========== I ==========
Не смотри на меня, не смотри,
Я растеряна, я больна.
Но не ты ли к моей двери
Льнешь, когда я в ночи одна?
Я сожгла все свои мосты.
Переправой саднит пятак.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Я еще не готова жить.
Я - не спящая до зари
Тень, дрожащая на межи.
Мне не нужно чужих надежд,
Плах, объятий, венцов и драк.
Не смотри на меня, не смотри
Так.
Не смотри на меня, не смотри.
Ты не сможешь меня спасти.
Хоть убей меня, хоть умри, —
Этот груз тебе не снести.
Вниз усталым слечу пером
В темпе вальса, на « раз-два-три»
Закружусь над пустым двором,
В перекрестии всех миров,
Заметая золу костров, —
Можешь с чистого петь листа.
На прощанье лишь посмотри
Так.
Возлюбленный всеми кумир приходился ей троюродным братом. Видимо, поэтому-то к ней и подсаживались разнообразные барышни за обедом. Говорить Гвен с ними было тяжеловато — репертуар брата вызывал у нее содрогания, но иного порядка, чем у восторженных барышень. В обычное время вкусы Гвендолин плавали от классической музыки до тяжелого рока, и все эти поп-концерты, посещаемые ею из родственного долга, — отказываться от бесплатных навязанных билетов она еще не осмеливалась — уже вызвали немалое пресыщение. Временами накатывало желание спорить, доказывать, сыпать терминами, сравнениями и гадостями, но, хоть подобные желания еще и преследовали Гвен по причине нежного возраста и неистребимого максимализма, подавлять их она уже давно научилась. Когда рядом с тобой человек чувствующий любое дуновение ветра, словно с него содрали кожу, какой стала ее мать в последний год, быстро учишься дипломатии — возраст перестает играть роль и навязывать поведение. Все наносное смывает волной горя и страха, — остается только костяк, составляющий сущность человека — без прикрас, как есть, жесткий, без флёра условностей и эмоций.
Так что Гвендолин не спорила, не читала барышням нотаций, преимущественно молчала в салат или отвечала односложно. В гостинице про нее ходили всяческие слухи — из-за приближенности к «королю». Приближенность эта была весьма условна, но факт остается фактом: он был ее родственником, и она была вхожа в его дом и в его круг. Ее братец, к слову, был прекрасным объектом для наблюдения — а Гвен была любопытна — даже семейные невзгоды пока не выжгли в ней этого врожденного любопытства. Он был хорош собой, остроумен, избалован славой сызмальства, напичкан деньгами и тошнотворной самовлюбленностью. Наблюдать за ним надо было исподтишка, незаметно, не привлекая к себе внимания, — приближаться было опасно, потому как в процессе выяснилось, что, будучи недалекого ума, юноша еще и питал пристрастие к неприятным забавам. Да, Рой был жесток, как может быть жесток избалованный подросток, не испытавший в жизни ни потрясений, ни горя, и все бы ничего, если бы к этому не приплюсовывалась какая-то внутренняя изощренность, потребность в чужих страданиях. Похоже, это единственное, что могло его насытить или развлечь. Книгами он не интересовался, а если и интересовался, то весьма специфическими темами, втайне от матери и поклонников. Он прекрасно соображал, что нужно для подстегивания популярности, периодически публикуя булавочные посты в соцсетях с той или иной приближенной, снятые «не им» а-ля папарацци. А время, не занятое репетициями и фотосессиями для журналов и поклонниц, он тратил на званые вечеринки или на часы в «семейном кругу», когда он, вальяжно развалясь в кресле, спесиво доказывал матери, что все эти песенки конечно, дрянь, но не так оно сложно, если эти тупые деффки (он говорил именно «деффки» с присвистом пропуская воздух меж отбеленных жемчужных зубов, что упирались в пухлую как у купидона нижнюю губу) так фанатеют и платят за эту чушь, почему бы и не кривляться, собственно… Мать, хорошо сохранившаяся белокурая красивая дама с римским профилем, иронично улыбаясь, царственно и сдержанно возражала на тему содержания песен, и, казалось, только ради приличия добавляла свое вечное: «Рой, выбирай выражения!»
Гвендолин холодела от внезапно накатывающих приливов ненависти и с упоением вгрызалась в свои короткие, до мяса остриженные ногти, в заусенцы, во что угодно попадающее под зубы, лишь бы смолчать. Ее собственная мать за последний период времени задолжала изрядную сумму наличных своей двоюродной сестре. Будучи в совершенно распластанном душевном состоянии, она никак не могла войти в роль главы семьи и разобраться с чудовищным количеством дел, навалившихся на нее после смерти отца, — так что выступать было совершенно нельзя, недопустимо. Гвен изначально понимала, что у нее могут возникнуть недомолвки с родственниками, и, желая избежать неприятностей, отклонила любезное предложение двоюродной тетки остановиться у них в снятом на время гастрольного тура Роя особняке. Она поселилась в небольшой гостинице, рядом с их домом, вместе с прочими девочками, приехавшими на эту серию концертов и желающими быть поближе к своему идолу.
Каждый вечер Гвендолин ходила на ужин к родственникам, ела костлявую форель, запеченную в глине, или кровавый ростбиф, или еще что-нибудь столь же изысканное, и, завесившись слишком короткими для этой цели волосами, смотрела исподлобья на избранных приглашенных. На беду, волосы ее пламенели из любого угла, с которым она пыталась слиться, и везде ее настигали недвусмысленные шутки «кузена» или покровительственно-снисходительные реплики его матери. Были, правда, еще младшие, Эйрин и Финли, но они считались детьми и ели с гувернанткой в детской. Гвен охотно бы присоединилась к ним, но, смутно понимая, что это может посчитаться недопустимым, играла, хоть и скверно, отведенную ей роль. До сих пор она не разобралась, что именно это была за роль: бедной ли родственницы, псевдодопоклонницы, любимой племянницы или она просто была нужна для фона, для заполнения внутренних и внешних пустот, прямо как уродливые китайские напольные вазы в углах гостиной или круглопопые «праматери плодородия» на каминной полке в маленькой столовой, что взирали на нее своими безглазыми лицами на смехотворно маленьких головах.
Два часа каждовечерней пытки заканчивались (о, ужас!) фотографиями в семейном кругу, обычно на террасе, напротив моря. Для этого весь вечер в особняке дежурил фотограф с камерой весом с кирпич. Он, как вражеский лазутчик, шнырял по комнатам и затаивался между вазами и стульями, фотографируя все семейство в «непринужденных позах». После этого Гвендолин обычно отпускали, и она возвращалась в гостиницу. Путь туда лежал по очень приятной проселочной дороге, по которой, наверняка, хорошо было пылить босыми ногами со сливочным рожком в руке, вдыхая запах моря, что шумело и рокотало слева. Проблема была в том, что в гостиницу её доставляли под конвоем телохранителя Роя, товарища с весьма суровым нравом и наружностью. Тут и ногами не попылишь, да и мороженого не предполагалось. Скорее действо напоминало тюремную прогулку. А еще телохранитель был высок и могуч, поэтому шел он обычно быстро, приходилось почти бежать за ним вслед, как собачонке на поводке. Застенчивая Гвен каждый вечер тащилась позади, стараясь не шаркать ногами и не отставать. Хорошо, что хоть можно идти вторым номером, а не впереди, — чтобы не ощущать себя королевой, идущей на гильотину. Или скорее теленком на заклание.
Однажды вечером Гвендолин тихонько улизнула после ужина, пока тетка курила с продюсером на задней террасе, а Рой развлекал гостей — приглашенных отпрысков местных толстосумов. Развлечения его обычно не переходили границы величественного восседания в кресле, выслушивания всего того вздора, что несли его случайные приятели и язвительных замечаний на тему. Сам он был неразговорчив, но шло ли это от отсутствия тем в голове или по иной причине, — было неведомо. Оживлялся он редко: собеседники были скучны, обсмеивать их либо быстро надоедало, либо было по каким-то причинам невыгодно. Рой местами мог и придержать язык, — если просила мать — но делал это все реже и реже. Если находило желание глумиться — находился и повод. И тогда уже ничто не могло его остановить. Словесные перепалки обычно сводились к травле слабого или смешного человека. Возможно, именно из-за этого младшие брат и сестра предпочитали держаться подальше от Роя и его компании. Это изначально показалось Гвен чрезвычайно удивительным, потому что и у нее имелись братья и сестра и, несмотря на бесконечные препирательства, перепалки и подковырки, между ними не было никогда ни того молчаливого отчуждения, что висело в воздухе особняка, ни опасливых взглядов, что бросали на Роя младшие. «Как запуганные животные», — машинально отмечала про себя Гвен. Все это было странно и подозрительно, и, честно говоря, Гвендолин совершенно не хотелось вникать, что же было тому причиной. «Не смотри в замочную скважину — будет одно сплошное расстройство» — воистину верное высказывание, в справедливости которого Гвен не раз убеждалась. Хотя, конечно, иной раз и хотелось бы посмотреть. Правда, не в тот вечер.
Она выскользнула из дома, пока Рой, лениво цедя слова, рассказывал о своих «развлечениях» с очередной поклонницей. Кто знает, врет ли? Если не врет — мерзко и однозначно противозаконно. Если врет — не менее мерзко, потому что, значит, специально придумывал, — с языка так просто это не соскочит.
Гвен отправилась вдоль аллеи кипарисов, высаженных шеренгой у окон большой открытой террасы, туда, где у родственников был во временном владении собственный кусок моря — частный пляж, отгороженный глухой стеной от прочих недостойных, с собственным песком, каждый день старательно выравниваемым прилежным садовником, и с собственным, исподтишка нарушающим всю эту выровненную красоту, прибоем.
Гвендолин прокралась сюда и поскорей залезла, от греха подальше, пока ее никто не хватился, в воду. Купальника у нее с собой, конечно, не было, поэтому пришлось лезть в море в трусах. Лифчик она все же сняла — при том размере груди, что у нее был, это было почти даже не неприлично.
Рой любил пройтись на эту тему, то советуя есть капусту, то предлагая денег «на силикон». Делал он это, естественно, не при матери, зато непременно при друзьях и поклонницах, приближенных в данный момент. «В какой ты плоскости, сестричка? В нулевке или в минус первой?», — спрашивал он, кривя, как Арлекин, рот и сверкая светло-карими, почти желтыми глазами. «В минус десятой», — огрызалась Гвен, краснея. Но удовольствие от такой компании на пляже сводило на нет всю прелесть моря. Так что купалась она при случае и одна, избегая коллективных походов на пляж с Рой и его «сырами с буферами», как он называл своих поклонниц. Все эти тирады были унизительны и доводили ее до слез, но, как ни крути, а насчет груди Рой был прав. До сей поры Гвендолин и в голову не приходило стесняться. В последний год дома было совсем не до того, да и старших сестер у нее нет, так что сравнивать не приходилось. Тут же Рой, словно нарочно, подбирал себе в компанию фигуристых барышень! Впрочем, теперь, получше узнав Роя, Гвен не сомневалась, что специально и подбирал, чтобы ее унизить, дать ей острее почувствовать свою неполноценность в сравнении с другими.
Она стала по вечерам изучать себя в зеркало в гостинице. Зеркало играло с ней разные шутки, но всегда сугубо злые. Гвендолин казалась себе то толстой, как бочка на кривых ногах, то плоской, как аллигатор с бесцветной, вытянутой мордой. Да еще и этот вечный ненавистный пожар на голове! К тому же, одна грудь была почему-то больше другой. И как же жалко торчали острые коленки…
В море глумиться и зубоскалить было некому, и она ныряла от души, плескалась в теплой солоноватой воде, лежала на спине, давая волнам качать себя и слушала, как где-то вдалеке играла бодренькая музыка и как старательно перекрикивала ее недовольная, проголодавшаяся чайка. Изредка ног касались медузы, колыхаясь рядом своими странными прозрачными телами. Гвен вздрагивала от их прикосновений и ныряла, чтобы взглянуть на них снизу, из воды. Вода была удивительно прозрачной.
Вынырнув в очередной раз, Гвендолин почувствовала запах сигареты и обернулась к берегу. Сердце упало от мысли, что ее нашла тетка и сейчас ее будут корить за побег и снисходительно попрекать за то, что она купается в таком виде, что придется терпеть унижения прилюдного одевания, что тетка увидит ее почти голой и что она скажет о ее кривой плоской груди что-нибудь вроде: «Да-а, Линда, ты вся в отца, как жаль. Одни коленки и локти. Твоя мать, помнится, уже была сложена как женщина, когда мы с ней в наши шестнадцать вместе отдыхали на море. Пожалуй, стоит купить лифчик и Эйрин, у нее грудь уже чуть больше твоей…» — и в этом духе.
Гвен, как побитый щенок, осмелилась поднять взгляд на пляж, удивленная тем, что ее до сих пор не окликнули. На берегу, отвернувшись в сторону, стоял телохранитель Роя, тот самый, что конвоировал ее каждый вечер до гостиницы.
Девочки из ее класса называли таких «брутальный» и хихикали. Гвендолин недоумевала, почему такой типаж кто-либо может находить привлекательным. Почти двухметрового роста. Ручищи, как наковальни, вечно в карманах. Обычно на выступлениях кузена он ходил в костюме, что выглядело до смешного нелепо. Умненькая Гвен, впервые увидев его, подумала, что больше бы ему подошел байкерский прикид, вроде кожаной косухи и черных штанов, а уж в комплекте с ботинками «говнодавами» получилось бы удивительно гармоничное сочетание с внешностью. Если такое в принципе можно назвать гармоничным. Сейчас, впрочем, он был весь в «дениме», что больше соответствовало его личности. То был домашний вечер, важных персон не было, и только поэтому хозяйка допустила такую небрежность наряда. Волнистые длинные темные космы, как обычно, закрывали лицо.
В первый день, когда Гвендолин только приехала на море, она обратила на эту привычку внимание и спросила у Роя, чем это вызвано. «Пытается скрыть свою отметину — чересчур страшную, чтобы ее демонстрировать. Девки на концертах делают под себя, когда видят его лицо. Так забавно на них смотреть, что я специально прошу его убрать волосья. Немного веселья никому никогда не вредило… Надо попросить его показать и тебе свою рожу. Посмотрим, какие у тебя нервишки». Случай, впрочем, представился сам собой: как-то ветер откинул сальные пряди телохранителя, и Гвен обмерла от увиденного. Лицо словно было разделено пополам – ровной полосой ото лба до подбородка шел чудовищный бугристый цвета сырого мяса шрам от давнего ожога, спалившего и темную бровь и часть ресниц с правой стороны. Этот располовиненный лик, больше походящий на странную туземную маску, напомнил Гвен о манекене, демонстрирующем структуру мускулов, что она рисовала на уроке анатомии в художественной студии. И среди всего этого красного ужаса неправильно сросшихся тканей горели невыносимой, какой-то волчьей злобой темно-серые глубоко посаженные глаза. Впредь Гвендолин благоразумно отводила взгляд, — вроде как ради приличия, но, по большей части, от страха и омерзения, смешанного с жалостью. Что-то подсказывало ей, что ее взгляд отражает чувства, а уж жалости-то этот сумрачный, пугающий человек не потерпит.
Телохранитель носил звучное имя Гэйвен, но Рой за глаза, а иной раз и в лицо называл его именем еще более звучным: «мой домашний Динго». Однажды во время вечернего конвоирования Гвен осмелилась раскрыть рот и спросить, как он относится к подобному прозвищу. Телохранитель ответствовал на диво спокойно, что лучше животные, чем люди, что нет ничего на свете гаже и подлей людей. Посему кличка Динго для него ничуть не оскорбительна.
Вдруг он остановился. «Смотри сюда, цыплёнок. Ты думаешь, это звери сделали? — и он откинул волосы от лица. — Люди. Такое только от людей и получишь. Что, красиво? Не опускай глазки долу, смотри, на что способны люди…» И Гвен смотрела. Открыв рот, чувствуя, как по спине струйкой течет холодный пот, кляня себя за дурость и болтливость. «Лишь бы пронесло».
И такого человека тетка наняла охранять звездного мальчика Роя? Да от него самого надо охраняться.
На следующий день Гвен попыталась промямлить свои измышления Рою и отказаться от вечернего провожания. Брат заржал и сообщил матери, что Динго напугал Гвен. Тетка снисходительно пояснила смущенной Гвендолин, что злость такого человека, взятая под контроль деньгами, способна удержать других, ему подобных, от покушений на Роя. «Пойми, дорогая, что зависть и злость кругом безграничны. Кто-то должен оберегать нас. А этот человек свое дело знает…» — улыбнулась тетка.
Рой как-то по пьяни, когда матери не было дома (уехала с визитом к местному «бонзе», прихватив с собой и Динго), сообщил с гаденьким блеском в глазах: «Да она его еще и не только так использует». Гвен внутренне содрогнулась, поняв намек, но углубляться в тему не стала. С одной стороны, было нехорошо о таком говорить, а с другой — не хотелось доставлять удовольствие Рою и выдавать свои чувства, показывая, что она ему поверила. Гвендолин стала внимательнее вести свои наблюдения и делала соответствующие выводы, увы, отчасти подтверждающие намек Роя. Тетка ее ровно и свысока общалась с любой прислугой, будь то шофер, гувернантка или телохранитель, но в ее указаниях Динго порой скользило что-то совершенно инородное. Использовать, но по-другому.
Вблизи этого семейства начинали приоткрываться премерзкие тайны, про которые знать-то не надо, взгляды, которые хочется «развидеть», речи, которые хочется забыть. Упорядоченный, внешне благополучный мир состоятельного семейства в приближении оказался странной буффонадой, разыгрывающейся на фоне стильных декораций. И Гвен не было тут места, и не было ни сил, ни желания это место себе завоевывать.
Поехать на такого рода каникулы была, конечно, идея тетки Сесили и дяди Марка, а мать робко предложила это старшей дочери. Гвен, для порядка с денек поразмыслив, решила, что маме нужен отдых. В душе обе они понимали, что мать так и не оправилась после внезапной смерти отца, которая произошла около года назад, когда он уехал в столицу по делам. Все проблемы, что новоиспеченная глава семьи взвалила на себя после этого, вся работа, которую она выискивала, что дома, что вне дома, были нужны не только для того, чтобы удержать на плаву обширный семейный бюджет, но и служили матери нишей, в которую та могла спрятаться от жестокой правды. Внешне спокойная, сосредоточенная на своем внутреннем мирке Гвендолин в свои семнадцать не способна была правильно поддержать маму и попросту боялась, что если они вдвоем начнут говорить об этом, то утонут в слезах или умрут от обезвоживания, не в силах остановиться.
Поездка на море на встречу с теткой и ее семейством стала и для Гвен своеобразным побегом — от молчания, висящего как топор в комнатах, где прежде они счастливо обитали всемером, а теперь остались вдвоем. Ее брат-близнец Дерек был в университете на другом конце света и жил своей жизнью. Несмотря на то, что родились они вместе, с разницей в полчаса, школу он закончил на год раньше и уже успел поступить в колледж – сама Гвен крайне удачно умудрилась сломать себе ногу, спрыгнув с елки, растущей во дворе - как раз за три дня до начала первого класса - и лишний год просидела дома. Троих младших детей забрала на время семья другой тетки — сестры отца. А с матерью осталась Гвендолин под предлогом желания закончить школу, в душе боясь, что мать может не выдержать одиночества. Позднее Гвен начала понимать, что, возможно, ее нежелание покидать мать было ошибкой. Отчасти ее присутствие и желание хотя бы внешне соблюдать прежние ритуалы и привело к тому, что пока толком не осознавшая своего вдовства Кларисса Грамайл продолжала цепляться за обломки семьи, по сути уже переставшей существовать. Этот факт нужно было принять, пропустить через себя и жить дальше, как матери, так и самой Гвен.
И вот, в неосознанном желании сбежать от всего этого немыслимого клубка переживаний и недоговорённостей, Гвендолин собрала рюкзак (мать поджала губы, увидев это) и старый отцовский Samsonite, который он брал в дальние поездки, и уехала. Улетела на море, чтобы встретиться с незнакомой прежде теткой и неведомыми братьями и сестрой. В конце концов ей, наверное, тоже нужен был отдых.
Брат, эстрадный певчик, в свои восемнадцать за недолгий срок своей звездной карьеры успел влюбить в себя половину страны и теперь купался в лучах славы на берегу моря в курортном городке, что его мать выбрала базой для его «приморских гастролей». Пару раз в неделю он на лимузине (вызывающем у Гвен странное чувство неадекватности пространства) ездил на разные курортные базы и давал запланированные концерты. Временами это были выступления в узком элитарном кругу, вроде частных клубов, и пару раз в местных залах или общественных центрах. Влюбленные девочки находились всегда и во всех кругах, — от низов до верхов залы были переполнены: все же какая-никакая, а столичная знаменитость посетила, такое тут случалось не каждый день. Так что суммы, на которые рассчитывала тетя (Гвендолин краем уха слышала ее «деловые» разговоры с организаторами), были собраны и даже с лихвой.
Не занятое работой время Рой проводил с семьей или с разными приятелями из местной элиты. Эти набегали как тараканы, отчасти, чтобы погреться в лучах чужой славы, отчасти — себя показать, и, к слову, некоторые из местных были куда менее испорчены, чем Рой. С кем-то из них Гвен порой разговаривала, за другими наблюдала и пришла к выводу, что хуже кузена трудно было себе кого-то представить.
Отец семейства остался в столице: дела не давали ему возможности отлучиться и отдохнуть с семьей. Так, по крайней мере, сказала тетка. Рой пренебрежительно фыркнул на вопрос кузины о том, неужели и вправду дела так неотложны, что отец не может вырваться к семье хотя бы на несколько дней. «Ага, занят он, ну да. Кабаки и бабы. Бабы и кабаки. Так, по-хорошему, мы от него отдыхаем». Гвендолин благоразумно промолчала в ответ: за любые намеки на критику в адрес своего семейства Рой мог и взвиться, несмотря на то, что сам допускал крайне непочтительные замечания, и с большим удовольствием. Но что позволено Юпитеру, не позволено быку. В своих собственных глазах Рой, бесспорно, видел себя Юпитером, а уж какое место в иерархии отводилось Гвен, было страшно себе представить.
Гвендолин хорошо помнила мужа тетки, толстяка-жизнелюба, периодически наведывавшегося в гости к отцу, с которым они были старыми друзьями. Дядя вносил в их дом приятную суматоху и непривычный шум, подтрунивая над девочками и травя часто неприличные байки о далекой молодости, во время которой, судя по повествованиям, они с отцом неплохо повеселились. Мать поджимала губы от этих россказней, а сама Гвен ничего против дяди не имела, если только он не дышал на нее неистребимым перегаром.
Сейчас, пожалуй, ей было бы даже приятно с ним повидаться. Впрочем, на похороны отца он не прилетел, и по разговорам матери с другими родственниками Гвендолин поняла, что страшная и неожиданная новость вогнала его в тяжелейший и долгий запой. После он звонил матери, говорил с ней долго, то разражаясь проклятьями и сетуя, то обещая любую поддержку, только стоит ему намекнуть — и все будет. С тех пор вестей от него не было, — до этого приглашения для Гвен на море — но от кого оно последовало, было все так же непонятно. Хотя Гвендолин все больше казалось, что ее визит был инициирован теткой, и оставалось лишь гадать, что за мотивы заставили ее это сделать. В любом случае, в сложившейся ситуации друзей у нее здесь не было.
Похоже, с наименьшей враждебностью к Гвен относился изуродованный телохранитель. Бонна младших детей шпыняла ее, чувствуя скрытую неприязнь хозяйки к племяннице, а ее подопечные, хоть и не походившие по характеру на «звездного» братца, были милы, но погоды не делали. Вот и оставалось сидеть в позе лотоса и ждать, когда же пройдет эта напасть. Если вообще пройдет. Подсознательно Гвендолин чувствовала, что вся эта затея с отпуском нужна для того, чтобы семейство тетки с ней познакомилось и, возможно, впоследствии взяло ее к себе. Было ли это «благотворительностью» со стороны этой семьи или тайным сговором с матерью — неизвестно, но в любом случае радости от такого предположения Гвен не было никакой. Были досада, горечь, унизительное ощущение зависимости и несвободы.
На долю Гвендолин приходилась часть наследства от отца: его капитал и вложения были в руках посредников, управлялись адвокатами и ждали своего часа — момента, когда дети войдут в возраст и приобретут профессию. Таковы были условия завещания. Так что кажущаяся «благотворительность» могла быть обычной ширмой, прикрывающей корысть. Все это было до тошноты противно, думать об этом не хотелось. Но до решения вопросов подобного рода была еще уйма времени…
А пока — вот она тут, в море, в трусах стоит, красная как помидор. Гвен чувствовала, как от мысли о том, что ее купание наблюдал здоровенный, страшенный мужик, горит влажное лицо, и даже ветерок был не в силах его охладить. А она даже не знает, когда он уйдет с берега (если вообще уйдет) и не сделает ли он чего. А если вдруг захочет сделать, то нет человека на земле, что смог бы за нее заступиться.
К тому же, единственным в этом доме, кто за нее вообще заступался, был именно он, Динго. Он не дал одним приятным вечерком обкуренному Рою прижечь ей плечо окурком самокрутки. Дотащил ее до гостиницы в тот единственный раз, когда она напилась с компанией кузена.
На следующий день после сабантуя тетка обдала ее презрением и намекнула, что отошлет ее домой, если она будет так дурно себя вести и — о, боги! — совращать Роя с пути истинного. Гвен напоила компания избранных «золотых дружков» Роя и, дойдя до кондиции, эти товарищи всерьез собрались «проверить все ее плоскости» и «так ли рыже у нее в трусах» — это она смутно помнила.
Неизвестно, чем бы все это кончилось, не оставь тетка тогда телохранителя дома. Сама Сесили ушла на благотворительный вечер местных пожилых дам-попечительниц. Этот выход в свет показался ей неопасным, и она взяла с собой младших детей, гувернантку и шофера. Телохранитель Динго остался дома.
«С такой рожей нельзя к благотворительницам, — люди тебя увидят и расхотят жертвовать деньги… — прокомментировал Рой. — Разве только что жалость поборет отвращение». Динго никак не отреагировал на это заявление, а Гвен стало мучительно стыдно такое слушать, — она не знала, какое надо в таких случаях делать лицо и как себя вести. Защищать Динго было глупо, но при его общей брутальности Гвендолин почему-то он казался странно уязвимым. Тем паче, ответить он не мог, не потеряв при этом место. Где же она, граница терпения, силой удерживаемая доводами рассудка и расчетом?
Воспользовавшись отсутствием матери, Рой обзвонил приятелей и организовал оргию на пляже. Обстановку слегка подпортило то, что обещавшиеся девочки не пришли, а новых выискивать было поздно, поэтому взоры мальчишек обратились на Гвен. Поначалу все шло гладко, и глупенькая Гвендолин не заподозрила подвоха. Пить она не умела, делала это крайне редко. Впрочем, одно дело было распить бутылку вина за шоколадкой в компании подружек, а совсем другое — пить крепкое, пить быстро и почти не закусывая. Едой Рой не озаботился — ему важно было догнаться, иначе было слишком скучно и чинно, как на званых вечерах в стиле Сесили. Хотелось шума, хотелось запрещенного, неизведанного прежде, с каждой рюмкой барьеры недозволенности кренились все больше, пока вовсе не рухнули.
С того момента атмосфера начала накаляться, и Гвен, пьяненькая, уже с трудом понимающая диспозицию, но все же, как животное, издалека чующее грозу, смутно ощутила, что шутки и намеки приобретают иной характер и становятся все менее завуалированными. На нее одну приходилось восемь дошедших до соответствующей кондиции мальчишек… уже не мальчишек, в общем-то, а юношей, здоровых и высоких. И все они, как один, были пьяны, обкурены, а глумление над ее фигурой и повадками, идущее, по большей части, от Роя, распаляло их еще больше. Кузен уже накушался и ему хотелось зрелищ. Потом Гвен пришло в голову, что он и не стал бы участвовать в чем бы то ни было. Ему больше нравилась роль демиурга, кукловода, — нравилось вершить мерзости чужими руками и наблюдать за этим.
Как-то на прогулке эти же товарищи поймали бродячую собаку и, подманив ее, запинали до смерти. Но Рой не участвовал. И тогда, и потом он лишь смотрел и подначивал, пачкаться ему претило.
Только теперь собакой была она. Бежать было некуда: впереди пустой дом, отрезанный столом и компанией, — прислуга на ночь уходила — позади море. Только плыть в темноту. Она тогда почти решилась, почти выбрала море. Лучше уж в соленую тьму, как там в песне пелось «Лучше лежать во мгле. В синей прохладной мгле. Чем мучиться на суровой, Жестокой проклятой земле…» Да, это было лучше, чем смотреть в эти оскалившиеся рожи, ползущие к ней кошмарными видениями из детских страшных снов.
Гвен уже пятилась к воде, когда вдруг ее подхватила и потащила с берега неведомая сила, непонятно откуда взявшаяся, — по кустам, мимо дома и на дорогу. Силой оказался Динго, смоливший свои бесконечные сигареты на задней веранде, во тьме, и заметивший, что детские развлечения переходят допустимые границы.
Когда до Гвендолин дошло, что опасность миновала, адреналин, подпитывающий ее, схлынул, и она обмякла, рыдая в дерево у дороги, — несмотря на затуманенные мозги, утыкаться в Динго она не посмела — а ее еще более, чем обычно, сумрачный спаситель смолил цигарку, сплевывая на обочину и сверкая глазами в сторону ярко освещенного дома.
— Ну что, повеселилась, детка? Не умеешь пить — не берись, твою налево, нашла, тоже мне, подходящую компанию! Лучше бы заперлась в своем номере и пила бы одна, коли приспичило. И то веселее бы получилось…
— Я не хотела пить. Так вышло случайно. Мне и алкоголь-то не нравится.
— Оно и видно. Ты, похоже, алкоголю тоже не шибко-то нравишься. Я, знаешь ли, тебя спасать не нанимался. Я вот его, — Динго кивнул на дом, — спасать должен. Ну, будем считать и спас. От искушения отделать малолетку.
- Я не малолетка, мне семнадцать!
- Ну да – возраста согласия на изнасилование ты уже достигла!
Он в который раз сплюнул в сторону, словно пытаясь избавиться от горечи во рту, кривя лицо в еще более неприятную гримасу.
— Всё, кончай реветь, пошли. А то ненароком твои друзья-собутыльники сюда доберутся. А мне как-то неохота бить морду своему подзащитному. Еще работу потеряю — из-за ваших развлекух. Ты, цыпленок, больше уж с ними не пей, а то в другой раз я сам тебе сверну шею. Ради порядка.
Гвен всхлипнула и содрогнулась. И все же ему было до нее дело. Ну хоть кому-то.
— Вытри сопли, они тебе завтра понадобятся. Перед хозяйкой. Хотя, на твоем месте я бы подробности оставил при себе. Лучше все равно не станет, а не стало бы хуже. Засранца она приструнить не сможет, да и не захочет, а в виноватых сама окажешься, знаешь же. Так что топай, прогуляйся, алкоголь заодно выветрится. Волочить я тебя не стану, сама иди. Быстрее протрезвеешь. Или быстрее проблюёшься…
С того вечера между Динго и Гвен установилось некое молчаливое согласие, так что даже его появление на берегу ее не сильно испугало. Пугало другое. Сколько он видел (если видел) и случайно ли пришел сюда? А если не случайно, то зачем?
Мысль, что она может привлекать его как женщина, промелькнула и скрылась, вытесненная смущением и желанием отдалить от себя такую перспективу как можно дальше. Но след эта мысль все же оставила.
Динго нарочито смотрел в другую сторону, пока Гвен вылезала из воды. Впрочем, не знающая куда скрыть глаза Гвендолин заметила, что его сигарета почти погасла, а рука, что ее держала, дрожит.
Гвен неловко проскакала к своей майке и шортам, кое-как натянула их на мокрое тело, начала было влезать в кеды, которые упорно не желали надеваться на облепленные песком ступни. Проиграв сражение с кедами, Гвен закинула их на плечо и кашлянула. В горле пересохло, а шансы достать воды были никакими — разве что из моря напиться. Все также не глядя на нее, Динго просипел: «Хозяйка велела тебя сопроводить в гостиницу. Идем».
Гвендолин покорно потащилась за ним. Ноги не шли и спотыкались о камешки на тропинке. Но она не смела задерживаться и брела следом. Они вышли за калитку на дорогу, ведущую к гостинице. Динго шагал молча, периодически откашливаясь, словно и у него першило в горле. Гвен брела за ним, как телок на заклание, и чувствовала, как мокрые от купания трусы промочили еще и шорты. Досадуя, она вспомнила, что позабыла надеть лифчик, и он так и остался валяться на берегу, -значит, завтра его обнаружит садовник, скажет тете, и Гвен придется объясняться. Углубленная во все эти важные переживания, она продолжала идти босая, не глядя под ноги, и вдруг наступила на что-то острое и, вскрикнув, остановилась.
Динго дернулся от резкого звука, как от удара, и обернулся.
— В чем еще дело, цыпленок, ешкин же хренов кот?
Он бросил на нее взгляд через плечо. Тут Гвен вдруг остро осознала, что грудь у нее все же имеется, что глупая футболка с птичками слишком тесна, и что ее никак уже нельзя носить без лифчика. Что вообще пора завязывать ходить без треклятого бюстгальтера. Майка облепила влажное еще тело и подчеркивала рельеф растущей груди и по-девичьи мягкую уже линию живота, и не скрывала мокрые шорты.
В две секунда Гвен словно увидела себя со стороны, увидела глазами взрослого мужчины, стоящего перед ней в кажущемся беспристрастии. Увы, взгляд его был столь же мало беспристрастен, сколь она была к этому готова. На мгновение в его серых глазах полыхнуло что-то такое, от чего Гвендолин стало одновременно жутко и сладко, зашумело в ушах, кровь прилила к затылку, а в животе вдруг закружились ночные бабочки, задевая ее изнутри своими бархатными крыльями, она слышала шуршание их крыльев в ушах, словно этот звук пробежал по венам. Взгляды их встретились на долю секунды, затем Гвен отвела глаза, как обычно, впрочем.
— Надень свои треклятые тапки, цыпленок, еще не хватало наступить на какую-нибудь железяку. Впрочем, порадуешь Роя, он любит смотреть, когда другим больно…
Динго отвернулся и закурил очередную сигарету.
— Видит дьявол, сегодня у меня нет сил тебя тащить. Слишком длинный день, слишком длинный.
— А что вы делаете, когда закончите работу?
— Ухожу в свою берлогу. А там пью, — словно нехотя промолвил Динго. — А тебе-то что за дело, собственно? Скачешь туда-сюда, аки пташка божия. Ну вот и вперед, скачи давай… — резко оборвал он сам себя и зашагал по направлению к гостинице.
Гвен, кусая губы от собственной нелепости и унизительности ситуации, потащилась, прихрамывая, за ним. Ногу саднило. Динго довел ее до отеля и было уже развернулся в обратный путь, но вдруг, словно сожалея о собственной недавней грубости, процедил в сторону: «Сядь где-нибудь, гляну твою ногу, не ровен час еще воспалится». Гвендолин присела на край цветочного горшка возле входной двери и сняла башмак с больной ноги. Двери гостиницы, почуяв движение, привычно взвизгнув, отворились и, подождав, как-то огорчённо закрыли свою пасть. Динго присел на корточки рядом, фонарь, свисающий сверху, сразу заключил их обоих, как театральную пару, в овальное четкое световое пятно, отрезая тьму, прилипшую к спящим вблизи автомобилям.
Динго взял в руки узкую девичью ступню и осторожно повернул так, чтобы на нее падал свет. Гвен ожидала чего угодно, но только не такого бережного касания. Словно ее грязноватая нога была бесценной реликвией, святыней, к которой допустили странника в конце многолетнего мытарства.
Руки у мужчины были теплые, почти горячие, сухие, пальцы шершавые, но чуткие. Гвендолин вздрогнула и, поежившись, отдернула ногу. Было щекотно и страшно приятно. Она испугалась этого своего чувства, которое словно вышибало ее из привычных рамок детства и толкало куда-то в неизвестность, во тьму, подобную той, что сейчас подбиралась к границам светового пятна от фонаря.
Динго поднялся:
— Ничего нет. Просто мелкая ссадина. В номере промой ногу теплой водой с мылом и перекисью, что ли, ее залей. Есть у тебя перекись?
— Найдется, — сказала Гвендолин и вдруг по-взрослому усмехнулась, глядя ему в лицо, спрятанное за темными космами. — Спасибо за заботу.
— Не за что. Ты — посылка, тебя полагается доставить в целости и сохранности. Должен же я был удостовериться, что тебе завтра не придется отрезать ногу. Лети в постельку, птенчик! — Он резко развернулся и шагнул в темноту.
«Обернись, взгляни на меня, еще раз, ну!» — почему-то подумала Гвен, словно пробуя на вкус эту новую для нее силу. Но он не обернулся и вскоре скрылся в южной бархатистой тьме, что поглотила стук его каблуков вслед за силуэтом.