14.11.01
Письмо другу из... детства
Здравствуйте, дорогие Фаина и Зяма!
Здравствуйте также все те, кто окружает Вас в новом "старом" мире.
Прошло уже много времени с тех пор, как мы восстановили нашу дружескую связь, прерванную многими житейскими причинами. Хотелось бы, чтобы она не прерывалась, а упрочилась – время стремительно летит вперед и, видимо, наступил период осмысления и собирания того, что было дорого и останется дорогим на всю уже оставшуяся жизнь. Начал философствовать и вызвано это тем, что посетил я в этом году нашу с тобой, Зяма, незабываемую Родину! Наш небольшой, очень древний Игумен - Червень.
Поехал в августе в отпуск и однажды позвонил Валерию Червинскому – другу детства, соседу по улице и, вообще, неплохому парню. Как он обрадовался! Встретились мы с ним в Минске, так как он там и работает. На его автомашине, потрепанном, но бодрящемся "Ауди" за минут сорок мы добрались до Червеня. Я давно уже там не был, лет семь или восемь. Сердечко начало постукивать, когда проехали пушку* /установленную уже в моё отсутствие/, дом Нины Цыпиной, речушку Игуменку и совсем застрекотало, когда вьехали на небольшую площадь, казавшуюся огромной в то счастливое вре-мя! Всё, как тогда и всё абсолютно иначе! Дом, где ещё при царе была почта /мы её там с тобой, Зяма, ещё застали/, памятник великому кремлевскому мечтателю - основателю всего, что мы и имеем. Фигура его, кстати, всё в той же позе - рука поднята и указывает нам с тобой на кратчайший путь к речке Волме, вожделенному месту обделенных большой водой жителей Игумена.
Далее цепочка тех же одно или двухэтажных каменных домов, но в неплохом виде, подремонтированные, покрашенные в разные цвета...
Я заночевал у Валерика. Он с молодой женой в одной половине своего уже старого родительского дома /дядя Федя и тетя Катя /помнишь их?/ ушли один за другим в мир иной с отрывом друг от друга в год.../, а я в другой половине, как старый кот, за печкой. Голова, несмотря на выпитое, гудела от других, непонятных до сих пор ощущений - вроде как в машине времени вернулся в детство, хотя и соображал, засыпая, что для взрослого это уже невозможно!
*пушка – установлена на вьезде в Червень со стороны Минска в 60-ых годах как символ вклада жителей Игуменщины в дело Победы.
Утром, в шесть или полседьмого встал и вышел на нашу "катушечную" улицу, единственную в мире, так как вся её проезжая часть была создана, насыпана из сотен тысяч пустых катушек и разноцветных обрезков кожи и ткани из районного КБО*. Дошел до Бобруйской и медленно пошагал уже не по дощатому, а заасфальтированному тротуару. Подумалось – с дощатым было веселее жить. Помнишь – три широких щербатых доски, прибитых в незапамятные времена к поперечным лагам. Идешь, тротуар дышит, как бы разговаривает с тобой. Тяжелый человек идет – прогибается, скрипит, совсем из гвоздей вылазит. Лихо мчимся мы на самодельных самокатах, шедевре приватного мотостроения, и только перестук подшипников на стыках, да свист ветра в ушах – берегись, прохожий, самокатобайкеры в полете! Не усмотришь трещину в доске – носом в тротуар, коленками в занозы! Потом минут десять сидишь и песок из шариков вытряхиваешь, а занозы...? Ой, как больно!
Прошел мимо дома Вити Жулеги /кавалер Ордена, преподает физкультуру в 1-ой школе / и с удовольствием подумал, что попал Витя в физкультурники не без моего скромного участия ... Помнишь, на Катушечной – все на луг и с утра до вечера прыгать в высоту, длину, пульку в футбол, ядро или диск бросать, помладше кто, те рядом в классики или чижа. Плохим не занимались, времени на плохие вещи не хватало, да и строгий контроль был не лишним.
Вседозволенности не было, но и каторгой не пахло! Затем подошёл к твоему,Зяма, дому. Постоял у калитки и посмотрел на вашу скромную квартирку, на окно кухни, где твоя мама всегда угощала меня чем-то особенным вкусным свежевыпеченными булочками или пончиками, а потом я списывал у тебя решение по арифметике /к этой старой "даме" у меня до сих пор прохладное отношение/.
Затем прошелся по центру. Восемь лет отсутствия, почти небытия... Базар, таинственное и самое вкусное для нас место в те времена, стал меньше. Магазин под народным названием "Высокий ганак" остался, правда торгуют в нем не то чипсами, не то джинсами.. Далее другой уже новый магазин с устоявшимся запахом дешевой закуски и пожилой селедки. Все продавщицы, как одна похожи на тех, кто в наши давние времена прохаживался, как и мы, по деревянным тротуарчикам, а затем, вволю нагулявшись и нанюхавшись сирени /не теперешней „травки!“/, принявшихся плодить детей, а дети внуков - вот и лицевые портреты их как две капли воды похожи на наших с тобой сверстников и знакомых детства! Я даже у одной, самой симпатичной купил три жирных селедки и четыре пива. А в момент обмена любезностями выспросил, что её физиономия является копией папы, а папа похож на дядю - бывшего ученика вечерней школы,где преподавал мой отец – Мишу Катько.
*КБО – в каждом райцентре был комбинат бытового обслуживания, где можно было недорого пошить костюм, платье, пальто, заказать свитер, отремонтировать быт.технику.
Вот такие метаморфозы! Похожих на тебя и на меня не обнаружил, хотя один и назвал меня дедушкой.
Далее выкрашенный в голубой цвет детский садик, где по традициям глубинки работала директором жена самого Альхимовича, первого секретаря райкома партии. Слева музшкола - теперь что-то типа народной академии по всяким искусствам... Да, забыл - до музшколы постоял несколько минут перед домом моей первой любви и симпатии - Валентины Ивановны. Беседка там за забором виднеется. Там мы и встречались... Многое тогда я узнал...
Это не забывается никогда, или я стал сентиментальным...?
Повернув налево, очутился опять, подумать только, на том же месте, что и в 54, 57, 60 и моём последнем школьном 62 году – дороге в школу. По мере приближения к деревянной начальной, затем средней школе эмоции подступили к горлу, мешая сосредоточиться и думать.
Вот окна первого класса, где мы все впервые увидели друг друга. Сначала, видимо, ужаснулись - как можно сосуществовать после тихой запуганной сталинскими временами семейной атмосферы в этой пестрой, визгливой, шумной, очень разной компании. Затем, потихоньку привыкая, притираясь друг к другу, каждый нашел себе свой мир друзей и интересов.
Помнишь самую вкусную в мире еду – пятикопеечные пончики, продававшиеся с торца школы? А разговоры после уроков, по ходу домой? Наверно, этот длинный в то время путь и сблизил нас, оставив неизгладимый след и в памяти и в моём жизненном опыте.
Зима, синеватые искрящиеся сугробы, редкие фонари, а между ними кромешная тьма... Мы маленькие, в больших валенках, с тяжелыми портфелями и ранцами, одетые кто во что, по последней моде послевоенных годов. Лично я с гордостью вспоминаю свои первые кирзовые сапоги, байковые портянки /потом в армии лучше всех их наматывал!/ и пальто, перешитое из старой солдатской шинели. Это уже намного позже мы еле продирали ноги сквозь узкие трубочки стиляжных штанов, тайно завидуя "шпиону" Мише за его авангардистский вид во все времена...
Помню, как ты доверительно с болью и любовью говорил мне о своём отце, о том, как вся твоя семья ждет его и не дождется... Помню радость на твоем лице, когда он вернулся...Первое время я побаивался его из-за громкого шаляпинского баса.
Идут маленькие люди – Альховик Валя, Держанович Валера, Кравченко Галя, Мицкевич Коля, Близнюк Тамара, Ледер Зяма, Шиш Люда, Черновец Валик, Борбут Галя, Грибович Миша, Минахина Лариса, Тупицын Валерий, Лысый Валик, Ломако Витя... ещё кто-то, а я взахлеб, привирая на 98%, рассказываю только что выдуманную историю про летчика, попавшего в плен и его приключения. Интересно, что детская фантазия совпала почти полностью с жизнью реального человека –Полетаева. А тогда это была вдохновенная импровизация на свободную тему.
Школа была закрыта, двор изменился, исчезли старые деревья. За школой завернул ещё раз налево и пошел по нашему маршруту, каким мы и ходили после уроков. На деревянном большом доме, где жил Беликов, висит доска с фамилией какого-то древнего, очень уж белорусского композитора. Никто его раньше не знал, а теперь вот вышел из тьмы. Хорошо и это, а то ведь попрекают нас старшие братья отсутствием национальной истории и культуры. Мол, началось всё с Октябрем, а раньше пустота.
Прошел мимо старой музшколы, где я пару лет безуспешно тыкал разьяренным пальчиком в мерзкие клавиши, а взглядом сквозь замерзшее стекло ловил уличную свободу. Педагог зевал, инструмент стонал, а я рыдал...
Ни Моцарта, ни Шнейдеровича /а был ли такой в музыке?/ из меня не получилось, но, благодаря нашему несравненному Ивану Архиповичу, в моей душе с тех пор навсегда поселилась любовь к прекрасному - музыке, живописи, книгам. Хор И.А.Неборского, многие годы лучший во всей республике, стал для меня „Alma mater“!!!
Память ему вечная! „Отговорила роща золотая!“ Это ведь о нем.
Затем перекресток с Пролетарской! Не знаю, какие уж там пролетарии жили, но округляющиеся не по дням, а по часам девичьи формы Аллочки Найдович и Светы Белогорцевой я запомнил на всю жизнь. Даже впоследствии имел легкое касательство с этими формами. Жаль, что в танце, да и то очень легкое!
А дома какие в Червене?
Большие деревянные, на высоких фундаментах, с дверями, выходящими прямо на булыжную мостовую вместе со всей интимной жизнью – улица Минская. Кривые, косые, разные, как на картинках Марка Шагала, по улицам Либкнехта и Березинской. Разговоры из них можно слушать за сто-двести метров, ну а что касается запахов, по большей части бедных, то если чуть голоден, то без бутылочки "Волжского" местного производства вдоль этого вечного общего котла не пройдешь! То пахнет свежесвареной картошечкой с синеспинной селедкой бальзаковского возраста, то картошкой для хрюкающих и мычащих за домом братьев меньших. Возле домов посолидней – толстыми ноздреватыми блинами с глазуньей на двоих и терпкой простоквашей. Убогие, с потрескавшимися деревянными лицами, просевшими, залатанными конвервными банками темными крышами, покосившиеся, но такие родные. Хоть руками их потрогай! Смотришь, наслаждаешься и тихо звучит музыка любви к родным очагам - то ли в душе, то ли уже сам напеваешь незаметно для себя, но уже слышно для других... и останавливаются люди, прикладывая и крутя пальцем у виска, но ты уже не здесь, ты их не видишь, ты бегаешь босиком по песчаной улице Богдана Хмельницкого, поднимая пыль, как носорог в африканской саванне...
Кто бы повернул колесо назад?
Хлебный магазин направо - в памяти длинные, сонные очереди с ранних ещё темных часов и радость не знавшей Мак-Дональдса детворы, прижимавшей к груди буханку горячего свежеспеченного черного хлеба, то ли, чтоб согреться, то ли, чтобы вкусить лучший в мире запах. Идя домой, я ухитрялся от каждого угла отщипнуть ну совсем по маленькому кусочку, а мама всё спрашивала, когда же выгонят бессовестных мышей из магазина?
Отошел от твоего дома, перешел на другую сторону и сфотографировал его с мыслью порадовать моего старого школьного друга путешествием к центру Детства.
Вот бы побродить с тобой по уже изменившемуся и удаляющемуся от нас Игумену? Хотели мы в прошлом году слетать к Вам, но обстановка на Ближнем Востоке изменилась и мы сдрейфили... А, может, напрасно?
Очень хотелось бы увидеться, а то Время так быстротечно..., а мы не вечны. Может Вы с Фаиной сюда махнете на полное наше обеспечение в отпуск - последнее не мой традиционный юмор, а вполне серьезно.
Здоровье пока неплохо, можно иногда позволить себе рюмочку крепенького. Тогда сижу и рассказываю жене наши детские встречи и приключения. Она кивает и улыбается - оказывается я уже рассказывал это в прошлую субботу... Вот уже и первые симптомы!
При всей твоей "большой любви" к письмам /а кто из нормальных людей их любит?/ соберитесь с Фаиной и черканите каждый по пару строк вперемежку, но так, чтобы ты не знал что пишет она и наоборот... Вот здорово получится! Но это шутка...
Крепко обнимаю всех Вас и Ваших близких, желаю Здоровья и Мира!
Остаюсь - Ваш Олег, или, как тебе, Зяма, будет угодно - твой Алик!
А теперь по Жванецкому - вот уже и последняя фраза, а уже ждем от Вас больших и вкусных новостей!