Восемь утра.
Берег.
Лежу.
Лежу на полотенце, – правым ухом к земле, левым к небу, небо живет и шумит в него северным ветром.
Под правым вдруг начинается какая-то козявочная возня.
Небо в левом мгновенно смолкает.
Под правым уже не возня, а сущая битва!
Чуть сдвигаю плечи и переворачиваю голову на левое ухо. Мне так и привиделось, будто я собственными руками сдвинул свои плечи, перевернул свою голову, слегка придавил ее левой рукой, а правой нежно погладил по волосам и сказал: – Эх, Мишка…, Репин, бля!
Так однажды назвал меня мой друг детства Сашка. Не тот, который умер, а другой…, у меня было два друга Сашки. Как-то я приехал на родину, в Решёты, и мы, возмужавшие друзья детства, собрались на нашей постаревшей речке. Сашка, который умер, еще был с нами. Мы лежали на горячем берегу и пили горячую водку. Вдруг Сашка, который не умер, провел рукой по моим волосам и сказал: – Пацаны, это же Мишка, наш Репин, бля!
Моему старшему брату это так понравилось, что в его телефоне я до сих пор забит «репиным».
Голову я перевернул на левое ухо, а в правое, в которое только что скреблись из-под полотенца козявки, крикнула чайка, да так длинно, потом еще одна, потом другая. И неба снова не стало слышно. «Когда я слышу чаек», я всегда вспоминаю Бродского, – «…такой же звук, когда она кончает, хотя потом еще мычит, не трожь!». И это «бродское» так въелось, что не вытравить.
Нащупал рукой книжку и положил сверху на ухо. Чайки стали чуть тише. Я даже не знаю, какую книжку взял, да и буду ли читать, времени совсем нет, не хватает этого чертова времени!
Встал и пошел к воде.
Ветер надул к берегу пыльцу и прочую дрянь.
Чуть вошел обеими ступнями в воду… и оцепенел. Под белесой пленкой пыльцы по дну извивался уж. Я видел, что это уж, и все равно оцепенел… – «змея, да-да, болотная гадюка за мной все это время наблюдала, и все ждала, шипя и извиваясь, мираж пропал, я весь похолодел». Оглянулся – никого, как ребенок замолотил ногами по воде. Уж с перепугу всплыл и скользнул в камыши. Я вошел в воду глубже и нырнул.
Пока греб под водой, не гребки считал, как делал это всегда прежде, а слушал как бьется сердце. Проклятый уж, проклятая русская поэзия, вернее моя зависимость от нее, никаких своих ощущений не осталось, на любое событие тут же цитатка….!
Вышел из воды и лег уже на спину. Припекает. Под закрытыми веками оранжево-желтые картины, хочу их рассмотреть и не могу, ускользают.
Представилось, что лежу не один. Что по одну сторону лежит гладкий Бродский, по другую тощий Рубцов. Один в заграничных плавках, другой в семейных трусах, а все втроем со вчерашнего. Они лежат в разных трусах, оба меня любят, в отношении же друг друга морщатся. И я это чувствую, и, что любят и, что морщатся, и мне это изрядно надоело! До трехчасовой электрички на Москву еще долго, и лучше их отвезти в Петушки, там на Москву через каждый час…, нечего им тут у меня морщиться, пусть едут, пусть от Петушков до Москвы от контролеров побегают, Веничку вспомнят, их это сблизит!
Вчера в столице присутствовал на открытии одного проекта в одной арт-галерее. Пришло достаточное количество молодых людей, особенно девушек. Были и молодые «современные» художники («современные» – не пишут на холстах, я не против). Была и моя старшая дочь, с которой я уже почти не спорю, с нею же в ночь возвращались и домой. Трасса была почти свободна. За всю дорогу лишь три мотылька врезались в лобовое стекло. Дочь сказала, что кто-то из «современных» сказал ей про меня «твой папа камикадзе», и тут же добавила – «это точно про тебя». А, что я, я несказанно обрадовался! Ибо вот – нашлось оно, то самое, что искал последнее время, – нашлась броня! В последнее время я все пытался нащупать то единственное слово, которым можно определить мое нынешнее состояние, и мне настойчиво и поперек всего маячило лишь одно – лузер! И вот спасительное «камикадзе»! Им теперь я могу со спокойной совестью откамикадзить лузера.
Небо ожило и загудело.
Но времени для него уже осталось
24 июня 2015