Енисейской губернии, откуда Алымов недолго думая сбежал.
Причем так резво взял разгон, что остановился только на краю света – в Австралии. Работал грузчиком, землекопом, лесорубом, мясником на скотобойнях – короче, сменил десятка два профессий. В стране кенгуру он впервые стал писать стихи.
После февральской революции 1917 года молодой человек осел в маньчжурском городе Харбин. Харбин возник еще в царское время, после прокладки Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД), которая строилась с 1897 по 1903 годы и соединила Читу с Владивостоком и Порт-Артуром. Поскольку Маньчжурия вклинивалась в территорию России, то проходила дорога и по землям Поднебесной – по договоренности с китайской стороной. В первые десятилетия ХХ века Харбин называли «маленьким Петербургом», «маньчжурским Сан-Франциско» и даже «восточным Парижем». Город был в основном русским, а после Октябрьской революции 1917 года население Харбина и вовсе стало пополняться эмигрантами из России.
Алымов вел бурную творческую деятельность: входил в состав футуристической группы «Творчество», выступал со стихами, редактировал газеты, издал три книги стихов, был кумиром харбинской молодежи. Правда, многие его поэзию воспринимали как дурную пародию на поэтов Серебряного века, прежде всего на Игоря Северянина.
К тому же Алымов славился пьянством, эпатажем, скандалами. В конце концов это привело его на дно жизни.
А солнце «восточного Парижа» уже клонилось к закату. В 1924 году было установлено совместное советско-китайское управление КВЖД, но одновременно китайцы стали проводить политику искоренения русской культуры в Харбине, закрывать русские школы, библиотеки, местное самоуправление полностью взяли на себя китайцы... И в 1926 году Сергей Алымов возвращается в Россию – теперь уже советскую, тем более у него за плечами какое-никакое, а революционное прошлое и побег почти что с каторги. В Советской России поэт активно печатается, песни на его стихи исполняет даже Краснознаменный ансамбль песни и пляски Красной Армии под управлением Александрова, созданный в 1928 году.
Но в 1929 году успешная карьера «песняра» обрывается: 10 июля 1929 года китайцы захватили магистраль и арестовали 200 советских служащих. В ответ Особая Краснознаменная Дальневосточная армия стремительным броском освободила Китайско-Восточную железную дорогу. А бдительные чекисты припомнили Алымову его харбинское прошлое, и «китайский шпион» летом 1930 года получил свой «червонец» (10 лет лишения свободы) по 58-й «политической» статье.
Срок Алымов отбывал сначала в Кеми, затем – на строительстве Беломорканала, в «лагерной столице» – поселке Медвежья Гора. Поэт-песенник попал в КВО – культурно-воспитательный отдел Беломорско-Балтийского исправительно-трудового лагеря НКВД СССР. На Беломорстрое Алымов становится первым редактором лагерной газеты «Перековка», пишет заметки и стихи, составляет словарь блатного жаргона. Сергей Яковлевич становится фигурой номер один в культурно-воспитательном отделе Беломорстроя.
В 1933 году его, заключенного, включают в группу советских писателей, создающих книгу о строительстве Беломорско-Балтийского канала. Краснознаменный песняр соседствует с Евгением Габриловичем, Максимом Горьким, Михаилом Зощенко, Верой Инбер, Алексеем Толстым, Виктором Шкловским и другими известными литераторами.
Вскоре Алымова досрочно освобождают. Но к теме канала ему еще пришлось вернуться – уже в качестве «вольного» человека.
В 1934 году известный драматург Николай Погодин создает комедию «Аристократы», посвященную «перековке» профессиональных уголовников на Беломорканале. Пьеса имела феноменальный успех. Особо понравились зрителю уголовные типажи – Костя-Капитан, воровка Соня, Лимон и другие, их манеры и сочный язык. Все это Погодин знал не понаслышке: в начале 20-х репортерствовал в Ростове-на-Дону – одном из центров уголовного мира России, изучал повадки и жаргон уркаганов. Печально знаменитый Андрей Вышинский, в то время прокурор РСФСР, даже упрекал автора в романтизации преступного мира.
Одновременно с пьесой Погодин писал и киносценарий на том же материале. Режиссер Евгений Червяков снял фильм «Заключенные» в 1935 году. Съемки проходили на Беломорканале. Поначалу картина задумывалась как музыкальная комедия (вроде «Веселых ребят»). И Алымов с лету наваял семь песенных текстов. Из них четыре – «Духовая», «Игровая», «Песня урок» и «Песня Соньки» – были стилизацией под блатной фольклор. Но власть решила не превращать серьезное дело в балаган: в картину вошли четыре песни, из них две «уголовные».
"ДУХОВАЯ" МАТЬ БЛАТНЫХ ПОГОВОРОК
Первая из них, «Духовая», и стала «путевкой в жизнь» для нескольких «народных блатных» поговорок. Любителям уголовного шансона она известна под другим названием – «Плыви ты, моя лодочка блатная». Вот ее современный вариант:
Домик наш под лодкою у речки,
А речка та по камушкам течет.
Зачем работать? Карты, девки,
А в нашей жизни это все – большой почет!
Плыви ты, наша лодочка блатная,
Плыви, куда течение несет;
Эх, воровская жизнь такая,
Что от тюрьмы никто нигде нас не спасет!
Воровка никогда не станет прачкой,
А урку не заставишь спину гнуть;
Эх, грязной тачкой рук не пачкай –
Мы это дело перекурим как-нибудь!
А денежки лежат в любом кармане –
Их взять оттуда – пара пустяков;
Эх, деньги ваши будут наши –
На это дело есть много дураков!
А колокольчики-бубенчики звенят,
А люди за границей говорят,
Что окончен Беломорский водный путь –
Дай теперь, товарищ Сталин, отдохнуть!
А колокольчики-бубенчики ду-ду,
А я сегодня на работу не пойду:
Пусть рвутся шашки, динамит и аммонал –
А на хрен сдался Беломорский нам канал!
Плыви ты, наша лодка блатовская,
Плыви, куда течение несет;
Эх, воровская жизнь такая,
Что от тюрьмы никто нигде нас не спасет!
Исполняли эту песенку и Аркадий Северный, и другие шансонье полублатного разлива. Отрывки из «Лодочки» даже вошли в роман братьев Вайнеров «Эра милосердия», выпущенный в 1976 году:
«Убийца Тягунов взял с дивана гитару, перебрал струны, пропел вполголоса:
Воровка никогда не станет прачкой,
А жулик не подставит финке грудь.
Эх, грязной тачкой рук не пачкай –
Это дело перекурим как-нибудь…
…Внизу убийца Тягунов напился, видимо, и пел песни, здесь отчетливо слышался его высокий, злой голос, пьяный и бесшабашный. Он голосил:
Денежки лежат в чужом кармане,
Вытащить их пара пустяков.
Были ваши – стали наши, эх!
На долю вора хватит дураков».
В более поздних редакциях романа эти эпизоды были вырезаны – видимо, по «эстетическим» соображениям.
Заметим, что приведенные Вайнерами куплеты во многом отличаются от первоначальных. Обратимся к оригинальной песне Сергея Алымова. Она возникает в начале фильма «Заключенные», когда в бараке «филонов» – отказчиков от работы – появляется ростовский вор Костя-Капитан. До его появления урки поют первый куплет:
Мы – урки, ребята духовые,
Ха-ха!
На все нам на свете наплевать!
Духовые,
Деловые,
Ха-ха!
Мы нигде не будем горевать!
Этот куплет не вошел в современную нам версию. Затем, когда в дверях возникает фигура вора, блатные переходят ко второму куплету, он уже ближе к «фольклорной традиции»:
Домик над речкою под лодкой,
Речка по камешкам течет.
Где работка,
Там и водка,
Ха-ха!
Этому всегда у нас почет.
Далее урки разражаются третьим куплетом:
А про уркаганов ходят слухи:
Они все в подвалах, суд идет.
Эти слухи
От старухи,
Ха-ха!
Кто им поверит, просто идиет.
И наконец провожают из барака воровку Соню припевкой:
…Грязной тачкой рук не пачкай –
Это дело перекурим как-нибудь!
В книге Константина Гнетнева «Беломорканал: времена и судьбы» приводится полный вариант этого куплета по рукописи Алымова:
Воровка не сделается прачкой,
Шпана не подкачает – дырка в грудь!
Грязной тачкой
Рук не пачкай!
Это дело перекурим как-нибудь…
Итак, совершенно очевидно, что текст алымовской песни за десятки лет подвергся многочисленным переработкам. Не всегда можно точно утверждать, что воровские поговорки, о которых пойдет наш рассказ, почерпнуты блатным миром именно из песни Алымова. Не исключено обратное: Сергей Яковлевич использовал в песне арестантско-уркаганский фольклор, который был рожден на Беломорканале. Алымов был неплохо знаком с блатным народным творчеством (в том числе песенным). На это указывает глава седьмая «Каналоармейцы» из сборника о Беломорско-Балтийском канале. Там есть любопытный эпизод:
«В шалаше – бригада сплавщиков Громова. Бригада из одной молодежи. Все бывшие воры...
Большая черная лодка быстро идет к шалашу. Четкие взмахи весел. Голые торсы. Удалая, залихватская песня:
Загремели ключи, фомки...
Па-а-ра сизых голубей.
Деловые едут с громки...
Стро-ого судят скокарей.
– Песня блатная, – как бы извиняется скуластый Громов. – От блатного ремесла легче отвыкнуть, чем от блатной песни».
Текст песни, которую исполняли ребята Громова, целиком до нас не дошел (по крайней мере, обнаружить полный вариант пока не удалось). Но упоминание «сизых голубей» свидетельствует, что она относится к старому уголовному фольклору: «ГОНЯТЬ СИЗЫХ ГОЛУБЕЙ таскать свинец с крыши» (О. К. «Арестантский словарь». – «Тюремный вестник», март 1913). То же самое и с термином «громка»: к 1930-м годам он уже не входил в состав активной лексики уголовников. Между тем тот же «Арестантский словарь» поясняет: «ГРОМКА ломовая кража со взломом… Громку производят чаще всего ночью и из кладовых и тому подобных помещений; случается, что «громилы» громят и жилые квартиры. При громке ломом взламывается замок и воруются все вещи, попавшиеся под руку, не разбирая ценности».
Но нам важнее сравнить «громовский» куплет с начальной версией алымовской «Лодочки»:
Духовые,
Деловые,
Ха-ха!
Мы нигде не будем горевать!
Лексика и размер явно схожие. А одним из авторов указанной главы является Сергей Алымов.
Перейдем же, наконец, к блатным поговоркам и «афоризмам», которые имеют непосредственное отношение к алымовской песне о лодочке.
ВОРОВКА НИКОГДА НЕ СТАНЕТ ПРАЧКОЙ
С большой долей вероятности мы можем назвать создателем этой поговорки именно Серея Алымова.
Повторюсь: строки о воровке в фильме «Заключенные» нет, зато она имеется в рукописи Алымова. Но раз поговорка о воровке вошла в фольклор, понятно, что зэки эту строку уже знали! Скорее всего, куплет исполнялся во время съемок полностью, а потом был «обрублен», чтобы не пропагандировать «блатную романтику». Напомню, песня была создана Алымовым специально для фильма. До той поры исполняться она не могла. И не только потому, что Алымову в голову бы не пришло писать «блат» для уголовников (поэт, напомню, был редактором газеты «Перековка»), но и потому, что Сергей Яковлевич не любил уголовников. Об этом свидетельствуют строки из его кемского дневника: «Урка – ужаснейшая карикатура на человека, ужасная сущность, способная только на гадость – без дома, без ответственности, ленивые, порочные, низкие, тупые, невежественные, вспоминающие мать только в ругани». Вот такой парадокс: блатных презирал, а остался в истории как «певец преступного мира»...
Попробуем проникнуться смыслом и духом сентенции «Воровка никогда не станет прачкой». Мы имеем дело с буквальным отражением жизни и быта каналоармейцев. На Беломорканале прачки были в большом дефиците; об этом можно узнать из сборника «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина». К примеру, в рассказе о буднях учетно-распределительной части – УРЧ – встречаем:
«Жизнь полна беспокойства, суматохи, торопливости, суеты…
– Какого черта, – ругаются в телефонную трубку, – вы мне присылаете плотников вместо бурильщиков… Пришлите шесть прачек!»
Работа прачки считалась тяжёлой. А на Беломорканале - тем более. Вот мимолетная зарисовка из того же источника:
«Меж высоких карельских сосен, на сорокаградусном морозе, сушилось множество выстиранного белья. Три женщины в ватных стеганых мужских кацавейках и белоснежных платках проворно сдирали с веревок залубеневшие рубахи и бросали в снег. Рубахи не падали. Они стояли, расставив рукава, как гипсовые. Из саней выгружали обмундирование – кацавейки, штаны, варежки, боты, валенки. Связки одежды летели в хлористый снег».
Короче, работенка еще та… Воровайки от нее отказывались напрочь. И не только из-за нагрузки. Под влиянием длительного контакта то с горячей, то с холодной водой руки женщин, которые постоянно занимаются стиркой, подвергаются мацерации – процессу, пагубно влияющему на кожу: размягчению или даже распаду тканей в результате растворения межклеточного вещества. В медицине существует специальный термин «руки прачки» – по аналогии с симптомами у женщин, постоянно стирающих одежду вручную. Кожа набухает, белеет, становится рыхлой, сморщивается, даже может отслаиваться. Как пишет женский журнал «Best-Woman.ru», отмечая нынешний прогресс отечественной косметологии, во времена былые зарубежные гости Страны Советов нередко обращали внимание на неухоженность рук социалистических гражданок: «Обидное замечание иностранцев из советских еще времен, что, мол, “руки ваших женщин похожи на руки прачек”, кануло в Лету».
Воровки, блатнячки не желали иметь такие руки. Кроме того, они видели, что к женщинам на Беломорканале отношение куда более пренебрежительное, нежели к зэкам-мужчинам. Грубая мужская сила, рабочие навыки были востребованы, приносили реальную пользу. А женщины – что с них взять? Нагнали много, а проку мало. Кайлом здорово не помашут, деревья не выкорчуют, валуны из земли не будут выворачивать. Как признают авторы сборника о Беломорканале, «женщинам не давали настоящей работы. В лучшем случае им поручали посмотреть, какое место отведено под кавальер, измерять кубики. В худшем – смотрели на них как на судомоек, постирушек, которым ничего нельзя доверить, кроме уборки барака».
Такое положение сохранялось на протяжении всего строительства. В 1933 году это вынужден был документально зафиксировать помощник начальника ГУЛАГа Семен Фирин, издавший 8 февраля приказ № 54 Главного управления лагерей ОГПУ по БелБалтЛагу «О недостатках культурно-воспитательной работы среди женщин и необходимых мероприятиях по поднятию этой работы». Текст приказа говорит сам за себя: в некоторых отделениях женские общежития плохо отапливаются, содержатся в антисанитарном состоянии; большинство женских трудколлективов не имеет своих кухонь и питается сухим пайком; медобеспечение недостаточно и т.д.
Но главное, пожалуй, не это. Примечателен пункт 7: «Со стороны лагерной администрации и заключенных мужчин нет чуткости и уважения к женщине; в обращениях встречаются грубость, цинизм, и иногда не щадится женская стыдливость». Вот что крайне важно иметь в виду! Фраза о том, что воровка никогда не станет прачкой, означает не только категорический отказ от тяжелого труда, но и то, что профессиональная преступница не позволит себя унижать, не опустится до состояния рабыни. Она не допустит, чтобы с ней обращались как с прачкой.
Однако возникает вопрос: а разве в уголовном мире отношение к женщине было лучше? Разве там меньше цинизма и грубости? Воровские «шмары», проститутки – они что, могли похвалиться нежным и тактичным отношением к себе со стороны коллег по цеху?
Спору нет, уркаганы не отличались аристократическими манерами. В среде криминалитета женщина нередко рассматривалась как товар, ее могли передавать из рук в руки. Как поется в известной воровской песне «Луной озарились зеркальные воды»:
Люби меня, детка, пока я на воле:
Покуда на воле, я твой.
Тюрьма нас разлучит, я буду жить в неволе,
Тобою завладеет кореш мой.
И все же воровке жилось вольнее, нежели советской работнице. В ней хотя бы видели женщину, а не рабочий скот. Да, воровской мир циничен и груб – но это касается и возможности воровайки отстаивать свои права столь же цинично и грубо. Разгульная, вольная, преступная жизнь не шла ни в какое сравнение с каторжной повинностью других зэчек. И в этом тоже заключается глубинный смысл сентенции «Воровка никогда не станет прачкой».
А что, у воровок на Беломорканале существовал выбор? Ведь мы столько слышали о чудовищных условиях БелБалтЛага, зверствах чекистов и прочем… Но обратимся к пункту 8 уже цитированного выше фиринского приказа: «В результате чрезвычайно слабой культурно-общественной работы и недостаточного внимания к нуждам заключенных женщин в быту имеются даже такие ненормальности, как кражи, пьянство, картежная игра и проституция». Заметим: речь идет о «ненормальностях», которые совершаются именно женщинами! И понятно, не прачками. Это на третьем-то году «великой стройки»! То есть «вольная воровайская житуха» процветала рядом с тяжелой работой прачки.
Так является ли поговорка о воровке сочинением Сергея Алымова или она возникла на Беломорканале непосредственно в зэковской среде и лишь затем поэт перенес ее в песню? То, что эта фраза стоит рядом с несомненно алымовской (и явно неудачной) – о шпане, которая не подкачает, вроде бы свидетельствует, что афоризм принадлежит именно Сергею Яковлевичу, равно как и другой – о грязной тачке. Этих поговорок мы не встретим в фольклорных источниках, относящихся к периоду, который предшествовал строительству Беломорканала. Та же «Воровка никогда не станет прачкой»: наиболее раннее упоминание о ней (не считая алымовской рукописи) я встретил лишь в поэме «Аська» бывшего лагерника Игоря Михайлова (Таганрог), которая написана в Печорлаге в 1942–1943 годах. Герой влюблен в блатнячку, а знакомые арестанты отговаривают его:
«Воровка никогда не станет прачкой» –
ведь слышал, как блатные-то поют?
Она тебе т а к о й создаст уют!
Нелегкую придумал ты задачку...
Но вряд ли отсутствие упоминаний является весомым аргументом в пользу того, что афоризм о воровке принадлежит Алымову. Об этом, повторю, можно говорить лишь с большой долей вероятности.
В завершение есть смысл указать на то, что блатная поговорка о воровке была позднее переработана в фривольную уличную песенку, которая начинается куплетом:
Не хочу быть прачкой,
Свои ручки пачкать.
Соберу манатки
И пойду на ****ки!
Заимствование очевидно, причем не слишком удачное: вряд ли прачку можно обвинить в том, что она, стирая белье, пачкает руки. Другое дело – грязная тачка. Вот о ней и есть смысл поговорить подробнее.
УРКУ НЕ ЗАСТАВИШЬ СПИНУ ГНУТЬ
Именно такая форма известной поговорки закрепилась в блатном народном творчестве. Вспомним, что в рукописи Алымова оригинал звучит очень уж коряво: «Шпана не подкачает – дырка в грудь!» В данном случае «дырка в грудь» является своеобразной формулой воровской «божбы по-ростовски» - типа «бля буду!», «век свободки не видать!» и т.д. То есть: если я неправ, сделайте мне в груди дырку (убейте). Формула эта, скорее всего, плод фантазии самого сочинителя, поскольку ничего подобного блатной фольклор до нас не донес. Зато позднее, когда песня о лодочке перекочевала в блатной фольклор, урки подвергли оригинальный текст серьезной творческой обработке. Уголовный мир быстро отринул алымовскую «самодеятельность» и вместо нее предложил целый букет «грудных» вариаций – «А урка не возьмет бревно на грудь», «А урка не подставит тачке грудь» и т.д. В одном из вариантов поется: «А жулик не подставит финке грудь» (эту версию цитируют братья Вайнеры). Аркадий Северный как-то сымпровизировал: «А урка не подставит нож к груди», чем уничтожил не только рифму, но и смысл.
Все перечисленные варианты уголовники охотно использовали в качестве поговорок – достаточно убрать начальный союз «а». Но блатной мир создал также свою версию поговорки, «общефилософскую»: «Урку не заставишь спину гнуть» (или «Вор не будет спину гнуть»), то есть без уточнения, каким образом уголовник не будет «вкалывать». Вот не будет – и все тут!
Чтобы понять глубину этого уголовного афоризма, снова обратимся к фильму «Заключенные» и комедии «Аристократы». Точнее, к центральному персонажу этого воспитательного эпоса – Константину Дорохову по прозвищу Костя-Капитан. В 30-е годы погодинское творение производило на публику сильное впечатление – и не только в Советской России. Немецкий литературовед Иоахим Клейн пишет:
«Комедия Погодина имела успех также у зарубежной аудитории... Известны переводы пьесы на английский и итальянский языки, на китайский, чешский и норвежский...
Особенно красочно изображение уголовного мира. Именно ему пьеса обязана большой частью своей занимательности. Публика может вволю повеселиться над экзотическим блатным языком персонажей, поразиться виртуозностью карманного мошенничества, почувствовать озноб от жестокости. На сцене учат мастерству смертельного удара; истекая кровью, главный герой увечит себя. Когда “начальник” спрашивает уголовницу Соню, убивала ли она, звучит ее “открытый и ясный” ответ: “Конечно, да”. Писатель не скупится и на эротические мотивы: за картежным столом уголовники ставят на карту женщину; позже Косте-капитану удается под покровом ночи пробраться в женский барак. При всем том пьеса в высшей степени сентиментальна; можно было бы назвать ее социалистической мелодрамой».
Влияние «Заключенных» испытали на себе и профессиональные преступники. 16 марта 1937 года газета «Известия» публикует очерк «Явка с повинной» Льва Шейнина. Герой очерка, вор Костя Граф, очень напоминает погодинского Костю-Капитана. Оба они – воры, оба из Ростова-папы. Но только Костя Граф – фигура реальная.
Константин Цингери родился в Ростове-на-Дону, в семье коммерсанта-грека. Воровскую жизнь начал еще до революции. Был поездным вором («майданником») высшего класса, «работал» со своей напарницей Вандой «на малинку», то есть усыпляя жертву снотворным и обирая ее. Графом Костю прозвали за то, что он любил шикарно одеваться и «бомбил» в экспрессах международного класса.
Однако обстановка в стране менялась. Ободренный призывами пропаганды, не в последнюю очередь под влиянием «Заключенных», Костя решает «перековаться», тем более у него была «фраерская» профессия – топограф. Граф является с повинной в Прокуратуру СССР – да не один, а приводит с собой целую компанию жуликов! Было в это время Графу тридцать восемь лет.
Костя встречается лично с прокурором Союза, перед которым от имени всех рецидивистов держит пламенную речь: «Хоть это и странно слышать, но если жулик дает честное слово, так это действительно честное слово. Это металл, это нержавеющая сталь, это платина». Не хватало лишь «коронного» «ссука буду!». «Завязавшие» воры Граф, Турман, Таракан, Волчок, Король, Цыганка пишут воззвание ко всем «советским ворам». После этого в Москве, Ленинграде, Киеве, Свердловске, Харькове, Ярославле и других городах уголовники начали являться с повинной в органы милиции.
Это – не выдумка Шейнина. Пропаганда делала свое дело. Но ни советская действительность того времени, ни психология «блатарей» не были рассчитаны на доведение идеи «воровской перековки» до логического конца. Жулик был способен на широкий жест, красивую фразу, минутный героизм. Но проза существования, трудности быта, отсутствие привычной «шикарной» жизни быстро остужали пыл раскаявшихся. Да и отношение к «бывшему» со стороны обывателей оставалось настороженно-подозрительным...
«Отрешившись от старого мира», Цингери уезжает на зимовку Отто Шмидта. На Чукотке его арестовали за письмо о произволе, который творился в тех краях. Признали троцкистом, руководителем антисоветской организации. Под пытками признал все, что ему «вешали» славные чекисты. Однако Графу удалось вновь связаться с Шейниным, и через год Костю освободили. Он вновь попал к Шмидту, воевал во второй мировой, попал в десантную группу, которую высадили в Норвегии. Оказался в плену у немцев. После войны – из немецких лагерей прямым ходом в советские...
И вновь Костя выходит на Льва Шейнина. Писатель вытаскивает его из-за «колючки» в очередной раз и устраивает в московский ресторан. Полярные зимовки, страдания за правду, боевой десант, немецкий плен, несправедливые репрессии – все это было существование на высокой ноте, яркие испытания, близкие «блатной» душе. Их Костя Граф выдержал. Но – споткнулся на простом искушении уголовной натуры. Он вскоре попадается на хищениях и получает «червонец». Сидит от звонка до звонка. Но сразу же после освобождения вновь попадается – на грабеже. Еще семь лет. Выйдя из зоны, Цингери вновь – в который раз! – пытается «завязать» с прошлым. Он направляет письмо в газету для осужденных, которая издается в Ярославле: «Обращается к вам бывший вор Костя Граф...»
Ярославский сыщик Виктор Волнухин устраивает Костю администратором в железнодорожный ресторан. Но и там Графа вскоре ловят, когда он обчищает карманы посетителей, и увольняют. Закончилась «трудовая карьера» Кости Графа на Ярославском заводе железобетонных конструкций. Откуда его тоже выгнали с позором, уличив в карманных кражах...
В истории Кости Графа, как в капле воды, отразилась вся история сталинской «перековки» воров с ее красивыми жестами и фразами, показательными демонстрациями – и реальным «пшиком». Закоренелому рецидивисту тяжко было начинать жизнь с чистого листа в советском обществе. Его вольная, жиганская натура восставала против тоталитарного давления государства. Он привык к своей – пусть ограниченной, пусть преступной, разнузданной, – но свободе. К вольнице притонов, к «шпанскому братству». К «красивой» жизни.
А что ему предлагалось взамен? Стать безликой частью серой толпы. Известный французский писатель Андре Жид, летом 1936 года побывавший в Советском Союзе, отмечал: «Летом почти все ходят в белом. Все друг на друга похожи. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах, – словно в бесклассовом обществе у всех одинаковые нужды... В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть... На первый взгляд кажется, что человек настолько сливается с толпой, так мало в нем личного, что можно было бы вообще не употреблять слово “люди”, а обойтись одним понятием “масса”» («Возвращение из СССР»).
И в эту толпу – вживить «блатаря»? Абсурд... «Вор» остается свободным даже в лагере. На этом построена «воровская романтика», «воровская идея». Свобода эта – грязная, пьяная, жестокая, построенная на чужих слезах и горе. Но, привыкнув к ней, отвыкнуть почти невозможно.
Урку не заставишь спину гнуть...
ГРЯЗНОЙ ТАЧКОЙ РУК НЕ ПАЧКАЙ
Фраза «Грязной тачкой рук не пачкай» как отдельная поговорка в уголовно-арестантской среде используется не слишком часто. Обычно ее употребляют именно в качестве цитаты из песни:
Грязной тачкой рук не пачкай –
Мы это дело перекурим как-нибудь!
Есть и несколько иной вариант:
Об тачку руки пачкать –
Мы это дело перекурим как-нибудь...
Впрочем, имеются о тачке в зэковском фольклоре и другие присказки. Вот, к примеру, автобиографическая повесть Василия Ажаева «Вагон». Автор популярного некогда романа «Далеко от Москвы» с 1935 года около 15 лет работал на Дальнем Востоке - сначала как заключенный, потом как вольнонаемный. Читаем в повести:
«Блатные действительно фордыбачили [ Фордыбачить – вести себя нагло, вызывающе; храбриться. ]. Они быстренько нашли в лагпункте своих, и Кулаков от всей бражки заявил отказ от работы. Было разыграно красочное представление: “Мы работать не могим, пусть работает Ибрагим”, “Тачка, тачка, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся”…».
Александр Широбоков, рассказывая в мемуарах «Стена» о современных туркменских тюрьмах, приводит поговорку в несколько ином виде: «Не работающими разыгрывалось представление: – “Мы работать не могим, пусть работает Ибрагим”, “Лопата, лопата, ты меня не бойся, я тебя не трону, ты не беспокойся”».
По поводу ленивого Ибрагима мы поговорим в отдельной главе, а вот поговорка о тачке (она же – лопата) – это переработка припева известной казачьей песни «Шамиль»:
Ойся ты, ойся,
Ты меня не бойся.
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся.
Скорее всего, под «Ойся» подразумевается имя «Ося» (Осип, Иосиф), которое в данном случае ассоциируется с евреем (дериват «Ося» был особенно распространен в еврейской среде). Возможно, призыв к Осе «не бояться» был связан с тем, что в песне основным объектом осмеяния являются чеченцы (в современном исполнении их заменяют на «турчинов» – турок), и юдофобия, в определенном роде свойственная казакам (особенно кубанским), отступает на второй или даже на третий план:
По реке плывет чечен
И руками машет,
А на нем стоит казак
И лезгинку пляшет.
Ойся ты, ойся... и т. д.
Мне, правда, довелось слышать о том, что «ойся» – обращение к осетинской девушке, но подтверждений этому найти не удалось.
В лагеря песня, возможно, попала после расказачивания, припев понравился блатному народу и после легкой трансформации перешел в уголовный фольклор. Конечно, в приведенном виде поговорка отличается от «Грязной тачкой рук не пачкай». Не исключено, что Сергей Алымов мог на основе блатного изречения создать свое, оригинальное.
В сталинских лагерях перевозка тачек с тяжелым грузом действительно была наиболее распространенным занятием для зэков. Варлам Шаламов признавался: «Я – тачечник высокой квалификации. На Колыме я обучен только катать тачку». Это наследство царской каторги, которым воспользовались большевики. Разве что на Сахалине каторжан приковывали к тачке, а в ГУЛАГе обходились без этого. Именно на строительстве Беломорканала тачка стала использоваться в масштабах, перекрывших сахалинские.
Беломорские тачки наводили ужас на советский маргинальный мир. Об этом свидетельствует тот же сборник «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина». В главе «Заключенные» авторы повествуют о проститутках и воровках, брошенных на рытье канала:
«Многие из женщин взяты, очевидно, прямо “на работе”, где-нибудь на улице или в пивной. На них шелковые платья, пальто с обвислым клешем, джемперы и лихие береты, надвинутые на один глаз… Они впервые видят беломорскую тачку…
Они видят только грубо сколоченные доски и небольшое толстое колесо, залепленное грязью. Так вот она, эта тачка, к которой они будут прикованы, словно “каторжные”».
Варлам Шаламов посвятил лагерной тачке отдельный рассказ – «Тачка II». Он пишет о более позднем гулаговском периоде, о Колыме, однако все приложимо и к БелБалтЛагу:
«Тачку нельзя любить. Ее можно только ненавидеть... Работа тачечника унизительна безмерно от своего рабского, колымского акцента. Но, как всякая физическая работа, работа с тачкой требует кое-каких навыков, внимания, отдачи. И когда это немногое твое тело поймет, катать тачку становится легче… Приобретенные же навыки тело помнит всю жизнь, вечно».
Однако дело не только в тачке, но и в трапе, в том деревянном настиле, по которому заключенный с нею бегает. Такие передвижения тоже требуют особого навыка:
«...Толстые доски соединены друг с другом намертво в центральный трап. Ширина этого трапа полметра, не больше… От трапа отходят отростки... К каждой бригаде тянутся доски...
…Выехать на центральный трап надо было умело: выкатить со своего трапа тачку, повернуть, не заводя колесо на главную колею… Уступи дорогу тем, кто бежит бегом, пропускай их, сними свою тачку с трапа – предупреждающий крик ты услышишь, – если не хочешь, чтобы тебя столкнули. Отдохни как-нибудь – чистя тачку или давая дорогу другим, ибо помни: когда ты возвратишься по холостому трапу в свой забой – ты не будешь отдыхать ни минуты, тебя ждет на рабочем трапе новая тачка, которую насыпали твои товарищи, пока ты гнал тачку на эстакаду».
Нет смысла пересказывать Шаламова. Каждый может сам обратиться к рассказу о рабском труде тачечника: и как манипулировали нормой выработки, давая одним бригадам маршрут в 300 метров, а другим – в 60, и как конвойные зорко следили, чтобы тачечник не «филонил», требуя от него даже после отправления большой нужды: «Где говно?!»...
Но на разновидностях тачек следует остановиться особо.
Авторы знаменитого сборника о Беломорканале отмечали:
«Здешняя тачка, подобно киргизской лошади, низкоросла, невзрачна с виду, но необычайно вынослива. Она произошла от различных пород тачек: шахтерских, железнодорожных, украинских, уральских и прочих. Приспосабливаясь и видоизменяясь, тачка приобрела здесь иной разворот ручек и “крыла”, т. е. низкие, широкие бока. И на этих своих выносливых боках она вынесла многие тяготы Беломорстроя. О ней, о «крылатой» тачке, толкуют в бараках, ее обсуждают на собраниях, о ней поют частушки:
Маша, Маша, Машечка,
Работнула тачечка.
Мы приладили к ней крыла,
Чтоб всех прочих перекрыла.
…И теперь одна из женщин, проходя мимо тачки, плюет на нее с таким страшным выражением злобы и ненависти, что пораженный конвойный неофициально говорит: “Ну, тетка... ну, тетка...”».
А ведь «тетка» еще не знала, что ее ждет впереди. Шаламов подчеркивал разницу между обычной «старательской» и колымской тачками:
«Обыкновенная “старательская” тачка, емкостью 0,03 кубометра, три сотых кубометра, тридцать тачек на кубометр породы… На Колыме в золотых ее забоях к сезону тридцать седьмого года были изгнаны старательские тачки, как маломерки чуть не вредительские.
Гулаговские, или берзинские, тачки к сезону тридцать седьмого года и тридцать восьмого года были емкостью в 0,1–0,12 кубометра и назывались большими тачками... Сотни тысяч таких тачек были изготовлены для Колымы, завезены с материка как груз поважней витаминов».
Шаламов называет колымскую тачку «берзинской» – по фамилии директора Дальстроя, открывателя лагерной Колымы Эдуарда Берзина, много сделавшего для освоения глухого края зэками и расстрелянного в конце концов летом 1938 года за «шпионскую деятельность в пользу Японии». Беломорскую тачку можно назвать «фиринской» «в честь» начальника строительства Беломорско-Балтийского канала Семена Фирина (расстрелян в 1937 году). Она была переходной от «старательской» к «берзинской» и емкость ее составляла 0,075 кубометра, против чего в ноябре 1936 года выступала газета «Советская Колыма» (статья «Проблема тачки»):
«От конструкции тачки в огромной степени зависят и производительные темпы, и себестоимость продукции. Дело в том, что эти тачки оказались емкостью всего 0,075 кубометра, тогда как емкость нужна не менее 0,12 кубометра... Для наших приисков на ближайшие годы требуется несколько десятков тысяч тачек. Если эти тачки не будут соответствовать всем требованиям, которые предъявляют сами рабочие и производственный темп, то мы, во-первых, будем замедлять производство, во-вторых, непроизводительно затрачивать мускульную силу рабочих и, в-третьих, растрачивать бесцельно огромные денежные средства».
Грешно умолчать также о замечательном эпизоде из фильма «Заключенные». Начальник лагеря Громов видит, как каналоармеец катит тачку, а она соскакивает с трапа-доски. И чекист с отеческой заботой объясняет зэку: «Ты нагружай к колесу больше тяжести, а к рукам – меньше. Тогда тяжесть пойдет на баланс. Возить будет легче. Доски надо посыпать песком или опилками. Понятно?» И тут же, поворачиваясь к стоящему рядом «вредителю», сурово отчитывает его: «Инженер Садовский, почему не покажете им, как надо работать? Люди мучаются, а зря... Вы же производственник, практик. Вы должны уметь заботиться о людях». Зритель осознает, что именно инженер Садовский во всем и виноват. Правда, не совсем ясно, откуда Садовскому знать о тонкостях тачечного дела. Но тут логика проста: ты же, етит его, инженер! Про пифагоровы штаны в курсе, должен сообразить и насчет нагрузки на колесо!
И, наконец, завершим эту главу лагерной поговоркой, которая называет тачку «Машина осо – две ручки, одно колесо». ОСО – это Особое совещание сначала при ОГПУ СССР (с 28 марта 1924 года), затем – при НКВД СССР (с 5 ноября 1934 года по 1 сентября 1953 года). Поговорка, скорее всего, родилась уже после окончания беломорского строительства. Особое совещание при ОГПУ могло приговорить обвиняемого лишь к трем годам лишения свободы – срок не слишком впечатляющий. Поэтому в годы первой пятилетки основная масса «человеческого материала» шла не через ОСО, а через суды. Но вот с 1934 года «колесо ОСО» закрутилось на полные обороты: обвиняемых швыряли в лагеря без судебных «формальностей». Правда, ни к расстрелу, ни к большим срокам Особое совещание приговорить не могло: максимальный срок – пять лет лагерей, а с апреля 1937 года – 8 лет. Но в памяти лагерников внесудебная машина НКВД и ненавистная зэковская тачка слились в единое целое…
МЫ ЭТО ДЕЛО ПЕРЕКУРИМ КАК-НИБУДЬ
Помянутая в заголовке воровская поговорка встречается и в «Духовой» Алымова, и в ее переработке – блатной «Лодочке». На первый взгляд, ничего особо уголовного в поговорке нет. Но вот что поясняет старый лагерник француз Жак Росси (отбывший в ГУЛАГе 21 год) в своем двухтомном «Справочнике по ГУЛАГу»: «…закуривай! – говорится, когда стряслась беда и просвета нет… Примеч.: когда по ходу работы волжским бурлакам предстояла тяжелая переправа с залезанием глубоко в воду, старший останавливал артель командой “з!”, т.к. подвешенные на шее кисеты намокнут и долго не придется курить».
Возможно, оно и так, а, может быть, обычная байка. Не суть важно. Важнее, что в шпанском мире предложение «перекурим» действительно означало: обдумаем сложную ситуацию, попробуем найти выход. В этом смысле оно, например, встречается в повести «Таежный бродяга» бывшего вора в законе Михаила Демина (Трифонова), когда герой рассказывает своим знакомым – карманнику и бывшему уголовнику – о проблемах, которые на него свалились:
«Ребята слушали меня молча, изумленно. Затем Иван сказал, крякнув и поджимая губы:
– Вот, значит, как! Ай-яй. Что ж, перекурим это дело – обдумаем... Ты – погоди!»
Можно уверенно говорить о том, что поговорка «Мы это дело перекурим как-нибудь» появилась уже в советское время, до революции она не была известна. Дело в том, что слово «перекур» в значении, которое ему придают современные словари, появилось лишь в послереволюционное время. Не случайно оно включено в «Толковый словарь языка Совдепии» (СПб., 1998): «1. Небольшой перерыв в работе для курения, для отдыха, предусмотренный распорядком... 2. Разг. Неодобр. Перерыв в работе для курения или просто для отдыха, не предусмотренный распорядком”».
На неуместность использования слова «перекур» в этих смыслах (называя его «советизмом») указывает Роман Гуль, участник Ледового похода, в главе «Неверности и неточности» статьи «Читая “Август Четырнадцатого А.И. Солженицына”: «Капитан Райцев-Ярцев не мог крикнуть своим суздальцам: “Хэ-ге-й, суздальцы! Перекур десять минут!” В царской армии в таком случае подавалась другая команда: “Оправиться, покурить!” А “перекур” (кстати сказать, очень хорошее слово) вошел в язык только в советское время (“это дело перекурим как-нибудь!”)».
Действительно, до революции слово «перекур» употреблялось совершенно в ином смысле, нежели ныне. Так, в «Толковом словаре...» Владимира Даля «перекурить» значило: «курить многое, разное; выкуривать; | курить лишку, | изводить куркою. В карантине вещи мои окурили, а при выпуске опять перекуривали... | Перекур, на винных заводах: лишняя выкурка, против должного...». С винокурением связывает слово «перекур» и словарь Брокгауза-Эфрона. В то же время «Толковый словарь» С.И. Ожегова 1949 года дает уже значение: «Короткий отдых, перерыв в работе».
Дополним, однако, и Романа Гуля: приведенное им выражение «это дело перекурим как-нибудь» является не только советизмом, но и явным арготизмом, то есть порождением именно блатного советского жаргона. Сам Гуль, покинувший Россию в 1919 году (вывезен немецким командованием в Германию вместе с другими пленными из состава Русской армии гетмана Скоропадского перед захватом Киева Петлюрой), видимо, познакомился с указанной блатной поговоркой по фильму «Заключенные».
Собственно, и в «шпанской» среде поговорка распространилась именно после знаменитой кинокартины. До этого упоминаний о ней не встречается. После этого в мемуарах лагерников цитирование присказки нередко проскальзывает. Например, в лагерных воспоминаниях Валерия Бронштейна «Бухта Ванино»: «Принцип – “руки тачкой, брат, не пачкай, это дело перекурим как-нибудь” – здесь не существовал». Или в лагерной поэме таганрожца Игоря Михайлова «Аська» (1942–1943):
Блатных сынков – известно – очень много,
блатным сынкам – открытая дорога:
...всласть у костров поотлежав бока,
они поют, и взвизги их блатные
нахально с дымом рвутся в облака:
«Плывет по миру лодочка блатная,
куда ее течение несет...
Воровская
жизнь такая
(ха-ха!)
от тюрьмы далеко не идет!
Воровка никогда не станет прачкой,
а урка вам не станет спину гнуть...
Грязной тачкой
рук не пачкай
(ха-ха!),
это дело перекурим как-нибудь!»
Сегодня существует множество переделок блатной «Лодочки», в том числе студенческих:
Студентку не сделаешь ты прачкой,
Студентку не заставишь спину гнуть.
Об тачку да руки пачкать –
Мы это дело перекурим как-нибудь.
В общем, с огромной долей вероятности, автором и этого шедеврального афоризма является поэт Сергей Алымов.
ИБРАГИМ - РАБОТАТЬ НЕ МОГИМ
А вот следующая поговорка Сергею Алымову точно не принадлежит и даже в кинофильме «Заключенные» не звучала. Однако поэт-каналоармеец и к ней имеет некоторое отношение.
В главе «Грязной тачкой рук не пачкай» я уже дважды упоминал присказку «Ибрагим – работать не могим». Она всякий раз предшествовала упоминанию других иронических отказов от физического труда («Тачка, тачка, ты меня не бойся», «Лопата, ты меня не бойся»). Поговорка про Ибрагима почти стопроцентно возникла именно на Беломорканале, куда власть перебрасывала вагонами «нацменов» (представителей национальных меньшинств) из Средней Азии. Вот как они описаны в очерке «Дальний этап» главы четвертой сборника «Беломорско-Балтийский Канал имени Сталина»:
«Длинный почтовый состав отходит от Ташкентского вокзала…
В хвосте поезда идет товарный пульман с заключенными. В вагоне люди, вредившие рабочему государству на дальних окраинах Союза. Они едут из красноводских лагерей, из Сталинабада, Самарканда, Ката-Кургана, Ташкента.
Перечень их преступлений пестр: басмачество, контрреволюционная агитация, связь с врагами республики за рубежом, воровство и спекуляция».
В другом месте авторы подчеркивают состояние этих людей, попавших в чужие северные края:
«Поймите же, здесь для них было все чужое и дикое: природа, язык, пища, одежда. Солнце, как сказал один из них, “светило, будто через кошму” (войлок). Он не чувствует этого чужого солнца… Он промерз.
…Вспомните, как травит этого растерянного человека толпа “урканов”. “Ряшка, – кричат ему, – лохань, помойница!” Он не понимает слов, но он понимает презрение. Он хватает полено и бежит за обидчиком…»
В суровых северных широтах азиаты работать не могли, да и не хотели – нередко потому, что плохо переносили мороз. Неудивительно, что вскоре именно за ними закрепилась нелестная слава отказчиков и бездельников. Об этом отношении к «нацменам» не раз упоминают авторы сборника о Беломорканале – например, в главе девятой «Добить классового врага»:
«Помнач ГУЛАГа отыскивал бараки, где жило много нацменов, и вел странные разговоры:
– Здорово!
– Здорово!
– Ты из Ферганы?
– Из Ферганы.
– Я вижу. Я был в ваших местах. Как ты работаешь?
– Работаем, начальник.
– Хорошо работаешь?
– Хорошо работаем, начальник.
– Нет, ты плохо работаешь.
– Плохо работаем, начальник.
– А ты откуда?
– По-русски не понимаем.
В бараках у нацменов было грязно и темно. На нарах сидели узбеки, башкиры, таджики, якуты, самые отсталые люди на стройке, заклейменные в “Перековке” как лодыри».
Тогда-то и появляется издевательская присказка:
Меня зовут Мирза,
Работать мне нильзя.
Мой дядя – Ибрагим,
Работать не могим.
Работает Иван,
Пусть выполняет план…
В главе шестой («Люди меняют профессию») и других цитируется та же лагерная поговорка:
«Старнад [ Старнад – старший надзиратель. ] соседней бригады, бывший белопогонник, пролезший в лагерное начальство, подошел к нацменам.
– Черномазое бандитье! – сказал он шутовским голосом. – Ибрагим, работать не могим…».
Двустишие про Ибрагима охотно использовали и блатари. Эту присказку мы встречаем в том числе у Николая Погодина в «Аристократах», эпизод четвертый, где в роте усиленного режима (РУР) уркаган по кличке Берет рисует свою программу жизни на ББК:
«Б е р е т. Что вы голову повесили, соколики? Сели – значит, будем сидеть. Все равно буду играть в карты на что захочу, буду воровать, колоть, ломать. Но… (Поет.)
Вообще мне дела мало
До какого-то канала.
Ибрагим, работать не могим»
Это же присловье употребляет и Сергей Алымов в песне «Игровая», которая предназначалась для «Заключенных», но не вошла в фильм:
Забутано, заметано,
Майданщик – Ибрагим,
Тасуй колоду! Вот она!
– «Работать не могим»!
«Забутано» – лексика так называемой «старой фени», довоенного жаргона. Слово происходит от блатного «бутор» – барахло, вещи (венгерское butor – мебель, багаж). Вообще-то «бутор» издавна был распространен в русских говорах в значении «имущество, пожитки, утварь, скарб» (см. «Этимологический словарь…» Макса Фасмера); на Украине еще с XVII века в форме «бутОра» – дорожный скарб. То есть «забутано» – вещи на кону, «заметано» – правила определены, можно начинать игру. «Майданщик» – арестант, который держит место для игры, называемое «майдан» (сейчас – «катран»). Часто такими хозяевами майданов были татары или выходцы из Средней Азии.
Интересно, что присказка про Ибрагима использовалась и позднее в связке с другими поговорками – с той же «грязной тачкой». У Роберта Белова в автобиографической повести «Я бросаю оружие» есть эпизод со школьниками, который относится к зиме 1942/43 года:
«Это было, когда тимуровцы школы вызвались выкалывать дрова изо льда, из Камы…
– Шестерки еще! Не пойду. Грязной тачкой руки пачкать? – по-обезьяньи изогнулся Мамай. – Кранты! Ибрагим работать не могим».
ДЕНЬГИ ВАШИ - БУДУТ НАШИ
Было бы, на мой взгляд, неправильно ограничиться лишь рассказом о поговорках, которые непосредственно связаны лишь с текстом алымовской «Духовой». Во-первых, я уже поведал читателю об Ибрагиме, который работать не могит, хотя песня с таким куплетом и была написана Алымовым, но в фильм «Заключенные» не вошла. Во-вторых, в конце концов Сергей Яковлевич дал мощный толчок блатному песенному творчеству, и его оригинальный текст оброс новыми куплетами. Например, вот этим:
А денежки лежат в любом кармане,
И вынуть их нам – пара пустяков.
А деньги были ваши – будут наши,
На это дело есть много дураков!
И новые куплеты воровские сочинители тоже «украсили» разнообразными пословицами, поговорками, присловьями. Возьмем хотя бы только что процитированный. В нем использовано присловье из целого ряда ему подобных, созданных по типу «наше-ваше». Перечислю лишь кратко некоторые из них.
-Ваше дело – держать, наше дело – бежать:
поговорка зэков, обращенная к «начальничкам», прежде всего – к охране, конвою.
-День – ваш, ночь – наша (До восьми – ваше, с восьми – наше):
поговорка уркаганов, особое распространение получила в 20-е – 40-е годы. Смысл: днем и вечером (до двадцати ноль-ноль) преимущества имеет милиция, затем, когда темнеет, – уголовники.
-Зима – ваша, лето – наше:
Дмитрий Лихачев, записавший эту поговорку в Соловецких лагерях в конце 20-х годов, поясняет: «Т.е. летом берут перевес воры, зимой же не воры». Речь идет прежде всего об огромной массе босяков, оборванцев, беспризорников, для которых раздолье было именно летом, а зима – как говорится, «крах босякам».
Из этой же серии и присказка Деньги ваши – будут наши. Она, может быть, и не нуждалась бы в особых пояснениях, если бы не маленький штрих. Присказку эту уголовный мир заимствовал из уличного фольклора, еще точнее – из быта дореволюционной Москвы. Собиратель народного творчества Евгений Иванов в книге «Меткое московское слово» рассказывал: так в начале ХХ века дразнили официантов: «Деньги ваши – будут наши, и с почтением!»
КОЛОКОЛЬЧИКИ-БУБЕНЧИКИ, ДУ-ДУ...
Обратим внимание на то, что «Лодочка блатная» распадается на две части. Первая опирается на алымовский оригинал, хотя и с очень широким спектром вариаций. Вторая – куплеты, которые объединены одним зачином – «Колокольчики-бубенчики…». Это уже – чистый фольклор блатного мира. Причем эти куплеты кочуют и по другим песням. Их можно встретить, например, в песне «Начальник Барабанов дал приказ».
«Колокольчиковый» зачин, возможно, поначалу появился в песне 1901 года на стихи Степана Петрова (Скитальца). Начиналась она словами:
Колокольчики-бубенчики звенят,
Простодушную рассказывают быль…
Тройка мчится, комья снежные летят,
Обдает лицо серебряная пыль!
Романс про «бубенчики под кованой дугой» быстро стал популярен. Его любили многие исполнители (Надежда Плевицкая, Нина Дулькевич). Но существует еще несколько песен с подобным зачином.
Одна из них известна благодаря Аркадию Северному. Причем во время ленинградского концерта, датированного концом 1975 – началом 1976 года, певец пояснял: «Я-таки сейчас вам исполню забытую старую песню “Колокольчики-бубенчики звенят”, которую исполнял еще давно-давно, до Румынии, Петр Лещенко».
На самом деле Петр Лещенко пел романс «Однозвучно гремит колокольчик». Песенку о бубенчиках исполнял другой эмигрант – Леонид Шулаковский:
Раз юною девицей,
Румяной, круглолицей,
С предлинною косой,
Я увлекся всей душой!
Колокольчики-бубенчики звенят, звенят,
Про ошибки моей юности твердят, твердят!
Полюбил ее, каналию,
Позволяла брать за талию,
Ну а дальше – ни-ни-ни,
Даже боже сохрани!
Колокольчики-бубенчики звенят, звенят,
Про ошибки моей юности твердят, твердят! – и т.д.
Эта же песня в адаптированном варианте прозвучала в сериале «Тени исчезают в полдень» (1971, 1973) режиссеров Владимира Краснопольского и Валерия Ускова по роману Анатолия Иванова.
Неведомых сочинителей «колокольчики-бубенчики» вдохновили на создание застольного куплета, который очень популярен в нашем Отечестве:
Колокольчики-бубенчики звенят,
Наши кони мчались три часа подряд.
Подустали наши кони, долог путь –
Не пора ли нам по рюмочке махнуть?!
Видимо, эти строки и подвигли блатных авторов на куплет с просьбой к товарищу Сталину:
Колокольчики-бубенчики звенят,
А люди за границей говорят,
Что окончен Беломорский водный путь –
Дай теперь, товарищ Сталин, отдохнуть!
Куплет также известен в варианте, близком к застольному:
А колокольчики-бубенчики звенят,
Наши кони мчались три часа подряд.
Приустали наши кони, долог путь –
Не пора ли нам, хозяин, отдохнуть?
С одной стороны, «Хозяином» называли того же Иосифа Виссарионовича, с другой – на жаргоне арестантов «хозяин» – начальник лагеря, колонии, тюрьмы.
Но далее в «Блатовской лодочке» колокольчики-бубенчики звенеть перестают, а по воле сочинителей начинают издавать совсем другие звуки, которые рифмуются со второй строкой, где исполнитель не желает идти на работу. А в завершение следует соответствующая блатная поговорка, которая «аргументирует» отказ «филона» от физического труда.
Таких вариаций в уголовном песенном фольклоре чрезвычайно много. Приведу лишь несколько, выделив знаменитые поговорки:
Колокольчики-бубенчики, ду-ду,
А я сегодня на работу не пойду:
Пускай работает железная пила –
Не для работы меня мама родила!
Колокольчики-бубенчики звень-звень,
На работу мне идти сегодня лень:
Пускай работает тот серенький медведь –
И нехер ему по лесу реветь!
Колокольчики-бубенчики, звончей!
На работу не пойду я, хоть убей:
Пускай работает железный паровоз –
А на хрена он в эту глушь меня завез?!
Первая поговорка вошла в припев целиком, и, уверен, она известна даже читателям, далеким от уголовного мира. Что тут объяснять?
Что касается медведя, в полном виде эта формула отказа от труда звучит так: «Пусть медведь работает, у него четыре лапы». Кстати, целиком эта присказка звучит в блатной песне «Стройка Хальмер-Ю не для меня»:
На стройку свысока будем смотреть,
Пусть на ней работает медведь,
У него четыре лапы,
Пусть берет кирку, лопату,
И кайлит от Братска до Тайшет.
Что же касается паровоза, замечу, что чаще в этом контексте встречается упоминание трактора: «Пусть трактор пашет, ему похер».
Впрочем, поговоркам блатного мира о работе можно было бы посвятить отдельную главу. Может, мы так и сделаем – но не сегодня.
ЭПИЛОГ: ОТ ДЕТСКИХ ПАРОВОЗИКОВ ДО ВЗРОСЛОГО ПАРОХОДИКА
Но мы ведь так и не завершили рассказ о судьбе поэта Сергея Алымова! Согласитесь, это было бы несправедливо. Ну что же, коротко о главном.
После освобождения Алымова власть распахивает бывшему опальному поэту свои объятия. Он обласкан, пользуется всевозможными привилегиями, ему прощают «милые шалости». А надо сказать, после освобождения Сергей Яковлевич «оторвался по полной», славился на всю Москву пьяными дебошами. В середине 30-х выкинул с балкона пуделя Фельку – любимую собаку артиста Алексея Дикого, который позже станет пятикратным лауреатом Сталинской премии...
Алымов оказался в обойме самых знаменитых и признанных песенников сталинской эпохи. На его слова писали песни известные композиторы того времени – Михаил Блантер, Исаак Дунаевский, Александр Новиков, исполняли популярные певцы – Павел Лисициан, Сергей Лемешев, Георгий Виноградов, Владимир Бунчиков, Надежда Обухова и другие. Часть из этих произведений на слуху и сегодня как «экзотическое ретро»:
Хороши весной в саду цветочки,
Еще лучше девушки весной.
Встретишь вечерочком
Милую в садочке,
Сразу жизнь покажется иной…
…
Светит солнышко на небе ясное,
Цветут сады, шумят поля.
Россия вольная, страна прекрасная,
Советский край, моя земля!
…
Что ты, Вася, приуныл,
Голову повесил,
Ясны очи замути,
Хмуришься, невесел?..
Ой, милок,
Ой, Вася-Василек!
«Беломорский соловей», выпорхнув из клетки, чирикает во славу партии и ее вождей – в первую голову, конечно, Сталина:
С нами Сталин наш любимый,
Он к победам нас ведет,
Ни вершка земли родимой
Враг у нас не отберет!
Не брезговал Сергей Яковлевич и фигурами помельче, в его творческой копилке есть оды Лазарю Кагановичу, Михаилу Блюхеру и вообще юным железнодорожникам:
По дороге нашей детской
Паровозики бегут.
Нас на транспорте советском
Юной сменою зовут…
Но кто знает, что на самом деле творилось в душе этого человека? Ведь его благосостояние ровным счетом ничего не значило, оно не помогло спасти близких ему людей. В 1937 году расстрелян родной брат Сергея Яковлевича Михаил, тогда же посадили родную сестру его жены Марии Федоровны, а мужа сестры как врага народа уничтожили еще более страшным способом: заморозили (позднее фашисты так поступят с генералом Карбышевым).
С началом Великой Отечественной войны Алымов, по возрасту освобожденный от воинской службы, пишет письмо лично маршалу Ворошилову с просьбой об отправке на фронт. В феврале 1942 года Алымов отправляется на Черноморский флот, в район Севастополя и Балаклавы, где шли тяжелые бои. Пишет много фронтовых песен, стихов, репортажей. Награжден орденом Красной Звезды и медалью «За оборону Севастополя», а от наркома обороны получил именные часы.
Жизнь Сергея Алымова оборвалась нелепо – в результате дорожно-транспортного происшествия. Он скончался 29 апреля 1948 года и был похоронен на Новодевичьем кладбище. Именем Сергея Алымова назвали пароход, построенный, правда, уже в 1955 году в Венгрии.
Вот, собственно, и весь рассказ о человеке, который мечтал стать поэтом, а совдеповская действительность, переломав через колено, превратила его в сытого придворного холуя. Что осталось от него? Имя на борту старого парохода, переделанного в дом отдыха? «Хороши весной в саду цветочки»? Кто знает, может, Алымов был способен на большее; во всяком случае, в его ранних стихах 1920 года, посвященных Николаю Асееву, встречаются грустные, трогательные строчки:
Летают паутинки –
Небесные сединки…
Но – не случилось... Пусть же о нем останется память хотя бы как о классике блатного шансона. Это лучше, чем память о пламенном халтурщике эпохи сталинизма.