Смутные ощущения по утрам теснились в не совсем проснувшемся сознании. Начало моего рабочего дня всегда было похоже на разминку ленивого бегуна стайера, перед длинной дистанцией. Потихоньку-помаленьку разогревались мышцы, но делалось это так, чтобы не тратить лишних усилий. Чтобы сохранить основные силы на забег, на борьбу на беговой дорожке и на победный финиш со вскинутыми руками. Просыпающийся город, начинал заполняться пока ещё слабыми запахами и звуками жизни. Усиливался поток машин, привнося в смесь ароматов запахи бензина и холодного железа. Потихоньку разогревали на кухнях свои электрические плиты небольшие кафешки, и едва чувствительный амбре недорогого кофе и сладких ванильных булочек тлел в прохладном и ярком но непрозрачном воздухе. Город открывал свои многочисленные глаза навстречу лениво восходящему солнцу. Длинные утренние тени от деревьев, резали утро на полосы судьбы – белые и чёрные.
От автобусной остановки до рынка, около километра пешком, мы шли неторопливо, разглядывая привычные до отвращения пейзажи и улицы, ставшие нам знакомыми и родными, как собственный диван в комнате. Чем ближе к рынку, тем больше народа и астматичное дыхание рынка всё сильней. Вот уже на обочинах тротуара суетливо-медлительные бабушки расставляют свои коробки, ящики и картонки, выкладывая на них нехитрый свой товар, свежую огородную зелень, редиску-петрушку, какие-то небольшие баночки с соленьями, вареньями и прочими дачными изысками. Вот торговцы, как бы рангом повыше, выставляют раскладные деревянные столики с нехитрым бакалейным товаром. Спортивные шапочки, маечки , зонтики, носовые платки, расчёски - всё это разноцветное, пластмассовое, иногда ненадолго нужное в быту и позволяющее держателю такого столика каждый день приносить домой небольшую сумму на прокорм детям.
Ещё дальше, уже солидные держатели собственных металлических прилавков под металлическими же, хлипкими гнутыми крышами. Это люди занимающиеся «бизнесом» на постоянной основе. У них и товар посолидней и объёмы побольше и ассортимент побогаче. Их уже можно назвать серьёзными торгашами. Правда, немногие из них вырастут в бизнесменов, откроют собственные магазины и бутики некоторые так и останутся в статусе торговцев с прилавков на много лет. А порой и до самой своей пенсии. Это зависит от свойств характера. Насколько человек рисковый и насколько он глобально мыслит. Для этого нужно торговцем родиться. Мы вот с братом явно не прирождённые торгаши, это не наша житейская философия, для нас это всего лишь способ зарабатывания денег на повседневную жизнь. Настоящий торгаш, в отличии от нас, не писал бы печальных стихов в блокнотах, не ходил по драмтеатрам и не пил коньяк со знакомыми, одетыми в коротюсенькие юбчонки и фривольные топики смазливыми художницами, на своём рабочем месте. Он и днём и ночью, думал бы о том, как дешевле купить и дороже продать товар. Наши торговые места, пятитонные контейнеры, одинаково окрашенные синей выгорающей на солнце краской, находятся чуть дальше, на территории самого рынка.
Нам нужно было входить в центральные ворота. А совсем рядом с входом в рынок, перебивая друг друга, всегда громко звучали несколько мелодий. Там расположились с десяток торговцев кассетами и дисками. Репертуарчик у них конечно не в моём вкусе, в основном шансон и российская попса не самого высокого качества. Сплошные Алегровы с Апиными да Шифутинские с Токаревыми. Но народный рейтинг, для них основной принцип торговли и поэтому бороться с этим невозможно. Впрочем, из-за гомона толпы, слов звучащих песен почти не было слышно, зато хорошо слышен звук басовой гитары или барабана парящий над головами спешащих прохожих! Бум-бум-бум - доносится из разбитых и потёртых о асфальт колонок. Ритм дня задан. А остальное и не важно.
Метрах в трёх от прилавка с дисками, кружилась часто в пьяном танце явно изрядно подвыпившая и неопрятная женщина. Она нелепо раскидывала ноги, размахивала костлявыми руками и дёргала клочковато постриженной и давно немытой головой. Лучисто улыбалась испещрёнными мелкими шрамами губами, показывая несколько оставшихся в пустом рту, жёлтых от курева зубов. Нос её переломан в центре и неровно сросся и торчал на лице нелепой шишечкой похожей на мелкую сливу. И веко на правом глазу было низко опущено и не открывалось. И непонятно было, то ли глаза нет вовсе, то ли он прочно прикрыт травмированным веком? Оставшийся открытым глаз смотрел немного безумно сквозь толпу. Он был какого-то редкого бледно-зелёного оттенка. Такое трудно поддаётся описанию. Эта бомжиха, появилась у нас на рынке за год до того. И мы частенько сталкивались с ней, когда ходили на обед в ларёк длинного азербайджанца Алихана, торгующий пирожками и чебуреками. Она частенько отиралась там у входа, доедая недоеденные пирожки и допивая недопитый посетителями кофе. Кличка у неё была – «Ламбада», видимо из-за пристрастия к пьяным вульгарным танцам.
Сначала её несколько раз забирала из кафешки милиция, но потом и милиция от неё отстала. Что с неё взять, время только на неё тратить? Иногда подходила к наиболее добродушным на вид посетителям и просила у них мелочь. Видимо так она зарабатывала себе на стакан технического спирта, который продавался тут же недалеко. За мостом, через речку. Я заметил тогда одну странную особенность. Иногда она подходила к моему брату и клянчила, то рубль, то два, и никогда почему-то не подходила ко мне. Даже более того, когда я проходил мимо, она старательно отводила взор своего единственного живого глаза и отворачивала лицо. Неужели у меня такой строгий вид? Её единственный глаз брызгал на меня подозрительно и даже с каким-то страхом. Такие зелёные глаза я видел только у одного человека. Но это было так давно!
Это было очень давно, когда я ещё учился в школе. По-моему, в пятом классе, первого сентября к нам в класс пришла новая девчонка, Галя. Её родители приехали к нам деревню и устроились работать в совхоз. Отец трактористом, а мать дояркой. Ничем особенным она вроде и не отличалась, довольно таки приятная, светловолосая, среднего роста, на крепеньких красивых ножках, но при более тщательном знакомстве вдруг обнаружилось, что у неё глаза разного цвета. Один глаз был глубокого серого цвета, а другой был малахитово-зелёным. Это открытие поразило нас и сразу сделало её центом внимания, минимум на неделю. Сейчас-то я могу представить, как ей было неуютно чувствовать себя подопытным кроликом и музейным экспонатом одновременно. И это любопытство продолжалось до тех пор, пока, самый мелкий первоклашка в школе не убедился в её феноменальности, пристально и бесцеремонно заглянув ей снизу в глаза. Она стеснялась, старалась держаться незаметно, но это ей не помогало. Пусть непродолжительное время, вопреки своей воле, но ей пришлось стать звездой местного масштаба. Причём, на остроту зрения, разный цвет глаз никак не влиял. Зрение у неё было стопроцентным! И это удивляло нас ещё больше. Примерно через месяц ажиотаж упал и ей разрешили чувствовать себя как все. Но прозвище «Зелёнка» за ней осталось. Хоть и употребляли его редко. Не помню, чтобы её называли так открыто, но за глаза частенько. Не трудно догадаться, что прозвали её так из-за зелёного глаза. Были у неё и ещё какие-то клички, но они не прижились.
Почему-то с первого же дня я почувствовал к ней симпатию. Мне казалось, что она необычна не только снаружи, но и внутри тоже должна быть такой же таинственной и двойственной. А как же иначе? Не зря же её при рождении отметили особым знаком. А разный цвет глаз совсем не портил её лица, просто казалось, что она смотрит как-то испытующе на тебя. С какой-то тайной и неподвластной мне мыслью. И от этого сердце волновалось ещё больше. Большими друзьями сразу мы с ней не стали, я был очень стеснительным и хоть любовался ей издалека, но слишком близко общаться с ней боялся. Да и взрослеют девчонки быстрее, чем пацаны. Это тоже меня напрягало. Как оказалось, она и так была старше меня на целый год.
Вплоть до восьмого класса мы ещё занимались дурью всякой, а наши одноклассницы уже незаметно становились настоящими девушками. У них уже вырастало, то что должно было вырасти у женщин и округлялось то, что должно было округляться! В ту пору, когда мы ещё стреляли по воробьям из самодельных поджиг, катались по горам на братовых и отцовых мотоциклах, они уже присматривали себе женихов среди парней постарше. Некоторые уже даже дружили. Конечно, не так как сейчас дружат подростки в таком возрасте, ведя уже почти взрослую жизнь. У нас дружили целомудренно, трепетно и с настоящими чувствами и страстями. Одинокий поцелуй на прощание, уже считался чрезмерной роскошью и подарком для парня! А если удавалось подержаться за талию девушки или случайно прикоснуться к груди, то дыхание перехватывало как от удара под дых! А уж о чём нибудь более откровенном, мы и думать не смели. Так мы доучились до восьмого класса. И судьба нас ненадолго разлучила.
Я пошёл учиться дальше в девятый, а она училась на каких-то курсах, не то на швею, не то на портниху, в городе Абакане. И мы стали видеться только на каникулах. И вот только тогда стало окончательно понятно, что я к ней очень не равнодушен. Я всегда старался как можно дольше быть с ней, купались ли мы на речке, сидели ли мы в кино или просто стояли на автобусной остановке в центе деревни, куда вечерами стекалась свободная от забот и домашних занятий сельская молодёжь. И как оказалось, она тоже не против такого общения. Но каким-то я был слишком стеснительным. Вот лопух! И даже когда наши лица находились совсем близко, я не мог осмелиться и поцеловать её в губы. А надо было бы, ещё как надо. Вот так мы и дружили с ней по «пионерски», ходили, взявшись несмело за руки и ограничиваясь при прощании поцелуем в щёчку, от которого всё равно дрожали коленки.
Весной я окончил десятый класс, поступать никуда не захотел и мне в военкомате вручили повестку. Что такое «косить» от армии, мы не знали. Нужно было идти и отдавать долг родине. Первый кто об этом узнал, была конечно она. В тот вечер она была необыкновенно взволнована и тиха. До самой темноты мы просидели с ней на лавочке, говоря о совершенно ничего не значащих пустяках, и только робко прижимались локтями. Как оказалось, нам не о чем говорить. Я боялся задавать ей вопросы, чтобы не услышать ответ, который мне бы не хотелось услышать, а она не рисковала начать разговор первой, чтобы с ней не случилось то же самое.
Конец августа был необыкновенно тёплым. Ночь блестела крошечными звёздочками и звенела бездонной тишиной. Мы встали и пошли по улицам, над палисадниками, заросшими густыми черёмухами, держась за руки и без слов чувствовали то, что мы должны были раньше сказать друг другу. Жалко, что нужных слов не хватало. Только колотилось в груди, ставшее громким сердце. Не хватало ни слов, ни смелости. Определённой цели у нас не было, мы не знали, куда мы идём, просто хотели быть рядом, подальше от случайных, посторонних глаз. Вдоль высокого обрыва мы спустились к реке. Я опускался вниз впереди, прижимал ладошкой её руку к своему плечу и с трепетом и восторгом через рубашку ощущал, как прижимаются изредка крохотные бугорки её груди к моим лопаткам. Над поляной стоял лёгкий светлый туман почти невидимый в темноте. Роса, упавшая на августовскую траву, мочила носки и холодила ноги. И поэтому, вода в реке казалась ещё более тёплой, чем была на самом деле. Я потрогал воду рукой и убедился в правдивости высказывания о парном молоке.
- Покупаемся? – Спросил я, стараясь казаться беспечным.
- Я не в форме, - ответила она, и я почувствовал, как она улыбнулась в темноте и прижалась ко мне тёплым плечом. Так мы и сидели ещё минут пять, тесно прижавшись и переполняясь теплом от прикосновений и слушали лёгкий плеск воды переливающейся по мелкой гальке, – Ладно, - наконец после некоторого раздумья сказала она, - давай искупнёмся, только обещай за мной не подглядывать.!
- Так чего же я могу увидеть в такой темноте? – притворно удивился я и почувствовал, как моё дыхание стало прерывистым. Стараясь держаться как можно более спокойно, я снял туфли, рубашку и брюки и медленно зашёл в реку. Вода на самом деле была не такой уж и тёплой, как казалось в начале, прогретой она была только сверху не больше чем на полметра, а внизу, в глубине, уже становилась достаточно прохладной, но не это уже волновало меня. Слух необыкновенно обострённый таинственными предчувствиями, напрягся и ожидал, что вдруг да случится то, о чём я думал в последнюю минуту. И точно, сначала послышался лёгкий шелест снимаемого сарафана, потом щёлкнули какие-то резиночки и замочки, потом ещё раз шлёпнули об тело резинки и я понял, что она разделась догола, и медленно вошла в воду. При всём своём желании, даже если бы я и захотел, я бы не смог её увидеть в такой темноте и только когда она подплыла ко мне поближе, её тёмный силуэт перекрыл редкие блики на воде. Да далёкие звёзды, покачиваясь в небесах, и иногда исчезали, когда она закрывала их своей, едва виднеющейся из воды головой. Я не видел её лица, но увидел блики от далёких планет, отразившиеся в её разноцветных зрачках.
- Плыви ко мне, - тихонько позвала она, и я послушно приблизился к ней. – Тебе не холодно? – снова тихо спросила она, и не успел я набрать в грудь воздуха для ответа, как почувствовал её мягкие руки, обвившиеся вокруг моих плеч. – А мне холодно! – прошептала она, обжигая меня тёплым дыханием и легонько прикоснулась своими губами к моим. Я крепко обхватил её спину ладонями, и мы медленно, не шевелясь и не отрывая губ, утонули в уже не холодной и не тёплой воде. Звёзды погасли и только таинственные рыбы, затаившиеся в тишине глубин, слышали наши сердца, стучащие в такт пульсациям вселенной.
Я не помню, расставались ли мы, ту последнюю неделю, дольше чем на час? Она только забегала домой переодеться и поесть и сразу же моментально выбегала обратно. Её отец, скептически улыбаясь, уже иронично называл меня «зятёк» и крепко похлопывал по плечу, но встречаться не запрещал, так как знал, что через неделю я ухожу в армию. Конечно, догадывайся он, что мы встречаемся не просто так, то я не думаю, что мне удалось бы сохранить все свои конечности в неповреждённом виде. Но к моему счастью он был старой закваски и верил мне и своей дочери безмерно. Я чувствовал себя немного виноватым, но ничего с собой поделать не мог. Некоторое время мы сидели с ней на лавочке, чтобы нас видели её родители и потом незаметно растворялись во тьме, чтобы найти себе более уютное пристанище, где нам не будут мешать лишние взгляды и тесные одежды. Эта неделя пролетела как один день. И в самом начале сентября я уехал на призывной пункт….
Поначалу, письма она писала часто. И иногда в них были такие признания, что мне было неудобно зачитывать их своим сослуживцам. Я уединялся в ленинской комнате и перечитывал письмо по пять-шесть раз. Заставляя снова трепетать сердце. По-моему, от волнения у меня даже краснели уши. Но как это часто и бывает, письма от Галины стали приходить всё реже и реже и наконец, через полгода перестали приходить совсем. На мои последние несколько писем, она не ответила вовсе. Тётка, бывшая немного в курсе всех наших отношений, через год прислала мне письмо, где как бы вскользь сообщила мне, что у Галины недавно была свадьба. Подробностей никаких не сообщила, может, боялась, что я могу сбежать из части домой, а может чего и более страшного, но я к своему удивлению отнёсся к этому почти спокойно. Как только, она перестала писать мне письма, я уже кажется, всё понял. И тёткино письмо было лишь только заключительной точкой в этом коротком и недописанном романе.
Из армии я вернулся, уже полностью перегорев, и не собираясь предъявлять кому либо, каких либо претензий. Но в первый же вечер, встретил у деревенского магазина её мать. Она подошла ко мне на улице, и горестно посмотрев в мои глаза, подпирая ладошкой свой подбородок, попросила меня:
- Ты уж прости её Серёжа. Несчастная она у меня. Вот выскочила так рано замуж, а теперь мается со своим пьяницей. А ведь как хорошо всё было в начале. Комсомольскую свадьбу они сыграли, им за это в Сосновоборске завод квартиру выделил. Жили бы да жили себе, кто же знал, что он такой окажется? А сейчас и бросить не может, девочка маленькая у неё и мается с ним, с алкашом придурошным. Бьёт он её Серёжа, да пьёт каждый день. Уж как мне её жалко, а помочь ничем не могу. Не держи на неё зла, она и так бедная уже намаялась. – Смахнула набежавшую слезу и побрела, печально опустив голову.
Слышал я потом и ещё пару раз в случайных разговорах с одноклассниками, что вроде, всё таки выгнала она его из дома, когда он подрезал её ножом. А потом слышал совсем противоположную историю, что это она его якобы зарезала, и её посадили в колонию, но встретиться больше нам так и не довелось.
Я уехал в Красноярск, женился, да и не один раз. Характер-то у меня тоже дурацкий. С началом перестройки, ушел с завода и устроился на рынок, торговать сантехникой. И если бы не зелёный глаз бомжихи Ламбады, то может быть ещё долго не вспомнил бы о своей такой короткой, и всерьёз так и не случившийся любви. Но вот вспомнил тогда почему-то, и растревожился. А вечно полупьяная бомжиха надолго куда то исчезла. И не видел я её месяца три или даже больше.
Однажды поздней осенью, когда на улице уже поджимали десятиградусные морозы, в самом конце рабочего дня я спешил побыстрее загрузить товар в контейнер. Чтобы забежать в бар, расположенный на территории рынка и пропустить, перед тем как уехать домой, пару стопочек согревающего сорокоградусного бальзама. Потому что здорово намёрзся за весь день, стоя на улице под пронизывающим ледяным хиусом. Я запихивал тяжёлые ящики в металлическое нутро контейнера и вдруг почувствовал, как у меня за спиной кто-то остановился. Я обернулся и увидел давно исчезнувшую Ламбаду. Она стояла в каких-то стоптанных ботинках и затасканном сереньком пальтишке, простоволосая, дрожала от холода и пристально смотрела на меня своим единственным глазом.
- Чего тебе надо Ламбада? – насмешливо спросил её я, - денег на технарь? – Вон возьми там мелочь в баночке на столике. Там, как раз рублей пятнадцать, хватит тебе согреться, видишь мне некогда.
- Меня зовут Галя, - еле слышно произнесла она, - неужели ты меня до сих пор не узнал?
- Галя? – я с минуту пристально всматривался в её основательно украшенное шрамами лицо, всё ещё не веря своим глазам. – Зелёнка! Это ты? Не может быть! Никогда бы в это не поверил, - и тяжелый ящик стал скользить у меня по животу норовя вырваться из враз ослабевших рук.
- Может быть Серёга! Всё может быть. Сколько лет-то прошло? Двадцать два года, за двадцать два года всё может быть, - криво улыбнулась она своим покалеченным и почти беззубым ртом. – Ну что, займёшь мне хотя бы полтинник на спирт, замёрзла, мочи нет!
В тот вечер, посетители рыночного бара наблюдали наверное весьма интересную для них картину. За столиком в самом углу бара, напротив друг друга стояла странная парочка. Одетый в тёплые меховые ботинки и такой же тёплый пуховик, давно примелькавшийся в баре продавец сантехники и потасканная и неопрятная и нечесаная бомжиха. Проходившие мимо столика недовольно морщились, но мне было уже всё равно. Я разливал бальзам по глубоким стаканам пил и молчал. Ни слова не говорила и моя спутница. От тепла и от бальзама её быстро развезло. Она молча, в один глоток выпивала налитую ей дозу. Ставила стакан на стол и капала на салфетку слезами из своего единственного, бывшего раньше малахитово-зелёным, но уже давно выцветшего от пролитых слёз глаза.