14.07.2003
Пидагоги
Сидели мы как-то вместе в парке Горького на деревянной веранде и пили пиво с воблой. Было это уже давно — и веранды этой уже нет и настоящая вобла стала редкостью. Да и друг мой через лет десять переселился в другой мир. Но в тот июльский тёплый вечер он впервые разговорился и, чуть раскрасневшись от очередной порции пенного напитка, поведал мне странную, больше, грустную историю...
Оба пятиклассника, тёмноволосая девочка с красивым полненьким лицом и мальчик в синей полосатой рубашке навыпуск, стояли возле ворот в неудобной позе буквы “зю“ /даже не знаю, как она выглядит, но ощущение у них было именно такое!/.
- Ну, я буду тебе обязательно писать, - сказал напряжённо мальчишка, - часто буду, наверно...
- Я тоже буду тебе писать, но не знаю, часто или нет. Как скажут родители.
- О, а какой у тебя адрес? - спохватился пионер-ухажёр.
- На, я написала заранее тебе на бумажке, - девочка протянула маленький листок из блокнота, - пиши сюда. А я тебе, может, фото своё пришлю, - добавила она и густо покраснела, - когда сфотографируюсь.
- Я тоже... Там я в спортивном трико, а на шее полоски...
- Как, на шее полоски или на трико?
- На шее, конечно, ой, на трико... Что это я?
Сзади негромко загудел мотор автомашины и чистенькая бежевая «Победа», качнувшись, замерла возле них.
Девочка схватила чемоданчик и повернулась. Потом остановилась и протянула руку мальчику. Тот стал фиолетовым от смущения — на него сквозь стёкла машины осуждающе смотрели четыре взрослых глаза. Пожал легонько руку... «Победа» лихо развернулась, на фоне заднего стекла появилась рука девочки. Она махала ему до самого поворота... Потом пропал автомобиль и пропала рука.
Лёгкая пыль повисела минут пять в воздухе, а потом весь этот грустный пейзаж исчез, как исчезают миражи в пустыне юных грёз...
Откуда-то вынырнула девчонка из того же отряда:
- Зайди быстро в нашу группу. Там тебе подарок...
Витя прямо побежал туда — по территории лагеря уже ходил завхоз и закрывал на ключ домики. Успел — на тумбочке, рядом с кроватью своей симпатии лежали три сосновых шишечки и открытка с видом какого-то города с башенками и шпилями.
Учёба в школе шла неплохо. Уже наступили холода, лёг снег и на луг напротив дома. Вода на нём замёрзла и соседские мальчики и девочки уже пробовали кататься на коньках, лепили снеговиков и возводили снежные городки.
Писем всё не было. Он рассказал, как смог, своим родителям о ней простыми словами — мол, красивая девочка, научила его танцевать, хорошо учится, живёт недалеко от Минска в хорошей семье...
- О, ты уже знаешь и про их семью? - удивилась мать, - в чём же она такая хорошая? Что, даже лучше нашей?
Он смутился, так как неизвестная до сих пор язвительность в тоне речи и в словах помешали ему дать правильный ответ.
- Не знаю, мне так показалось, да и она об этом сама говорила...
- Ну, болтать можно что угодно, а как на самом деле, неизвестно. Ты лучше про уроки думай. Ухажёр нашёлся...
Отец слушал внимательно назидательный монолог жены, но ничего не сказал ни в защиту сына, ни в его поддержку.
Напряжение нарастало.
Он резко развернулся и пошёл в свою комнату. Вслед раздалось:
- Как ты смеешь так вести себя? Это хамство! У тебя уже ухаживания в голове, а должны быть оценки. Больше ни в какой лагерь не поедешь!
Голос матери начал звенеть, приобретать жестяные холодные оттенки. Она побледнела и повысила голос.
Отец сидел безучастно и делал вид, что копается в своих записях.
- Она мне нравится. Что, нельзя дружить с девочкой? Почему? Почему вы ни-как не говорите, когда мой старший брат, тоже школьник, приходит домой после 12-ти? Где же ваша правда? Вы же педагоги?
Наступил второй месяц весны, но ни одного письма от своей первой симпатии он не получил. Однажды, увидев свою почтальоншу, догадался спросить.
- Так были письма именно тебе. Не знаю, почему ты их не получил. Я их прямо в ваш ящик опустила. Четыре письма было, как сейчас помню. Раньше ты никаких писем не получал, а вот, видишь, стал взрослым и письма тебе пошли, а одно было толстым. Там, наверное, фотография была или ещё что. Не знаю, что тебе и сказать. Спрашивай у своих.
Вооружившись первичными знаниями об общечеловеческой морали, он попытался воззвать к совести родителей. Получилось это плохо. Мало того, что его обругали за недоверие, ему ещё раз и ещё указали на место, как домашней собачке, должной беспрекословно выполнять любые команды.
- Так где мои письма? Почтальонша сказала, что их было четыре! - и уже на повышенных тонах, - Где они, мама? Что вы с ними сделали? Почему Миша получает такие письма, Колька тоже, а я не имею никакого права? Почему? Какие вы педагоги? Это ваш пример мне?
Мать остолбенела и не знала, что ответить. Отец, как всегда, промолчал, поморгал и сьёжился на углу стола, закрывшись тетрадками.
Сына зверски поколотила мать, вложившая в экзекуцию всю силу и весь свой непредсказуемый и злобный характер. Отец время от времени вскрикивал:
- Дорогая, кисанька, ты устанешь. Смотри подорвёшь здоровье, а что потом?
Собрав всю смелость и растущие силы сопротивления, он в паузах между ударами армейским ремнём выкрикнул, что обязательно напишет ей и об исчезнувших письмах и об избиении...
Его избили ешё раз и более зверски.
Мать не контролировала себя и только орала во всю глотку:
- Ты не будешь мной командовать! Змеёныш! Будешь делать всё так, как я тебе прикажу! Сопляк, негодяй! Не лезь в дела взрослых, тебе место за книжками. Мораль читать буду тебе я, а не ты, недоросль! Ишь ты, ухажёр!
Наконец мать почувствовала то ли облегчение, то ли крайнюю усталость и оставила свою жертву.
Отец опять промолчал. Он молчал всю жизнь. То ли не обращал внимания на припадки жены, то ли просто ему не было никакого дела до младшего сына. Он же, по его устоявшимся понятиям, не был первенцем. Приоритет почти во всём отдавался старшему. Тому многое, если не сказать больше, прощалось и на все его проделки и проступки глаза закрывались наглухо. Кстати, так продолжалось всю жизнь... Вслух отец постоянно повторял, что очень любит маму, но что носил внутри, было полным мраком...
Два дня он не мог появиться в школе из-за синяков и ссадин на лице и голове. Пряжка офицерского ремня оставляла заметные следы.
- Заживёт, зато будет знать порядок, - разьясняла жена своему задумчивому мужу. Тот по обыкновению молчал.
Ошибалась она, здорово ошибалась. Тело зажило, но в искалеченной юной душе остался глубокий и рваный след.
По ночам, закрывшись с головой одеялом, он разговаривал со своей симпатией, просил у неё прощение за вынужденное молчание и клялся в верности.
Написал ей раза три – никакого ответа. Видимо, обиделась. Как-то мать сказала нарубить мелких щепок – затопят первый раз после лета баню.
Он пошёл в сарайчик и неожиданно обнаружил там в ведре для мелкого мусора мелкие обрывки её писем и разорванную напополам фотографию. Как он обрадовался, как застучало его сердце. Он прижал к себе фото, целовал его /видел в кино, как это делают взрослые/ и плакал, плакал. Попробовал собрать обрывки писем – ничего не получилось – всё было зверски разорвано на нечитаемые кусочки размером сантиметр на сантиметр. Но фото почти уцелело. Он не стал колоть щепу, в первый раз осмелившись не послушаться грозную стерву-мать. Фото спрятал в сделанном им тайнике – на задней стенке шуфлядки своего письменного стола. Никто и никогда не смог его обнаружить.
Осенью этого же года мать, наверно от воздействия полнолуния, опять вызверилась из-за какой-то мелочи и схватилась за ремень... Но не смогла вырвать его из уже окрепших рук своего сына. Не выдержав его прямого взгляда, и не одолев его физически, с этого дня навсегда прекратила издевательства. Больше подобных «педагогических» экзекуций не было, как и не приходила больше в его сердце любовь к своим жестоким ближним.
Вечерами, когда только свет луны проникал из окна он, чутко прислушиваясь к сопению спавших пидагогов-родителей, доставал драгоценный сувенир и разговаривал с ней, вспоминал лагерь, пионерский костёр и первый своей вечер танцев. И её слова – “ты такой заботливый“... Это он носил к ней, простывшей, в санизолятор землянику, собранную за забором возле футбольного поля.
Не зная почему, он и теперь прячет от своих эту фотографию – очень уж выстрадал за неё, да и не понимают они таких тонкостей. Для одних это стран-ность, для других непозволительные баловства старого человека.
Да, я спросил своего друга, а как её звали?
- Очень красиво — Тамара Бибикова... из Молодечно.