Часть первая
Детство.
Глава 2
Хлеб.
Наступил 1946 год - год голода и холода. Но мама умудрилась на Новый год принести с работы четыре булочки и шоколадку. Мы попили чай, я рассказал стишок. В то время я не знал автора и, как положено объявив «Стишок про лошадку», забрался на стул и с выражением начал: «Я из лесу вышел, был сильный мороз, гляжу, поднимается медленно в гору лошадка, везущая хворосту воз…" и т.д. Мать даже смахнула слезинку:
- Спасибо, сынок, за стихи, а где же ты их нашёл?
- Да в книжке.
- Молодец! Но я хочу поговорить с тобой по- взрослому. Видишь ли, сынок, я сейчас работаю в «Пищевике». Эти продукты оттуда. Но об этом не должен знать никто – иначе будет беда.
- А почему беда, мама?
- Не перебивай, а слушай. Наш «Пищевик» приехал из Ленинграда. И вот он в марте возвращается снова в Ленинград - нас всех увольняют. Правда, я, как мастер-кондитер, получила приглашение поехать с заводом в Ленинград, но пришлось отказаться. На нашего папу ведь нет "похоронки", а только извещение как о «без вести пропавшем», поэтому нам с тобой прекратили выдавать продукты «по аттестату».
- А что такое аттестат?
- А это, сын, документ, который выдаётся офицерам-военнослужащим. Каждый воин может выслать этот аттестат семье, которая будет получать дополнительный паёк. У нас с тобой больше нет аттестата. Нам будет трудно. Но я, сынок, надеюсь, что папа наш жив. И, если мы уедем, то можем потеряться. А вдруг он где-то раненый или взят в плен: ведь никто не видел его убитым.
- Мама, а где папа воевал?
- Он, сын, ушёл на фронт в добровольческой танковой дивизии в качестве командира-механика.
- Так он был танкистом, мама! - вскричал я.
- Не кричи. Да, танкистом.
- Вот это да! – не унимался я. - А почему ты мне раньше об этом ничего не рассказывала?
- Ну, ты был ещё маленький, а сейчас уже пошёл в школу, и кое-что можно тебе рассказать. Да, кстати, ты помнишь отца?
- Помню, мама, как он пришёл в военной форме, взял меня на руки, и я целый вечер просидел у него на коленях.
- Правильно, молодец! А уходя, он поцеловал тебя, спящего, и обещал вернуться с фронта. Вот поэтому мы и ждём его. Так что, сын, нас ждут трудности: «Пищевик» уедет, аттестата нет – не знаю, что и делать. Поэтому тебе, как будущему мужчине, надо потерпеть, пока не найду работы.
- Да, я что? Потерплю, мама, я о тебе беспокоюсь.
- Мужичок ты мой, мужичок.
Мама обняла меня, поцеловала и незаметно смахнула слезинку с глаз. Я сейчас только заметил, что она ещё молода и красива, и про себя подумал: «Раз нет отца, я тебя не дам в обиду никому».
Послевоенный год был тяжёлым не только для нас, но и для всей страны. Сейчас, владея информацией, знаю, что наша страна тогда помогала всей Европе восстанавливаться после фашисткой войны, оставляя себе крошечные ресурсы – видно учитывая, что наш народ и не это ещё может перенести: продукты по карточкам, за хлебом занимали очередь с пяти-шести часов утра, в школе писали на газетах, разрезанных на тетрадные листы и сшитых нитками посередине.
Помню, как однажды мать разбудила меня часов шесть утра и говорит:
- Сын, ты уже большой, поэтому вставай, умойся и сходи - займи очередь за хлебом. Вот тебе деньги и карточки: смотри, не потеряй – иначе останемся без хлеба. Да одевайся потеплей: двое шароваров надень, горло шарфом обмотай, а деньги и карточку положи в варежку. Купишь хлеба, придёшь, я что-нибудь сварю - покушай, меня дома не будет, я уйду насчёт работы хлопотать. Всё запомнил?
- Конечно, мам, что я маленький что ли?
- Ну, я надеюсь. Пока, мужичок.
- Я побежал.
С каким-то внутренним подъёмом, ведь мне первое серьёзное поручение дала мама, выхожу на улицу - темень, хоть выколи глаз. Иду по дороге - только по ней и можно пройти: на небе яркие звёзды, мороз градусов десять, но меня это не пугает. Вот, наконец, и магазин - это деревянный домик с высоким крыльцом и единственной лампочкой на столбе, стоявшим рядом с крыльцом. Какие-то тени топчутся на месте. Подхожу к группе людей и спрашиваю:
- А кто последний?
- Последних, малец, здесь нет - тебе надо крайнего в очереди.
- Ну да, крайнего.
- Кто же тебя послал?
- Мама, – отвечаю я.
- А что, родительнице некогда самой?
- Нет, ей на работу надо.
- Ты тридцать первый – давай ладошку, напишем номер.
Я чуть не спутал, и в последний момент вспомнил, что в левой ладошке у меня карточки на получение хлеба и денежка. Я подаю правую: тётка плюнула мне в ладошку, растёрла уже своим грязным пальцем от химического карандаша и вывела цифру «тридцать один». Тут же стали подходить другие люди, и работы у тётки с грязным пальцем добавилось.
Я сначала стоял, затем немного попрыгал, чтобы согреться, наконец, понял, что в середине очереди, а люди стояли пока кучкой, наверное, теплее, и я стал тихо, незаметно пробираться к центру. И вправду, стало теплей: меня прижали со всех сторон, я немного согрелся – и тут же потянуло в сон.
И вот мне снится, что я сижу за столом: по правую руку – отец, по левую – мать, и так что-то вкусное ем, что захлёбываюсь своими слюнями. Как вдруг получаю локтём точно в лоб! «Ты что, страмец, делаешь? Смотрите-ка: стоит и жуёт мой хлястик от тулупа. Ну, пошёл отсюда!» - на меня закричала тётка. Толпа расступилась, и с общим смехом меня вытолкали «на свежий воздух» и ветерок. «Ну что это со мной?» - мне стало как-то стыдно, что я во сне соблазнился кожаным хлястиком на тулупе очерёдницы. Пока обсуждали меня, а за одним и другие темы: особенно, кто пришёл с фронта, а кто получил «похоронку», кто-то всхлипывал, утирая на морозе мокрые глаза – так прошло время.
И вот, откуда ни возьмись, стали появляться калеки: кто - на костылях, а кто - на каталках, сделанных из санок - дым от самокруток, набитых крепким табаком-самосадом, матершина перекрывала тихий разговор толпы. Наконец, появилась продавщица: совсем «квадратная» женщина, потому что поверх тулупа «напялен» белый халат, пуховая шаль повязана «крест-накрест» и завязана сзади – ещё больше сравнивало её с деревянной игрушкой-неваляшкой. Но баба в белом халате, деловито проворчав «Ну-ка, все с крыльца сошли!», подошла к засову, большим ключом открыла замок, и, прежде чем отворить тяжёлую деревянную дверь, громко скомандовала: «Воины – вне очереди, остальные – по записи!»
- Ну вот, опять воины без очереди! - раздалось из толпы.
Что тут стало: «Это кто тут рот раскрыл?!..», «Кому по «хавельнику» двинуть?!..»
«Доблестные воины» с матершиной, улюлюканьем, кто как мог, двигались «на штурм» деревянного магазинчика.
Только через часа полтора, когда все бедолаги были отоварены, «пошла» и наша очередь. Дошло и до меня. Подаю «квадратной» тёте две хлебные карточки и денежки. На весы ложится примерно половина чёрной буханки: «носики» весов не сходятся, обмануть никак нельзя - за взвешиванием следят десятки голодных глаз. Продавщица большим ножом ловко обрезает кусочек, добавляет на хлеб «довесок» – «носики» весов сравнялись.
- На, забирай! – сердито произносит «квадратная» тётя и кладёт на прилавок взвешенный хлеб.
Я ложу полбулки в хлебную сумку, а «довесок» - сразу в рот: «Это - за труды!» И неважно, что хлеб припахивает салидолом, потому что формы для выпечки смазывали тогда только им. И гордый от того, что выполнил поручением мамы, я - бегом домой.
А у нас, у послевоенной детворы, тогда все стремления были направлены на добычу пищи. Если кто-то выходил на улицу с кусочком хлеба, тут же раздавался общий крик: «Сорок!», и после длительных споров определялся первый «крикун», с которым должен был поделиться хозяин куска. Играли в «чику», «об стенку», в «жёстку» - и всё - на еду. Я преуспел в этих играх и порой, придя домой, отказывался есть «зелёный суп» – это крапива, лебеда и одна-две картофелины в жидкой зелёной массе. И всё же этот «зелёный суп» видно пополнил детский организм нужными витаминами – стала меньше кружиться голова по сравнению с зимним периодом.
А весна шагала по стране – не обошла она и наш уральский городок. Ватагой ребят бегали в лес: поедали молодую поросль елей – это маленькие зелёные побеги - крупчатка, которые сластили во рту. А также отламывали поросль сосны, которую называли «костылём»: срываешь, очистишь от мелких мягких иголок и поедаешь кисло-смоляной побег. А кто находил весеннюю «саранку» и добирался до её луковицы – это был уже деликатес, тут же, если не успел съесть, традиционный крик «Сорок!» заставлял его делиться этим маслянистым корнем.
А вот посещение базарчика – это уже из серьёзных проделок! Разбивались на группы: одни отвлекают, другие хватают – беги, что есть мочи. Поймают – берегись: уши могут оборвать! Вот представьте: появляется ватага малолеток на базарчике, где торгуют в перемешку всем: от ржавого гвоздя до пирожков с картошкой. Ватаге гвозди в общем-то и не к чему, а вот горячие пирожки под толстым рушником – вот это да. Продавцы, в основном, женщины, к мужику и не полезут сорванцы, зная, зачем появилась малолетняя братва, животом ложатся на свой товар и начинают приговаривать: «А где милиция?» Но у ватаги своя хитрая уловка: подходит шкед к продавщице и, как бы ища мелочь, а в кармане дырка специально проделанная, просит помочь торговку вытащить якобы копейки из штанин. Тётка соглашается, оставляя свой товар незащищённым.
- Ты посмотри хорошенько! – сочувствовала торговка.
- Да помогите мне, тётя, копейки провалились в дырку.
И это самое время вторая «группа захвата» набегала на прилавок: хватали всё, что попадёт под руки. Раздавался истошный крик торговок: «Милиция, милиция!» Но «саранча» уже разбегалась в разные стороны. И, если кого-то ловили и драли уши, то вся ватага в укромном месте обязательно ждала "потерпевшего", делилась с ним «добычей» поровну – и начинался праздник где-нибудь на чердаке или в подвале.
А у нас был свой «штаб» - это чулан в нашем доме: забивались туда, плотно «поправлялись», а потом начинались рассказы: кто что схватил, кто - удачлив, а кто - струсил. Если были «потерпевшие», то, найдя какую-нибудь железку, прикладывали к горящим ушам пострадавшего.