Живучесть надежды

 
 Она была вот уже лет десять влюблена в одного художника. А то и больше. Самой-то хорошо за пятьдесят, но ведь время летит быстро, а «любви все возрасты покорны», как говорится. Её поздние дети выросли с этой любовью и тоже привыкли почитать художника «за маму».

А художник был никакой. Возможно, в молодости он и подавал надежды, но постепенно спился, слыл не то геем, не то бисексуалом, и жил, в основном, с подачек. Последнее время рисовал он жёлтые цветы,  удивительно похожие на подсолнухи Ван Гога. Даже не о чём говорить.

Она встретила его, когда пребывала в растрёпанных чувствах после неудачного замужества и следующего за этим развода. И тут же принялась его спасать.
Это долгая история. История её платонической любви… Она летела к нему среди ночи, оставив спящих детей, - ему тяжело, ему надо выговориться, такая напряжённая жизнь у художников; она совала ему деньги – на еду, на кисти, на краски; она ходила на все его немногочисленные выставки… Дома у неё на самом видном месте стояла его фотография в обрамлении искусственных цветов.

Зарабатывала она немного, поэтому вечно что-то подшивала, перешивала, комбинировала и штопала. И всё равно давала ему деньги. Он никогда не появлялся с ней в обществе, не звал в постель, но всегда был ей очень благодарен. Даже написал картину, где две руки тянутся друг к другу на фоне молний, сказав: « Это про нас», но ей не подарил. Картину за небольшую сумму приобрёл клуб геев.

Последний её проект по спасению непризнанного гения заключался в том, что его работы надо представить Европе или даже ещё дальше, но она не знала, как это сделать, а и денег у неё не было. Поэтому она стала усиленно делиться ими в социальных сетях, где её дети усердно ставили «like». И только они.

И вот ей стало надоедать. Всё больше и больше хотелось отдачи. Хотелось секса. И очень хотелось спасти навсегда, чтобы все его признали и – чтобы все узнали о ней. Она даже несколько раз прорепетировала свой рассказ на воображаемой телевизионной передаче. А это всё не случалось. Случалось как раз таки с точностью наоборот.
Трудно сказать, почему она стала сомневаться: скорее всего, потому что становилась всё более недовольной и несчастной и не могла уже бесконечно ждать чуда. Просто ждать чуда… И она решила с ним порвать.

Об этом надо поговорить, и вот она на экране телефона, настроенная на детальный ( очередной) анализ своих отношений. Какой он негодяй! Мерзавец! Столько лет её использовал! Подожди, ведь ты сама… Да, конечно, но если бы он был мужчиной… Завтра выставка, я не пойду. В актовом зале … колледжа…

Что-то с интернетом, связь неустойчива, иногда совсем не слышно, что она говорит. А иногда она сама многозначительно понижает голос, опять ничего не слышно. Переспрашивать не хочется: она говорит без умолку, и всё равно все эти истории уже разжёваны сотни раз. Зато интересно за ней наблюдать. Её руки, похожие на детские игрушечные лопатки, постоянно мелькают на экране, она то раздвигает пальцы с неровно остриженными ногтями, тоже все похожие на лопатки поменьше, то складывает их, круговыми движениями поглаживая пространство перед собой. Выражение лица меняется от отчаянного до мстительного – ну вот, сейчас слышно, что она говорит. Он всю жизнь будет жалеть, я ему напомню, пусть он задумается. Больше не пойду на его выставки. Разве что захочу. Сегодня не хочу, а завтра посмотрим. Хватит меня держать за прислугу. Но ты же говорила, что тебе нравится ему помогать, хорошо себя чувствуешь… Да, нравилось, но разонравилось, - это напоминание её явно раздражало. И снова она понизила голос до минимума и пустилась описывать некие интимные подробности их редких встреч, когда он рыдал и целовал ей руки.

Через 3 часа монолога решение всё же было принято: она не пойдёт на выставку ни под каким предлогом. Руки–лопатки прихлопнули воздух перед собой в знак подтверждения. На гаснущем экране мелькнуло её лицо с гордой улыбкой. Спокойной ночи…

Её звонок назавтра не удивил. Трагическим голосом она поведала, что решила всё же пойти на выставку « в последний раз». Пойдём со мной, пожалуйста, я одна не выдержу, дети не хотят… Ну пойдём.

Дождь лупил нещадно, пришлось взять такси – ещё и потому, что никто не знал, где находится этот колледж. Мысль о том, что в такую ужасную погоду приходится тащиться чёрт знает куда за сомнительным развлечением, раздражала. Закутаться бы в плед и пить какао! А она  с задумчиво- мученическим видом смотрела в окно, пальцем-лопаткой рисуя сердечко на запотевшем стекле.

В зале было несколько подростков в рваных джинсах и три богемного вида дамы ( одна так очень богемного, стриженая ёжиком и будто завёрнутая в несколько слоёв различных потёртых тканей). Стены были увешаны, в основном, жёлтыми цветами, хотя проскакивали и кое-какие абстракции с пятнами бордового и тёмно-зелёного цвета. Сам живописец скромно стоял в углу, сложив руки на животе. На нём был старый серый свитер, поношенный коричневый клетчатый шарф и чёрная вязаная шапка, из-под которой выбивались редкие немытые и нечёсаные волосы. Возможно, дресс-код присутствующих и не стоил бы внимания, если бы не она – в длинном ярко-красном платье с огромной чёрной розой на плече, с вечерним макияжем и в замшевых сапогах на шпильке. Конечно, её все оглядели, а она, зардевшись, кивнула ему. Но надо было посмотреть картины. Смотри, эта тоже про нас, вот эта – «Ты и я»… Она шептала и при этом преисполнялась гордостью. Тем временем в зал внесли шампанское, которое на поверку оказалось сидром, и явно похмельный живописец разом осушил три бокала. Самая богемная дама подвинулась к нему вплотную. А это кто? Ай, это одна такая прихлебательница, считает себя художницей. Пьют они вместе. Да, приглядевшись, и впрямь можно было увидеть следы пагубного пристрастия к зелёному змию на лице этой дамы. Подросткам сидра не дали к вящему их разочарованию, они стали перемещаться в направлении выхода, всё ещё оглядываясь с затухающей надеждой.

И тут в зал вошли молодые шумные люди с микрофонами. Это журналисты, с радио, поведала она, почему-то разволновавшись. Как раз перед чуть не сорвавшимся с губ предложением пойти, наконец-то, домой…
Все ещё больше притихли, а художник втянул живот. Последовали поздравления, шутки, обычные вопросы на раскачку. Живописец приосанился, принял ещё сидра и неожиданно громким голосом стал рассказывать… Есть, мол, женщина, которая всегда и во всём его поддерживала, когда уже никто в него не верил, и это давало ему силы вставать и идти дальше… И он всем-всем обязан своей музе, и без неё он никто, ничтожество, ноль, она дана ему свыше!

Она сделала шаг вперёд, глаза её горели, грудь вздымалась, но она скромно опустила взгляд долу, дослушивая  речь. И пропустила момент, когда он прижал к себе богемную даму и благоговейно поцеловал её в висок, а та спокойно улыбалась. Мой ангел… Картина «Ты и я» - как раз про нас, она про преданность…

На этих словах она подняла взгляд. Никак не могла понять. Стояла и смотрела, открыв рот. Стояла и смотрела.

Её надо было уводить. Слава Богу, никто не обращал на неё внимания, несмотря на алое платье. Кто-то принёс ещё сидра, кто-то достал фляжку с чем-то более серьёзным – вероятно, сам художник. Подростки удалились, но пришли разные промокшие люди: благо, выставка была бесплатной, а дождь уже не лил, а стоял стеной.

Она шла, словно в трансе. Как будто её сдули. Она собиралась принцессой на бал, но часы пробили двенадцать… И вот шлёпает  по лужам в своих замшевых сапогах, платье повисло мокрой тряпкой, и дождь неистово смывает косметику с её лица…
Еле удалось запихать её в такси. Она выскочила из него, как ошпаренная, и понеслась домой, не попрощавшись.

 После этого разговоры (точнее, монологи) о нём случаются регулярно: она то хочет его вернуть – ведь ничего у него с той нет, собутыльница она да и всё, интуиция подсказывает, что ещё может много чего случиться, - то планирует ему отомстить, то пытается забыть его… Вот уже год со времени той злополучной выставки.

Послушай, это ведь тебе самой надо было в первую очередь…
Да, наверно, но он же должен был это оценить! Какой он мужик после этого? Козёл и ничтожество, вот он кто! Но он ещё придёт ко мне, вот увидишь!